Текст книги "Черный цветок"

Оглушительный скрип двери подбросил Есеню с неудобной постели. Еще не рассвело, но лица вошедших освещала лампа, которую держал кузнец. За его спиной стояли двое, наверное сыновья.

– Бродяги вообще обнаглели… – пробормотал кузнец, растерянно глядя на заспанного Есеню: он явно никого не ожидал увидеть в собственной кузне.

Его старший сын оказался более расторопным и подскочил к Есене с совершенно определенным намерением:

– Щас так наваляю, что всю жизнь помнить будет! И дружкам расскажет!

Но уроки разбойников не прошли для Есени даром. Он нырнул вниз, уходя от кулака, который метил в лицо, и выскользнул у сына кузнеца за спиной.

– Эй, ребята! – попытался он оправдаться, но не успел: кузнец и его младший сын ухватили Есеню за фуфайку. – Погодите!

Кузнец ударил его в живот, и Есеня задохнулся, но вырвался и откатился в угол, прикрыв голову руками.

– Я не бродяга! – выдохнул он. – Да погодите же!

– Много вас таких, – кузнец поднял его за воротник, и Есеня схлопотал-таки по уху.

– Я в подмастерья пришел наниматься! Я из Олехова, сын кузнеца!

Он решил, что врать надо как можно правдоподобней, и не ошибся. Кузнец выпустил его воротник и остановил сына, который замахнулся было снова.

– Во, смотрите! У меня и сапоги есть, я только шапку потерял.

Кузнец внимательно посмотрел ему на ноги и кивнул.

– Да, бать, бродяги в сапогах не ходят, – согласился старший сын.

– А что, в Олехове подмастерья не нужны больше? – недоверчиво поинтересовался кузнец.

– Да не, нужны, просто хотел поучиться немного… Говорят, в Кобруче хорошие кузнецы.

Тут он соврал. Ни про каких хороших кузнецов из Кобруча он не слыхал.

– Хорошие, – кивнул кузнец. – А чего ж ты в дом не постучал? Чего тут спать завалился?

– Я заблудился вчера, ну и пришел ночью, когда все спали… неудобно было будить…

В голове мелькнула мысль: а может, покормят? Что им стоит, не обеднеют же они…

– А на постоялом дворе чего не переночевал? Уж там-то всяко лучше, чем здесь?

– Кошелек срезали на базаре. Шапку вот потерял. И без денег остался.

Ну теперь-то они точно поймут, что он ничего не ел! Но кузнец пропустил его слова мимо ушей.

– Вот что. Подмастерья мне без надобности, своих хватает. Но совет дать могу: иди в большие мастерские. Там подсобники всегда нужны. Ты парень здоровый, крепкий, не шантрапа уличная – может, и возьмут. И кормят там два раза в день.

Вот так… Если попросить хлеба, чего доброго решат, что он и впрямь не собирался наниматься, а только зря уголь сжег. Да и просить было как-то… нехорошо, что ли? Есеня никогда не попрошайничал, даже если очень хотел есть. Но одно дело дома, где всегда можно пойти позавтракать, и совсем другое – в чужом городе.

Ладно, спасибо этому дому… У Есени так и не повернулся язык попросить поесть, он пожал плечами и, вздохнув, направился к выходу.

– Эй, а большие мастерские-то найдешь? – крикнул вдогонку кузнец.

– Найду, – угрюмо ответил Есеня. Какие мастерские? Надо искать Полоза! Надо к перевозчикам идти и по постоялым дворам…

– Вдоль по улице иди, с полверсты до них. Услышишь издали! – сказал кузнец, и Есеня кивнул. – А если денег нет, сапоги продай, хорошие сапоги, пять серебреников дадут, а то и шесть!

Нет уж. Если он продаст сапоги, то в чем пойдет с Полозом в Урдию? В опорках, что ли? Как бродяга? Или в лаптях, как деревенский? Нет уж.

У городских ворот он вдруг сообразил, что если выйдет из города, то войти уже не сможет: нету у него двух медяков, которые брали со всех входящих. А в котомке Полоза, у перевозчиков, осталось немного хлеба и солонины… И одеяла там есть, и огниво – всегда можно костер развести. В конце концов, если Полоз ждет его на каком-нибудь постоялом дворе, то хватит же ему ума пойти поискать Есеню самому?

