Текст книги "Черный цветок"

– Ой-ой-ой! – засмеялась она. – Небось, батька выдрал!

– Да честно говорю. Во, смотри, все костяшки ободраны, – он продемонстрировал ей разбитые руки. – Он, гад, к деду какому-то прикопался, что тот не на месте встал. А у деда стекло расставлено – красота неописуемая. Стражник хотел лавочку его смести, а тут – я. Ну, подрались, вломил я ему за его наглость, но он, сволочь, своих позвал! Пока их трое было, я еще отбивался, а против восьмерых не устоял…

Есеня скромно опустил глаза. Белошвейки, пряча улыбки, кивали, Звяга зажимал рот, чтобы не расхохотаться, а Сухан непонимающе хлопал ресницами и даже открыл рот, чтобы что-то спросить, но Звяга ткнул его локтем в бок.

– Геройский ты парень, Балуй, – сказала, поднимаясь, Прелеста (ей было лет тридцать). – Пострадал, значит, за правое дело?

– Ага, – не моргнув глазом ответил Есеня.

– Снимай рубаху, промою, а то все простыни нам перепачкаешь. Чего, и мамка не пожалела?

– Да некогда было домой заходить, – он стащил рубаху через голову.

– Ой, а что это у тебя? – Голуба ткнула пальцем в медальон, который Есеня повесил себе на шею.

– Это мне девушка одна подарила. На память.

– Богатые у тебя девушки. Работа-то тонкая, – она взяла медальон в руки и нагнулась, разглядывая его в полутьме. Есеня не удержался и схватил ее за крепкую грудь, которая была так хорошо видна в широком вырезе рубашки. Голуба выпустила медальон, взвизгнула и расхохоталась.

– Спиной повернись! – велела Прелеста. – Успеешь еще наиграться!

– Ой, девчонки, я никогда наиграться не успею! – вздохнул Есеня, покорно отворачиваясь.

Прелеста взлохматила ему вихры и рассмеялась – звонко, словно колокольчик.

– Маленький, бедненький… – Ивица села перед ним, прижала его лицо к своей груди и поцеловала в макушку. – Больно было?

– Ерунда, – фыркнул Есеня и вдохнул ее запах – пирогов и свежего белья.

Девушки собрались вокруг него впятером и жалели трогательно и искренне – нерастраченная нежность всегда проливалась на мальчишек в избытке. Не столько по мужчинам они скучали, сколько по неродившимся сыновьям.

– Тише, Прелеста, – шипели они на подругу, – корочку сорвешь.

– Балуюшка, тебе не больно?

– Живого места нет… надо ж так ребенка…

– Девки! Кончайте выть! Я кое-что придумал! – Есеня вскинул голову и попытался повернуться, но Ивица прижала его шею покрепче.

– Не дергайся. Что ты придумал?

– Как мы вас на троих делить будем, а? Я вот всех люблю, не знаю как Звяга.

– Я тоже, – поддакнул Сухан. Звяги слышно не было, зато в противоположном углу кто-то возился и шумно дышал.

– Давайте глаза мне завяжем, и я вас на ощупь буду узнавать. Кого первой узнаю – ту и возьму. И Сухан тоже. Звяга-то, поди, занят уже.

– Выдумщик ты, Балуй. Смотри, довыдумываешься, заберут тебя в тюрьму, – вздохнула Прелеста.

– За что это?

– А им не надо искать за что, они повод-то найдут придраться. Брат мой старший тоже умницей был… И пел так красиво. И забрали-то за безделицу – серебреника недоплатил, когда налоги собирали. А как выпустили, так он и не пел больше. И вообще стал… не такой.

«Вот твари, – подумал Есеня, – в ущербного превратили…»

– А слышали вы про медальон? – спросила Голуба. – Говорят, у благородных есть какой-то медальон. Хранится он в спальне самого Градислава. Кто тот медальон откроет, на всю жизнь счастливым станет. Поэтому благородные такие счастливые, а мы – нет.

– Ты, наверное, его в спальне Градислава видела, – рассмеялась Прелеста.

– Нет. Мне рассказала служанка в доме благородного Мудрослова, когда я ездила к ее хозяйке платье примерять. Она много про благородных может рассказать, она же там все время живет…

– Ну вас с вашими благородными, – Есеня снова попытался вырваться. – Давайте играть. Схватили, мучают, жить не дают!

