Текст книги "Жуткие снимки"

– И в машине места немного занимаю…

– Я серьезно!

– Комнатная модель.

– Так оно ведь и неплохо. Для тебя тоже, ага? До Шведа это тоже сразу дошло, вот он тебя и приручает… Баловать велел. А давай-ка мы с тобой еще куда-нибудь заедем, в ТЦ какой, что ли, а то у тебя вон джинсики все истертые уже. Штаны тебе купим и пару юбок. Платьице еще, так, простенькое, для лета?

– …Это Васькины штаны.

– Я знаю. И все понимаю. Вот и надо их снять, постирать и поберечь – а то износишь, что надевать, когда совсем тоска припрет?

В ТЦ Мурку потянуло в отдел для мальчиков – купить брату новые штаны. В одежде для пацанов она разбиралась неплохо: все, от носков до курток, она покупала ему сама, отец только деньги давал, а матери с ее супами, которые никто не ел, вечно было некогда. И на брата Мурка всегда тратила больше, чем на себя. Глаза жадно зарыскали по стопкам футболок, по нарядным рубашкам и штанишкам на манекенах, она уже услышала капризное Васькино сопение у плеча – но Янка твердо взяла за руку и молча увела в девчачий отдел. Там нашлись шикарные джинсы, юбочки, платье в синий мелкий цветочек и прочая красота, включая нежнейшую пижамку со щенками. Мурка растаяла. А Янка вертела ее в тесной примерочной, приносила еще разные славные одежки и вдруг, притихнув, созналась:

– А знаешь, Мурлетка, тебе сейчас примерно столько, сколько было б моей сестричке…

– Сестричке? Тебе было семь, когда она родилась? – Мурка, вдруг озябнув, стиснула ворох одежек. – А что стряслось?

– Что стряслось… Не знаю, – странно ответила Янка. – Нет, не семь, не первоклассница, раньше – мне было пять; значит, ты младше. Иногда мне кажется, что все это только приснилось… Знаешь, пять лет – это еще очень мало. А иногда мне все это снова снится, да так отчетливо, как в кино… Она и жила-то минуты три, не больше… Так, хватит. Она была давно – ее сейчас нет. А ты – есть. Так что будем баловать тебя! Давай-ка вот эту пепельную юбочку посмотрим…

– Давай. Ты как волшебница, Янка, ты из гадкого утенка пытаешься девушку сделать!

– Просто чтоб ты вспомнила, как это – девчонкой быть. И почему сразу гадкий утенок? Просто медленное созревание. Я тебе завидую, кстати.

– …Чего?! – Мурка посмотрела на озябшего ребенка в зеркале. Нулевой бюстгальтер только прибавлял ему жалкости. – Вот этим… Косточкам?

Янка накинула ей на плечи что-то пушистое и кружевное, летнее:

– В тебе виднее человек, а не самочка. Знаешь, когда фактура созревает рано, – провела она рукой вдоль сладкого изгиба своей груди, – мозги ее догнать не успевают. В пятнадцать-шестнадцать ни людей не знаешь, ни себя. На парня смотришь, вроде хочешь дружить, говорить об интересном – а он по факту и не парень, а павиан, слюни пенятся, мозги в яйца провалились. Одни проблемы.

– В смысле, красоткам не прощают красоты?

– Скорей, смотрят жадными глазенками, потрогать без спроса норовят… А ты даже сама не знаешь еще, куда себя пристроить, красивую такую. Да еще если растешь без матери, подсказать толком некому…

– Ты росла без матери?! Она… Она умерла?

– Она нас бросила. В смысле меня и отца. Через год после той непонятной истории с сестричкой. Исчезла. Отец сказал, уехала работать куда-то. А потом выяснилось, что у нее другая семья, дети есть. Что она здесь же живет, в Петербурге.

– А с тобой не видится?

– Нет. Наверно, она меня ненавидит. Ну, за то, что я видела… И что-то поняла.

– А что ты видела? – Мурку трясло и очень хотелось обнять побледневшую, словно бы провалившуюся внутрь себя Янку.

– Давай… Давай я тебе потом расскажу, – через силу улыбнулась Янка. – Ну, в общем, наверно, я должна ее найти, посмотреть в глаза, поговорить и все такое. Но вот мне уже почти двадцать пять, я не ребенок, не несчастная соплюха – а все не решаюсь. Не могу. Ну вот скажи, если б я ей была интересна, если она бы хоть немного про меня думала – разве б она не повидалась со мной?

