Текст книги "ПРОЩАНИЕ СЛАВЯНКИ. Книга 2"
Автор книги: Олег Свешников
Жанр: Историческая литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +12
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Мягче произнес:
─ Погибнуть проще, победить сложнее! Мы отошли, дабы не погибнуть! Мы семь раз поднимались в атаку! И все бессмысленно! Я считаю приказ неразумным! Танками врытые доты не взять. Пробить броню немецкого танка невозможно, она непробиваема! Разрешите, я подползу и забросаю подвижные доты гранатами! И путь пехоте будет свободен!
─ Страте-ег, ─ ернически протянул вельможный чекист. ─ Прямо генералиссимус. Вы тоже так думаете? ─ он посмотрел на Терещенко.
─ Никак нет! ─ подтянулся полковник. ─ Мы уже посылали храбрецов! Все расстреляны у подножия роковой высоты! Неотразимо метко стреляют снайперы! Надо вызвать бомбардировщики и разбомбить крепость с неба.
─ Еще один стратег, ─ он с милою улыбкою посмотрел на генерала, стоявшего рядом. ─ Не голова, штаб фронта! О чем вы, господа офицеры? Вы же видите, какая погода! Густые тучи, кружит мокрый снег! Могут краснозвездные самолеты взлететь в небо, поразить ваш бастион? И «Катюшами» выбить невозможно, поскольку распутица, не можем подвезти снаряды! Штаб фронта вам, танкистам, доставляет горючее и снаряды по болотам, загоняя в смерть лошадей! И от вас мы ждем подвига! Вы же трусами бежите с поля сражения!
Он резко посмотрел:
─ Или не бежите?
Полковник повинно склонил голову.
─ Вы что объясните, лейтенант? ─ чекист зловеще посмотрел на командира танка.
─ Что объяснять? Будем драться, ─ подтянулся Завьялов.
─ Вы уже не будете драться! Вы трус и изменник Родины! И весь экипаж, трусы! У такого командира не могут быть герои!
Чекист из штаба армии зычно, нервно подал команду:
─ Всему экипажу шаг вперед! Встать к обрыву, у могилы. И назвать себя.
Александр Башкин вместе с раненым танкистом подошел к обрыву, горестно подумал: «Милая Русь моя, что творится? Откуда такая злоба? Такое невезение? Чем провинился? И перед кем? Вся жизнь одна тревожность, одно отчаяние! Каждое движение, каждое разумное движение по земле Руси омывается слезами! Берут и берут в окружение снежные вьюги, закручивают и закручивают в смерь!
Немецкая пуля не берет, убьет своя, русская! В одну сторону взглянешь, Златогривые Кони везут гроб! В другую сторону взглянешь, снова Златогривые Кони везут гроб! Сплошное безумие! То приговаривают к расстрелу чекисты в Вяземской тюрьме, то фашисты в лагере смерти под Холм-Жирковским, то снова русские, командир штрафной роты Молодцов под Медынью ставит на расстрел, то снова немцы в плену ─ три раза ставили на расстрел. И снова ставят на расстрел русские, державные чекисты.
Без хора плакальщиц и хора горевестниц, мама, гоняют и гоняют по земному кругу смерти.
С распятья на распятье!
Как великого преступника Руси!
Одна окаянность, одна окаянность!
И смерть опять же без похоронки! Без гробницы со звездою! Без воскресения на Руси!
Мама, как умру, воскреси мое сердце, измученное тоскою.
Поживи с моим сердцем! Принеси успокоение, дабы там я слышал любовь к жизни, к человеку, слышал справедливость жизни! Пусть хоть там поживу по-человечески!
Роман Завьялов вышел к обрыву, на погост, походкою Олега Кошевого; глаза его горели гневом к чекисту. Алеша Правдин встал покорно, обреченно, и по покою стал ловить с любопытством на ладонь падающий снег.
─ Взводу автоматчиков изготовиться!
Он дождался, когда стрелки встанут полукругом, направят на танкистов, на обреченность, черные дула автоматов, чекист-полковник достал из кармана френча документ с грифом НКВД СССР, вписал фамилии, и стал читать:
─ Именем Родины, за проявленную трусость на поле сражения приговорить к высшей мере наказания Романа Завьялова, Александра Башкина, Алексея Правдина, Юрия Осокина! Приговор исполнить немедленно!
─ Отставить, полковник!
На погосте, в мученической тишине голос прозвучал сильно, как раскат грома.
