Текст книги "ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2"

Все танки стреляли с ходу, веером. Побоище было лютым, грозно справедливым, какое и должно быть палачу Руси! Завоеватели, захваченные врасплох, выбегали из домов со сна, в чем были, и, ослепленные светом фар, метались по улицам, как ночные бабочки над горящим костром! И гибли, гибли в неумолимо огненном разлете снарядов и пуль! Оглушительные, громовые ревы сотен моторов еще больше создавали ощущение земного ада, разгул дьявольской силы! Злобная, нервная, кричащая паника перелилась в горе, в тоску, в боль! И кружила, кружила во все ночное пространство, без жалости затягивала самозваного завоевателя в омут гибели! Ни в одно сердце постучалась властелином Женщина в Черном! Кто остался жив, не желал покориться смерти, бежали из города воющею, озверелою толпою, оставляя в городке разрушенные доты, самоходные пушки, машины. И виселицы с повешенными руссами, какие, став льдиною, покорно качались на морозном ветру, в черном пламени знамен со свастикою!

И карающее возмездие пришло! Танкисты в лютую ненависть гнали убегающего врага, во все пространство, разжигая им костер Джордано Бруно! Александр Башкин, когда кончились снаряды, приоткрыв люк, грозно и люто, расстреливал убегающую рать из автомата.

Остановились там, где текла красавица река Рось, впадая в Днепр, где синие волны раскачивали звезды, и где серебрился, отражаясь, Млечный путь.

Танковый полк полковника Ивана Терещенко направили на ночлег-бивуак в деревеньку с милым украинским названием Ружинка. Танкисты Романа Завьялова расселились в избе солдатки бабы Лизаветы. Собрали застолье, пригласили на пир хозяюшку. Разлили по кружкам спирт. Выпили за Сталина, за победу. И завязалась нечаянная беседа.

─ Хорошо погоняли черта в омуте! ─ не скрыл ликования Роман. ─ С честью выдержали боевое крещение! Молодцы, вижу, гвардия! Так будем биться, что останется от фрица? Только с вами не лад, товарищ сержант! Не по молитве жизнь складывается!

─ Провинился? Чем? ─ встревожился Башкин.

─ Воевать, воюете! Две красные нашивки по ранению, а где ордена? ─ с напускною строгостью осудил командир танка.

Башкин отозвался по вине:

─ Сколько воевал, столько отступал! За что давать орден?

там как раз и была жизнь по молитве! Идешь с обреченным воинством по деревне, несешь на себе пулемет, и у каждой из бы стоят старики, опершись на трость, кто веками держал на мече и на плуге Русь святую. Стоят росянки-мадонны с младенцем у груди, и все милы и прекрасны, как с картины Рафаэля, и все, все смотрят с болью, с укором, смотрят, как на Каина, на предателя России! Страшными были те укоры! Стыдно было стакан молока попросить, краюху хлеба!

Отступаешь, и сделать ничего не можешь! Вот, где боль! Вот, где печаль! Вот, где молитва! Молитва скорби за старика, творца жизни, за мадонну и за Русь! Мы уходим, кто заполняет пространство Руси? Палач-Пилат русского народа! Как не слышать укоры! Как не слышать боль? Что несешь в душе? Полонез Огинского? Еще большую боль, чем те россияне, что встретились на скорбном пути! Еще большую печаль! Еще большую скорбь! Еще большую смерть!

Он выпил спирт, успокоил себя:

─ Я нес в себе смерть, командир! Но осилил себя! Не стал стреляться! Легче это, чем выстоять и повергнуть самозваного завоевателя-крестоносца! Скажи, за что вручать орден?

Офицер задумчиво посмотрел из окна избы на зимнюю красоту леса, на молоденькие елочки, какие стояли, как принцессы в снежной короне, согласно покивал:

─ Верно, тяжело жила Россия! Не до орденов было! Но ничего, восполним! Докатим с ветерком до Винницы, подам прошение на орден! Храбро воюешь! По отваге! И должна быть справедливость!

Он разлил спирт:

─ Эх, как хочется поскорее попасть в Винницу, в село Стрижавку!

─ Матерь живет? ─ спросил Никита Пекарь, открывая банку с тушенкою. ─ Повидаться, да, чудесно было бы.

