Текст книги "Мечтатель из страны OZ, или сны сочинителя"

Самый яркий свидетель обвинения это отец девочки. Он ходит со сжатыми от гнева кулаками и издает гортанные звуки. Суть его позиции в том, что при отсутствии явных доказательств вины, в стране возможна такая форма судебного решения конфликта как соревнование сторон, по типу шоу "Последний герой", и он меня вызывает на поединок, причем выбирает для себя самые невыгодные условия, чтобы показать всему миру насколько он уверен в моей виновности.

– Бог на моей стороне! – выкрикивает он, впадая в экстаз. Мамаша сидит в зале, нема и неприступна как скала: с прямой спиной, крепко стиснутыми зубами и в платье в крупный оранжевый цветочек выше колен.

Судья дает мне слово. Я пользуюсь возможностью и даю присяжным полный расклад, мол, истец не в себе, использует эмоции для давления на суд – яркий пример демонстрационного поведения. При отсутствии каких либо прямых и даже косвенных улик против меня поединок не имеет смысла, поскольку я не считаю для себя возможным вступать в соревнование с жертвой грубой манипуляции.

– Кто манипулирует свидетелем обвинения? – вмешивается судья.

Я указываю на мамашу. С мамаши слетает маска спокойствия и она начинает на меня орать как безумная. Папаша бросается ко мне, чтобы разорвать живьем на клочки. Охране с трудом удается обуздать взбешенного моей наглостью мужчину. Адвокат мне подмигивает: молодец, дело «в шляпе». Суд удаляется на совещание. Через несколько минут судья – сухой высокий джентльмен в гражданском платье возвращается, чтобы огласить вердикт. Огромный зал замер в напряжении, ловя каждое его слово, которые он произносит нарочито бесстрастным тоном.

– Несмотря на то, что я хорошо знаю семью, выступающую на стороне обвинения, и мне она глубоко симпатична, а обвиняемый никому в стране неизвестный и, в целом, весьма неприятный человек в ботинках на тонкой подошве, что, отнюдь, не свидетельствует в его пользу, а напротив вызывает к нему недоверие (выкрик адвоката с места: ботинки мы ему справим!), вынужден вынести вердикт: «Не виновен!»

Ну, тут шум-гам, вспышки фотокамер, очередной мой триумф, а я стою под софитами, смотрю на свои ботинки на тонкой подошве и мне очень хочется всем рассказать о том, что когда я был ребенком, мама экономила на обуви, поскольку я из нее быстро вырастал, и эта привычка к экономии чуть не стоила мне во взрослой жизни свободы.

Планируя наш семейный выезд в Америку, я считал, что основной целью этого хлопотного и рискованного предприятия является образование. Меня к тому моменту изрядно истрепали конфликты с учителями из-за моих детей, то, как они настойчиво и целенаправленно доводили до меня простую мысль, что за образование нужно платить в карман учителю, администрации, и даже этого будет недостаточно – нужно уметь нравиться педагогам, предупреждая каждое их желание, не смея поставить под вопрос их компетенцию и квалификацию. Расхожее мнение, что настоящее знание нужно получать на Западе подогревало мой энтузиазм, когда решался вопрос об эмиграции. Я планировал и для себя выкроить возможность для самообразования, надеясь со временем освоить язык в обществе равных возможностей, поступить в колледж, получить востребованную на рынке профессию.

Я наверное запомню на всю жизнь случай как я пришел к Маше на выпускной, проходивший в огромном концерт-холле в центре Портленда. Я приехал после работы, чуть позже остальных: жены, Машиных друзей, сестры, шефа жены, у которого в этой же школе выпускалась дочь, рожденная в браке с филиппинкой, но с которой он уже несколько лет жил отдельно, не разводясь, и совместно воспитывая двоих детей. Как он сам признавался, основной причиной, по которой он не смог жить с семьей, была бытовая неряшливость его жены и многочисленные родственники, которые постепенно перебрались из Филиппин под крышу их дома в Портленде. Шефа жены звали Джон, он был моложав, энергичен, поклонник «Битлз», демократ – типичный засахарившийся представитель поколения 80-х. Он кажется был не прочь со мной познакомиться, и совместный выпускной мог бы стать удобным поводом для этого.