От неожиданности вельможный чекист стеклянными глазами уставился на офицера, на голове которого была бинтовая повязка с разливом запекшейся крови.
─ Что-о? Вы мне?
─ Вам, полковник!
─ Кто такой? Представьтесь!
─ Политрук танковой роты капитан Влад Ерохин! Прошу прекратить самосуд! Они не трусы и не изменники Родины! Командир танка Роман Завьялов, командир орудия сержант Александр Башкин за проявленный героизм по освобождению городов Белая Церковь, Винница представлены к ордену Ленина и ордену Красной Звезды. Представление подписано генералом танковой армии Михаилом Катуковым!
Они не повинны в отступлении! Это я приказал, беречь танки! Зачем им бессмысленно идти на распятье и просто так, гореть на поле боя? Посмотрите, в долине горит двенадцать танков! Чего они достигли в атаке? Только гибель! Танки врыты в землю, простреливают все стороны! Подступиться совершенно невозможно! Мы изучаем ситуацию, и заверяю командование фронта: мы возьмем высоту.
Начальник особого отдела армии привык к строгому подчинению, и, услышав команду: «Отставить!» ─ люто растерялся. Это как бы с неба сам Бог повелел ему отставить! Но, увидев перед собою тщедушного человечка, снова обрел себя, вошел в гнев:
─ Молчать! Ты кого учишь, мокрая курица? Трусов защищаешь? ─ Он распахнул кобуру, достал пистолет. ─ Да, я тебя, лично расстреляю, комиссар! Надо защищать честь солдата, а не труса!
─ Прошу говорить мне вы, ─ по покою произнес политрук. ─ Я сижу не в штабе, а в танке с танкистом! И мне дорога моя честь!
Чекиста окружили дьяволы, он взбеленился:
─ Выйти из строя! Бунтовать?
Дыша гневом и ненавистью, он близко подошел к комиссару, пытался во зло сорвать погон. Не получилось. Тогда он рванул звезду на рукаве гимнастерки. Опять не получилось.
Его трясло. Рука потянулась к кобуре.
Командир дивизии генерал Ефремов не выдержал иезуитского унижения комиссара, тихо попросил:
─ Борис Львович, успокойтесь. Не будем оскорблять друг друга! Сами разберемся! По совести и чести! Обещаю!
Чекист-полковник сумел взять себя в руки. Поостыв, вернул пистолет в кобуру. И еще помучившись, приказал обреченным танкистам вернуться в колонну.
На прощание попросил генерала:
─ Сбейте подвижные доты, возьмите город-крепость Звенигородку! За освобождением Украины следит сам товарищ Сталин!
И гневно приказал чекистам:
─ Мерзавца-политрука арестовать! За саботаж! Поработаем, посмотрим, что за красноперая птица? Не фашистский ли прихвостень?
Он чинно подал руку генералу, сел в штабную «эмку». Машина плавно вошла в колею распутицы-дороги. Следом двинулся бронетранспортер с охраною.
IV
Полковник Терещенко встал на броню танка:
─ Коммунисты вперед! За Родину, за Сталина!
В гибельную атаку устремился и танк Завьялова ─ Башкина. Страшно лязгая гусеницами, разбрасывая в стороны мокрые лавины снега, машины обреченно пошли на штурм крепости, минуя разрушенные избы, вишневые сады с поваленными плетнями, церковь времен Византии с разбитою колокольнею. Никто уже не думал о жизни и смерти, все думали, как разрушить крепость. Фашистские танки были врыты в землю и с холма, с небес простреливали всю заснеженную долину, не давая подняться русскому воинству на штурм города. Стоило дивизии подняться в атаку, и враг косил воинов, как косою.
Краснозвездные танки полковника Василия Терещенко еще издали обрушили на зловещую, непокорную крепость безжалостную лавину огня, били прицельно, неумолчно, били залпами! Но врытые танки-крестоносцы разрушить не удавалось. Дуэль не складывалась. Снаряды не могли пробить бетонные щиты, за какими они скрывались.
Крепость молчала, не открывала огонь. Ждали, когда краснозвездные танки подступят ближе. И когда расстояние сократилось до ста метров, ─ разразилась страшными выстрелами. Тяжелые орудия били в упор! В избиение! И в мгновение командирский танк полковника Терещенко попал под перекрестный огонь. Где стоял танк, земля разожглась пожарищем до небес.