– Я не знаю. – Мурка думала про свою мать, успешного фармацевта, которая точно так же спокойно вычеркнула ее из жизни, продав и долю в аптеке, и квартиру, а еще спалив у мусорных бачков Муркин мольберт-хлопушку, их с Васькой игрушки и книжки, одежду, вороха детских рисунков, потому что это мешало ей передать квартиру новым владельцам. А теперь зачем-то зовет в монастырь. – Может, они сходят с ума и все забывают. Моя тоже какая-то с приветом… А отец что говорит?

– Говорил: «Доченька, ты умная и красивая, зачем тебе эта мерзавка, у тебя ведь все есть, а чего нет – мы все купим». Ну, и покупал… Вещи, студии танца, репетиторы… И бабушка, его мама, у меня прекрасная была, пирожки-варежки-сказки на ночь, добрая. Но она рано умерла, рак, а отец три года назад поехал с подругой на юг, и на трассе «Дон» они разбились. Если б не Швед… В общем, я отцову квартиру сдаю, а живу у Шведа. Я без него не могу даже дышать – ну, если он вдруг из города далеко уезжает. Это даже не любовь, не зависимость, а просто он – это я, а я – это он, – Янка прерывисто вздохнула и слегка смутилась. – Чувства такие, да… Самообман, конечно, но так хотя бы жить можно. Он хороший. Добряк. Благородный и весь в творчестве.

– Мне кажется, он немного… колдун такой добрый. Да?

– Есть что-то. – Янка даже не улыбнулась. – Вроде волшебник. И поумнее прочих, да. Ну что, на кассу?

4

После вчерашней съемки, когда они со Шведом вернулись с корпоратива в Лахте в три часа ночи, Мурка проспала до десяти и, ясно, в школу на консультацию по математике опоздала. Но она все равно собралась – джинсы-футболка, а в рюкзачок скетч-бук, карандаши, новое платье в цветочек – и помчалась на маршрутку. Идеи надо воплощать, а то они разорвут на клочья. Вышла у Таврического и позвонила Мите:

– Митя, а ты занят?

– …Малыша! Ой! Что стряслось?

– Ничего. Просто уже лето, третье июня, а ты сидишь там в своей норке на четвертом этаже и видишь только ржавые крыши. А я – в Таврике. Приходи на часок, погуляем вдоль прудов, помолчим, поговорим. Часок-то у тебя найдется? Придешь?

– Приду, – растерянно согласился Митя. – А ты чего такая добрая, Малыша?

– Лето потому что.

Она немного боялась, что Митя явится в одной из своих психоделических жилеток, но он пришел совсем обычный, в серенькой рубашке, в наутюженных Нозой брючках, – только черные глазки за очками хитро поблескивали: обычная одежда для Мити – маскарад. Дожидаясь его, Мурка нарисовала в скетч-буке Ваську на велике; пришлось присматриваться к проносящимся мимо велосипедистам, чтоб вспомнить, где что у велосипеда. Митя, подсев к ней на лавочку, долго разглядывал рисунок:

– Да… Жаль. Очень жаль мальчика. Добрый был?

– Всякий. Мальчишка как мальчишка. Знаешь… У него вот тут был шрам, – Мурка отметила точную черточку на Васькиной руке чуть повыше локтя. – Это я звезданула, кирпичом. Хорошо, что на излете, сустав не вышибла. И мизинчик еще – перелом был, потом криво сросся…

– …За что?!

– За преступление.

– А?