По случаю выпускного я надел черные ботинки на толстой подошве, которые выбрал накануне в благотворительном магазине «Гудвилл» – вид у них был совершенно неношеный, так что я решил их впервые «обкатать» на публике, рассчитывая произвести впечатление человека со стилем. К своему ужасу, как только я добрался до концерт-холла, я обнаружил, что от моих ботинок кусками отваливается подошва и некоторые из них продолжают волочиться за моей ногой, оставляя за собой черный след. Воспользовавшись первой же возможностью, я вошел в зал, сел на ближайшее в ряду кресло и старательно оторвал остатки подошвы, от которой не осталось и следа. Церемония награждения выпускников должна была начаться с минуты на минуту. Группа поддержки, состоящая из Машиных друзей, жены, и старшей дочери находилась на противоположной от меня трибуне, добраться до которой у меня не было никаких шансов. Впрочем, я об этом даже не помышлял: единственной моей мыслью было то, как сделать свое присутствие на церемонии наименее заметным. Мои ощущения были сродни чувствам человека, которому снится, что он оказался на публике совершенно голым.

Едва дождавшись конца церемонии, я на деревянных ногах пошел на выход, где мы условились собраться. Там я выбрал скамейку, сел поджав под нее ноги, стараясь спрятать свои шутовские ботинки подальше от посторонних глаз. Вскоре вокруг скамейки собрались все причастные к церемонии, и даже Джон – шеф жены, крутился рядом со своими филиппинскими детьми. Юля подошла к Джону и они о чем-то с ним непринужденно болтали, обсуждая состоявшееся событие в жизни дочерей. Пересилив себя, я подошел к ним и, изображая непринужденность на лице, обменялся с Джоном формальными, приличествующими случаю фразами.

Удивительным образом, я чувствовал свою солидарность со своей дочерью, которая выглядела столь же нелепо и растерянно как и я, в своей черной мантии и квадратной шапочке. Я не мог себе и вообразить, что мои мечты о «западном образовании» выльются в настоящую пародию на торжество, ради которого не стоило предпринимать столько усилий, пересекать океан, работать уборщиком в школе, зарабатывая для своей семье право жить в условиях развитого демократического государства. Удивительным образом, мне удавалось в жизни реализовать все свои самые невероятные проекты, но сбывались они словно в насмешку над моими фантазиями. Эти разваливающиеся на ходу туфли стали метафорой моих амбиций, ставящих меня в нелепое положение. Не знаю, что это были за туфли, скорее всего это были ботинки, которые одевают покойникам в гроб.

      С первого дня в Америке моим излюбленным местом стала библиотека. Здесь я бесплатно пользовался интернетом, брал на прокат фильмы, заказывал литературу, посещал групповые занятия английским языком для иностранцев. Я мечтал влиться в западное интеллектуальное сообщество, но моим наивным мечтам не суждено было сбыться. Эти необоснованные претензии лишь усилили мою фрустрацию и ускорили мое возвращение на Родину. Впрочем, я не в обиде на библиотекарей, дело в той сословной системе, которая негласно существует в Соединенных Штатах. У меня не было шансов стать полноценным членом американского общества, приехав в страну в зрелом возрасте, тем более претендовать в нем на какое-то место среди интеллектуальной элиты. Тезис о том, что сила и упорство преодолевает барьеры не сработал.

Американский сон про силу и упорство.

Приснилось, что мы с каким-то мальчишкой, которого хочу познакомить с настоящей литературой, идем в муниципальную библиотеку и заказываем книгу Чарльза Буковского «Женщина на лето». На самом деле такой книги не существует, но факты во сне вещь условная.