Есеня уже хотел пройти через ворота, но тут увидел, как стражник пристально присматривается к какому-то парню, выходившему из города.

– Эй! А ну-ка стой!

– Чего надо?

– Из Оболешья?

– Да, перевозчик я. На базар ходил.

– Иди-ка сюда, – стражник поманил парня пальцем. – Иди-иди.

– Да вчера же обыскивали, ничего не нашли! Сколько можно-то?

Есеня не стал дожидаться, чем кончится дело. Всех оболеховских осматривают, а у него на шее медальон… И Полоз не дурак, понимает, что из города Есене так просто не выйти. Значит, он ждет его где-то на постоялом дворе, и из ворот выходить незачем.

Но хлеб с солониной, одеяла и огниво манили к себе, и Есеня решил пройти вдоль городской стены, поискать проходы потише, чем городские ворота.

Глава III. Полоз. Разбойники города Кобруча

Полоз второй день сидел в общей камере Кобручевской тюрьмы. Наивно было бы надеяться, что за вооруженное сопротивление представителям власти его немедленно отпустят на все четыре стороны. Вообще-то, за такое обычно отправляли на каторгу, но Полоз надеялся, что сможет «убедить» того, кто станет разбирать его дело, в своей невиновности. Такую штуку он проделывал не раз. Но для этого нужно, чтоб его дело хоть кто-нибудь начал рассматривать!

В камере находилось не менее сотни человек, а в день разбирали примерно десяток дел, так что ждать очереди Полозу пришлось бы дней десять-двенадцать.

Потолкавшись среди кобручевской шантрапы, он выяснил, что оболеховских досматривают уже с месяц и ищут медальон в форме сердца. Говорили, власти Олехова пообещали за эту штучку огромный выкуп властям Кобруча; в свою очередь, те установили награду стражникам, потому они так ретивы в поисках.

Конечно, Ворошила был в чем-то прав: опасно ввязывать в такое дело мальчишку, да еще столь легкомысленного и безалаберного. И… Полоз не имел права принимать такое решение в одиночку, тут Ворошила тоже был прав.

Малый сход собирался в последний раз пять лет назад. Большой сход, на который приходили все верховоды, случался чаще. Там обсуждали бытовые вопросы, делились новостями, ничего серьезного в нем не было. О малом же сходе знали далеко не все разбойники.

Их было пять человек, включая Жидяту. Они хранили традиции и тайны, они одни помнили, для чего несколько поколений назад вольные люди ушли в леса. Полоз попал в их число благодаря образованию: каждый член малого схода готовил себе преемника. Жидята, заговоренный от ареста еще в младенчестве, стал продолжателем дела своего отца: он не только унаследовал оружейную лавку, но и вошел в совет как бессменный связник. Удивительное свойство их семьи, передающееся по женской линии – заговор против ареста, – не раз выручало вольных людей. Жидята один мог жить в городе и ничего не опасаться. Впрочем, каждый член схода имел необычные качества, и это было скорей следствием, а не причиной вхождения в их тесный круг.

Полоз не хотел, чтобы решение принимал малый сход. Жидята не зря привел мальчишку именно к нему, он тоже не доверял малому сходу. И – снова прав был Ворошила – Полоз не любил менять своих решений, даже если в них разочаровывался. Кое-кто считал это упрямством, Полоз же называл это твердостью. Разбойники не станут слушать того, кто сам не знает, чего хочет, и вечно колеблется – именно поэтому верховодом стал Полоз, а не Ворошила. Именно поэтому Полоз вошел в малый сход.

Кормили в тюрьме плохо – овощной похлебкой и хлебом пополам с опилками, топили в Кобруче отвратительно везде, даже на постоялых дворах, про тюрьму и говорить не приходится, но Полоз был неприхотлив. Куда больше его тревожило, что теперь будет со Жмуренком, который остался в незнакомом городе без единого медяка в кармане. Что он будет есть, где спать? Да стоит ему только открыть рот в присутствии стражи, и его тут же обыщут! Может, ему хватит ума продать шапку и сапоги, и тогда кров и стол будет ему обеспечен. А если не хватит?