– Когда мы жили на Академика Лебедева, там недалеко в ВМА была стройка. Длилась и длилась. Все дети окрестные туда пробирались – ну, интересно же. Васька тогда был классе во втором, мальчишки тогда еще совсем придурки, вот туда они-то, на стройку, человек шесть, и залезли. Я перепугалась и за ними тоже. Ну, нашла, смотрю издалека: как ловить, как выволакивать… А они, эти суконцы малолетние… Камней и кирпичей набрали и швыряют в какую-то ямку… А оттуда писк, мяуканье такое тоненькое… Понимаешь, там котята были. Уковылять пытались, пищали, маму звали… Половина уже убитые, один лежит – дергается, головка в кашу, только уши дрожат… А эти гаденыши… Все кирпичами садят, кирпичами… Я тогда тоже камни похватала и как давай в них кидать, в уродов этих мелких… Со всей силы. Пацаны орут, попадали, ползут по грязи, я визжу, кидаю – хорошо, сторож прибежал, остановил, а то поубивала бы… Пацанята отползли, убежали – только мой остался, я его схватила и бить – по морде, по морде; потом схвачу, потрясу и опять бить. А тут кошка прибежала, худющая, нюхает котяток своих, нюхает – и как закричит, замяучит… Ваську аж затрясло… Сторож нас вытащил – меня за косу, чтоб не дралась, Ваську – за шиворот вынес и за ворота как тряпку выкинул. …Васька ревел сутки, наверно. Устанет, уснет на полчаса – и опять ревет… Хорошо, родителей дома не было. Я с ним месяц все равно не разговаривала.

– А как простила? – Митя, побледневший, потирал грудь с левой стороны.

– Да увидела, что у него мизинец кривой. Сломан был – я кирпичом попала, болел страшно, наверно, а он никому не сказал, прятал от нас свой мизинчик… Так криво и сросся. Я хоть и сказала, что убитым котятам в тысячу раз больнее было, все равно… Пожалела его. Прибитый был, горестный, есть почти перестал, ревел, по ночам вскакивал… Пожалела. Но не простила, нет. Просто стала разговаривать. Как ты думаешь, надо было простить?

– Нет. Нет, что ты. Ты все правильно сделала… Бедная.

– Он меня потом Муркой прозвал. За это все. Митя, а вот если бы рай был, как ты думаешь, его, дурака, простили бы за котят, взяли бы туда?

– Он же мучился, – Митя потер лицо. – У него ж сердечко кровью потом изошло. Наверно, все-таки взяли бы… Я бы взял.

Мурка долго смотрела вверх, в зеленый шорох и свет старых лип.

– Митя, а ты какой был в детстве?

– Да тоже всякий, наверно. Мы жили на Пряжке, в доме, где Блок жил, представляешь? Но нам, мальчишкам, это было как само собой, ну Блок и Блок, мы все больше в порт пробирались или на Адмиралтейские верфи. Тоже опасно было. Родители ничего не знали, конечно… А еще у меня было восемь воображаемых друзей. Они просили их не выдавать. Пойдем, Малыша, пройдемся. А то…

– Прости. Я… Я нечаянно, – встала Мурка. – Я это никому не рассказывала никогда. Я не знаю, почему тебе все рассказываю. Прости.

– А ты рассказывай, – настойчиво и тоскливо сказал Митя. – Я рад. Это ведь значит, Малыша, что я, старый дурак, хоть кому-то по правде нужен.

Они обошли почти весь пруд, разговаривая о Блоке, о Мандельштаме, о Галиче, когда Мурке наконец вспомнилась ее идея:

– Ой, Митя! Я чего хотела-то! На, пофоткай меня, пожалуйста. – Она сунула ему в руки свой телефон. – А потом будет сюрприз!

И она превратилась в мальчишку. Скакала через скамейки. Валялась на газоне. Вскакивала и подпрыгивала в небо – только чтобы Митя забыл про котят. Вроде бы удалось: Митя, смеясь, только успевал нажимать спуск:

– Малыша! Да ты ж мое солнце! Скинь мне, чудовище мое маленькое, хоть парочку фоток! Скинешь, Ласточка?

– Скину, скину, – кивнула Мурка. Скакать на жаре в джинсах вообще-то было очень жарко. А еще они подошли к подходящим кустам в углу парка, да и люди другие далеко. Она подвела Митю к скамейке: – Митя! Ты – тайная часть моей жизни! И друг! Я тебе доверяю! Тебе сейчас будет оказано еще доверие, громадное просто! Поэтому вот сиди и карауль, чтоб никто не подошел!

И она скрылась в кустах – всполошив целую стаю молодых разоравшихся воробьев. За кустами стащила сначала футболку и нырнула в прохладные цветочки платья, расправила его; сняла джинсы и, туго свернув, запихнула мальчишечью одежку в рюкзак. Жить в шелковистом платье на улице, среди вольного воздуха оказалось легко, прохладно и страшновато. Мурка причесалась, чуточку подвела глаза, волнуясь, обошла кусты и вышла на дорожку справа от Мити. Тот, старенький одинокий енотик, задумчиво крутил в руках ее телефон и смотрел в сверкающую гладь пруда.