Заказ принимает русская переводчица, которой пришлось прорываться сквозь строй испаноговорящих сотрудниц. Приняв заказ, она покачала головой, как бы говоря: где вы нашли этого автора, я не знаю такого имени!

Мне сначала хотелось поиграть на струнах ее профессионального честолюбия, сказав, что я знаю много такого, чего не знает библиотечный клерк, но вместо этого, показываю ей на телефоне обложку той самой книги, на которой была изображена женщина в довольно фривольной позе, хотя и в абстрактной манере.

Пока библиотекорша изучала изображение, я перерисовал несколько смешных аниме с обложки в бланк заказа.

Библиотекарь, переписывая с экрана заявку изменила фамилию Буковского на Бродского, и мне пришлось ее поправлять.

В конце полагалось все файлы заявки собрать в одну папку, прилагая усилие, чтобы она закрылась, но как я ни бился, у меня ничего не выходило и работнице пришлось прийти мне на помощь, попутно сделав замечание, что мне не хватает упорства и силы, чтобы завершить начатое.

– Зачем мне нужны упорство и сила, если для этого есть вы? – возразил я.

– Затем – вступилась за коллегу старшая администраторша, – что это универсальные умения, которые всегда пригодятся вам в жизни.

– В какой жизни мне они пригодятся? В американской? Вы считаете американские умения прилагать силу и упорство универсальными?

Женщины не знали, что мне ответить, но я уже вошел в раж.

– Мне надоело слушать эту чушь. Вы договорились до того, что выдаете свой убогий жизненный опыт за универсальные умение. Заткнитесь и делайте свое дело, для которого ничего кроме силы и упорства не требуется.

Когда сотрудницы библиотеки обратились в бегство, я огляделся вокруг и увидел стоящих в очереди скромных посетителей, у которых на лицах отразились следы борьбы страха с восхищением. Они старались не выдавать своих эмоций, но было очевидно, что им впервые пришлось стать свидетелями сцены, когда сила и упорство отступили.

Я пью вино – вино пророчеств,

сон – лучшее из одиночеств

Оказалось, что и этот ресурс можно исчерпать. Сны больше не говорят со мной на моем языке, я не перестал их видеть, но перестал их понимать. А может я перестал их понимать, потому что они больше не пытаются меня развлечь? В то же время я с удовольствием перечитываю их, особенно те сны об Америке, как будто и впрямь всматриваюсь с удивлением в ту уже отраженную сознанием жизнь в чужой стране, пытаясь разглядеть скрытый в них смысл тех явлений, которые с силой выбросили меня из нее, отвергли, как чуждый и опасный организм. Проблема, впрочем, оказалась гораздо глубже. Приехав в Россию я осознал, что стал чужим и здесь. Моя чуждость не социальная даже, а биологическая. Глубокое странное одиночество окружает меня как зоной отчуждения, словно бы я урод или прокаженный. Я не владею элементарными коммуникационным навыками, позволяющими определять меня на уровне: свой-чужой. Однажды мне приснилось, что у меня в голове завелись личинки. Я пытался вычесать голову, бросая личинки на землю, но из них вылуплялись черви, и налетевшая стая птиц всех их склевала, но позже птицы вернулись и вывалили на меня такое количество червей и личинок, что они покрыли все мое тело.

Глава 4

Сейчас я чувствую себя человеком добровольно заточившим себя в тюрьму. Я исчерпал сюжеты для своих рассказов, казалось, что я полностью выговорился и внутри меня образовалась пустота, которая и была моим единственным содержанием.

Пустое блюдо смотрит в небо.

Я был никем, я кем-то не был.

Я никто. Это очень мучительно и неприятно быть тем, кого не существует. Мне предстоит научиться жить с этим. Разве не в этом состоит цель человека – научиться жить так, будто у него есть цель? Жить спокойно, рассудительно, делая свое дело так, будто оно способно обеспечить ему оправдание и даже бессмертие его души.