Машины поспешили на выручку. Но услышали по рации приказ умирающего командира:
─ Вперед! На штурм! Выбить танки! Дать пехоте подняться в атаку! Родина или смерть! Я умираю. Прощайте!
Вражеские танки, чувствуя свою силу, простреливали заснеженную долину, как на охоте. Неторопливо, прицельно. Выстрел, и машина возгоралась факелом! Еще выстрел, и еще на земле разжигалось пожарище.
─ Что делать, командир? ─ тревожно спросил по рации Башкин. ─ Скоро наша очередь!
─ Хрен его знает, Саша, ─ в печали отозвался Завьялов, черный от копоти. ─ Танки идут на распятье! Один за другим! Я пока кручусь, не даю по себе ударить. Но они же, сволочи, выберут время, спустят курок.
─ Высади меня у дуба! ─ задумчиво попросил Александр Башкин. ─ Я ему связку гранат в зоб закину!
─ Не добежишь, снайпер снимет! Но идея привлекательная! Так и надо делать! Я буду кружиться, а ты лови в прицел его ствол! И в жерло, в жерло. Понял?
─ Не сладить, ─ усомнился воин. ─ В его ствол можно только с самолета попасть, а не с танка!
─ Жди, когда он опустится! И целься! ─ рассердился Завьялов. ─ Взялся перечить! Под расстрел захотел? Выживем, точно отдам на суд военного трибунала! Исполнять приказ!
Выразив сомнение, Башкин, несомненно, был согласен с командиром. Как еще разбить крепость? Только ствол в ствол! И мастерством пушкаря! Еще верою в удачу! Работа ювелирная! Но надо пробовать! Пробовать! И воин умно, вдумчиво, с завидным напряжением, стал следить за стволом пушки. Все увереннее стал просчитывать, как башня танка повертывается? Когда опускается и поднимается ствол? И ссыпал туда снаряд за снарядом! У воина все больше крепла уверенность в удачу, он уже сердцем, всею растревоженною злостью понимал, что сможет выиграть дуэль, сможет угадать снарядом в жерло пушки.
Но неожиданно по рации прозвучал приказ командира дивизии: танкам вернуться на исходную позицию.
Башкин спросил:
─ Будем возвращаться?
─ Хрен ему, генералу! Каким танкам возвращаться, Саша, скажи? ─ бешено, со слезами вскричал Роман Завьялов. ─ Тем, что горят кострами вместе с людьми? Одумались, когда загнали на земное кострище всю танковую роту, мать вашу перемать! Смотри, одиннадцать танков горит на поле Идолище, на поле Побоище! Нельзя было самолетами разбить зловещую цитадель? Будем биться. Саша! Свое дело сделаем, и вернемся!
Башкин возразил:
─ Но это трибунал, командир!
─ Плевал я на трибунал! И на расстрел! Мы остались одни, Саша! Одни! И должны исполнить посмертное повеление полковника Терещенко ─ уничтожить крепость и поднять русское воинство на штурм города!
Я иду ва-банк, Саша! То есть, спускаюсь в долину, под расстрел! Пушки, непременно, опустят стволы! Лови момент, и круши! Круши метче! Разорви зоб гадине! Я буду вертеться, дабы огненные дары не коснулись раньше! Россия или смерть! ─ и он бесстрашно, жертвенно повел машину на последнюю дуэль.
Битва пошла окаянная! Воин Башкин работал невероятно скоро, посылая в раскаленный ствол всесильного «тигра» снаряд за снарядом. В этот момент он был равен богу Зевсу, кто разжигал в небе молнию за молнией. Заряжающий Юра Осокин падал от усталости, но снова и снова поднимался, надо было, и полз, но снаряды подавал без передышки, в беспредельном исступлении. И свершилось невероятное. Снаряд могильно попал в самое жерло фашистского «тигра». Ствол разорвался, раскинулся красными лепестками стали, как цветок, выставив в небо исковерканные острые пики. Поразить второе орудие было уже легче.
Третье орудие подорвали смельчаки из пехоты.