– Митя, сфотографируй меня, пожалуйста, снова.

– …Ой. Малыша… Моя Малыша!! Да ты же… Девочка! Ох какая ты: девочка-девочка! Малыша, да какая ж ты красивая, оказывается! Да куда ж тебя спрятать от этого мира!

А вечером Мурка, не выдержав, выложила новую фотку Васьки, невесомо перелетающего через скамейку в зеленом и солнечном – вовсе не Таврическом, а райском – саду, на стене его аккаунта. С подписью: «Я умер. Теперь я умею летать».

Через мгновение под фоткой появился первый лайк.

Глава 4
Девочка Эля

1

ЕГЭ она сдала очень классно, сама от себя не ожидала. Вот просто замечательно сдала литературу и историю. Даже математику – хорошо, хотя она не нужна для поступления. Но художник ведь должен понимать геометрию? Так, со школой все. Осталось получить аттестат, и можно подавать документы. Ну и выпускной… Швед покраснел и выпучил глаза:

– …Какие-какие «Алые паруса»? В эту толпу тебя, такую… Такую дюймовочку? Нет. Я за тебя отвечаю. По телику посмотришь. …Что? В ресторан с классом? На лимузине? Ты знаешь, какая там биофлора, на сиденьях этих лимузинов? А ресторан? Дешевое шампанское и продукты неизвестно с какой скотобазы? Гнилые апельсины? Грязные скатерти и озабоченные одноклассники? Нет. И все.

– Но… Швед, ты шовинист и собственник.

– Собственник. Однозначно. Значит, мы вот как сделаем: пойдем с Яночкой к тебе в школу на вручение аттестатов. Сфоткаем и тебя, и все, на что пальчиком покажешь. Только, чур, ни с какими Марь Ваннами и Петями-Машами не обниматься. Потом – тебя за ручку – и вертолетная прогулка, ок? Фотосессия в Стрельне – ок?

– Это дорого!

– Ты дороже. А потом в ресторан – Яночка, ты выбери, ага?

Янка тихонько смеялась. Швед не выдержал и весь вспыхнул золотым смехом:

– Ох, девки, как же я вас обеих люблю! …Ой. Мурка, Янка. А вот мне сейчас показалось… Что вы здорово похожи вообще-то. Или не показалось… Брови одинаковые точно, веки… Поворот головы… Масть только разная.

Мурка посмотрела на золотую Янку, потом на Шведа:

– Да ладно. Янка – красавица, а я кто? Мышь!

– Нет. Ты – красивый, но очень худой и смешной котенок, – пожал плечами Швед. – Вот посмотришь, какая ты еще станешь красавица. Я-то вижу. Правда, Янка?

– Правда. Я тоже вижу. С тобой все в порядке, ты просто страшно худенькая и расти не хочешь. То ли девочка, то ли мальчик. Тебе сейчас так надо. Так что не подгоняй природу, все само собой придет.

Швед глянул на часы и вскочил:

– Ага!! Так, ненаглядные, а что вы расслабились? Кошка, давай-ка, собирай: оба кэнона, объективы TS сверхширокий, RF двадцать восьмой, EF семидесятый… Все в серый кейс. Остальное как обычно. У нас сегодня приватная съемка в Юкках, сорокалетняя пара в саду и в спальне… Янка, ты поедешь как стилист и гример, собирай свои сундучки: там баба страшная, а в сказку хочет. Живо, обе! Шевелитесь!

Да, Швед любит командовать. И еще он циничный и брезгливый. Нельзя, чтоб он проведал, откуда Мурка в их жизнь свалилась, – бабкина квартира убьет все. Если Швед узнает про черную плесень на кухне и вонючие узлы, выгонит, наверно… Мурка перестирала всю одежду, которую забрала от бабки, по два раза. А половину выкинула. Еще и потому, что вместо старья Янка помогла ей завести хорошие вещички.