Нужно взять себя в руки – говорил я себе. Нельзя поддаваться панике. Нельзя бояться неизвестно чего сейчас, когда ты достиг зрелости, в то время как большая часть твоей жизни вообще прошла в безумии. Немного смелости, немного отчаянной храбрости и будь, что будет. Даже в самых худших ситуациях, в армии, в тюрьме, на вынужденных работах, на каторге семейных дрязг, в иммигрантском рабстве, мне всегда хватало смелости поднять бунт. Просто сейчас не время. С другой стороны, – рассуждал я – может это даже хорошо, что я исчерпал все свои сюжеты, что я наконец выговорился, что мне не хочется больше возвращаться к прошлому и мусолить его, разбирая на детали? Не пора ли поменять писательский стол на поле для гольфа?

Жалкая судьба, жалкая жизнь. Последними, кого я предал, были моя жена и дети, и не важно, чем я оправдываю свое предательство – слабостью, болезнью, усталостью, – тяжесть принятого решения будет давить на мои плечи до тех пор, пока не положит меня лицом в землю. Судьба ренегата это одиночество. В романе Камю есть вызов судьбе, у меня же как будто даже нет выбора – судьба сама бросает мне вызов, который я не имею мужества принять. Но так ли уникален мой случай? Я всего лишь хотел воспользоваться своим правом на счастье, в конце концов. Сейчас я не способен ни на какие решения, я просто пытаюсь выиграть время. Я играю со временем в прятки, и время с усмешкой наблюдает за моими суетливыми движениями, как бы приговаривая про себя: мой мальчик, кого ты хочешь обмануть, как же ты смешон!

А что если и впрямь где-то во Вселенной существует аналог планеты Земля, только гораздо меньше, в пределах одной страны или даже города, где почти все друг друга знают, где общество разумно организовано, где решена проблема бедности, преступности, где здоровая экология, справедливый суд и защищены права и свободы человека. Если бы такая планета существовала, то земляне бы мечтали туда эмигрировать, а пропаганда бы врала, что там не все так прекрасно, как об этом судачат враждебные голоса, или даже вовсе бы скрывала от людей правду, называя все чистой выдумкой, плодом фантазии писателей-утопистов.

Для меня такой планетой была Америка. Я ничего о ней не знал, но слышал много вранья, часть из которого, на удивление, потом оказалось правдой. Теперь, после того как я там побывал, я не знаю как мне жить. У исчерпал свои иллюзии, мне не о чем больше мечтать. Мне как-то нужно учиться жить на этой Земле, но мне не хочется жить, мне хочется умереть. Мне надоело постоянно идти на компромиссы, врать, вступать с людьми в какие-то отношения, обманывать их, уверяя в своей лояльности. Лояльность подразумевает неизменность и последовательность. Ты берешь на себя обязательство поддерживать свой внешний и внутренний облик в постоянстве. Ты словно заключаешь договор, обязуешься быть узнаваемым и предсказуемым. Я не могу этого обещать никому.

Насчет того, что я хочу умереть, я соврал. Я с детства боюсь смерти. Для меня факт осознания того, что я когда-нибудь тоже умру, стало первым кризисом сознания, который я пережил в детстве. Эта мысль не давала мне покоя. В шесть лет я перебирал в уме варианты захоронения и, наконец, выбрал самый приемлемый: в синем гробу на дне океана.

Сейчас мне пятьдесят пять. Я ничему не научился за эти годы, я ничего не имею. Родители мои уже умерли и мне даже некому предъявить счет за своё рождение. Я тоже хорош: произвел на свет двух девчонок. И это нельзя назвать случайностью. Одна рождена в 1994 году, вторая в 1999. Было время подумать и поработать над ошибками. Но нет, я вовсе не считал детей ошибкой. Я думал, что делаю что-то действительно важное и нужное, что в корне изменит мою никчемную жизнь. Я заблуждался. Моя жизнь как была никчемной, так такой же и осталась. Только к этому ощущению добавилось чувство вины за то, что я совершенно по дурацки подходил к воспитанию своих детей. Да и как я еще мог подойти к этому, если меня тоже воспитывали кто попало и как попало, в основном всякие школы, пионерлагеря, улица, двор, спортивная секция, книги из библиотеки, странные одинокие подружки моей матери.

