Текст книги "Генезис и функционирование молодежного социолекта в русском языке национального периода"

1.2. Термин «язык» как традиционный в XIX веке при обозначении различных социально-обусловленных вариантов языка. Язык школьников

Наряду с В. Нарежным, Н.В. Гоголем и Г.Ф. Квиткой-Основьяненко, к первым, кто заявил о бытовании в закрытых учебных заведениях специфических лексем, относится и В.И. Даль, закончивший в 1819 г. Петербургский морской корпус и в 1830-х годах написавший автобиографическую повесть «Мичман Поцелуев», где отметил «принятые и понятные» в кадетском обиходе слова: «…вот вам целый список новых слов, принятых и понятных в морском корпусе, читайте и отгадывайте…» [Даль 1897: 382].

Таким образом, можно предположить, что первые фиксации русских школяризмов относятся к 1820—1830-м годам, причем они единичные и не сопровождаются термином «молодежный жаргон». Данный термин в XIX веке не употреблялся. Сами носители жаргона (а это можно проследить по многочисленным воспоминаниям о школьной жизни, которые печатались на страницах журналов и выходили отдельными изданиями во второй половине данного столетия – в скобках отмечено время создания источников) определяют его чаще как «язык» с характерным определением-уточнением: «технический язык школьников» (Афанасьев А.Н. До гимназии и в гимназии, 1872), «корпусный язык» (Завалишин Д. Воспоминания о Морском кадетском корпусе с 1816 по 1822, 1873), «наш воспитаннический язык» (Стасов В.В. Училище правоведения сорок лет тому назад, 1881), «кадетский язык» (Ольшевский М.Я. Первый кадетский корпус в 1826–1833 гг., 1886), «бурсацкий язык» (Помяловский Н.Г. Очерки бурсы, 1863; Мамин-Сибиряк Д.Н. Семья и школа, 1880), «язык семинаристов» (Малеонский М. Владиславлев. Повесть из быта семинаристов и духовенства, 1883), «наш школьный язык» (Эвальд В. Из школьных воспоминаний, 1890), «институтский язык» (Энгельгардт А.Н. Очерки институтской жизни былого времени, 1890; Из воспоминаний институтки 60-х годов, 1887), «язык воспитанниц» (Энгельгардт А.Н. Очерки институтской жизни былого времени, 1890), «корнетский язык» (Домрачев Г. Корнеты и сугубцы, 1912). Таким образом, уже в то время можно было говорить о разновидностях молодежного жаргона, в частности жаргона учащейся молодежи!

Характерные уточнения указывали не только на сферу употребления языка, на определенный круг учащихся-носителей, но и подчеркивали его своеобразие, специфичность: «местный язык» (Герасимов Н. Долбня (Воспоминания из училищной жизни), 1860; Помяловский Н.Г. Очерки бурсы, 1863; Из воспоминаний институтки 60-х годов, 1887), «условный язык» (Малеонский М. Владиславлев. Повесть из быта семинаристов и духовенства, 1883).

О «своем особенном языке» бурсы вспоминает в автобиографических очерках Д.Н. Мамин-Сибиряк: «Много десятков лет в стенах духовного училища нарождалась и крепла бурса, вырабатывая свой особенный язык, обычаи, привычки, предания» (Мамин-Сибиряк Д.Н. Семья и школа, 1880).

Как синоним термину «язык» употребляется в воспоминаниях М. Малеонского (бывшего семинариста) и А.Н. Энгельгардт (бывшей институтки) термин «наречие». «Школьное наречие»: «…надавать пятаков на школьном наречии мутноводских семинаристов значит хорошо ответить сверх ожидания учителя и товарищей» (Малеонский М. Владиславлев. Повесть из быта семинаристов и духовенства, 1883). «Институтское наречие»: «…раньше всего выдвигались острые языки, называвшиеся на институтском наречии бранчушками» (Энгельгардт А.Н. Очерки институтской жизни былого времени, 1890).