Даже весточки Полоз не мог передать мальчишке! Где его искать в большом городе? Кобруч в своей нищете безжалостен к тем, у кого нет денег. В Олехове нашлись бы добрые люди, которые пожалели бы парня. Да в Олехове можно пойти на базар, помочь какой-нибудь торговке довезти тачку до ворот и получить за это медяк или кусок хлеба. В Кобруче и такое невозможно.

Полоз ненавидел Кобруч – живое свидетельство того, что случилось бы с Олеховым, если бы не медальон. Он презирал «вольных людей», разжиревших на чужой бедности, он с ужасом смотрел на толпы людей, продающих труд за жалкие медяки, такие жалкие, что тюремная кормежка некоторым из них казалась изысканной и сытной. Ему было страшно смотреть на детей, которые рылись в отбросах, потому что родители не могли накормить их досыта.

Золоченые кареты, три собольи шубы на плечах, драгоценные камни, которые столь обильно украшали их владельцев, что казались дешевой мишурой… Когда золота слишком много, оно теряет благородство. Даже Жмуренок это понял, едва взглянув на одного из «вольных людей». Так почему же это непонятно тем, кто натягивает на пальцы по два десятка перстней?

Потому что они ничем не отличаются от нищих, которые каждое утро идут работать на них. Потому что вся их «вольность» состоит только в том, чтобы без зазрения совести отбирать, отбирать и отбирать. По праву сильного. У кого на пальцах больше золота, тот и сильней. Они думают, что умней тех, кого обобрали, они считают, что чем-то лучше, и доказательства вешают на шею, на пояс, на плечи.

Да любой разбойник Оболешья в тысячу раз честнее! Он, по крайней мере, не обманывает себя и других. Он не тащит в свой шалаш несметные сокровища, хотя, при желании, мог бы грабить не сборщиков налогов, а урдийские обозы с золотом и драгоценностями. Но зачем? Зачем рисковать жизнью ради побрякушек, которые нельзя есть, которые не дают ни тепла, ни света? Жизнь в лесу прекрасна именно этим – пониманием того, что на самом деле является ценностью. А в трех шубах на плечах жарко и неудобно двигаться.

Интересно, что стало бы со Жмуренком, получи он возможность варить булат и продавать его за те деньги, которых тот действительно стоит? Повесил бы Балуй на плечи три шубы и украсил бы пальцы двадцатью перстнями? Наверное, нет. Да и Жмур, тот Жмур, которого знал Полоз, этого бы не сделал. Тот Жмур был удивительным человеком – веселым, бесшабашным и до глупости добрым. Такой огромный и в то же время ловкий, он всегда жалел слабых, жалел до слез иногда. Однажды недалеко от лагеря он нашел гнездо полевой мыши, полное мышат. Их мать стала жертвой то ли совы, то ли змеи, и бедные детки остались сиротками! Весь лагерь потешался над Жмуром, когда тот разжевывал мышатам крупу и пытался толстым пальцем запихнуть ее в ротики крошечных зверьков. Потешаться-то потешались, но когда ливень грозил смыть гнездо, Рубец вскочил среди ночи и перетащил мышат в безопасное дупло дерева. Жмура не было в лагере, и когда он вернулся, Рубец сказал ему, с отвращением глядя на дело своих рук:

– Если ты думаешь, что я пожалел этих отвратительных тварей с голыми хвостами, ты ошибаешься. Я пожалел тебя.

Жмура к вольным людям отправил отец, отправил лет в четырнадцать. Для деревенского парня тот был чересчур сведущ в доменном деле. То, чему мастера учились годами, Жмуру далось как наитие – он словно видел сквозь кирпич, что происходит с металлом, ему достаточно было приложить ухо к стенке домницы, чтобы сказать, пора ли прибавить воздуха или закончить процесс. И когда отец благородного Мудрослова заметил мальчика, отец отправил его в лес, не дожидаясь, чем это закончится. Что ж, он дал сыну еще восемь лет нормальной жизни.