Я пессимист по натуре, и не умею радоваться жизни. Я не вижу в ней особого смысла, если все в конце концов умрут. Эта мысль лишала мои усилия энергии с самого начала. Единственное, чего я хотел – это избежать страдания. И в самом деле, глупо страдать, если ты ничем особенно не дорожишь. В этом пункте, как я считал, у меня есть преимущество перед другими, и я требовал на этом основании к себе пристрастного отношения со стороны высших сил. Господь должен был испытывать ко мне особую привязанность, как-то выделять из основной массы. И он – надо отдать ему должное, – старался изо всех сил. Мне везло, мне часто удавалось выйти сухим из воды и я начал этим везением злоупотреблять. Я намеренно испытывал его терпение: я залезал в такие трещины, в которые человек в здравом рассудке ни за что не полезет. Америка – один из таких проектов. Никакой нужды у меня ехать туда не было. Я поехал в Штаты из чистого любопытства, на удачу. Удача меня подвела – это была не моя страна и я через шесть лет от туда сбежал. Что я хотел найти за океаном? Наверное бессмертия. Вы решите, что я спятил, но я и впрямь думал, что в Америке не умирают. Такая страна OZ, в которой все счастливы, друг другу улыбаются и где по улицам бродят олени.

Чертовы олени! Чтобы взглянуть на них не обязательно эмигрировать из своей страны. Они действительно бродят по улицам, так же как и койоты, скунсы, лисы, еноты, которых там тоже навалом, но это не делает жизнь прекраснее.

У меня был в Москве приятель, который набивался ко мне в гости и все примерял на себя Америку в качестве места постоянного жительства. Но я вернулся раньше. У него тут же переменился тон – он стал высокомерным. В один прекрасный вечер я прямым текстом послал приятеля подальше. Этим и закончилось наше с ним двадцатилетнее знакомство. Честно говоря, я давно собирался это сделать, но все не было удобного случая. Если хотите с кем-то порвать отношения – поезжайте в Штаты. Люди не понимают насколько жизнь там делает тебя уязвимым и нетерпимым. После несколько лет жизни в обществе постоянного притворства и лицемерия, начинаешь ценить время. Жизнь и без того коротка, чтобы тратить ее на условности.

Истина проста – мы все умрем. Умер Ленин, Сталин, Троцкий. Умер даже Иисус Христос. Он, правда, воскрес, но в точности никто этого не знает. Я лично сомневаюсь. Не потому ли на каждую Пасху в церквях с детской радостью возвещают о его воскресении, так как будто год назад они не ликовали точно в тех же выражениях своего восторга? Да ладно: все сдохнут, но я буду жить – это единственное, что может согревать душу обывателя. Или может быть я один такой трус? Известно, что только трус может бунтовать против смерти. «Кто боится умереть, тот боится жить» гласит поговорка.

«Бог это любовь!» – утверждали хиппи. За ними этот популярный тезис подхватили и богословы. Бог это любовь, Бог это любовь… Раньше было принято бояться Бога. Страх Божий был основой благочестия. Страх! – вдумайтесь в это слово. Страх это любовь? Смена тренда только внесла путаницу. Бог это боль. Только боль делает нас честными. Только боль заставляет нас говорить правду. Это близко к средневековым практикам богословия. Страдание очищает, страдание приближает нас к Богу. Наказывая, Бог проявляет свою любовь к человеку. Каким извращенным мышлением нужно обладать, чтобы приравнять страдание к любви? Отношение буддистов к страданию мне кажется более разумным. Добиться бесстрастия, прервать цепь страданий – вот цель человеческой жизни, которую он достигает с помощью практики отрешения от мирских суетных желаний. Звучит неплохо. И все же, это не решает проблемы извращенного христианством сознания, требующего страданий и посмертного воздаяния за них в вечном райском блаженстве. Взгляни на крест – там изображен Христос распятый – Христос страдающий, а не воскресший. Это и есть наш символ. Наша религия это религия боли. Только боль заставляет отринуть всех мнимых богов, лживую патоку елейных историй, трескучую болтовню богословов, смущающее чувства пышное убранство храмов.