Роман Завьялову уже не слышал, как гвардейская стрелковая дивизия, какая с тревогою наблюдала за поединком, победоносно взметнулась трубным криком «ура-а» и поднялась на штурм города. Он выключил мотор, от которого шла сильная жаркость, устало откинулся на спинку сиденья. Руки его тряслись, пальцы все еще по памяти сжимали рычаги, тело сплошь горело, как завязалось в жаркий узел. Лицо тоже пылало. Было мокрым. Он без тревоги подумал: не ранен ли? И коснулся щек, посмотрел на ладонь. Нет, была не кровь. Были слезы. Он плакал. Неужели так испугался смерти? Чушь! Он земные поклоны не отбивает печальнице в черном. Необычная расслабленность от жалости! Отсюда человеческие слезы! Отсюда шли нестерпимые, неумолимые боль и скорбь!
Погибли боевые друзья, с кем сроднился, слюбился, с кем не раз ходил в огневые атаки! Погибли те, кто творил молитву богу солнца, богу любви и радости, кому бы жить и жить, но ушли в вечность! Ушли горьким эхом! За что погибли? За какие прегрешения? Почему, недолюбив, недострадав, должны покорно лечь в братскую могилу? Тяжело, гибельно тяжело смотреть на поле сражения, на обреченно горящие танки! На воина Руси, какие лежат растерзанные у гусениц, у пожарищ, лежат в горестном могильном распаде.
Уже не люди! Не воины!
Уже обгоревшие звездные миры!
Жалко! И жалко!
Смерть должна нести смысл!
Расстегнув шлем у подбородка, Завьялов спросил по рации:
─ Жив, Саша?
─ Жив, командир, ─ тихо отозвался Башкин; он тоже сидел, запрокинув голову, раскрылатив руки, черные от пороховой гари, тяжело дышал. И все старался унять нервную дрожь, какая никак не желала обрести покорность, смирение.
─ Ты, Юра, жив?
─ Жив, командир! ─ отозвался Осокин.
─ Ты, Алеша?
─ Бог миловал, командир! ─ эхом произнес танкист.
─ Повезло! Чудом выжили! Посмотрите на поле битвы, сколько полегло! И все безвинность, безвинность! Какая Зловещая Глупость могла послать дивизию на штурм цитадели, какую можно было разрушить с самолета одною бомбою? Нет, надо положить одиннадцать танков и тысячу воинов Руси! За что? Да еще погнали в атаку под дулами пистолетов! Не принимаю такую правду!
Он помолчал в трауре:
─ Отсалютовать бы, Саша!
Башкин зарядил орудие:
─ Дай три залпа.
Над полем битвы раздались три выстрела, единственные, которые не несли смерть.
Офицер Завьялов надел ушанку:
─ К бою, братья! Будем мстить!
─ Будем мстить! ─ в голос отозвались воины.
И краснозвездная машина Завьялова ─ Башкина устремилась туда, где шла битва. Танкисты не ведали страха! Танк метался в гуще врага, как огненная, оскорбленная молния ─ сжигал огнем надменную эсесовскую рать, косил ее разливом пуль, мятежно налетал на окопы, на пушки, давил все живое гусеницами.
Танк, как сошел с ума. Как обезумел от боли за безвинно павшего полковника Василия Терещенко, за безвинно павшего русского воина-танкиста, что и теперь еще догорают на поле сечи, как на костре Джордано Бруно! Он перестал быть танком, он обратился в вихрь-движение, в вихрь мщения, в вихрь ненависти!
И сами танкисты обратились в Гнев и Ненависть!
И сами танкисты забыли, что существует смерть! утратили чувство смерти!
В каждом жила одна боль, боль стонущая, кричащая, тревожная!
При виде танка-безумца, его лютого кружения, немцы в страхе выпрыгивали из окопов, с диким воем разбегались во все стороны. Но нигде не находили спасения. Александр Башкин бил из пушки без устали, забыв, что есть жизнь, есть разлив гармоники на берегу реки в родном Пряхино!
Он был ─ одна битва!
Одна битва!
Он был Гераклом воли и силы, гнева и ненависти, кого победить невозможно, как великого князя Руси Буса Белояра!
И сгорит, на костре, на распятье гордо и жертвенно, как великий князь Руси Бус Белояр!
Но не сдастся!
Он слышал в себе родственность с великими воинами Руси с самого детства; сказания деда Михаила Захаровича не прошли мимо его гордого сердца.
Почему и воскресил в себе силу воина Руси!
Воскресил в себе любовь к русскому Отечеству, непобедимость, бессмертие!
Битва за город-крепость Звенигородку шла до вечера. С поля битвы вернулись целехонькими! Даже себе не поверили? Могло ли такое быть? Ушли по безумию, по мщению в смерть, себя никак не жалели, и вернулись живыми! Но на броне танка командир насчитал сорок вмятин; то были «черные метки» от снарядов, мин, брошенной гранаты.