Жидята говорил, что Жмур потерял способность жалеть. Он потерял многое из того, что составляло его личность. Полоз виделся с ним раза два. Встречи с ущербными всегда были мучительны для Полоза. Он сам обладал даром внушения и знал, как выглядит человек, попавший в воронку его взгляда. Жмур выглядел примерно так же. За одним маленьким, но серьезным исключением: Полоз не мог внушить человеку того, чему тот сам подсознательно противился. Жмуру же внушили именно то, что было противно его природе. Полоз пробовал – не раз пробовал! – вернуть ущербным утраченное. Но каждый раз понимал: это утраченное навсегда вынуто у них из груди, а не спрятано под коркой чужеродного внушения. Да, годы были милосердны к ущербным, и за много лет человек как будто восстанавливал что-то. Во всяком случае, на сомнамбул они уже не походили. Но когда Полоз заглядывал им внутрь, то видел нечто, похожее на культю отрубленной конечности, – неестественное, а оттого отвратительное. И эта культя имела способность шевелиться, и чувствовать боль, и выполнять какие-то примитивные функции. Но от этого здоровой конечностью не становилась. Безногий инвалид вызывал у людей сострадание, а ущербный, с шевелящейся культей вместо отрубленной части души, жалости не вызывал. Только страх и отвращение. Наверное, потому что сам себя считал умным и проницательным, сам не осознавал, чем отличается от остальных.

А ведь со стороны казалось, что ничего страшного не происходит. Был человек веселым и добрым, отважным до глупости и желающим переделать мир, чтобы в нем всем стало хорошо. А потом стал отцом благополучного семейства, отрастил брюшко, работает не покладая рук. Идиллия! Действительно, что еще нужно? И его способность видеть сквозь кирпич, что происходит внутри домницы, никуда не исчезла. Только теперь сквозь стенки домницы видит благородный Мудрослов. И непонятно, почему отец Жмура так боялся этого исхода, зачем отправил ребенка в лес? Какой судьбы он хотел сыну?

А сам Жмур? Почему не отвел Жмуренка к стражникам? Почему согласился поставить семью вне закона? Только для того, чтобы его мальчика не сделали таким, как он. Даже в его дремучих мозгах сидит понимание того, что с ним не все в порядке. И сыну своей судьбы Жмур не желает.

Жидята рассказывал, что любовь ущербных – очень странная штука. Какая-то ненормальная, нечеловеческая, мучительная и эгоистичная одновременно. Любовь без жалости, и страх потери любимых, и желание обладать безраздельно. Говорят, они страшно ревнивы. Каково это – любить обрубком души? И на что способна эта любовь, любовь без жалости? Один урдийский мудрец говорил Полозу, будто любовь обладает такой силой, что способна на пепелище вырастить прекрасный цветок. И с годами именно любовь возвращает ущербным часть утраченного.

Нет, ни Жмур, ни его Жмуренок никогда бы не стали кичиться богатством. Впрочем, вопрос этот чересчур умозрительный, потому что ни Жмур, ни Жмуренок никогда бы богатыми не стали. Ни в том, ни в другом не было желания отбирать – только делиться. Да Жмуренок, дай ему возможность варить булат, раздавал бы свои великолепные кинжалы друзьям и знакомым, да его бы обвели вокруг пальца хитрые купцы, и он бы никогда не догадался, что его обманывают. Нет, такие, как он, не богатеют.

Интересно, догадается он продать шапку и сапоги? У Полоза не было детей, как и у большинства вольных людей, разве что те, о которых он никогда не слышал. И Жмуренок, в чем-то удивительно похожий на своего отца, вызывал в нем странные чувства. Да, иногда парень бывал невыносим – своей безалаберностью и легкомыслием, нежеланием продумать поступки хотя бы на два шага вперед. Но как Полоз забавлялся, наблюдая за ним, с самой первой встречи! Еще не взрослый, но уже и не ребенок, ощетинившийся, как ежик, и веселый, как щенок. Хороший парень, по-настоящему хороший парень. Честный и чистый. И Гожа так привязалась к нему – женщине тяжело без детей, а тут появилась возможность тетешкать птенчика, только что выпавшего из гнезда, привыкшего к материнской ласке. Да что говорить, и разбойники к Жмуренку привязались. Словно всю жизнь мечтали о сыновьях.