─ Моя мама Анна Тарасовна проживает в Омске, отрок от любопытства. Я сибиряк! В том селе, за густыми дубами и липами, секретная ставка Гитлера «Вервольф», в переводе «Волчье логово». Я ─ таежный охотник! На медведя с рогатиною ходил! Вдруг заловлю? Исполню мечту, и свою, и человечества?

─ Так он тебя и ждет, ─ усомнился пулеметчик Правдин.

─ Чем черт не шутит, когда Бог спит, ─ защитился Роман Завьялов. ─ Пути охотника неисповедимы! Выстрела из ружья вполне может прокатиться радостным эхом над зимним лесом!

Юра Осокин заметил:

─ Командир, хозяюшка Лизавета заскучала.

Хозяюшка отозвалась с Богом:

─ Нет, нет, я не скучаю. Вы такие молодые, красивые. Вас приятно слушать. И на вас приятно смотреть.

Но роман уже взял гармонь и заиграл плясовую. Тут уж хоровод закружился сам по себе. Танкисты вспомнили свою деревню, пляски под гармонь, гуляние у елочек, скромные, сладкие поцелуи у сенного стога, ─ и пошло удалое-преудалое пиршество веселья.

Плясали русского. Заводилою был Никита Пекарь. Он и вприсядку ходил, и чечеточку отбивал. И частушку вывил, как жених перед невестою:

Люблю сани с вырезами,

а коня за быстроту.

Деревенскую, эх, девчоночку

люблю за красоту!

─ В круг, хозяюшка!

Солдатка-молодка Лизавета тоже оказалась и певунья, и плясунья. И тоже лихо отбила чечетку. И тоже вывела частушку, как невеста перед женихом:

С неба звездочка упала

на росу и на туман.

Давай, милый, погадаем,

ты любовь или обман?

Пляска пошла забубенная, кто кого перепоет, кто кого перепляшет! Не пляска была, а сказка, сказка-заглядение, по щучьему велению! После все вместе, в разлете и в роскошестве, выплясывали кадриль. Подустав, пригубив еще спирту, душевно пели под гармонь, и русские песни, какие тревожили сладкую грусть, и украинские нежные-принежные, какие тревожили слезу и радость.

Никита Пекарь и Лизавета пришли к согласию, погулять под звездами. Отпусти, командир, я не долго! Разберемся, кто я, любовь или обман, и вернусь! Роман потревожил свои белокурые волосы, осудил: гуляка, мать твою! Но зову внял.

Бивуак-ночлег был недолог. Уже на рассвете краснозвездные танки полковника Ивана Терещенко покинули разоренную украинскую деревню с милым названием Ружинка. И упругим марш-броском, оглашая зимние просторы, ревом моторов, врубаясь цепкими гусеницами в снежную плоть дороги, устремились к городу Белая Церковь. У стен его уже стояли русские армии и чехословацкая армия генерала Людвига Свободы. Город превращен захватчиками в неприступную крепость. И был вознесен в пространстве, как острие меча, о который должны разбиться все русские воинства, какие освобождали Украину и шли на Винницу. Мышь и та не должна была проскочить, ибо в том краю расположилась строго засекреченная Верховная ставка канцлера Германии Адольфа Гитлера! Крепость закована в бетон, бесконечные веера дотов с орудиями, взгорья прошиты пулеметными гнездами. Траншеи вырыты в четыре ряда, опутаны колючею проволокою. Видны воинственные танки «Тигр», черно-гибельные, как смерть, самоходные пушки «артштурм». Поле битвы густо укрыто паутиною мин, где один шаг, и человеку приговор.

─ Хорошо укрепились, ─ похвалил немцев Роман Завьялов, рассматривая в бинокль грозную цитадель. ─ Чувствуешь, Александр?

─ Как не чувствовать? ─ отозвался Башкин. ─ Впервые вижу такую крепость! Неземное создание. Ее, как опустили с неба на канате Мефистофель и его дьяволы!

─ Осилим?

─ Должны, командир! Несомненно, тяжело будет побиваться к городу под стволами пушек, под гибельным веером снарядов! Но сумели русские воины Александра Суворова осилить непреступные заснеженные Альпы! Мы тоже руссы!

Он помолчал:

─ Сокрушим или погибнем!

─ Погибнуть, Александр, и дурак может! Надо выжить, выплыть, как Чапаев!