На ночлег расположились в одиноком и сиротливом блиндаже, оставленном стрелковою ротою. Роман Завьялов разлил в кружки спирт.
В трауре произнес:
─ Помянем героев-мучеников, братья! Погибли самые-самые богатыри земли Русской, рабочие и пахари! Никто не хотел умирать! Но исчезли из мира, унеся с собою великое ожидание победы! Печально. что ушли по горю! И по бессмыслице! Горько и несправедливо!
─ Война все спишет, ─ хмуро отозвался Юра Осокин, поглаживая раненую руку.
─ Верно, спишет! ─ согласился командир. ─ Только кто осмыслит и исцелит боль матери? Боль вдовы? Боль Отечества? Смерть на фронте должна быть со смыслом! И это гордая смерть! Смерть за Русь святую, за матерь Человеческую, за любимую! Такая смерть не страшна для воина! Как Икару, кто желал покорить солнце! Мы желаем покорить вселенское Зло, какое пришло на землю! Покорить во имя того, кто будет жить и дальше, и дальше, в русском бессмертии; тот же красавец-юноша, та же красавица-россиянка, царь девица! Мы им, им даем жизнь! Во имя чего и бьемся!
─ Во имя чего?
─ Чтобы во все времена жило на земле Русское Человечество! И звонило в колокола бессмертия!
Он стряхнул слезу:
─ Почему и страшна мне бессмысленная смерть! И жалость, лютая, проклятая жалость по безвинно погибшим никак не отпускает сердце! Сибиряк я! Правнук Ермака! Почему, скорее, и живет во мне такое чувственное сердце!
Он встал:
─ Помянем!
Четыре кружки соединились воедино.
Выпили. Посидели молча.
─ Не след, расслабляться, командир, ─ нарушил молчание Башкин. ─ Такова солдатская доля.
Роман Завьялов покивал:
─ Ты прав, сержант. Прав! Но текут слезы, и все. Недолго воюю, почему и разжалобился! Ты воин с Куликова поля, с июня 41 идешь от битвы к битве, и в каждую битву видел смерть в глаза, и уже привык! Только я не знаю, хорошо это? Или не хорошо? В том смысле, хорошо ли нести в себе бесчувственное сердце?
Башкин угрюмо возразил:
─ Ты не прав, командир! К смерти товарища привыкнуть нельзя! И как привыкнуть? Пили-ели из одного котелка, гармонь слушали вместе, а возвращаешься с поля битвы и видишь его распятым на земле! Слышишь в себе, холод, и слышишь, как по сердцу ─ косою!
Он помолчал:
─ Не поверишь, я не сплю на войне.
─ Почему не спишь?
─ Не могу. Едва прикрою глаза, обжигает пожарищем. Душа сожжена, там горе, ужас и пепелище, пепелище! С каждого поля Куликова, с каждого поля, вижу павшего товарища! Живым вижу! Случается, и призраком! Спускаются на крыльях с неба, как белые лебеди, как моя совесть, ─ с Млечного пути, от луны. И утром возвращаются в небо! Но перед разлукою, перед прощанием, посидят. По горю поплачут. Случается, начинают казнить, ─ почему ты жив, а мы не живы? Почему ты на земле, а мы в кроваво-братской могиле? И почему в ту могилу, как в золоченую карету впрягаются бесы и гоняют нас во всю звездную Вселенную? Жуткость одна! Так бешено гоняют, что вот-вот перевернут! И сбросят на землю! Опять в кровь, в боль, в стонущую яму!
Воин отпил спирт:
─ На рассвете еще страшнее! Отправляясь в путь, начинают плясать, водить хоровод; пляшут в исступлении, как скоморохи, как окаянные, и вроде бы в живой радости, в огненном веселье, но с холодными неподвижными ликами, как выточенными из мрамора. И вскоре бешено закрутятся, как метель, и понеслись, понеслись, горько и скорбно, в свою усыпальницу! В свою горько-угрюмую Вселенную.
Юра Осокин спросил на серьезе:
─ Живыми казнят, танцуют? По чувству?
─ Не знаю. Я убитого воина вижу живым! Как в жизни! Сна не слышу! Живу, ─ как с тобою живу! Но пришельцы из тьмы, из бессмертия, не знаю! Скорее, живыми! Плачут, почему ангелы рано забрали на небо? Почему лежат не в земном Мавзолее? Просят поклониться матери, любимой, чтобы те принесли им цветы.