– Терпи, немножко уж осталось, – Прелеста легко ткнула его кулачком в затылок. – Тебе все бы играть. Совсем еще мальчик…

– Щас я тебе покажу, какой я мальчик, – Есеня изловчился и хотел ее схватить, но у него ничего не получилось.

На рассвете белошвейкам еле-еле удалось его поднять и выпроводить вон – Есеня, как всегда, не рассчитал сил. Звяга и Сухан давно разбежались по домам, и больше всего Есене хотелось спать. Внутри было пусто, колени дрожали от усталости, лицо горело, как и натертые простынями кровоточащие ссадины – он все равно перепачкал белошвейкам белье, несмотря на старания Прелесты.

Есеня зашел в пивную около базара, не рискнув пойти в тот кабак, где стража искала медальон, потихоньку забрался на сеновал и проспал до самого ужина. Идти никуда не хотелось, зато хотелось есть. Есеня вылез с сеновала, пока его не заметил хозяин и не потребовал платы за «ночлег», и вышел на базар. На три монетки можно было взять три кружки пива, угостить ребят, а четвертой ни на что, кроме ржаного хлеба, не хватило бы. Есеня угрюмо прошел мимо лавки со сластями, понюхал жареных гусей, с отвращением посмотрел на сырую рыбу и встал напротив молочных лотков. Как, оказывается, ему хотелось молока! Гораздо больше, чем пива. Но большая кружка стоила два медяка, а такой роскоши Есеня себе позволить не мог. Он почесал в затылке, проглотил слюну и побрел дальше. В конце концов, жертвовать дружбой ради брюха он не собирался, ведь обещал вчера ребятам угощение.

Звягу и Сухана он нашел в условленном месте, они уже сходили в кабак, и хозяин прогнал их взашей – во дворе до сих пор толпились стражники, упорно перекапывая землю. Есеня благоразумно промолчал, хотя его так и подмывало рассказать друзьям про медальон и благородного незнакомца.

Не успели они усесться в пивной у базара и отхлебнуть по глоточку из больших глиняных кружек, как в дверях приоткрылась щелочка, и в ответ раздался дружный свист и гогот.

– Давайте к нам!

– Не боись, двигай сюда!

– Эй, красотулечка, ну чё ты там прячешься?

Не иначе в пивную заглянули девки – кому бы еще тут так обрадовались? Есеня вывернул шею, оглядываясь на дверь, – долгий сон и плотный, хоть и дешевый, ужин вернули его в прежнее состояние, и от нового приключения он бы не отказался. Несмотря на то, что в пивной и без него хватало удальцов – постарше, посильней и побогаче, – Есеня не считал себя не заслуживающим женского внимания.

– Эй, малышки, не ломайтесь! – улюлюкали со всех сторон.

– Иди ко мне на ручки, моя курочка!

– Лапочка, плюнь ему в наглую рожу, иди ко мне!

Есеня хотел выкрикнуть что-нибудь эдакое, что, несомненно, привлекло бы внимание девчонок именно к нему, и привстал, разворачиваясь к двери лицом: у входа, теребя передник, краснея и не смея ступить вперед ни шагу, стояла его сестренка Цвета, а за ее спиной пряталась ее подружка, имя которой Есеня никак не мог припомнить.

Есеня вскочил на скамейку:

– А ну-ка заткнитесь все! – гаркнул он. – Чего, не видите – они мелкие еще!

– Ой-ой! – ответил ему парень, сидевший у входа. – Нашелся тут защитник девичьей чести! Не слушайте его, девчонки. Здесь о возрасте не спрашивают.

– Я сказал – заткнись! – Есеня запрыгнул на соседний стол, а с него – на следующую скамейку.

– Молчи, щенок, – отмахнулся парень, – или давно по заднице не получал? Молодой еще мне рот затыкать.

Есеня преодолел последний стол и спрыгнул на пол перед обидчиком – все вокруг поняли, что девчонки имеют к Есене самое непосредственное отношение, и перестали к ним цепляться. Этот же наверняка искал, обо что почесать кулаки. И Есеня подраться был не прочь – он таких случаев никогда не упускал.