Употребление терминов язык и наречие как синонимичных неслучайно. В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля язык фиксируется в нескольких значениях, среди которых: «Язык, словесная речь человека, по народностям; словарь и природная грамматика; совокупность всех слов народа и верное их сочетание, для передачи мыслей своих» [Даль 1882: Т. 4, 695]. Наречие поясняется словом язык: «ср. местный язык, незначительно уклоняющийся, по произношенью или переиначенным словам, от языка коренного» [Сл. Даля: Т. 2, 473].

Однако предпочтительным в школьном кругу все же остается обозначение язык.

Активное употребление в мемуарной литературе термина «язык» объясняется тем, что в XIX веке он был традиционным при обозначении различных социально-обусловленных вариантов языка. «У каждого нашего сословия, – писал В.Г. Белинский, – все свое особенное – и платье, и манеры, и образ жизни, и даже язык. Чтобы убедиться в этом, стоит только провести вечер, на котором сошлись бы нечаянно чиновник, военный, духовный, студент, семинарист, профессор, художник, увидя себя в таком обществе, вы можете подумать, что присутствуете при разделении языков» [Белинский 1896: 290–291].

Язык применительно к речи различных социальных групп означал прежде всего особый словарь, совокупность специфических слов, то есть социальную разновидность национального языка, социолект (жаргон).

При изучении словаря той или иной социальной группы, того или иного сословия указывался определенный круг носителей языка, например: «Одоевские прасолы и их особенный разговорный язык» [Мартынов 1870], «О дорогобужских мещанах и их шубрейском или кубрейском языке» [Добровольский 1897], «Список слов портновского языка» [Чернышев 1898], «Некоторые данные условного языка калужских рабочих» [Добровольский 1899], «Некоторые данные условного языка мещан, калик перехожих, портных и коновалов, странствующих по Смоленской земле» [Добровольский 1916] и т. д.

Условным языком преступников, языком балабурным, кантюжным языком, языком курбацким называлась в середине XIX века лексика деклассированных элементов (современное обозначение арго). «Наиболее часто, – отмечает М.А. Грачев, – в середине XIX – начале XX в. для обозначения арго использовались фразеологизмы, в которых имеется компонент язык». [Грачев 2005: 24]. Байковым языком называет В.И. Даль специфическую речь мошенников Петербурга («Условный язык петербургских мошенников, известный под именем музыки или байкового языка»), языками искусственными – называет условную речь торговцев-офеней, конокрадов, барышников.

Среди разновидностей искусственного языка В.И. Даль выделяет «тарабарский язык» школьников, состоящий в перестановке или замене согласных, а также «говор по-херам», когда за каждым слогом приговаривают «хер» [Сл. Даля: LXX–LXXII]. Пример подобного искусственного языка (с добавлением к словам окончания «ус») раннее (в 1839 г.) зафиксировал в романе «Пан Халявский» Квитка-Основьяненко. Писатель сообщает о существовании «таинственного бурсацкого языка», который позволял скрывать мысли говорящих и общаться в присутствии «сторонних людей»: «И за обедом, при батеньке и маменьке, и на вечеринках, при сторонних людях, в нашем разумном обществе нужно было передать мысли свои, чтобы другие не поняли. Как тут быть? Опытный наставник наш открыл нам таинственный бурсацкий язык» [Квитка-Основьяненко 1971: 87]. В произведении сатирически рисуется образ наставника (домине), который обучение латинскому языку свел к окончанию «ус»: «Латынь же, преподанная им ученикам, свелась к окончанию «ус», которым они коверкали обыкновенные слова, превращая свою речь в своеобразный жаргон заговорщиков. Учителю понравилась вишневка, и один из братьев в присутствии папеньки и маменьки спешит пообещать домине: «Я украдентус у маментус ключентус и нацедентус из погребентус бутылентус» [Квитка-Основьяненко 1971: 87].

Подобное «засекречивание» слов – один из своеобразных «тарабарских» приемов, который применялся с расчетом на впечатление «иностранной» речи, или, по определению Г. Виноградова, «заумной» [Виноградов 1926: 17].

Научное освещение искусственные языки школьников (заумный язык, языки из основы и утка, языки с меной окончания основы, оборотные, или обратные языки) получат позже (в 1926 г.) в статье Г. Виноградова «Детские тайные языки», где автор, рассматривая причины их появления в детской среде и выявляя их особенности, рассуждает о названии «тарабарский язык». По его мнению, «в отдельных случаях название это было подсказано и закрепилось в детской среде насмешками взрослых, осудительно относящихся к детским разговорам на искусственных языках, как к пустой болтовне: Тара – бара / Вчера была, / Седни не пришла…» [Виноградов 1926: 17].