─ Живым? Или на могилу? ─ опять проявил интерес танкист.
Башкин подумал:
─ Скорее, на могилу. Все вершится в пространстве, по ту сторону земли, по ту сторону неба, все в переплетении, в одном узле, не разберешь, где сон, где жизнь? Может быть, даже попадаешь во сне в девятый круг земного ада по Данте! Беспредельно страшны такие видения! Я, когда просыпаюсь, становлюсь сумасшедшим! Или слышу себя иноком, кто молится за каждого убитого на поле сечи за Русь святую!
Он еще отпил спирт:
─ Так что, война во мне останется на все времена! Погибну, поднимусь журавлем в небо, в звезды ─ и там буду слышать, что такое война, долго буду слышать, долго, очень долго, пока жива Вселенная!
Душа моя вся изругана и изранена войною! Я ведь много, бесчисленно много опустил друзей-ратников в великорусские братские курганы, в человеческую боль и память. Так что, не прав ты, командир!
Боевая тревога прозвучала неожиданно. Танкисты строго выстроились со своими танками. Перед воинами держал пламенное слово командир танкового корпуса генерал Иван Лазарев:
─ Друзья! Благодаря вашему мужеству, мы взяли в кольцо окружения немецкое воинство на Украине! Еще усилие, и мы принесем свободу братскому народу! Враг не желает того! Канцлер Германии Адольф Гитлер послал им на выручку танковые дивизии генерала СС Вильгельма Хубе, какие намерены пробить коридор спасения у села Малые Боярки. Мы должны остановить надменного генерала СС Хубе, не допустить прорыва эсэсовского воинства! Тем самым пленим фашистов, спасем жизни тысячам русских воинов! Я толково объяснил?
─Так точно, товарищ генерал! ─ дружно отозвались командиры танков.
─ По машинам! Да осенит вас победоносное знамя великого Сталина!
Танковый корпус шел по шоссе в таинстве, не включая фар. Моторы работали слабо. Рации молчали. Полутьма ночи скрывала танки. Но ближе к линии фронта идти незаметно становилось труднее. В небо то и дело взлетали ракеты, рассыпаясь ярко-красно-синим фейерверком. Появились немецкие самолеты-разведчики. Едва проехали сосновую рощу, как у села Малые Боярки увидели бесконечную колонну вражеских машин.
По рации прозвучала команда генерала Лазарева:
─ Эсэсовские танки Хубе! К бою! Курс нулевой.
Нажимая на стартер, давая скорость машине, Роман Завьялов тяжко вымолвил:
─ Целый зверинец согнали! Одни «тигры» и «пантеры»! Как же мы такое зверье раскидаем? Что ж, начнем облаву! Юра, заряжать снарядом, что пробивает броню!
─ Есть, командир! ─ отозвался Осокин, закидывая снаряд в казенник.
─ Битва будет серьезная! Все слышали?
─ Все, ─ произнес Башкин. ─ Битва за Отечество всегда вершится на полном серьезе! Не красавицу-россиянку с танцев провожаем, ожидая поцелуя, для сладости сердца!
Танки генерала Лазарева смело пошли в атаку по степи с гуляющими метелями, озаряя вспышками выстрелов тьму ночи. Грозные вражеские танки, как ждали атаки, в мгновение перестроились, собрались в боевую силу. И тоже бесстрашною лавиною понеслась навстречу битве.
Все ближе и ближе сходились две великие гладиаторские силы, как на римском Колизее!
И вот столкнулись, ударились друг о друга ─ мечами и щитами! На земле раздался гром; гром силою бога Зевса потряс и расколол небо. Началось сражение. Вкруговую били орудия! В водовороте огня кружились и гибли танки. Окаянство битвы было безмерным! Эсэсовцы бились до погибели, они тоже не знали чувства смерти! Поле битвы обратилось в эшафот для каждого воина! В тяжелом бою Александр Башкин подбил четыре «тигра». Но вскоре вражеский снаряд метко и зловеще ударил по гусенице, рассек ее надвое. Танк Завьялова ─ Башкина был обречен на смерть. Он закружил на месте, как от горя! Движения вперед не было. В броню ударил еще снаряд. Пробил ее. Танк вспыхнул. Через две-три секунды мог последовать взрыв.