Ночь выпала метельная. Снег кружил хороводом, слепил глаза. Но минеры-жертвенники уверенно вышли на минном поле, дабы пробить, расчистить атакующие коридоры. То там, то здесь слышались скорбные, отчаянные взрывы, это минер не сумел разгадать загадку-мину, и взорвал себя на мине, во имя Отечества. Гибли и так, минер в снегу не разглядел стервятницу смерти, наступил там, где не надо, и тоже ушел по боли, по печали в ликующее, гибельное пламя.

Такова доля солдатская!

Жертвенная доля!

Тяжело было слышать из ночи горькую тревожность. Словно слышалась траурные марши Бетховена! То тишина, тишина, то взрыв, оскал пламени во тьме, то снова тишина! И снова взрыв, оскал пламени!

Помолись, Русь, за сына своего, за воина своего!

Пусть земля будет пухом!

И с рассветом, едва опала тьма, русская дальнобойная артиллерия с яростью обрушила гибельное пиршество огня на крепость. Орудия били метко, неумолчно. Земля стона, кричала болями человека; дыбилась там и там, словно под землею во все пространство в страхе ползли первобытные ящуры! С мучительным ревом взлетали в небо разорванные плиты дота, исковерканные пушки, разрушенные траншеи с проволокою; она извивалась на лету, как змеи под рогатиною! Кострами занимались танки! Повсюду, повсюду в стане врага бушевала смерть!

Пришло время штурма. В заснеженное небо вознеслись красные ракеты. И гордые, краснозвездные танки уверенно устремились в долину, в те самые атакующие коридоры, какие выпестовали, ценою жизни, минеры-жертвенники, ─ и понеслись на штурм крепости; следом бежали в соборности, в братстве воины Руси и воины Чехословакии. Они стреляли из автоматов, заливали вражеские окопы градом пуль. Танк Завьялова ─ Башкина тоже воинственно рванулся в заснеженное пространство и помчался под пулями и снарядами к дотам и батареям пушек. Он стрелял по врагу на ходу, не останавливаясь даже на мгновение. Командир понимал: стоит остановиться для меткого выстрела, и сам станешь мишенью. Да и не было нужды останавливаться! Александр Башкин и при движении танка стрелял с предельною точностью, показывая воинское мастерство, умение быстрее молнии опередить выстрел врага, ─ ни один снаряд не летел в небо, в белый свет!

Танк Романа Завьялова первым достиг траншеи, порвал железную проволоку, как Гулливер путы лилипутов, и стал дерзко расстреливать батарею пушек. Немцы в панике шарахались от танка-мстителя, покидали окопы. И тут же падали, сраженные пулеметною очередью, какие в гневе, мстительно посылал из танка радист-пулеметчик Алеша Правдин, наполняя поле битвы трауром и трауром!

Танк был удачлив, бесстрашен! Его меткие, неумолимо меткие выстрелы, рушили доты, заваливали блиндажи, он гусеницами давил огневые точки ─ и мчал дальше под лавиною пуль и снарядов к городу Белая Церковь. И всюду, где проезжал, оставлял гробницы для завоевателя, какие тут же заметало снегом, как саваном.

Бесстрашную, везучую машину заметили. На танк Романа Завьялова, рассекая метель-круговерть, воинственно пошли в лобовую атаку самоходные пушки «артштурм». Они пожелали охватить танк подковою и расстрелять перекрестным огнем! Командир понял, танк героев оказался в западне! Гибель была неизбежна! Фашиста не переиграть. Только развернешься, и по башне танка ударят огненными хлыстами , расстреляют в мгновение и удовольствие!

Он передал в эфир:

─ Друзья мои, Александр Башкин, Никита Пекарь, Алеша Правдин, Юра Осокин, прощайтесь! Мы окружены! Княжескую карету вот-вот расстреляют перекрестным огнем! Иду на таран! Россия или смерть! Простите!

Командир напел краасивую русскую песню:

Ты правишь в открытое море,

где с бурей не справиться нам.

В такую шальную погоду

Нельзя доверяться волнам.

И бесстрашно повел танк на самоходные пушки. Александр Башкин для прощального салюта заложил в ствол орудия снаряд и стал рассматривать в прицел вязко-разжиженное снежное поле, усеянное убитыми, искореженными пушками, горящими танками. Он тоже видел, видел, как пророчица Кассандра, гибель неизбежна! Пушки неизменно возьмут танк в кольцо, как берут охотники волка, окружив красными флажками! Куда ему деться? Только в смерть!