Однако, вероятней всего, название «тарабарский язык» связано с «тарабарской грамотой», которая служила взрослым для тайной, секретной, не подлежащей общей гласности переписки. Ключом к таинственному письму является замена согласных по схеме, о которой и писал В.И. Даль: «вместо б, в, г, д, з, к, л, м, н, ставят: щ, ш, ч, ц, х, ф, т, с, р, п, и наоборот». [Даль 1881: LXXII]. Г. Виноградов отмечает, что распространенности этого шифра в детской среде способствовала популярность произведений А. Мельникова-Печерского «В лесах» и «Исторические очерки поповщины». Строки из письма этнографа-лингвиста Е.И. Титова подтверждают это: «Мы в детстве охотно говорили на тарабарском языке, который вывезли из бурсы мои дяди. Они взяли его у А. Мельникова-Печерского из романа «В лесах» [Виноградов 1926: 18].

Надо отметить, что отдельные приемы создания искусственного языка, описанные Н. Виноградовым, встречаем у Н.В. Гоголя в предисловии к «Вечерам на хуторе близ Диканьки»: «Один школьник, учившийся у какого-то дьяка грамоте, приехал к отцу и стал таким латыныциком, что позабыл даже язык наш православный. Все слова сворачивает на ус. Лопата у него лопатус; баба – бабус» [Гоголь 1960: 18], у Н.Г. Помяловского в «Очерках бурсы»: «Как сказать по латыни: лошадь свалилась с моста? – Молодец отвечает: «Лошадендус свалендус с мостендус» [Помяловский 1904: 16]; «Двое камчадалов учатся иностранным языкам; один говорит: «Хер-я, хер-ни, хер-че, хер-го, хер-не, хер-зна, хер-ю, хер-к, хер-зав, хер-тро, хер-му; следует лишь вставить после каждого слога «хер», и выйдет не по-русски, а по херам. Другой отвечает ему еще хитрее: «Ши-чего ни-цы, ши-йся не бо-цы», то есть «Ничего не бойся». Это опять не по-русски, а пошицы» [Помяловский 1904: 47].

О школьниках, маскирующих общеупотребительные слова, писал в 1899 г. в статье «К вопросу об условных языках» П.В. Шейн: «В иных школах ученики и ученицы маскируют свою речь посредством излюбленных (разумеется, по общему согласию) приставок отдельных звуков к началу или концу слов, в других же училищах ученики закутывают свою речь с помощью метатезиса. Непременным условием для сохранения тайны того и другого способа выражения требуется, чтобы слова произносились как можно быстрее, иначе постороннему слушателю не трудно было бы добраться до ключа для раскрытия того, что именно хотели от него скрыть» [Шейн 1899: 22].

Однако тарабарский язык, созданный в результате перестановки, замены или добавления слогов, не тождествен жаргону. Как справедливо отмечают ученые, это глубоко различные лексические системы и по словопроизводству, и по социальной природе [Поливанов 1931: 58; Грачев 1997: 99].

Таким образом, термин язык в XIX веке применялся для обозначения и засекреченных слов искусственного характера, и для созданных в кругу учащихся жаргонизмов, и для словаря различных сословных, профессиональных групп.

Лингвистической традиции следуют также П. Тиханов, отмечающий в своей статье 1899 г. «Черниговские старцы. Псалки и криптоглоссон» существование «типичного языка семинаристов» [Тиханов 1899: 53], Д.К. Зеленин, рассматривающий «условный технический язык «представителей самых разнородных профессий» [Зеленин 1905: 111], И.А. Бодуэн де Куртене, называющий жаргон учащейся молодежи «условным» языком [Бодуэн де Куртене 1908: X] и др.

Термин язык как обозначение молодежного жаргона продолжает употребляться и в первой половине XX века [Томсон 1910; Богословский 1927; Поливанов 1931; Стратен 1931 и др.], однако в этот период среди языковедов начинает получать распространение обозначение жаргон.