Машину расстреливали в упор. Командир это понял и живо передал по рации команду:
─ Уходить всем, немедленно!
Лейтенант привстал, головою уперся в стальной люк, выскочил из башни, за ним Башкин, оглохший, полуслепой, слизывая кровь с разбитого, обожженного лица. Бежали как можно дальше! Услышав взрыв, беглецы оглянулись. И в трауре замерли. Радист-пулеметчик Алеша Правдин и Юра Осокин выбраться не успели. Сгорели в танке. Ушли в бесконечность. Обугленными птицами.
И только тут Башкин в тревожности ощутил жар ─ ватные брюки, и все одеяние танкиста горело страшным огнем! И сам он уже обратился в факел! Ветер раздувал пламя! Огонь уже обжигал спину! Он стал бешено кататься в снегу, стремясь сбить пламя, невероятно жарящее, убивающее. Но огонь уже достал его, обратил сердце в уголь; теряя сознание, силы, он еще пытался подняться с земли, которая не отпускала, тянула, притягивала к себе, звала в свою глубину, в свою гробницу. И сколько он ни пытался пересилить ее роковое притяжение, вырваться из омута смерти не получалось. Обессилев, он упал лицом в снег, по печали прошептал, ─ пришло и мое время! Жалко! И жалко то, что умираешь в чужом краю. И совсем без молитвы, без исповеди, без хора плакальщиц и горевестниц! И совсем, совсем, не по-христиански! И нет матери Человеческой у могилы в траурной вуали! И нет девочки-россиянки в черной вуали! Тяжело уходить в смерть в одиночестве! Тяжело! И тяжело сказать тебе, Русь моя святая, прощай!
Александр Башкин понимал, что умирает. Сознание еще жило, и он слышал, как без задержки падает в бездонную, окровавленную, стонущую яму. И не было силы, какая бы остановила падение. И все же на прощание он увидел родную деревню, матерь Человеческую, какая стояла на крыльце родительского дома в черном траурном одеянии. Девочку-россиянку, что остановилась у его дома, держа на плече коромысло с полным ведрами студеной воды. Даже увидел на прощание любимого опечаленного коня Левитана на лугу, у костра, яблоневый сад в белоснежном цветении.
Но вот со стороны церкви, из Дьяконова, куда он отвез дедушку на житие, во спасение,─ возгорели поминальные свечи, какие все больше росли, становясь пламенем до неба и во всю землю! И пламя то, всесильное и безжалостное, стало все ближе подступать к его сердцу. И вскоре сам он ушел в пламя.
То ли в пламя костра Джордано Бруно, то ли в пламя поминальной свечи!
V
Воинство генерала СС Вильгельма Хубе было разбито. Фашисты покинули село Малые Борки. Но пока они были в селе, убирать героев не позволяли; всю ночь на поле битвы слышались стоны раненого русского воинства. Только к рассвету вышли на эшафот похоронные команды собирать траурную жатву.
Башкин очнулся от тихого голоса:
─ Танкиста бери. Отмучился! Сильно его пламя замуровало. Повезем к братской могиле, в лесок.
Воин услышал, как холодные и пронырливые руки могильщика живо ощупали карманы его гимнастерки. Ценного ничего не нашлось. Были только часы. Могильщик расстегивать ремешок не стал, сорвал с руки силою.
─ Жаден ты, Степан, ─ осудил его пожилой могильщик Аристарх Васильевич.
─ Зачем добру пропадать, начальник? Там счастливые часов тоже не наблюдают! Там время вечное, ─ отозвался Степан, позевывая. ─ И сапожки, зачем ему? Кадрили выплясывать? Бог, он строг. Там под гармонию не попляшешь!
Наступив на живот Башкина, он с ленивым безразличием снял сапоги, потянул воина за ноги и, приподняв, как бревно, закатил на телегу, на горы трупов. Воин от обиды, от оскорбления крикнул голосом Зевса: «Сволочь мародерская, чего делаешь? Обворовал и в могилу? Живую жизнь хоронишь! Совесть имеешь?» Но себя он не услышал. Голоса не было. Крик боли остался в груди. Где еле-еле теплилась слабенькая жизнь. Получился только стон. И вмиг скорбною каруселью побежали, закружились маленькие костры пожарищ.
Пожилой солдат прислушался:
─ Кажется, сержант-танкист оклемался. Стон слышал!