Танку Романа Завьялова ─ Александра Башкина тоже деться некуда! Только в смерть! Остаться живым на дуэли с тьмою пушек никак не получится! Задумали расстрелять, расстреляют!

Остается одно, достичь пушек, не дать себя раньше времени сразить метким снарядом, ─ и сколько получится, без милосердия втоптать гусеницами в землю-страдалицу самоходные пушки, черные, как смерть!

Гибель опять пришла на свидание к воину Руси. Опять подступила близко-близко Черная Странница! Странница-нежеланница!

Но что она?

Смерть уже перестала волновать! В каждом бою пули летят веером, огненным веером, и никто не скажет, какая твоя? Каждая пуля ─ твоя, каждая бомба, падающая с неба, сброшенная самолетом-крестоносцем, ─ тоже твоя, ибо неумолимо летит на тебя и только на тебя! Молиться бессмысленно! Успеть на прощание сказать матери: мама, я тебя люблю, прости, что ушел из боя, из жизни, и тем сильно огорчил тебя; попрощаться с Отечеством, сказать, живи, Русь в благословение, ─ и там и там будет пиршество удачи!

И вскоре видишь, пуля пролетела, а ты живой! Самолеты улетели, бомбы не падают, и ты снова живой! Получается, еще раз явился на свет, явился воскресением, как Христос на Голгофе!

То человеком-птицею улетаешь во Вселенную!

То звездою-человеком возвращаешься на землю!

И так много раз, много раз!

Но теперь умирать Александру Башкину, воину Руси, никак не хотелось! Он мчал на танке в логово врага, в западню, в гибель, еще мгновение и он исчезнет в могильном безмолвии, но слышал в себе не угрюмую сиротливость усыпальницы, а слышал ликование гармоники на берегу реки, у елочек, в родном краю. Играл на гармони, несомненно, Леонид Рогулин, кто пал уже смертью героя за Русь, но играл на гармони, несомненно, он, Леонид, вставая живым с поля битвы, из порохового дыма, из тьмы земного Мавзолея. Его, его гармонь он слышал в ликующем пространстве души, почему и захотелось до боли и ненасытности, взлететь теперь с обреченного погоста журавлем-лебедем и осесть на крыше дома в родном-преродном краю. Попрощаться с матерью Человеческою, увидеть россиянку Капитолину, поцеловать ее, насладиться сладостью любви, узнать хоть раз перед гибелью, что это такое на земле? Его россиянке уже шестнадцать лет!

Странно, конечно! На все времена уходит в угрюмую гробницу-усыпальницу, и ни разу не поцеловал девочку, не коснулся ее руки по любви и ласке.

Странно!

Его любовь будет жить, а его не будет!

Чарующее пространство пашен будет жить, а его не будет! Пахарь, шепча святую молитву, будет ходить за плугом, колос будет подниматься к солнцу, а его не будет! Матерь Человеческая будет печь сладкодушистые караваи в печи, угощать гостя, а его не будет!

Зеленые елочки у реки, где шли пляски, кружились в хороводе красавицы-россиянки, будут стоять, как живые-преживые принцессы Русского царства, а его не будет!

В высокой осоке будут в раздолье плакать коростели, а его не будет! Он ничего не услышит, ничего! Ни печаль ее о любимом, ни радость свидания!

Кто так придумал? И зачем? Все остается, а человек уходит!

Зачем? Почему?

Александр Башкин услышал в себе слезы, услышал, что плачет. И то были первые слезы воина Руси на поле битвы! Слезы боли расставания со всем, что оставалось на Руси.

И именно на Украине.

И именно у города Белая церковь.

Танк Романа Завьялова все больше шел на сближение с элитными, грозными пушками «артштурм». Командир вел машину умело, с отчаянною храбростью. Он видел пушки, видел, как с пугающею огненною силою вылетали снаряды, и скоро, по разуму, рассчитывал, долетят до танка, не долетят? И тут же давал команду ─ остановиться, или мчать во всю скорость. И краснозвездная машина то останавливалась, как вкопанная, кружилась каруселью, и снова мчалась на скорости, на врага, на свою плаху.