У нее полно было знакомых стилистов, дизайнеров одежды, владельцев бутиков – и все эти модники звали Мурку Янкиной куколкой или Янкиной сестричкой, радовались ее микромодельной внешности. А Янка вроде бы и правда играла в куклы: между делом наряжать Мурку и фоткать эти кукольные луки стало у нее пунктиком. На стойке с Муркиной мелкой одеждой становилось все больше платьиц, сарафанчиков, кружевных подъюбников, корсетов, а Янка рылась во всяких стоках, дизайнерских секонд-хендах, старых коллекциях; добычу отдавала дизайнерам перешивать на Мурку; если брала в бутиках для съемок что-то напрокат для клиентов, то прихватывала что-нибудь мелкое интересненькое и для Мурки, и дома фоткала ее, пока Швед не начинал ворчать, что их детсадовский косплей и чириканье мешают ему сосредоточиться. Но несколько работ с куколкой в аду он, мрачно понаблюдав за их девчачьей возней с нарядами, тоже сделал: тяжелые это были фотосессии и результат шоковый. И то платьице они с Янкой, подумав, чинить не стали – еще и рваное пригодится, не давать же Шведу еще одно пластать…

После этих съемок ее неприличные рисунки для Мити стали такими, что клиенты встали в очередь, а Митя вздрагивал и потом бродил по номерам, мучительно решая, какую картинку пустить на продажу, а какую оставить на стене для пользы дела – постоянные гости огорчались, если видели, что картинку меняли. Владелец заведения заказал серию работ для своих высоких покровителей, а те захотели еще. Одному потребовался чуть ли не весь «Декамерон» в рисунках для дачи на Корсике. Митя купил Мурке дорогущую итальянскую и японскую бумагу, французскую акварель и колонковые кисти. Багет некоторых картинок покрывали сусальным золотом. Бизнес цвел так, что Мурка через день прокрадывалась мимо бабкиной квартиры на четвертый этаж и несколько часов рисовала то в крошечной квартирке у Мити, то на кухне – в зависимости от погоды за окном. Митя перестал кормить ее пирожными и заказывал фрукты из Таиланда. И еще для пользы дела натаскал откуда-то толстых дореволюционных альбомов по искусству и французских арт-буков. И даже сводил разок по знакомству в особое хранение Эрмитажа…

И еще после этих кукольных, игрушечных Янкиных съемок – панталончики с кружевами-юбочки-оборочки-нежные ткани, – которые происходили-то, в общем, просто так, между делом, для удовольствия, Мурка, странное дело, почему-то уставала больше, чем после любого экстрима под камерами Шведа. Трудно быть девочкой. Трудно быть объектом, если ты сама художник. Трудно, когда тобой любуются… Трудно, когда Янка так внимательно смотрит, говорит ласковые слова, а в глазах у нее рождается странная тоска.

– Что ты хочешь во мне увидеть? – не выдержав, однажды спросила Мурка.

– Не знаю. Но мне кажется, ты правда на меня похожа.

– Ну, в общем, да, – признала Мурка, потому что глупо отрицать явность, выраженную в линиях и пропорциях лиц. – Не слишком, но сходство есть. Можно сойти за двоюродных каких-нибудь… Только мы разного цвета.

– Ты серебристая, как луна, – улыбнулась Янка. – И худышка. Странная какая игра природы… А ну и что. Мне нужна сестренка. И все.

И Мурка позволяла ей себя баловать. С Янкой весело кататься по городу. Весело заходить во всякие подвальные магазинчики с редкостными, чудесными одежками, бусиками и туфельками, весело, когда Янка в магазине обнимает ее за талию и говорит своим знакомым: «Девочки, а вот мне для сестренки нужно что-нибудь чудесное!», весело заходить в кондитерские и кофейни, весело, когда утром выйдешь на кухню, а Янка, благоухающая лимончиком и свежестью, притянет и поцелует в глаз или в щеку… Но немножко неловко, ага. И устаешь – но, может, Мурка не привыкла кому-то нравиться? Или ей, которая сама всегда была старшей сестрой Ваське, невмоготу быть младшей?