Парень, как и большинство гостей пивной у базара, наверняка приехал из деревни, поэтому Есеня чувствовал себя уверенно: свои не дадут пропасть просто так. И точно: не успел парень подняться на ноги (а роста он оказался огромадного – ну почти как отец Есени!), из-за стойки раздался недовольный бас хозяина:

– Оставь Жмуренка, Гутора. Или я тебя отсюда вышвырну.

– Да я сам с ним разберусь! – Есеня презрительно сощурился и поднял голову, но потом спохватился и оглянулся на сестренку. – А ну марш отсюда! Быстро!

Девчонки не заставили себя ждать и юркнули в приоткрытую дверь.

– Не люблю наглых щенят, – хмыкнул Гутора, закатывая рукава.

– Смотри, наглые щенята тоже кусаются! – ответил Есеня и хотел ударить первым, но не понял, как его рука оказалась заломленной за спину. Он вообще не успел ничего понять – все произошло за одну секунду. Парень ухватил его за волосы на затылке, со всего размаху приложил лицом об стол, а потом пинком отправил в сторону двери. Она распахнулась от удара головой, Есеня пролетел по ступенькам вниз и рухнул под ноги сестренке и ее подружке.

Гутора ничего не сказал ему вслед, только подошел к порогу, отряхнул ладони друг о друга и захлопнул двери поплотней.

Во рту было солоно от крови, сильно болел нос, голова трещала по всем швам. Да. Не получилось. Есеня приподнялся и потряс головой.

– Есеня… – над ним склонилась сестренка.

– Ты чего сюда приперлась! Дура! – рявкнул он и сел.

Из-за двери раздался шум драки, звон разбитых кружек и грохот опрокинутых столов. Не иначе хозяину не понравилось поведение Гуторы – он вообще недолюбливал деревенских и частенько ворчал: «Понаехали тут».

– Ты видишь, что из-за тебя делается? – Есеня кивнул на дверь и размазал рукавом кровь из носа. – Ты что, не знаешь, какие женщины сюда ходят?

– Меня батя за тобой послал, – сестренка покраснела так, что пятна расползлись и по шее.

– А ты батю больше слушай! Чего ему надо?

– Он сказал, чтобы ты возвращался. Он ничего тебе не сделает…

– Очень я его боюсь! – фыркнул Есеня.

Дверь распахнулась, со ступенек вниз слетел Гутора и растянулся на земле рядом с Есеней. Хозяин вышел на крыльцо и пробормотал:

– Сказал – не трогай Жмуренка, так нет… Слышь, Балуй, ты как? Живой?

– Нормально.

– Девчонка твоя, что ли? – хозяин кивнул на Цвету.

– Сестренка.

– Иди, я тебе бесплатно кружку налью. Твою-то опрокинули. Будут они к нашим девкам цепляться, твари… понаехали тут…

Хозяин вздохнул и закрыл дверь.

– Пошли, провожу, – Есеня встал, отряхнулся и еще раз вытер нос рукавом. – А батьке скажи – когда захочу, тогда и вернусь. Тоже мне, одолжение сделал…

Он мельком глянул на подружку Цветы – та оказалась ладненькой, кругленькой, беленькой и румяной. Но Есеня отлично понимал, что это не незамужняя белошвейка и не продажная девка. За один невинный щипок можно от ее отца или братьев получить по шее так, что больше щипать не захочется. Не то чтобы Есеня боялся получить по шее, нет. Просто выглядело это как-то не по-людски. Хорошие девушки – они и есть хорошие девушки. Если бы его сестренку кто ущипнул, он бы тоже взбеленился.

Они вышли с базарной площади и свернули с мостовой на пыльную улицу, в сторону дома.

– К нам стражники сегодня приходили… – вздохнула Цвета.

– Да ну? Чего хотели? – удивился Есеня.

– Тебя спрашивали. Батя перепугался – убью, говорит, если он опять чего натворил! Но они его успокоили, сказали, что просто расспросить тебя хотят про одного человека. Вроде как они его ищут, а ты мог его видеть.

Медальон! Медальон они ищут! Ничего себе, уже и до дома добрались! Ну да, ведь хозяин кабака сказал, что Жмуренок был и ушел. Конечно, его быстро нашли.

– Ну, еще чего нового? – спросил он равнодушно.

– А мы не обедали сегодня. И вчера не ужинали. Батя сказал, что это из-за тебя. Хлеба только дал. И квасу. Даже молока не дал маме купить.