Он вдумчиво, очень вдумчиво играл со смертью!

Командиру непременно надо было достичь батареи пушек, и достичь раньше, чем расстреляют его танк. Он должен взять с собою еще три-четыре пушки врага! Он идет на таран! Он выбрал дуэль-поединок! И дуэль-поединок должен завершиться по чести, как завершился на Куликовом поле, где в мгновение погибли оба копьеборца, воин Руси Александр Пересвет и воин Золотой Орды Челубей.

Водитель Пекарь героически вел машину, исполнял каждое пожелание командира, несмотря на лютое перенапряжение, на то, что от усталости падал в забытье, а его ладони были истерзаны до боли, до крови.

Неожиданно Башкин крикнул:

─ Командир, есть цель! В перекрестье прицела вижу борт пушки.

─ Огонь! ─ немедленно скомандовал Завьялов.

Танкист-Башкин нажал на гашетку. Выстрел получился удачным.

─ Горит! Горит! ─ заликовал экипаж танка.

Командир стремительно бросил машину на вторую пушку. Еще раздался выстрел. Загорелась и она, окутываясь черным дымом.

И тут Роман Завьялов вскричал:

─ Саша, на выстреле третья пушка! Бери ее в прицел! И гаси! Живо! Надо успеть, успеть! Родина или смерть!

Но «погасить» третью пушку не удалось. Танкисты не успели, опоздали на мгновение. Фашист-пушкарь оказалась удачливее. Снаряд в нимбе пламени с силою ударил в башню. Громовой удар потряс машину. Она накренилась, повисла на гусенице, снова выпрямилась, все танкисты жестко ударились о стальные ребристые стены. Потеряли сознание.

Первым пришел в память Башкин. В его сердце от века жило строго-непостижимое чувство долга. Он, казалось, и убитым воскреснет, если почувствует опасность для Руси! Отведет ее. С его разбитого лица текла кровь. Уши ломило, мучили оглушающие колокольные звоны-перезвоны. Пересилив боль, первым делом, прильнул к перекрестью прицела и увидел, как фашист-наводчик наводил орудие на танк, считая его подбитым, но не уничтоженным. И теперь желал добить! Без воскресения. И отпевания. Башкин сам был пушкарем и быстро понял прощальное желание палача.

Он крикнул по связи:

─ Командир, фашист на выстреле! Целит в бок! Мы на отпевании! Надо давить ее!

Лейтенант Завьялов молниеносно, чужим, контуженым голосом подал команду:

─ Пекарь, курс ноль!

Но танк не двинулся с места, так и остался стоять на погосте. Только было слышно, как во всю полную, бешеную силу сиротливо крутился мотор.

─ В чем дело? ─ вскричал командир.

По трауру отозвался радист-пулеметчик:

─ Похоже, Никитка убит!

─ Нашел время умирать, ─ осудил его Роман Завьялов. ─ Откинь его к переборке. Живо!

Командир быстро сел в кресло водителя, выжал вперед рычаг, и чудом, в долю секунды, сумел развернуть машину, не позволил врагу выстрелить в бок, ─ не то бы танк теперь горел на поле сражения земным прощальным костром.

Перекрестившись удаче, победе, он смело повел танк на пушку-палача! В лобовую броню ударил снаряд. Затем еще. Танк вздрагивал, о броню бились осколки, глодали сталь. Но все было не смертельно! Грозная машина упрямо рвалась вперед, и вскоре с разлету наехал на злобную пушку, вмял ее в снег, опаленный порохом, и стал разгневанно давить ее расчет гусеницами. Немцы бежали, крича, как галочья стая, в страхе завывая волчьим воем.

Остальные самоходные пушки, не желая больше иметь дело с танком-смертником, быстро покатили за бетонные укрытия, откуда расстрелять танк в упор было невозможно.

Это была победа! Лейтенант Завьялов выиграл дуэль.

Глаза его плакали и смеялись:

─ Выстояли, а? ─ сказал он по радости, и устало откинулся на спинку кресла.