Что будет с мальчишкой в Кобруче? Как Полоз не подумал о такой переделке? Раз десять повторил парню, что тот должен бежать в случае опасности, а сам ни разу не представил, что будет после того, как Жмуренок убежит! Даже если бы не этот досадный арест, где бы они стали искать друг друга?

Глава IV. Балуй. Ущербные города Кобруча

Еще два дня Есеня искал Полоза, в городе и за городом. Дыру в городской стене ему показали местные ребятишки, промышлявшие случайным заработком на базаре. Когда Есеня, вспоминая, как они с Суханом и Звягой добывали деньги на пиво, пришел на базар в надежде кому-нибудь подсобить, первый же толстомордый торговец указал ему на кучку мальчишек, которые мерзли за торговыми рядами. Есеня сначала не понял, что тот имел в виду, но быстро разобрался: они стояли в очереди на заработок. Парень постарше, примерно ровесник Есени, следил за соблюдением очереди, а чтобы получить право подрабатывать на базаре в течение недели, нужно было заплатить ему медяк или отдавать половину заработанного. При этом никто не платил мальчишкам денег, за четверть часа работы давали тонкий кусок ржаного хлеба. Есеня прикинул в уме, сколько можно таким образом заработать за день, и понял, что медяка это не стоит. На медяк можно купить больше фунта хлеба!

– Пацанов обираешь? – спросил он у своего ровесника.

– Не твое дело.

– Да ну? – Есеня сдвинул дурацкий платок на затылок. – А если я тебя выгоню отсюда, что будет, а? Они без тебя не разберутся?

– Может, и не разберутся, – нагло ухмыльнулся парень. – Оболеховских не спросили.

Ребятишек было человек пятнадцать, и совсем малых, лет по семь, и постарше – лет по двенадцать. На Есеню посмотрели сразу все: кто с недоверием, а кто – с откровенным восхищением. Однако по их взглядам сразу стало ясно, что разберутся они и без этого малолетнего деляги.

У Есени от голода кружилась голова, но вздул он парня крепко – недаром разбойники валяли его по земле и били шипастой гирей цепа. Впрочем, противник его на поверку оказался слабоват и распустил нюни, пару раз получив по носу. С малыми-то воевать все горазды! Есеня отобрал у него котомку с хлебом – не меньше фунта набрал, гад. Мелькнула мысль, что надо забирать хлеб и сматываться: даже вольные люди грабили крестьян, когда есть было нечего, – но совесть не позволила. Есеня честно разделил хлеб между пацанятами, стиснув зубы и зажмурив глаза, вздохнул и пошел с базара прочь. Есть хотелось невыносимо.

– Эй, погоди! – окликнули его вскоре. Он оглянулся: двое старших ребят догнали его по дороге к городской стене.

– Погоди. Нечестно это. Мы сложились. Вот, возьми, – мальчишка протянул Есене целую горстку отломанных корочек. В котомке лежали половинки кусков; видно, теперь их разломили еще напополам.

– Да не надо, – Есеня глотнул слюну и отвернулся. – Я ж не вымогатель. Я просто так…

– Возьми. Мы по четверти отдали, не по половине.

Соблазн был слишком велик, и Есеня не устоял.

– Слушай, а может, ты с нами останешься, а? – попросил мальчишка, когда Есеня переложил сказочное богатство в карман, а одну корочку сунул за щеку. – Мы бы тебя вперед пропустили.

– Не надо, – хмыкнул Есеня. – Работайте сами. А этого гоните прочь, вас же много, а он один!

– У него батя стражник, пожалуется еще…

– Ну и что? Не отдавайте ему ничего. А если отбирать станет, сами стражу зовите.

– Здорово! – улыбнулся мальчишка. – А тебе что, есть нечего?

Есеня пожал плечами.

– Так ты в мастерские иди. Нас не берут, мы маленькие. А тебя возьмут. Там кормят два раза в день. И серебреник в неделю еще платят.

– Сколько? – Есеня чуть не присвистнул: ничего себе! Это получается, батька его в пятнадцать раз больше зарабатывал?