Еще интересно было ездить с Янкой на детские съемки: там Янка превращалась в добрую фею, что-то шептала малышам, причесывая; напевала, шутила, мурлыкала, каким-то неведомым образом создавала в кадре волшебный мир, – а Швед ловил на снимок маленьких бессмертных существ с ясным, полным тайн взглядом, а не капризных человеческих детенышей. Однажды пришлось снимать такую противную, настырную, полыхающую румянцем пятилетнюю хрюшку, что Швед хотел даже от съемок отказаться, так дите выло и ныло. Но Янка пошепталась с мамашей, поиграла с девчонкой, успокоила ее, мимоходом перебрала весь радужный ворох детских платьев, поколдовала: «Свет-цвет-фокус-ракурс!» – и из кадра глянула сероглазая и нежная бессмертная душа, ребенок эльфов. Правда, колдовство? Янка, сияя энергией и радостью, пожала плечами:

– Да они ведь для этого и фотографируются, нет? Хоть на миг поверить в то, что бессмертны? Ну да, девчонка страшненькая, не повезло; к пятнадцати-двадцати еще страшнее станет, но вот будет смотреть на эти фотки и утешится, всерьез поверит: вот, мол, я какая на самом деле! Нежная душа!

– А там и снова вам позвонит, – усмехнулась Мурка.

– Ага, – просияла Янка. – Потому что мы со Шведом умеем вот это, чего другие фотографы не умеют. Немножко рая на грешной земле, да?

– Раньше люди верили, что рисунок или фотография похищают их душу.

– Тогда мы все бездушные, – усмехнулся Швед. – Да ну, Кошка, на кой кому бы то ни было человечья душа? Добра-то. Нервы, страхи, иллюзии. Суета, в общем.

– То, что удается Шведу в них сфотать, в сто раз лучше, чем они настоящие, – добавила Янка. – Иллюзия, да. Совсем другая история про них, другой сюжет жизни.

– В смысле, они увидят на фотах себя лучше, чем есть, и им захочется стать такими – получше?

– А разве нет? Но дело еще глубже, ведь… Ведь все хотят бессмертия, – серьезно сказал Швед, медово и ласково взглянув на Мурку. – Понимаешь, котенок? За это ведь они и платят. В кадре-то умереть нельзя. А если там человек еще и в самой лучшей своей ипостаси, да еще и в пространстве, смахивающем на его заветную мечту… Пусть радуются.

– Может, мы правда лучший мир фотографируем, и в нем лучших, чем они на самом деле есть, людей, – Янка старалась быть серьезной, но от радости жить ее разбирал смех. – Ну, и нам от этого польза.

Польза явно была не только денежная. Три часа съемки и возни с чужим ребенком и с толком не знающей, чего хочет, богатой мамашей – даже Швед устал. Мурка устала бегать с волшебными зонтиками и объективами. Мамаша ребенка устала. А сама пятилетняя хрюшка к концу съемки стала смахивать на фарфоровую куколку – бледненькая, послушная, и уснула у матери на руках, едва та забрала ее, когда решили, мол, все, закончили… А Янка лучилась энергией.

На двух других детских съемках, куда пришлось с ними съездить, происходило примерно то же – дети превращались в бледных и послушных одухотворенных куколок, навсегда остававшихся в идеальном мире кадра. А Янка, упиваясь красотой, сияла.

Швед, как заметила, понаблюдав, Мурка, тоже питался красотой и смыслом. Неприкрыто и непосредственно. Когда он снимал кого бы то ни было – под конец съемки у людей сил почти не оставалось. Мурка сама после его съемок еле доползала до подушки. Швед, конечно, не заливался звонким смехом, как Янка, от преизбытка энергии, но глаза его становились медово-прозрачными, полными огоньков, лучились, а золотое сияние становилось заметно гуще.

2

Из бабкиной квартиры она забрала остатки своих вещей, хотя что-то – чашку и тарелку, постельное белье, старенький чайник – бросила. Противно. Хотела оставить бабке ключи, но забыла, они так и валялись на дне рюкзака. Однажды она видела бабку из окна лестничного пролета: старуха с двумя палками брела через двор по, казалось, трескавшемуся под ней асфальту, грузно, как паучиха, которой оборвали лапы, оставив только тяжелую, беспомощную тушку. На миг Мурка вздрогнула от жалости: бабке трудно ходить в магазин, в аптеку – и каково ей одной по ночам в загаженной, полной призраков и унылого прошлого квартире? Но эта жалость тут же растворилась в смердящих слоях бабкиной ругани, мата, ненависти. Даже когда Мурка ходила в детский садик, бабка находила для нее только гнусные слова, а раз, когда родители не видели, жутко больно ущипнула за бок «с вывертом». Она помнила, как, взахлеб рыдая, пряталась потом за развизжавшуюся, вечно воняющую аптекой мать, цепляясь за ее скользкое платье, а отец орал на бабку:

– Это же ребенок! Дура старая, ты пойми, это же пятилетний ребенок – чем она перед тобой виновата?