Священники в платьях

Настроили голубятни

Шевелят немыми устами,

Влагая персты в раны.

Бог – это боль:

Христос на кресте распятый,

Женщина, рождающая в муках,

Мерзлое поле,

Воин на поле брани.

Бог – это любовь,

Испытывающая болью.

Недавно я посмотрел документальный фильм-расследование о катастрофе летом 1985 года Боинга индийской авиакомпании, в результате которой погибли 329 человек. Причиной катастрофы явился взрыв, приведший к разрушению лайнера. Обломки упали в океан. Все пассажиры, поднятые из воды были почти полностью обнажены, тела со следами тяжелых переломов, вызванных их кручением в воздушных потоках на большой высоте. Образ вращающихся над Атлантическим океаном на высоте девяти с половиной тысяч километров обнаженных тел меня поразил. Это не обычная смерть, какой мы ее привыкли видеть – это иллюстрация к картине ада. Эта картина словно глобальная метафора человеческой жизни, ее скоротечности и бессмысленности.

– Ты не способен никого любить, потому что тебя никто не любил – утверждает моя подруга.

Я никого не любил – ее слова очень похожи на правду. Боль сделала меня бесчувственным и жестоким по отношению к себе, близким – всем, кто меня окружал и окружает.

– Ты сейчас отдыхаешь, ты прожил ужасную жизнь, тебе нужно какое-то время, чтобы прийти в себя – усмиряет меня Вера, когда я начинаю казнить себя за то, что ничего не делаю, ничего не предпринимаю, нигде не работаю. – Ты пишешь, вот и занимайся тем, о чем ты всю свою жизнь мечтал. Ты не способен ни к какой коллективной деятельности, она тебя убьет, у тебя уже не так много сил, ты быстро устаешь, а когда ты устаешь, ты ненавидишь всех и вся, ты рано или поздно сорвешься и тебя тут же уволят, и будет еще хуже – поверь мне.

Вера верит в меня больше, чем я верю в нее. Я мог бы жить на проценты от ее любви, совершенно не мучая и не истязая себя. Просто жить, с благодарностью и доверием, встречая и провожая каждый день, который нам дал господь прожить вместе.

Вера первый в моей жизни человек, который оправдывает меня. Она знает меня лучше, чем кто бы то ни было. Я иногда жалею, что так поздно с ней встретился. Как бы было хорошо, если бы я начал свою жизнь со знакомства с ней – с человеком, ставшим мне настоящим другом. Ей почти всегда удается меня растормошить. Ее заряда оптимизма хватает на двоих. Когда она смеется, вместе с ней смеется весь мир.

Но иногда мне кажется, что я нахожусь в плену у ее любви. Я подсаживаюсь на нее как на наркотик, я больше ни в чем не нуждаюсь, она оберегает меня от страдания, помещая в некую закрытую от внешнего мира банку, словно экзотическое насекомое. Мне все труднее заставить себя из нее выползать наружу, чтобы вдохнуть свежего воздуха. С одной стороны, я чувствую себя под защитой, с другой – меня постоянно гложет страх за свое будущее.

Мне не удается быть последовательным ни в чем. Это распространяется и на мои отношения с религией. Мне часто хочется спрятать свою голову под ее покров, найти в ней покой, и, в то же время, я не хочу становится заложником собственных страхов. Церковь, как институт мне кажется глубоко враждебной духу учения Христа, его бесстрашному противопоставлению себя мертвой букве закона и начетнической строгости книжников и фарисеев.

Дух веет где хочет, и придет время, когда Бог будет ни в церквах, ни на холмах, а посреди двух или трех, что соберутся во имя Его. Я как никогда близок к тому, чтобы основать с Верой собственную церковь.