Передышка длилась мгновение. Расслабляться было нельзя. Танковый полк нес превеликие потери, но продолжал усиленно штурмовать город. Пехота с грозными криками «ура-а-а», выбивала врага из траншеи четвертого ряда, все было в цене ─ пуля, штык, граната. Танк Завьялова ─ Башкина тут же догнал атакующие цепи и с танками устремился на Белую Церковь. По пути он крушил элитные пушки, разбивал доты, рвал суровым движением паутину из колючей проволоки, помогая пехоте еще ближе продвинуться к городу-крепости. И все пока получалось.

Неожиданно из березовой рощицы, наперерез ему, вывалился тяжелый танк «тигр» из воинства СС.

Роман Завьялов не свернул, смело, гордым соколом, пошел на танк. И про себя прошептал: «Возьму фашиста, возьму! Победа или смерть!»

Машины мчались друг на друга, не снижая скорости. Когда позволило расстояние, он подал команду:

─ Саша, бронебойными, огонь! И огонь!

Воин-Башкин стрелял метко, все снаряды, как один, попадали в танк с черным крестом, но отлетали от брони, как горох. Только оставляли вмятины и синие, быстро гаснущие змейки огня. Немец-эсесовец тоже знал свое дело, бил прицельно, с хорошею точностью. Один снаряд, как ни увертывался командир на поле сражения, тяжело ухнул в башню, закружил танк. Выровняв его, Завьялов крикнул по рации:

─ Башкин, жив?

─ Жив, товарищ командир!

─ Почему не стреляешь? Не получается лоб, секи по гусеницам! И в жерло гони снаряд, в жерло, когда он втягивает пушку.

─ Орудие заклинило, командир! Снаряд угадал в пушку, ствол поднять не могу. И прицел разворошило.

─ Башку бы тебе заклинило! Вояка хренов, мать твою перемать, ─ разразился проклятьями командир, не сдерживая гнева, хотя понимал безвинность башнера. Но успокоиться не мог. И все изливал гнев, изливал: ─ Ты танк хоронишь! Заживо! И друзей! Могильщик окаянный! Чего примолк? Наводи пушку прямою наводкою, без прицела! Даю разворот башни ноль пятнадцать. И огонь, огонь!

Но теперь пущенные снаряды перестали слушаться воле русского пушкаря, то не долетали до танка-крестоносца, то перелетали. И командир принял решение, единственное в неравном поединке.

─ Пока не забили снарядами, иду на таран! ─ объявил он по рации. ─ Россия или смерть! Прости, Саша, за разгневанность! Сердцу больно! Такая прекрасная команда сложилась, и надо гибнуть! И куда отступать, позади Отечество! Все простите! Простите! И прощайте!

И он снова с песнею и снова бесстрашно повел машину на сближение, на гибель, по иссеченному, изорванному снарядами и минами полю, среди огня и дыма, на скорости перелетая через окопы и воронки. Машину раскачивало. Ветер в роскошестве свистел за бронею. Мотор гудел с лютою ожесточенностью. Гусеницы в напоре взметывали обожженный снег, густо перемешанный с пеплом, разбрасывали его в разные стороны осеннею хлябью. И каждый по боли, по печали ощущал это движение, ибо понимал, ─ сердце стучит на прощальном стуке, на прощальном стуке!

Еще мгновение и танк с экипажем опустится в земные лабиринты Мавзолея!

И ветер, уже ветер гудит за бронею, как поминальная молитва, где вплелось-переплелось траурное песнопение хора плакальщиц и хора горевестниц!

Прощай, Россия!

Помяни сына-воина своего в памяти, и мы оживем, ибо ушли в бессмертие!

Из экипажа один Алеша Правдин еще пытался оттолкнуть гибель, остановить ее, он бил и бил ураганным огнем из пулемета по смотровой щели «тигра». Ему хотелось, очень хотелось поразить водителя, залить его ненавистные глаза кровью. Но все было безуспешно. Танки сближались. Немец тоже оказался крепким, не из трусливого десятка. И тоже шел на таран, не боясь схлестнуться лоб в лоб. И все же, у фашиста сдали нервы, едва пришло роковое мгновение он отвернул танк, не пожелал воспылать костром Джордано Бруно! И тем погубил себя. Машина Завьялова на ожесточенной скорости врезалась в ее борт. Броня остро соприкоснулась с бронею, раздался страшный тяжелый звон. Вражеский танк неуклюже, беспомощно накренился, и Башкин, не растерявшись, прямою наводкою, расстрелял его двумя снарядами.