1.3. Термин «жаргон» как обозначение молодежной речи на разных этапах ее развития

Заимствованный из французской лексикологии термин жаргон (jargon) впервые появляется в русской литературе в романе «Пан Халявский» (1839) Квитки-Основьяненко в связи с описанием «таинственного бурсацкого языка», который создавался за счет добавления окончания «ус» к каждому слову, превращая речь в «своеобразный жаргон заговорщиков». Уточнения-характеристики «таинственный» и «заговорщиков», которые сочетаются соответственно с обозначениями язык и жаргон, подчеркивают конспиративную функцию речи, а слова язык и жаргон выступают в контексте как нейтральные и, заметим, синонимичные.

Обратимся к первой лексикографической фиксации. В «Толковом словаре живого великорусского языка» В.И. Даля наблюдаем следующий факт: слово жаргон поясняется через обозначение наречие («Жаргон м. франц. Наречье, говор, местная речь, произношение»), а слово наречие (как было отмечено выше) толкуется словом язык: «ср. местный язык, незначительно уклоняющийся, по произношенью или переиначенным словам, от языка коренного» [Сл. Даля: Т. 1, 541; Т. 4, 695].

Таким образом, на первых этапах вхождения в лингвистический оборот термин жаргон равнозначен термину язык как традиционному в XIX веке при обозначении различных социально обусловленных (местных) вариантов языка.

Бодуэн де Куртене в статье «Язык и языки» различает «языки известных ремесел, званий (например, язык актеров) и общественных классов, язык мужчин и женщин, язык различных возрастов, язык различных переходных положений (например, язык солдатский, язык каторжников и заключенных и т. п.)» [Бодуэн де Куртене 1963: 74–75]. Среди своеобразных «условных» языков ученый выделяет также «язык студентов, гимназистов, семинаристов, институток и т. д.» [Бодуэн де Куртене 1908: X].

При этом Бодуэн де Куртене условный язык учащейся молодежи называет полутайным жаргоном. «Существуют, – отмечает он, – языки тайные и полутайные, так называемые «жаргоны»: язык студентов, язык гимназистов, язык странствующих торговцев (например, в России язык офеней, язык костромских шерстобитов и т. п.), язык уличных мальчишек, язык проституток, язык хулиганов, язык мошенников, воров и всякого рода преступников и т. п.» [Бодуэн де Куртене 1963: 75].

Ученый, как видим, ставит знак равенства между терминами язык и жаргон.

Подобную лингвистическую тенденцию отражают также литературные памятники конца XIX века, в которых особенности словоупотребления школьников характеризуются не только через компонент «язык» (кадетский язык, бурсацкий язык, школьный язык и т. д.), но и с использованием обозначения «жаргон»: «бурсацкий жаргон» (Студенческие корпорации в Петербургском университете в 1830–1840 гг. (Из воспоминаний бывшего студента, 1881); «гимназический жаргон» (Бундас Н.А. Очерки из жизни С-кой гимназии в 50-х годах, 1897; Куприн А.И. На переломе, 1900; Короленко В.Г. История моего современника, 1905); «кадетский жаргон» (Станюкович К.М. Маленькие моряки, 1893); «особый жаргон» (Януш Л.И. Полвека назад (Воспоминания о Втором Московском кадетском корпусе, 1907); «институтский жаргон» (Лухманова Н.А. Девочки: Воспоминания из институтской жизни, 1899; Ф.Л. Из воспоминаний о Московском Александровском институте, 1900; Чарская Л.А. Записки институтки, 1905); «училищный жаргон» (Измайлов А.А. В бурсе, 1903) и т. д.

И если В.И. Даль специфические кадетские выражения называет «принятыми и понятными в кадетском обиходе», то П.И. Мельников (Андрей Печерский) во вступительной статье к полному собранию сочинений В.И. Даля (первому посмертному полному изданию 1897 г.), подчеркивая автобиографический характер повести «Мичман Поцелуев», акцентирует внимание читателей на знакомстве героя с «кадетским жаргоном», «перечисленным во время сочинения повести не по записи, а по памяти, как сказывал Владимир Иванович» [Мельников (Андрей Печерский) 1897: IX].