О чем думала мама, выпуская меня с музыкальной папкой на улицу? Благо бы у меня был отменный слух, или я играл на скрипке, но я играл на балалайке и когда на уроках сольфеджио я открывал рот, чтобы петь в хоре, меня просили его закрыть. Для чего существует музыкальная папка? Она существует для того, чтобы в ней носить эти дурацкие нотные тетради, в которых я мало что понимал. В конце концов, я превратился в худшего ученика музыкальной школы, потому что я часто опаздывал, или вовсе не приходил на занятия. Я выбегал из дома уже зная, что я опоздаю. Пацаны во дворе играли в футбол и, стоя со своей дурацкой черной папкой на остановке, я искал повода забыть о школе и влиться в игру. Школа размещалась в странном месте – в полуразрушенном доме – треть дома отсутствовала, так, как будто на нее упала авиационная бомба. Музыкальной школе повезло и я теперь мог заниматься музыкой, но вместо занятий музыкой у меня была какая-то постоянная война. Война была тактической, но иногда она переходила в рукопашные с одноклассниками, и тогда нотные папки превращались в оружие.

Если бы. Моя жизнь могла бы сложиться иначе, если бы…

Есть ли смысл об этом рассуждать? Если смысл вспоминать прошлое? Разве не достаточно того, что я сейчас жив и более-менее здоров? Разве не это должно определять мои мысли и поступки, разве не должен я уже наконец возрадоваться тому, что уцелел, и перестать жаловаться на неудачно сложившиеся обстоятельства? И все же, как жаль, что наша жизнь часто зависит от глупости и трусости других людей, от их ограниченности. Но и от нас тоже многое зависит. Если бы не наша гордость и упрямство, нам, возможно, удалось бы избежать многих неприятностей, трагических ошибок и неудач.

Если бы… События выстраиваются в цепочку, проводят тебя по самому краю, но все же, некая более могущественная сила не позволяет тебе низвергнуться в пропасть, щадит тебя. Без родительской помощи и поддержки, на окраине чужого холодного и голодного города, в разваливающейся хибаре с больной старухой я встречал свое восемнадцалетие. На какой успех можно было рассчитывать в этих обстоятельствах? Гуляя по центральным улицам города после занятий в университете, я не торопился возвращаться в мрачные интерьеры своего жилища. Ночью по холодному покосившемуся от влаги полу бегали крысы и иногда я слышал жуткое визжание, когда матерому коту удавалось поймать одну из них и удушить. Края ушей у кота были оборваны в свирепых схватках с грызунами, которым он не давал спуску, несмотря на их явное численное преимущество. Когда бабушка снимала чайник с плиты, капля кипятка всякий раз проливалась на кота, дремавшего у печи на стуле, отчего у него образовалась на загривке проплешина.

Дом стоял возле железнодорожных путей, и я часто сокращал себе дорогу от остановки автобуса, лавируя между железнодорожными составами. Район, в котором я проживал находился в стадии деградации. На сортировочной станции промышляли воры, которые вскрывали и расхищали вагоны. Осенью был сезон арбузов, круглый год сливали спирт и вино. Однажды меня остановил отряд вневедомственной охраны с овчарками и попытался взять штраф за проход в неположенном месте. Мне было семнадцать, но я оказался не такой легкой добычей как они думали. Меня повели в дежурку и как только я остался один на один с охранником, я схватил железнодорожный костыль, и потребовал, чтобы он убрал от меня собаку, угрожая проломить ей череп. Затем, когда охранник от испуга все-таки спустил на меня овчарку, я бросил бежать. Я довольно быстро понял, что овчара еще молода и бить ее нет никакого смысла – она лишь слегка прихватывала меня за одежду зубами, не причиняя никого вреда. Охранник был слишком толст и неуклюж, чтобы успевать за нами. Так я, не слишком торопясь, добежал до квартиры своей тетки, живущей в районе Авиазавода. Овчарка бежала со мной рядом, пузан потерялся где-то в частном секторе за пару километров от нас. Когда я зашел к тетке в квартиру, дядька – крупный мужчина, служивший во время войны на флоте, посетовал, что я не привел овчарку к ним – она бы ему очень пригодилась для охраны дачи.