– Вот сволочь! Как будто у него в кубышке нету ничего! – Есеня сплюнул.

– Да ладно, мы потерпим. Ты только возвращайся, пока он добрый. А то потом опять взбесится.

– Вот еще! Очень надо. Взбесится, не взбесится! Если только об этом думать, вообще жить невозможно будет.

– Ты бы слышал, как он вчера ругался. Своими руками, говорит, стражникам сдам, пусть в тюрьму сажают. Сколько, говорит, ни бью – все как об стенку горох.

Есеня ухмыльнулся и почувствовал себя непобедимым.

Глава II. Балуй. Дороже золота

Всю ночь он болтался за городской стеной и размышлял о бытие. Тогда ему и вспомнился рассказ Голубы о медальоне, который хранит в спальне благородный Градислав. А что если это и есть тот самый медальон, который висит у него на шее? Если его так ищут, наверное, это не простой медальон! Это же можно всех – всех! – сделать счастливыми! Не только благородным счастья хочется, простым людям оно тоже не помешает.

Есеня вынул медальон из-за ворота, покрутил в руках и поковырял ногтем – медальон не открывался. Есеня подозревал, что в крохотном замочке есть какой-то секрет, но, сколько ни старался, найти его не смог. Он и на камушки нажимал, и зубами его покусывал, и с обеих сторон пытался открывать – ничего не вышло. Но раз медальон так ищут, наверное, не стоит таскать его с собой на шее: если стражники найдут Есеню, то обыщут и отберут хорошую вещь. И дело не в двух оставшихся золотых – глупо отдать его просто так, не узнав, что это за полезная штука.

Есеня спрятал медальон в лесу, в старом дубе, взобравшись на самую его верхушку. Он частенько туда лазил: с дуба можно было глядеть не только на окрестности, но и на звезды. Есене казалось, что с такой высоты они видны гораздо лучше. Там, где вершина дерева раздваивалась, была глубокая темная трещина – лучшего тайника для медальона и не сыщешь.

В эту ночь звезды спрятались за тучами, и Есеня спустился: ему нравилось просто гулять, и мысли в это время приходили к нему в голову интересные и захватывающие.

Размышляя о том, на что потратить золотой, он снова подумал о кинжале, который отдал Жидяте. Да, иметь такой было бы здорово, даже без камней на рукоятке. Может, и вправду попробовать выковать такой для себя? Только отец ни за что не даст ему отливку, которую варил Мудрослов. Булат – это для благородных, слишком трудно его изготовить, хотя, казалось бы, – из старых гвоздей и подков!

И тут Есене пришла в голову мысль: а что если самому сварить булат? Он сотни раз видел, как это делает Мудрослов, и даже знал, как можно сделать лучше! Неужели отец пожалеет лома, который валяется в кузнице? Нет, лома отец, конечно, не пожалеет, а вот угля…

Остаток ночи Есеня размышлял о своем ноже – и о том, как он будет разрезать шелковый платок, подкинутый вверх, и о том, как можно будет рубить гвозди без всякого вреда для лезвия. Он его сделает еще лучше, чем тот, что отдал Жидяте, и не кинжал, а нож. Кинжал – слишком уж благородно для нормальных людей. Вот нож – это по-мужски, это вещь дельная. Еще у того кинжала баланс был рассчитан на бросок, не на удар, а Есеня давно придумал, как можно совместить и то, и другое. И потом, бросаться такими клинками – все равно что бросаться золотыми монетами.

Дело оставалось за малым: вернуться домой и убедить отца в том, что Есеня может это осуществить. Он нащупал в кармане золотой. Если его не отдать, отец так и будет морить сестренок голодом – только для того, чтобы Есене стало стыдно. Стыдно Есене не было, он прекрасно знал, что без этих голодовок можно обойтись. Если золотой вернуть, то договориться про нож будет проще. Но отец точно решит, будто Есеня его украл. А не все ли равно? Пусть думает, что хочет!

Есеня вернулся в город, когда рассвело. В животе урчало от голода, во рту стоял противный металлический вкус. Денег у него не осталось, и единственное место, где он мог рассчитывать на завтрак, был все же родной дом. Идея с ножом отбила всякий сон – обычно он домой не спешил, а тут захотелось бежать вприпрыжку.