Степан рассмеялся:
─ С похмелья чего не покажется! Я вечор проснулся, воды испить. Зажег лампу, смотрю, по шинельной скатке змеи ползут. Ужас! Я их штыком цепляю. Думаю, шашлык сделаю. Не поддаются, увертливые. Испуг взял! Перекрестился перед Богом. Исчезли. И ты, солдат, перекрестись. Стон и отступит! Жалости в тебе много! Каждого умершего жалеешь! С твоею ли душою в могильные бездны заглядывать?
Аристарх Васильевич боязливо подошел к телеге. Еще прислушался. Больше стона не было. Подумал, и впрямь, почудилось? Успокоив себя, сел на облучок.
Ударил вожжою по лошади:
─ Но, савраска!
И лошадь тихо, степенно повезла героев в лес, где была вырыта братская могила; ямщик нет-нет, да оглянется на «горы златые», прислушается, нет ли стона?
Степан достал фляжку, выпил спирт:
─ Чего ты все смотришь и смотришь?
─ Зашла тревожность, и никак не успокоится!
─ Глотни спирту, и совесть приведешь в усмирение.
─ Не желаю. Раз тревожится совесть, пусть тревожится! Живого человека, брат, тяжело хоронить!
─ Эх, эх, где ты увидел живого человека? Оттуда, мил человек, не возвращаются! Даже самые заговоренные. От пули! От власти Мефистофеля! Ушел, вознес себя в звездные дали, все. Во все времена станешь блуждать и блуждать в тоске и печали, где звезды, где мрачность и загадочная бесконечность!
Соскучился по земле, можно и вернуться! Призраком!
Погулял вволю, на свою могилу взглянул. Интересно все же: несут ли цветы? Помнят ли скитальца? И все. Заиграл луч солнца, опять возносись в свои звездные просторы! И так до бесконечности.
Призраки, мил человек, не стонут! Может, выпьешь, изгонишь из себя дьявола? Это Мефистофель в тебе стоном ворочается, мучает твою святую, жалостливую и безвинную душу!
Аристарх Васильевич снова принял отречение:
─ Не тронь душу! Сказано, не буду!
Въехали в лес, телега запрыгала по ухабам. И только стали подъезжать к краю могилы, ямщик снова услышал стон. Не выдержал, остановил лошадь, подошел к телеге, послушал, снова молчание.
Он стал слегка ударять лопатою по трупам.
Башкин застонал.
─ Грю, стонет! Оклемался танкист, ─ строго и неумолимо произнес похоронщик.
Степан тоже подошел к телеге:
─ Чего дуришь, душа твоя окаянная? ─ озлился Степан. ─ Не слышал, как мертвецы стонут? Они все стонут, если послушать! Это они распрямляются от судороги, от страдания, и кажется, что живые. Мы уже у края могилы! Пора сбрасывать! Посмотри, на поле сражения, сколько еще осталось! Чего время впустую терять?
─ Не стрекочи! Грю, живой, ─ настоял на своем бригадир похоронной команды. ─ Помоги снять!
Умирающего воина Башкина сняли с телеги, бережно усадили, прислонив к колесу. Пожилой солдат бережливо снял ватник, он был прожжен насквозь, снял гимнастерку, тоже опаленную огнем. Достал фляжку со спиртом, налил в ладонь, сложив ее ковшиком, и стал по ласке, по заботе растирать прожженную грудь.
Башкин открыл глаза.
Могильщик Степан пришел в удивление:
─ Ты смотри, и правда живой! Ну, живуч!
Весело спросил:
─ С возвращением на землю, человече! Чего там видел, у Мефистофеля?
─ Тебя, дурня!
Аристарх Васильевич довольно рассмеялся:
─ Осмыслил, Степа, почем Европа? Возвращай сапожки и часики, осмелюсь стыдливо напомнить. Не то лик осквернит. Это тебе не мертвецов грабить.
Он разыскал на телеге полушубок и гимнастерку, густо
залитые кровью, одел Башкина. Тот даже услышал тепло, распрямил плечи.
─ Видишь, ожил человек! Еще бы шаг, и в могилу сбросили! Кто там будет к стону прислушиваться!
Степан поскреб затылок:
─ Да, странно! Впервые такое вижу!
Похоронщик заметил устами Сократа:
Внимание! Это не конец книги.
Если начало книги вам понравилось, то полную версию можно приобрести у нашего партнёра - распространителя легального контента. Поддержите автора!Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?