В комментариях от редакции (ж. «Русское богатство», 1912 г. № 11) к статье Г. Домрачева о первых днях его пребывания в кавалерийском училище читаем: «И вот, черта за чертой, пред нами рисуется этот замкнутый исключительный мирок, культивирующий, по странной преемственности, свои особые традиции, проникнутые особым «духом» с совершенно особыми нравами и с собственным жаргоном».

Таким образом, на рубеже веков, наряду с термином «язык», применительно к словарю учащихся становится употребительным и термин «жаргон». Существует мнение, что в начале XX века он «преимущественно связывается с языковой практикой преступного мира», с воровской средой [Подберезкина 2006: 140]. Можно ли с этим согласиться?

Воровской жаргон, арго (первые его обозначения – условный язык преступников, байковый язык, музыка) начинает изучаться, как замечает М.А. Грачев, с середины XIX века [Грачев 2005: 17], специфика же речевого общения учащихся не являлась объектом научных исследований в дореволюционной России. Первая (и весомая) научная попытка рассмотреть причины появления специфических школьных лексем, проанализировать их семантику и способы образования была предпринята Д.К. Зелениным в известной работе «Семинарские слова в русском языке» (1905).

Начинает привлекать широкое внимание языковедов и становится предметом научных исследований молодежная речь лишь в 1920—1930-е годы, когда реформируется система образования, отменяется дореволюционное разделение школ, устанавливается совместное обучение мальчиков и девочек. Революция и гражданская война породили армию беспризорников, и школьный язык в силу известных причин подвергся влиянию блатной музыки, жаргону тюрьмы. Именно под таким названием выходит в свет в 1908 г. словарь В.Ф. Трахтенберга с небольшой вступительной статьей И.А. Бодуэна де Куртене (всего две страницы), в которой словосочетание блатная музыка встречается двенадцать раз! [Грачев 2005: 18]. За арготическим фразеологизмом закрепляется неразрывная связь с преступностью и правонарушителями, а обозначение жаргон приобретает негативную, сниженную окраску.

Русская общественность обеспокоена «массовым проникновением словечек преступников в речь подрастающего поколения» [Грачев 2005: 60], одна за другой выходят статьи, посвященные данной проблеме, среди которых работы Е.П. Луповой «Из наблюдений над речью учащихся в школах II ступени Вятского края» (1927), М.А. Рыбниковой «Об искажении и огрубении речи учащихся» (1927), П.С. Богословского «К вопросу о составе лексики современного школьного языка» (Из материалов изучения языка учащихся пермских школ) (1927), С.А. Копорского «Воровской жаргон в среде школьника» (1927) и др.

Так, М. Рыбникова (1927) пишет «об искажении и огрубении речи учащихся», подчеркивая широкую распространенность среди молодежи слов, «многие из которых идут от «блатной музыки», т. е. из воровского жаргона тюремных завсегдатаев» [Рыбникова 1927: 246]. П.С. Богословский, задавая вопрос: «Каково содержание лексики современного школьного языка?», отмечает огромное количество слов, необычайно грубых по содержанию, а по своему происхождению наводящих на весьма грустные размышления. [Богословский 1927: 24]. «Несомненно, – заключает автор, – что лексика школьного языка пополнилась элементами «Блатной музыки» через посредство малолетних «правонарушителей» [Богословский 1927: 24].

Один из первых исследователей послереволюционной языковой ситуации в России С.А. Копорский (1927) также подчеркивает, что уже в двадцатые годы речь школьников была заметно окрашена элементами воровского жаргона [Копорский 1927].

Проблему «речевого хулиганства» в «школьной и комсомольской среде» продолжают в 1931 г. Е.Д. Поливанов и В.В. Стратен.