Он зашел в кухню, когда вся семья сидела за завтраком. Лицо мамы просияло, сестренки – все четверо – оживились, а отец оглянулся через плечо и спросил:

– Где был?

– Гулял, – ответил Есеня.

– Я когда тебе сказал домой идти?

Есеня решил не лезть в бутылку, молча вынул из потайного кармана золотой и, подбросив на руке, кинул на стол. Монетка прокатилась по гладким доскам и со звоном остановилась, ударившись в горшок с кашей. Есеня невозмутимо сел на свое место, мама тут же начала суетиться, а отец, убрав золотой в карман, спросил:

– Где взял? Украл?

– Нашел, – Есеня пожал плечами.

– Да ну? Сколько лет живу на свете, ни разу не видел, чтобы золотой на дороге валялся.

– Тебе просто не везло, – усмехнулся Есеня.

– То-то за тобой стражники приходили. Смотри, узнаю, что украл, – своими руками убью, понял?

– Не сомневаюсь, – Есеня скривился.

Мама навалила ему полную тарелку горячей каши с постным маслом и отрезала кусок теплого белого хлеба. Есеня впился в него зубами, как будто месяц ничего не ел.

– А молочка? – спросил он с набитым ртом.

Мать вопросительно посмотрела на отца.

– Ладно, пусть Клёна к молочнице сбегает, так и быть, – добродушно разрешил отец.

Ведь ни на секунду не поверил, что Есеня мог золотой найти, но взял, и подобрел, и за молоком сестренку послал! Жадина!

– Я сегодня поеду к углежогам, вернусь вечером, – сказал отец. – А чтоб ты не скучал без меня, в кузне прибери и почисти там все от сажи.

– Бать, – Есеня решил, что лучшего времени не будет, – у меня тут мысль одна есть…

– Слушать не желаю про твои мысли! – отец хлопнул ладонью по столу.

– Ну бать, ну ты же не слышал еще!

– Ничего хорошего тебе в голову прийти не может. Ну?

– Я хочу нож сделать. Как ты Жидяте выковал.

– Делай, кто мешает. Заготовок навалом.

– Нет, бать. Я булатный хочу сделать.

– Чего? – отец посмотрел на него, как на ненормального. – Нет. Не дам отливки переводить. Им цены нет.

– Я сам отливку сделаю… – Есеня прикусил губу.

– Сам? Булат сваришь? Ладно, гвоздей не жалко, – отец презрительно покачал головой. – Уголь, конечно, денег стоит, но уж лучше ты уголь будешь переводить, чем по улицам шататься.

Он поднялся из-за стола и посмотрел на Есеню то ли подозрительно, то ли удовлетворенно.

Есеня проторчал в кузнице весь день, и впервые ему не хотелось оттуда уходить. С одной стороны, в одиночестве там было не так уж плохо – гораздо лучше, чем на пару с отцом, который поминутно делал замечания и давал подзатыльники. А с другой – идея захватила его целиком.

Разумеется, его ожидало разочарование: как ни старался он повторить действия Мудрослова, первая отливка оказалась обычным – и довольно посредственным – чугуном. Впрочем, как и вторая, и третья, и четвертая. Он нарочно сделал маленький тигель, чтобы провести побольше опытов за короткое время: ждать всегда противно. Может, все дело было в этом?

К обеду, испортив две отливки, Есеня хотел бросить это глупое занятие. С него лился пот, он устал раздувать мехи и обжег пальцы, по глупости потрогав тигель, вынутый из горнила, – был уверен, что тот достаточно остыл. А главное – ничего не получалось! Куда уж ему! Со свиным рылом в калашный ряд! Мудрослов – благородный, ученый и талантливый. А он кто? Балуй, одно слово. Мысль о том, что отец нисколько не удивится, увидев чугунные отливки, которые Есеня наплодил в изобилии, привела его в бешенство. Он отказался обедать, и Цвета принесла ему кринку молока прямо в кузницу.

К вечеру, на четвертой отливке, он в первый раз… увидел. Он увидел движение шлака, он понял, что происходит внутри тигля, он заметил даже узор! Мудрослов переставал раздувать мехи в тот момент, когда тигель начинал проседать, и именно этого мига Есеня и ждал. Но вдруг что-то произошло: узор, все более и более заметный, начал растворяться, исчезать, и можно было не сомневаться – в тигле теперь варился низкосортный чугун.