Я хожу по мокрому -

Холодно и сыро,

Словно тварь бездомная,

Словно кошка сирая.

Псы за мной не гонятся,

От вражды излечены,

Прохожу околицей

Всеми незамеченный.

Чему посвятить остаток своей жизни? Я остаюсь неисправимым выдумщиком и фантазером. И даже вся эта тяжелая на слух история служит для меня всего лишь рамкой для довольно беззаботных и легкомысленных рассуждений на тему фантазий, которые меня посещают, и которыми я дорожу больше самой жизни, поскольку она кажется мне пресной и скучной. Не будь она такой, я бы, пожалуй, ни за что на свете не стал бы городить весь этот огород, и жил бы как все в этом мире, довольствуясь той судьбой, которую имею.

Я хочу любить свою жизнь, упиваться ею! Именно поэтому я бросил в жертву своему желанию все, что я долгие годы собирал по сусекам, подвергая риску не только свою скупую на эмоции жизнь, но и судьбы других людей. Мне жаль их, но, в то же время, я бы не хотел оказаться один на один с глухой и слепой «необходимостью», которой я всякий раз бросал вызов, испытывая ее на прочность. Самое время избавиться от страха, от прошлого, от того, что так долго давило мне на плечи. Я все-таки оставляю за собой право на счастье, если удастся избавиться от гнета амбиций и начать жизнь с чистого листа, воспринимая свое прошлое лишь как некий бессмысленный фон, пустырь, черновик, как негодное ни к чему доброму пространство.

Сейчас у меня есть то, чего никогда не было. У меня есть женщина, которая меня принимает таким, какой я есть. И этого достаточно, чтобы почувствовать свой тыл прикрытым. И я все еще молод, я действительно молод какой-то удивительной поздней молодостью, игнорирующей все биологические законы старения. И лишь когда я оглядываюсь назад, тяжесть вновь сходит на меня, погребая заживо. Просто не стоит этого делать, вот и все. Надо научиться жить беспечно и смело, подавая пример другим. Стоит жить вопреки стандартам и ожиданиям, потому что именно к этому меня всегда и призывал Господь мой, легко разметающий все мои конструкции, так называемого, семейного счастья и благополучия.

Глава 5. Колесо сансары.

Господи, какие только мысли не приходили мне в мою больную голову! Мысли приходили, уходили и возвращались вновь, чтобы убедиться в том, что они вытоптали в моей голове все живое.

Ничего здравого, разумеется, в моих рассуждениях не было, все это были мысли больного сознания, в чем я убедился, стоило мне сесть в поезд, и отъехать из Курска на несколько километров в сторону Москвы, где мне в очередной раз предстояло найти себя постояльца в неожиданно освободившуюся комнату. Страх перед ситуацией и необходимостью действовать были настолько сильны, что вызвали во мне внезапную и болезненную перемену во взглядах на мое положение. Мною овладели беспокойство. Я словно увидел свою ситуацию со стороны и она меня ужаснула. Я буквально ощутил, что проваливаюсь в пропасть из которой нет выхода. Я почувствовал, что стал пленником чужой жизни, чужой судьбы, которой подчинил собственную жизнь, и в этом моем добровольном пленении был заключен весь ужас моего положения.

Я словно сделался безвольной куклой – уязвимый и зависимой от обстоятельств, над которыми полностью утратил контроль. Женщина, взявшая надо мной власть, целиком определяла мое поведение и руководила моей судьбой, действуя под поручительством того, что все это делается ради моего собственного блага и лишь она одна гарант моего благополучия. Ужас ситуации состоял в том, что мне внезапно открылось, что ни обстоятельства, ни окружение, ни уготованная мне судьба, не соответствуют ни моему вкусу, ни моим интересам.