Танк-крестоносец воспылал костром! Танкисты даже не открыли люк, не попытались спастись. Гибла эсесовская элита, гибла в огне, жертвенно, героями, ─ пусть видят русские, как умирают настоящие воины Третьего рейха!

Танк Романа Завьялова от страшного удара пострадал не меньше, он завис на гусенице и грозил перевернуться. Но танкисты в удаль раскачали его, поставили на обе гусеницы; краснозвездный танк вернулся на круги своя. Но воевать не мог. Гусеницы распались, с оси соскочило переднее колесо, прозванное танкистами ленивцем.

Командир отнял ладони от лица, с которого текла кровь, тихо попросил:

─ Друзья, надо вершить ремонт.

Но только танкисты покинули израненную, поверженную машину, как внезапно из дота выскочили вражеские автоматчики. И открыли огонь.

Пришлось занять круговую оборону, отбиваться.

Силы были неравны. Враг окружал. Злобно кричал:

─ Рус, сдавайся!

Роман Завьялов понял, фашисты решили взять танкистов живыми! И рассчитаться за гибель друзей! В плену помучить, выбросить на свалку, на корм коршунам! Загонят в танк, подожгут танк. И все примут мучительную гибель.

Как праведники.

На костре.

И так бы случилось. Радист, отстреливаясь от врага, услышал в наушнике суровый голос командира танковой роты капитана Василенко:

─ Что у тебя, лейтенант, почему стоишь?

Алеша Правдин толкнул в бок командира танка:

─ Вас, Роман. Ротный вызывает!

Завьялов холодно, незнакомо посмотрел, ничего не ответил.

Радист-пулеметчик все понял. Передал по связи:

─ Командир танка контужен, товарищ капитан! Машина разбита. Отбиваемся от врага. Немцы близко, желают взять живыми. Мы не сдадимся! Родина или смерть! Говорил ефрейтор Правдин. Отбой.

─ Вас понял! Идем на выручку. Держитесь.

Четыре танка, посланные капитаном Василенко, живо смяли вражеское воинство, кого расстреляли из пулемета, кого подавили гусеницами, и те в страхе, в панике бежали с поля сражения.

К поверженному танку вызвали санитаров из полкового госпиталя. Все герои-танкисты были оглушены жутким таранным ударом о танк из воинства СС, нуждались в помощи врача. В госпитале у Романа Завьялова и Александра Башкина всю ночь шла кровь из носа и ушей; в голове бесконечно, неотвратимо, стоял звон-перезвон колоколов Руси, мучил страхами, болью, тело тоже жило по скорби, змеино извивалось судороге, стонало. Горело в огне. Они долго метались в бреду, кричали,─ Вперед! В атаку! За Родину, за Сталина! Кричали так, что задыхалось сердце! Но только поправились, окрепли здоровьем, тут же стали просить начальника госпиталя о выписке.

Но консилиум врачей строго-настрого запретил даже слово молвить о фронте, недолеченные вы, недопеченные, какие из вас воины Руси?

Но друзья сбежали.

─ Нам Гитлера надо в клетку загнать. Вытащить его из волчьего логова в Виннице, ─ объяснил профессору Роман Завьялов. ─Прохлаждаться не время. Сокрушим орды гуннов и понежимся на пуховых перинах. Так, Саша?

─ Угадано, ─ охотно отозвался воин.

Танк Завьялова ─ Башкина первым ворвался в Белую Церковь. Крепость пала. Над городом взметнулось Красное знамя. Но битва за Украину не закончилась. Первая гвардейская танковая армия Михаила Катукова под бешеным огнем гитлеровцев перешла реки Сквира и Россь и устремилась на Винницу, о чем так желал Роман Завьялов. Но Гитлера у села Стрижавка не разыскали. Его секретная, верховная ставка «Вервольф» была взорвана.

Командир танка горевал бесконечно:

─ Какая печаль. Сбежал, гад! ─ не уставал повторять в тоске.

Александр Башкин успокаивал, как мог:

─ Оставь, печаль! Догоним! Куда он сбежит? Только в Берлин! Мы куда, путь держим? Куда мчит краснозвездная тачанка? В Берлин! О чем горевать? Там и встретимся! Поговорим за жизнь за кружкою пива!

К середине января Первый Украинский фронт освободил Житомир. Операция завершилась.

Враг откатывался на запад.