Поздно! То ли он раздувал мехи не слишком хорошо, то ли, наоборот, чересчур старался. Он вынул тигель из горна и поставил его в угол – можно не смотреть, ничего не получилось. Одна секунда – и вместо бесценного булата получается чугун. И эту секунду надо почувствовать!

Отец, вернувшись от углежогов, посмотрел на результат, многозначительно кивнул и ушел ужинать. Есеня загубил еще пару штук – теперь он неправильно охлаждал отливку. Это был уже не чугун, но еще и не булат: как он ни старался, остывание сверху шло быстрей, и «грязь» уходила в центр отливки.

Он все делал, как Мудрослов! Он таращился на остывающие угли до боли в глазах! У него обгорело лицо – он силился рассмотреть, что происходит внутри тигля. Он чувствовал, как подрагивают угли, ему казалось, он слышал, как потрескивает металл, превращаясь в мягкие кристаллы, и как дорожки этих кристаллов бегут от стенок тигля внутрь.

– Ты спать пойдешь? – спросил отец, заглянув в кузницу, когда совсем стемнело.

– Пойду, – ответил Есеня со злостью.

– Хватит. Столько угля коту под хвост!

– Да!

Только к исходу вторых суток, к утру, у него получилось. Не хуже, чем у Мудрослова! Он снова обжег пальцы – ему не терпелось пощупать отливку, хотя Есеня уже знал, что это – булат. Он чувствовал это по тому, как тот остывал. Он чувствовал, он понял и теперь мог наконец исправить те ошибки, которые допускал Мудрослов. Тигель – толще, стенки – чуть более шероховатые. И горячей, в горниле должно быть намного жарче!

– Сколько можно? – отец зашел к нему перед завтраком. – Иди прочь отсюда!

– На, – Есеня кинул ему в руки отливку, похожую на только что выпеченную булку. – Теперь угля не жалко?

Отец долго рассматривал кусок металла, стучал по нему, даже попробовал получить искру на точиле. Он ничего не сказал. Он не столько удивился, сколько задумался. Есеня считал, что отец разозлится на него, начнет орать – его всегда раздражали попытки Есени добиться чего-то сверх положенного. Но отец задумался и… огорчился. Не из-за того, что Есеня доказал ему свою правоту. Из-за чего-то другого. Есене даже показалось, что отец жалеет его. Это было так необычно, так неожиданно, что Есеня подумал, будто ошибается.

– Делай что хочешь, – проворчал отец и ушел.

Лечь спать сейчас, когда дрожащие руки чувствовали металл, когда наитие тонкой иглой кололо грудь, когда в воздухе витало понимание? Есеню слегка потряхивало от волнения и недосыпа, в голове что-то сдвинулось, и происходящее казалось не вполне реальным. Он смотрел на стены кузницы, на открытую широкую дверь, на солнечные лучи, падавшие на утоптанную землю двора, и думал, что все это сон. Настоящим был горн и белый огонь в нем. И тонкие жилки, пронизывавшие металл.

Есеня сделал две отливки. Он не стал показывать их отцу – тот бы все равно не понял, чем они лучше отливок Мудрослова. Даже если бы распилил. А всего-то и надо было, что обложить горнило кирпичом со всех сторон да чуть-чуть изменить форму тигля – сделать его ниже и шире. Почему Мудрослов этого не понимал? Ведь это же так просто!

Время подошло к ужину, и Есеня, ковырнув кусок курицы в тарелке, уронил голову на стол и уснул. И не почувствовал, как отец отнес его в постель.

Проспал он без малого сутки, а потом принялся за клинок. С кувалдой он управлялся неважно, молотком-ручником владел и вовсе отвратительно, зато в закалке и заточке ему не было равных, да и протравка у него всегда получалась отлично.

Приходили стражники, спрашивали про вечер в кабаке, но Есеня соврал, что подобрал на улице девку и провел с ней остаток ночи. Наверное, ему поверили: выглядел он солидно, в кузнице, с молотом в руках – ни дать ни взять, опора матери и надежда отца.

С клинком он возился долго, примеривался перед тем как ударить: испортить отливку было жалко. Рисунок, который он изобразил прямо на полу, несомненно, выглядел совершенней, чем то, что вышло на самом деле. Еще день Есеня потратил на рукоять.