В статье «О блатном языке учащихся и о «славянском языке» революции» Е.Д. Поливанов обращает внимание на то, что «зачатки бурно разросшегося сейчас «речевого хулиганства» были присущи русской средней школе уже довольно давно», и вспоминает свои гимназические годы (годы вокруг первой революции – 1905 г.), когда школьники активно использовали в разговоре жаргонные слова, которые, с одной стороны, объединяли их с уличными хулиганами, а с другой стороны будучи специфическими, ограничивались стенами школы [Поливанов 1931: 161–162]. «Снижение штиля» современного языка учащихся в сторону социальных низов» он объясняет влиянием «блатной речи»: «…снижающий штиль» жаргон существует в школе потому, что у школьников хронически существует потребность определять себя и собеседника именно в вышеуказанном смысле – в виде хулиганов или в виде играющих «под хулиганов» [Поливанов 1931: 164].

Мысль об объединяющей (школьников с беспризорниками) функции блатного жаргона развивает В.В. Стратен, он привлекает лексику «блатного арго», а также художественные тексты (книгу Н. Огнева «Дневник Кости Рябцева», повесть Г. Белых, Л. Пантелеева «Республика ШКИД», повесть И. Микитенка «Вуркагани») и ряд научных статей, посвященных речевому общению в детской среде. По его наблюдениям и собранным материалам становится очевидным сходство словарного состава жаргона беспризорных и школьников: «Сибирские школьники говорят почти так же, как киевские или одесские беспризорные, а ленинградские, напр., или иркутские беспризорные – как полтавские или ярославские школьники. Это один и тот же жаргон, основанный на блатном арго и только кое в чем видоизмененный и обновленный» [Стратен 1931: 141–142].

Таким образом, первый этап изучения молодежной речи совпадает с бурной активностью, «разгулом» воровского жаргона и его влиянием на формирование словарного состава молодежного жаргона. Неудивительно поэтому и развитие негативной оценки понятия «жаргон», и «возмущенное негодование по этому поводу пуристов-педагогов». Вместе с тем авторы критических статей не только призывают бороться с «порчей языка», но и отмечают выразительность, экспрессивность жаргонных слов. У жаргона, как подчеркивает сам носитель и создатель его в школьные годы Е.Д. Поливанов, «более богатое (т. е. более обильное отдельными представлениями) смысловое содержание, чем у их обыкновенных (а потому и пустых в известном отношении) эквивалентов из нормального языка» [Поливанов 1931: 163].

Исследователи тех лет считают закономерным создание специального лексикона в ученической корпорации.

При этом необходимо отметить нередкое использование в статьях обозначения термина жаргон с указанием на школьную среду: «школьный жаргон», «слова школьного жаргона», «русский школьный жаргон», «жаргон средней школы» и т. д. Это говорит о том, что в данный период в отечественной социолингвистике (среди основателей которой – Е.Д. Поливанов и В.В. Стратен) признается существование различных видов жаргона, в том числе и школьного. «Жаргон средней школы» рассматривается как особая разновидность социально-групповых диалектов [Поливанов 1931: 168]. И борьба общественности была направлена не на него как на естественную детскую потребность в языковой новизне, а на проникающую в него арготическую лексику, которая, «снижая штиль», вносила излишнюю грубость. В этом плане характерно мнение М. Рыбниковой: «Сила жаргона – в его необычности и выразительности. Дети всегда любят тайную речь, то говорят «на шицах», то переставляют слоги слова, то просто пускают в ход «словечки» [Рыбникова 1927: 247].

Таким образом, нельзя безоговорочно разделять точку зрения на то, что в начале XX века термин жаргон ассоциируется преимущественно с преступной средой.

Этот период – 1920—1930-е годы – способствовал привлечению внимания к проблемам образования, к школьной системе преподавания, а также к социальному составу учащихся и их специфическому словоупотреблению – школьному жаргону.

В последующие годы изучение школьного жаргона, несмотря на появление нового лексического материала, будет приостановлено. В аргологии (жаргонологии) наступает определенное «затишье» [Елистратов 2000: 576]. Это связано с политическими условиями в стране, с официальным запрещением изучать русский жаргон.