– Ведьма она, – поджимала губы неприступная бабка, странно и неловко отмахиваясь от отца черным ридикюлем. – И не твоя! Не надо нам в родове нагулянных выродков! Сучья кровь! Прогони их! Обеих прогони!

Вроде бы мать утащила ее, и что там дальше… Да неважно. Плохо было дальше, но, какая-никакая, это была обыкновенная жизнь: матери осталась от родителей двушка на Академика Лебедева, в старом мрачном доме, там они и жили втроем: мама была веселая… вроде. А отец, чем старше Мурка становилась, тем все больше отдалялся от нее, отстранял, все меньше говорил с ней – и никогда не называл дочкой.

Ну и что. Зато перед тем, как Мурке идти в первый класс, родился Васенька, крохотный, беленький и сразу – очень, очень нужный. Родной. Одно лицо с Муркой, на детских фотках – не отличить, все удивлялись. Мурка помогала матери, как только могла, забавляла, никогда не оставляла братика одного; мчалась из школы со всех ног, а в ранце лежала его любимая погремушка. Васенька принес отцу и матери покой. Ради Васеньки они старались, чтоб было «все как у людей», чтоб «у детей было все», и отец покупал Мурке ненужные игрушки, потому что она «хорошо занимает ребенка». Васенька был умничка, а она радостно рисовала для него картинки и сочиняла сказки, разыгрывала с игрушками бесконечные приключения, кормила толстого тяжелого малыша с ложки и умывала. Когда его стали водить в садик и незачем стало торопиться из школы домой, она пошла сначала в кружок рисования, потом в детскую студию – а там и художка… Художка и Васька – вот это самое главное, самое лучшее. А родители… Мать превратилась в истеричку, везде рассыпала таблетки – отец орал: «Что ж ты делаешь, тварь, дети в доме!» Но отец тоже заводился с пол-оборота – хоть домой не ходи. И Ваську некуда было прятать от их свар или тяжелого молчания. Брат даже одно время ходил с ней в художку, сидел в уголке класса, рисовал танчики или мультики смотрел на всех по очереди чужих телефонах – ему не отказывали, он был втируша и лапочка, бегал воду менять, карандаши точил, кисти мыл, скоблил палитры… Потом отец нашел работу в Нижневартовске, и в доме стало тихо. А когда он вдруг приезжал на неделю, на две, то был щедрый, богатый, веселый – папа! – возил их то на кораблике кататься, то в Диво-остров, дарил деньги. Как-то даже купил им с Васькой ноутбук и еще Ваське велик, а ей мольберт-хлопушку и хорошие краски. Нормальная жизнь. Нормальная.

А сейчас отец не звонил. Может, ему бабка что-то наговорила? Ну пусть. Самой позвонить? Он подумает, что ей денег надо. А вот не надо! Митенькины «неприличные» денежки и то, что перепадало от Шведа, она прятала на карту. Мало ли что впереди. Эта жуткая одинокая зима многому ее научила. А вдруг она пройдет только на платное обучение? Тут взвоешь… Мать позванивала, но нечасто: требовала получать аттестат и сразу ехать в монастырь, а про Академию даже не думать. Эсэмэску прислала с подробными указаниями, как добираться. Швед посмотрел маршрут и карту, возмутился:

– Она что, хочет, чтоб последние полсотни километров ты пешком прошла? Это ж глухомань какая-то дикая! Грунтовки, лес! А ну-ка, медведь выйдет, что тогда? Или работяги на лесовозе догонят? Нет. Нечего. Давай живи своей жизнью.