То, что получилось у него в конце концов, привело его в отличное расположение духа. Может, выглядел нож не так красиво, как хотелось, но гвозди перерубал с легкостью и был острым, как бритва. Отец издали посмотрел на его работу, но даже не взял ножа в руки, презрительно смерив сына взглядом. Обидно стало до слез. Чтобы как-то утешиться, Есеня решил сходить к Жидяте – кто еще понимает толк в оружии? Он еле дождался утра и выскочил из дома, наспех позавтракав.

На базаре уже собирался народ, день начинался солнечный, но Есене было не до того. Он и сам не понимал, почему ему так важно, чтобы кто-то оценил его работу. Если и Жидята не поймет, придется бросить все это и никогда больше не браться за такую ерунду.

Есеня постучал в оружейную лавку; Жидята поднимался поздно, поэтому встретил его заспанным и недовольным.

– Ну? – спросил он, когда Есеня сунул голову в дверь.

– Ножик принес посмотреть.

– Заходи, – проворчал Жидята.

Есеня вынул нож из-за пазухи, развернул тряпицу и протянул его лавочнику. Жидята мельком глянул на его детище и поморщился.

– Сам делал?

Есеня кивнул.

– Оно и видно, – Жидята хотел уйти в лавку.

– Погоди. Ну посмотри поближе-то! – Есеня и вправду чуть не расплакался.

Жидята вздохнул и пожалел его: взял нож в руки и тронул лезвие пальцем. Он послушал, как звенит металл, попробовал его согнуть, погладил пальцами, словно слепой, пытающийся определить, что за предмет перед ним. Лицо его постепенно стало меняться – от равнодушия к изумлению, а потом – возмущению, и Жидята прошипел:

– Ты… Ты, сучонок косорукий! Ты понимаешь, какую отливку ты испортил? Где ты ее взял? Ты представляешь, каких денег она может стоить? Ты представляешь, что из нее можно было сделать, а? Отец знает?

Есеня кивнул.

– И что? Ты до сих пор жив? Где ты ее взял, отвечай!

– Я… – промямлил Есеня, – сам сделал…

– Как это?

– Ну, сам сварил.

– С Мудрословом, что ли? Не думал, что Мудрослов когда-нибудь найдет… Всю жизнь ищет…

– Не, я без Мудрослова, один…

Лицо Жидяты вдруг окаменело. Он посмотрел на нож, на Есеню, снова на нож и на всякий случай спросил:

– А ты не врешь?

– У меня еще одна есть, – Есеня полез за пазуху и выудил кусок металла.

Жидята ухватился за него, как неделю назад горшечница вцепилась в золотой, который ей протянул Есеня. Даже ногти побелели.

– Пошли, – коротко велел Жидята и быстрым шагом направился внутрь лавки.

Он смотрел на отливку через толстое стекло, он сделал срез и осторожно протравил его кислотой, он гладил ее и любовался ею, и Есеня, глядя на Жидяту, мог только глупо улыбаться. Жидята не улыбался. Наоборот, с каждой секундой лицо его становилось все мрачней.

– Сядь, – он указал пальцем на стул и тяжело вздохнул.

– Чего? – не понял Есеня и сел.

– Мальчик. Никогда никому не показывай этой отливки, слышишь? А лучше всего – переплавь ее в сковороду.

– Почему? – Есене снова захотелось расплакаться.

– Потому что. Если бы руки твои росли не из задницы, ты бы сделал клинок, за который любой из благородных отвалил бы тебе десяток золотых и был бы очень доволен сделкой. Такой булат привозили когда-то из дальних стран, и никто – никто! – не смог изготовить такого же. Теперь и из дальних стран его не привозят – говорят, рецепт утерян навсегда.

– Так я могу стать богатым?

– Нет. Погоди. Дослушай. Обладатели таких клинков вешают их на стены и оставляют рядом собак, чтобы никому не пришло в голову их украсть. Никакие драгоценные камни не могут сравниться с этими клинками. Не потому что они дороги, а потому что они – редкость, иметь которую почетно, понимаешь?

Есеня кивнул.

– Но это не главное, хотя никто бы не позволил тебе наводнить базар таким булатом. Сколько времени тебе понадобилось, чтобы добиться такого? Сколько отливок ты испортил, прежде чем у тебя получилось?