– Серебреник в неделю. А что? Здорово. Хорошие рабочие по полтора получают. А мастера – бывает и по два.

Мальчишки и показали Есене выход из города, через заброшенную, полуразрушенную башню. Но и у перевозчиков его ожидало разочарование. Там не только никто не видел Полоза, они еще и отдали их с Есеней котомки страже для досмотра, а те, не будь дураки, умыкнули вещи, оставшиеся без хозяев. Сказали, что отдадут, если за ними вернутся. Врали, наверно. Еще бы, из одних меховых одеял можно было сшить шубу!

Полоз бы вытребовал вещи назад, а Есеня к страже подойти побоялся. Да и вообще, перевозчиков трясли чуть не по три раза в день, поэтому Есеня поспешил вернуться в город.

Он побывал на всех постоялых дворах Кобруча, и богатых, и совсем нищих. Дважды ему удалось раздобыть кусок хлеба, а однажды – кружку молока. В первый раз на постоялом дворе кухарка отблагодарила его за то, что он помог ей отогнать собак от свиных туш, привезенных и сложенных на морозе, во второй раз он выудил заплесневелую корку из отбросов, а молоко получил от молочницы – у ее тележки отвалилось колесо, и Есеня помог ей поднять бидон и приделать колесо обратно. Надо сказать, примерно на это он и надеялся, когда шел за ней в течение часа. Вообще, к концу третьего дня в Кобруче он сам себе напоминал бродячего пса, который кидается на голую кость с жадностью дикого зверя.

Он пробовал попытать счастья в богатых кварталах города, но оттуда его быстро выгнали ребята посерьезней базарного вымогателя. Даже доступ к мусорным ямам в богатых кварталах – и тот продавался. Нет, добывать пропитание в этом городе нужно было круглосуточно, чтобы не умереть с голоду.

Вторую ночь Есеня провел в конюшне «вольного человека», рядом с тонконогим конем – добродушным, но нервным: он вздрагивал от малейшего шороха и постоянно вскакивал на ноги, чутко прислушиваясь к звукам ночи. Но в другой раз пробраться туда не удалось: «вольные люди» гуляли всю ночь, сад был полон огня и смеющихся дамочек легкого поведения. Это был единственный сад, в решетке которого Есеня нашел дыру. Поэтому третью ночь, голодный, вымотанный и несчастный, он промыкался на ногах.

К тому времени он уже догадался, что с Полозом что-то случилось, и когда рано утром ноги занесли его на юго-запад города, где стояли домницы, окруженные мастерскими, он подумал, что надо попытать счастья. Не умирать же здесь от голода и усталости!

Рабочие возле домниц быстро указали ему, где найти управляющего.

Управляющим оказался хмурый дядька с кустистыми бровями, сдвинутыми к переносице, – словно он был недоволен тем, что кроме него в этом мире есть кто-то еще.

– Что умеешь? – спросил он Есеню.

– Молотобойцем могу быть.

Управляющий расхохотался.

– Вон молотобойцы сидят, видишь? – он показал пальцем на двух здоровых парней, ростом и комплекцией не уступавших отцу Есени. – Трехпудовые крицы отжимают. Еще что можешь?

– Булат варить.

Управляющий поморщился и махнул рукой.

– Я «алмазный» булат умею варить. Честно, – обиделся Есеня.

– Не смеши меня. Еще что-нибудь?

– Отжигать, закалять, отпускать. Я хорошо металл чувствую.

– У нас на то мастера есть. Ладно, есть одна работа, повезло тебе – позавчера выгнали одного лентяя. Зубилом умеешь работать?

– Конечно.

– Крицы отжатые надо делить на части. Сами кузнецы не справляются, будешь помогать. Работа начинается в семь утра, заканчивается в девять.

– Утра?

– Вечера, дубина. Два перерыва: на завтрак – в десять часов, на четверть часа, и на обед – в четыре, на полчаса. Ужинаешь сам. Спать будешь в бараке, если ночевать негде. Ведь негде?

– Негде… – вздохнул Есеня.

– За ночевку в бараке по два медяка из жалования вычитать будут. Платят один серебреник раз в неделю, если работал хорошо. Ну, а до конца недели не дотянул – не обессудь.