Исследования школьного (студенческого) жаргона возобновятся в конце 50-х – начале 60-х годов XX века [Костомаров 1959; Скворцов 1964: Леонова 1966]. Свое отношение к этому языковому явлению одним из первых выскажет К.И.Чуковский: «…кто из нас, стариков, не испытывает острой обиды и боли, слушая, на каком языке изъясняется иногда наше юношество!» [Чуковский 1962: 101]. Поднимая вопросы культуры речи, писатель называет жаргон «юнцов» вульгарным, «людоедским» (сравнивая с речью Эллочки-людоедки, «высмеянной Ильфом и Петровым») и считает, что борьбу с ним необходимо начинать в школе, «где и зарождается этот жаргон» [Чуковский 1962: 103]. Однако писатель предлагает не только бороться за чистоту русского языка, но и постараться понять подростков, которым хочется «новых, небывалых, причудливых, экзотических слов – таких, на которых не говорят ни учителя, ни родители, ни вообще старики». «Это бывает со всеми подростками, – отмечает К.И. Чуковский, – и нет ничего криминального в том, что они стремятся создать для себя язык своего клана, своей «касты» – собственный, молодежный язык» [Чуковский 1962: 105].

Пытаясь разобраться в причинах возникновения жаргона, он (в 1966 г.) дополняет главу «Вульгаризмы» из книги «Живой как жизнь»: появляются рассуждения о том, что литература призвана отражать живую разговорную речь и что несправедливо обвинять ее в распространении жаргона. «Сколько бы ни суетились пуристы, живая разговорная речь непременно просочится и в романы, и в рассказы, и в повести, и в стихи, отражая в себе умственный и нравственный облик той социальной среды, которая сформировала эту разговорную речь» [Чуковский 1966: 129].

Появляется также ссылка на статью Л.И. Скворцова «Об оценках языка молодежи» (1964), в которой автор рассматривает структурно-семантические особенности молодежного жаргона. Л.И. Скворцов оперирует определением «молодежный», считая, что оно отвечает духу времени. В послевоенное время в стране постепенно складываются все необходимые условия для объединения молодых людей (школьников, студентов, молодых рабочих, музыкантов и т. д.). Средства массовой информации, газеты, радио, телевидение, художественная литература, кинофильмы, песни – все способствовало распространению общих увлечений, своеобразной моде одеваться и схожему речевому поведению. Популярными становятся «стиляги», их лексика, а также «профессиональный жаргон музыкантов («лабухов»), в состав которого входит много арготических слов и элементов старых условных языков» [Скворцов 1966: 9]. Этот разряд «лабушско-стиляжьей» по происхождению лексики активно усваивается молодежью, в частности студенчеством, чей жаргон, как отмечает Л.И. Скворцов, «становится господствующим» в молодежном жаргоне [Скворцов 1966: 8].

И вот что характерно: К.И.Чуковский, дополняя свои наблюдения, включает в свои рассуждения определение «молодежный», подробно раскрывает состав носителей жаргона.

Сравним две редакции: 1962 и 1966 гг.

Обозначение «молодежный» автор заключает в кавычки, подчеркивая тем самым новые тенденции в обществе и в языке, и правомерно, на наш взгляд, делать вывод о том, что термин молодежный жаргон становится широко употребительным с 1960-х годов. Немаловажную роль в его популяризации сыграли научные изыскания Л.H. Скворцова. «При относительной едино-возрастности той или иной группы говорящих, – отмечает ученый, – жаргонная речь выступает как характерная черта языка поколения (особенно молодого). Это и дает возможность ставить вопрос о современном молодежном жаргоне (сленге) как одном из социально-речевых стилей нашего времени» [Скворцов 1966: 8].

В дальнейшем школьный (студенческий) жаргон будет рассматриваться как разновидность молодежного жаргона, с годами все более обогащающегося. Объектом внимания станут не только жаргоны учащейся молодежи (в основном – студентов), но и такие проявления молодежной речи, как жаргоны солдат и матросов срочной службы, жаргоны неформальных молодежных объединений (хиппи, панков, металлистов, фанатов), жаргоны хипхоперов, компьютерщиков, уличных музыкантов, толкиенистов, про-геймеров и др. [Скворцов 1964; Лошманова 1975; Копыленко 1976; Дубровина 1980; Лука-шанец 1982; Крысин 1989; Запесоцкий, Файн 1990; Мазурова 1991; Рожанский 1992; Зайковская 1993; Ермакова 1996; Береговская 1996; Марочкин 1998; Мокиенко, Никитина 2000, Никитина 2003, Грачев 2006 и др.].