– Много… – Есеня пожал плечами.

– Я понимаю, что много. Сколько? Сто? Тысячу?

– Да не, штук пятнадцать, наверное…

– Что?

– Ну да, сначала чугун получался, потом получилось, как у Мудрослова. Но я же сто раз видел, как он это делает! Я давно хотел попробовать, думал, сразу получится…

– Мальчик, – Жидята закрыл лицо руками, – это… Уходи от меня, слышишь? Я знать тебя не хочу, понял?

– Чего?

– Убирайся! – Жидята встал и затопал ногами. – Убирайся прочь! Я не хочу этого видеть, я не хочу этого знать! Убирайся! Твой отец… не говори ему об этом, не показывай отливку никому, может быть тогда…

На глазах лавочника блеснули слезы.

– Жидята, я ничего не понял.

– Они уничтожат тебя! Они отберут у тебя… Как отобрали у твоего отца. Как у всех отбирают, даже малости отбирают, а такой талант… Они уничтожат тебя! Я не могу этого видеть! Я не желаю этого знать! Иди, гуляй, пей – только никогда больше не вари булата!

– Знаешь что? – Есеня посмотрел на лавочника с жалостью. – Ты, наверно, сумасшедший.

Он вышел из оружейной лавки, уверенный в том, что надо поучиться ковать булат, чтобы выходило не хуже, чем у отца.

Звягу и Сухана он встретил на краю рыбного ряда: те пытались продать живых раков. Надежды у них не было никакой – рядом стоял торговец с кипящим котлом и продавал раков вареных. Их изредка покупали. Живые раки не интересовали никого.

– О! Балуй! Ты здесь откуда? Мы думали, тебя стражники забрали. Или батя так прибил, что ты без сознания валяешься.

– Не, дело одно было. Чё вы тут стоите? Пока этот своих раков не продаст, он у вас ничего не купит. А это до вечера. Пошли в пивную, продадим хозяину – он возьмет по медяку за пяток.

– Дешево. Вон этот по медяку за штуку продает, – пожал плечами Звяга.

– Котел раздобудь, дров купи и продавай. По медяку.

– Правда, Звяга, надоело уже тут стоять, – согласился с Есеней Сухан. – Раки на солнце передохнут.

Они побросали раков обратно в ведро и направились к пивной. Как вдруг Есеня услышал:

– Ой, лишенько-о-о-о! Ой, детушки мои, детушки-и-и-и! Ой, украли, украли, все украли!

– Погодите-ка, – сказал он ребятам и протолкнулся в сторону, откуда раздавался крик.

– Все, все до медяшечки последней! Целый месяц работы! Чем я буду детушек теперь кормить! Мало я вдова горемычная, и за мужика и за бабу в семье…

Худенькая горшечница ломала руки, сидя на земле, и показывала прохожим обрезанный ремешок от кошелька. Есеня тряхнул головой – не сошел ли он с ума? Но в прошлый раз они встретили горемычную горшечницу у мясного ряда, а теперь она валялась в пыли у хлебного.

– Целый месяц! Целый месяц! – захлебывалась она. – Завтра за молоко надо деньги отдавать, шестеро детей у меня! Шестеро, и все есть просят! И мужика нету-у-у…

Какой-то толстый дядька сунул ей в руки серебреник и тут же исчез, словно застыдившись своего поступка. Серебреник пропал за корсажем так же быстро, как и появился. И тут до Есени дошло. Добрая женщина вложила в ладонь несчастной несколько медяков, а булочница, проходившая мимо, накинула ей на шею вязанку сушек и смахнула слезу со словами:

– Хоть этим деток порадуй.

Есеня стоял и смотрел на горшечницу. Он ни о чем не думал, не испытывал злости, но внутри что-то затвердевало, как остывающий металл, и тонкими нитями разбегалось от центра груди в стороны. Ему не было жалко золотого. Просто… из героя в собственных глазах он превратился в лопуха, которого обвели вокруг пальца. И если сейчас друзья посмеются над ним, то будут правы. И, наверное, стоило начать первому смеяться над собой, но Есене не хватило на это сил.

– Балуй, ты чего? – Сухан робко тронул его за плечо. – Ты что, плачешь, что ли?