Есеня прикинул: это из пятидесяти медяков четырнадцать у него вычтут только за ночлег. Ничего себе! Но он слишком сильно хотел есть, а время как раз двигалось к десяти часам, так что торговаться не имело смысла.

Мастерская показалась ему огромной. В ней стояло не меньше десятка горнов и наковален перед ними, но все кузнецы занимались одним и тем же: отжигали железо и из бесформенных четвертинок делали заготовки разной формы, каждый – своей.

Управляющий передал Есеню «мастеру», который сам ничего не делал, только ходил между наковальнями и командовал кузнецами. Мастер этот Есене сразу не понравился: уж больно напоминал вымогателя с рынка – такая же довольная толстая рожа. Есеню он поставил к верстаку, заваленному пудовыми лепешками железа – крицами. Оказалось, в сутки с домниц выходит около сорока пяти пудов чистого железа.

– Не будешь успевать – без обеда оставлю, – губы мастера расползлись в презрительной гримасе. – Если замечу, что без дела сидишь или опаздываешь с перерывов – бить буду, как собаку, понял?

– Чего ж не понять… – прошипел Есеня. Сытый голодному не товарищ… Пользуются, что людям податься больше некуда.

Стучать ручником по зубилу было проще, чем махать молотом, но Есеня еле стоял на ногах, так что за час, оставшийся до завтрака, порядком утомился. И разделить ему удалось только две крицы, правда, каждую на шесть частей.

Однако завтрак окупил все его мытарства и на время примирил с несправедливостью: ему навалили, как и всем, полную миску пшенной каши с кукурузным маслом и дали ломоть хлеба в четверть фунта весом. Хлеб он приберег напоследок, потому что догадался: всего сразу ему не съесть. И точно: через полчаса живот скрутило острой болью, и, к неудовольствию мастера, пришлось бегать в нужник раз пять подряд.

Потихоньку Есеня немного освоился и начал смотреть по сторонам. Мастер, оказывается, не просто шатался по мастерской, польза от него все же имелась: он следил за кузнецами, которые ничего не понимали в том, чем занимались, или делали вид, что ничего не понимают. Их постоянно приходилось одергивать, чтобы вовремя вынимали заготовки из горна, и вскоре Есеня понял, что они нарочно держат заготовки на углях: работать мехами было легче, чем молотом. Это показалось ему нелепым и странным – разве можно так обращаться с железом? Конечно, пережог был бы заметен сразу, но из хорошего железа так легко сделать плохое, достаточно перегреть его совсем чуть-чуть!

Хлеб он съел задолго до обеда и успел проголодаться снова. Несмотря на лязг десятка молотов, спать ему хотелось невыносимо, и держался Есеня из последних сил: лишиться обеда он боялся больше всего. Промахиваясь мимо зубила, Есеня отбил все пальцы, а количество криц нисколько не уменьшалось: с домниц приносили новые и новые. Мастер недовольно поглядывал в его сторону исподлобья, и взгляд его не обещал ничего хорошего. Когда Есеня очередной раз саданул себе молотком по пальцам и присел от боли, выронив зубило, тот подошел, врезал Есене по затылку и коротко бросил:

– На дело смотри, а не по сторонам.

Есеня сжал губы и промолчал, хотя ответить очень хотелось. Если бы не обед… Вот после обеда он бы точно ответил…

На обед дали похлебки с маленькими кусочками мяса, миску каши пополам с брюквой и большой кусок хлеба, который Есеня припрятал за пазуху.

Ели под навесом, на улице, и не только люди из мастерской, но и с домниц. Раздавала еду хорошенькая повариха, лет двадцати пяти – кругленькая и розовенькая. Откуда такая взялась? Женщины в Кобруче преимущественно были худыми, мосластыми. Есеня решил, что с ней нужно познакомиться. Но потом, попозже.

Из-за стола вставать никто не торопился – все отдыхали до конца перерыва. Но когда поднялись с мест, мастер вдруг крикнул:

– Переплут!

Кузнец, мужчина лет тридцати, который в мастерской стоял рядом с Есеней, втянул голову в плечи.

– Зачем хлеб с собой взял? – спросил мастер.