Мурка жила. Даже Ваську рисовать стало некогда – и сил не было. Последние занятия на подготовительных, утра у Мити, фотосессии у Шведа, выезды с ним и Янкой на съемки, и скоро выпускной – Мурка все отчетливей ощущала Васькино требовательное, ноющее присутствие рядом. Он сопел у плеча. Мял страницы Янкиных учебников по искусству. Ронял чашки со стола – вдребезги. Он хотел проявиться. Хотел ожить хоть на секунду. Хотел, чтоб она или нарисовала его, или сфоткала – хотел быть. Требовал. Дыхание, шуршание одежды – даже чуть островатый, родной мальчишечий запах. Кажется, оглянись – и увидишь, причем не воздушного ангела-Васеньку, а плотного, большелобого, настоящего Ваську: морщит переносицу, коленку чешет, мол, ну сколько можно рисовать всякую фигню, рисуй меня! Оглянешься, на самом деле – нету… И во сне она искала его каждую ночь. То в каком-то детском лагере среди черных сосен у застывшего, как стекло, серого залива, среди безликих детей-упырей; то на заброшенной стройке, превращавшейся в подземный лабиринт, то в каком-то перевернутом городе, где она забегала в родную парадную и, задыхаясь, мчалась наверх по узким лестницам, но все или этаж не тот, или квартира не та, и люди чужие, чужие, чужие… Или квартиры вообще нет.

Но если войти в профиль брата и опубликовать еще одну фотку «с того света», становилось легче дышать. Васька будто отходил, чуть успокаивался, мол, «да, я есть», переставал смотреть ей в затылок и сопеть в плечо.

Но ведь подходящих фоток в запасе немного: те, что Швед делал, суперпрофессиональные, райские, публиковать нельзя, Швед голову оторвет: да он и не дал их, держал у себя на компе, как-то еще работал с ними; а ей распечатал две на бумаге и отдал в белом конверте. Если на них смотреть больше минуты – начинает колотить. Хоть они и из рая. Зеленого и солнечного… Поэтому Мурка переснимать их на телефон не стала, так и держала в конверте, куда заглядывала не каждый день и лишь на пару секунд, только чтоб, как в окошко, прошептать: «Привет, Васька, как ты там?» Значит, для соцсети оставалось только то, что не очень-то умело нафоткал Митя. И несколько себяшечек – она намучилась, пока в кадре получился Васька… Она выкладывала снимки. Подписывала фразами, что звучали в голове Васькиным голосом, а потом разрешала себе дождаться десяти лайков. И удаляла пост. Может, это была трусость. Или здравый смысл. Но ей казалось, что так будет лучше: фотки с того света и должны быстро исчезать на этом. Вот как тогда на ЕГЭ по русскому – сколько продержался контур Васькиной ладошки? И на сообщения отвечать нельзя. Ничего нельзя. Фотка – десять лайков – удаление…

Приближался выпускной – так хотелось думать. А на самом деле приближался день перед выпускным. Страшный. Черный. Невозможный. «Дата». Хорошо, что Янка неожиданно выхватила ее из колеса привычного расписания, и появились новые темы для размышлений:

– Мурлеточка! У меня в Академии подружка есть суперская, с дизайна костюма, у нее диплом по подростковой одежде – а денег на профессиональную модель нет, давай поможем? А? Ну давай, а то она ревет уже, все сроки вышли! Ты ж у нас опытная!

– Конечно, поможем… Только у нас и времени-то нет…

– Найдем! Да и тебе в портфолио фоточки пойдут – а ты собирай, собирай, всегда подработать сможешь!

Знала бы Янка, чем она подрабатывает по утрам! Что́ она рисует колонковыми кисточками на итальянской бумаге! Сериями по пять штук! Раз – фигурку прояви; два – акварелькой тела́; три – все другие цвета; четыре – контур красивей… Но рассказать им, солнечным, счастливым Шведу и Янке о теперь уже серьезном заработке было немыслимо. Они пригрели ее, беспомощного бездомного котенка – а она, что ли, не такая уж и беспомощная? Да и весь этот декамерон на бумаге… Митя посмотрел ее последнюю работу и сказал:

– Малыша. А вот по этой дорожке мы с тобой ходить не будем… Гениальная картинка. И я ее сейчас для тебя спрячу. Ты сама потом ею распорядишься.

– Ужасно?

– Нет. Гениально, – Митя смотрел на картинку, и лист тихонечко трясся в его руках. – Но наши клиенты – люди несложные… Разбогатевшее простонародье. Москва, Нижний Тагил, Омск… Им безе с рококо – это понятно. А это… Не надо их пугать. – Он спрятал картинку в папку. – Малыша. Ты ведь – маленькая. От тебя женщиной еще даже не пахнет! Откуда ты знаешь… О страшной сути женщин?