III

Предстояло последнее сражение по изгнанию фашистов с Украины. На этот раз Верховная Ставка разработала новую операцию, какая была названа Корсунь-шевченковская.

Битва началась 24 января 1944 года. Все силы русского воинства были собраны у города-крепости Звенигородка, какую предстояло взять штурмом. Обороняли крепость отборные эсесовские войска под командованием генерала СС Эрнста Штеммермана, на его столе лежало личное послание фюрера Адольфа Гитлера, в котором он повелевал ─ город держать до последнего солдата. Отступать запрещаю! Каина-отступника расстреливать без суда и следствия, перед строем! Надо помнить, генерал, в схватке миров, вы защищаете уже не Украину, а Берлин, столицу бессмертного Третьего рейха на дальнем подступе.

Танковые батальоны полковника Василия Терещенко стояли в укрытии, на опушке леса. Едва наступил рассвет, с громовою силою ударила «Катюша», которая огненным валом, неумолимо долго разрушала сильные укрепления врага. И когда, казалось, все живое было уничтожено, исчезло в огне, в одном кострище, русское воинство с гордыми, орлиными криками ─ «За Родину! За Сталина», поднялось в атаку. На лютом, необозримом побоище, в страшном ударе, столкнулись две силы, неисчислимо великие и грозные. Под тяжестью танков, пушек «артштурм», людского скопления гнулась земля.

Пехота сходилась врукопашную, прокладывала путь к желанной победе штыком и гранатою. Но постоянно возвращалась в свои траншеи. Фашисты бились люто, с превеликим отчаянием, в битве сверкали штыки врага, как молнии в грозу. Глаза переполнены мщением, гневом! Вместе с тем, несли в себе полное презрение к смерти! Да, это была элита немецкого воинства! Жизнь и смерть ─ все на одном дыхании!

Руссы, переждав лавину огня в траншее, снова поднимались в атаку, вслед за комиссарами, достигали врага, бились кинжалами и штыками, но гибли и гибли на поле битвы! Продвигаться к городу-крепости мешали танки, врытые в землю. У самого хутора Рудница. Достать танки было нельзя. Они высились на холме и простреливали все стороны, посылали смерть и смерть! Все поле битвы было усеяно русским воинством.

К месту атаки прибыл командир танковой армии Михаил Катуков и повелел танкам все же прорвать немыслимую оборону! И краснозвездные танки, в который раз, поднялись на штурм! Вместе со всеми штурмовали холм-крепость и танкисты Романа Завьялова, но снова пришлось отступить! Никто не достиг удачи! Танки снова поднимались на штурм, и снова возвращались обратно, оставляя на поле сражения подбитые, горящие машины.

Дело принимало серьезный оборот. Из штаба Первого Украинского фронта, прибыл начальник особого отдела Борис Кучкаровский, в сопровождении автоматчиков. Узнав, что высоту у хутора Рудница никак не могут взять танки полковника Терещенко, приказал ее спешить с танков, выстроить.

Посмотрев, оценив офицера, строго спросил:

─ Почему отступаем, полковник?

─ Несем большие потери! ─ повинно отозвался Терещенко, подтянувшись.

─ Я спрашиваю, почему отступаем? ─ обратился в грозу вельможный чекист. ─ Не знаете приказа Сталина «Ни шагу назад!» В трибунал захотели?

Он строго посмотрел на танкистов, гневно бросил:

─ Трусы! Расстреляю! Орды злодеев топчут русскую землю, безмерно, бесстыдно измываются над народом, а вы бегаете с поля боя, как суслики! Кому же защищать Родину, матерь Человеческую, отца, сына? Трусы вы! Нет вам прощения.

─ Мы не трусы, ─ не сдержал себя Роман Завьялов,

поддерживая раненого Юру Осокина.

─ Молчать! Шаг вперед! Кто такой? ─ не смиряя гнева, поинтересовался Кучкаровский.

─ Командир танка лейтенант Завьялов! – шагнул вперед воин, передав раненого другу.

─ Почему сбежали с поля битвы?

─ Я не суслик, дабы бегать с поля битвы! ─ с вызовом произнес командир танка, зная, что могут за дерзость расстрелять. Но душа его бунтовала! Он не был трусом! И не будет! И не надо так обвинять, так оскорблять воина Руси!