Есеня посмотрел в потолок – оказывается, и хлеб с собой брать нельзя!

– Я деткам, – пролепетал кузнец. – Немножко, им же хочется…

– Деткам молотом махать не надо. Тебя кормят, чтоб ты до конца смены работать мог. Давай, быстро достал и съел!

Кузнец, вместо того чтобы возмутиться, покорно вытащил из-за пазухи хлеб и начал молча жевать его на глазах у всех. Ну как батя перед благородным Мудрословом! Да точно, они тут все ущербные! Есеня стиснул зубы, не зная, жалеть ему кузнеца с голодными детьми или презирать. По щекам кузнеца потекли слезы, и хлеб застревал у него в горле: он кашлял, давился и ел.

Примерно через час, когда мастер отлучился на несколько минут, Есеня подошел к Переплуту и потихоньку протянул ему свой кусок хлеба.

– На, возьми. Только спрячь как следует.

Переплут посмотрел на Есеню, ничего не понимая, но хлеб взял и сразу спрятал поглубже за пазуху. Похоже, он так удивился, что не догадался сказать спасибо. Но потом, через минуту, сам подошел к верстаку:

– Знаешь, я прихожу, а они виснут на мне, все трое. Папка, кричат, пришел. А тут я им хлебца… – он улыбнулся, глупо и застенчиво.

Ущербные. Хоть и улыбаются, все равно ущербные! Есеня кивнул и снова начал стучать по зубилу. Рука отваливалась, и в голове звенело – он никогда в жизни столько времени не работал и никогда в течение стольких часов не слушал звона десятка молотов. И если сначала он ждал обеда, то теперь надеялся на сон в бараке, наверное, только поэтому продолжал махать молотком.

До барака его проводил мастер и велел старосте определить Есене место. Конечно, место ему досталось не лучшее – у самой двери и далеко от печки-времянки. Но Есеня свалился на деревянные нары тут же, не раздеваясь, накрылся куцым одеяльцем и заснул. Это на следующий день он заметил, как в бараке воняет немытыми телами, и как мало тепла дают печки, и как тесно стоят нары – впритык друг к другу, в четыре ряда.

Утром кто-то толкнул его в бок:

– Эй, мы уходим. Ты спать будешь или работать пойдешь?

Есеня ничего не понял, ему казалось, что прошло всего несколько минут, и за окном было темно. Но обитатели барака – в основном люди молодые – давно оделись и выходили на улицу, зевая и почесываясь. Очень сильно хотелось есть, и отваливалось правое плечо.

Проработав три дня, Есеня понял, почему весь город напоминает ему сонных мух, и почему никто не пожалеет голодного и бездомного, и почему виселица для них – любимое развлечение. Потому что от такой жизни можно сойти с ума или превратиться в ущербного – кому как больше нравится. Есеня жил сначала до завтрака, потом – до обеда, а потом – до отдыха в теплом бараке.

Вечером он падал на нары и засыпал, хотя большинство работников еще долго шумели – играли в кости чаще всего. Все они приехали из деревень на зиму и все копили деньги. Есеню от них тошнило. Утром он просыпался от озноба и с ужасом думал, что ему предстоит еще один такой же кошмарный день. Да лагерь разбойников был раем по сравнению с этим про́клятым местом! Если бы не надежда рано или поздно встретить Полоза, Есеня бы, наверное, решил повеситься. И теперь по ночам ему снилось, как Полоз приходит за ним в барак, будит и ведет за собой на чистый постоялый двор, где в кружки наливают подогретое вино и кормят жареным мясом.

К зубилу он приноровился и теперь, когда крицы кончались, мог смотреть по сторонам, пока с домниц не приносили новую. Мастер, похоже, вовсе не ожидал от него такой прыти, а Есеня всего лишь догадался, в какие места и как надо стучать. Да и силы у него прибавилось – хоть ел и не досыта, но ведь и не голодал. Нельзя сказать, чтоб успех Есени обрадовал мастера – похоже, он лишился возможности стучать ему по затылку и сильно об этом горевал. Впрочем, освоившись, Есеня тоже стал показывать зубы, и не раз оплеуха мастера натыкалась на вовремя поднятый локоть.