Текст книги "Черный цветок"

Глава V. Жмур. Одиночество

Жмур отправил своих к родителям Жидяты, в далекую деревню, на север, где бы их точно никто не стал искать. На всякий случай. Жидята сам предложил это Жмуру, как только по базару прошел слух, что стража ищет Есеню в лесах:

– Старикам будет веселей, да и по хозяйству твои помогут.

Жмур хотел ехать сам, убедиться, что семья устроилась, но Жидята даже не открыл ему названия деревни.

– Как только благородный Мудрослов спросит у тебя, где твоя семья, ты тут же расскажешь обо всем. Так что пусть ищут, где живут родители Жидяты.

Жмур сдвинул брови и недовольно засопел: ему не нравилось все. Он никак не мог поверить, что такой ценой купленная жизнь, спокойствие, достаток – все рухнуло в один день. И он, и его семья стали теперь вне закона, и всему виной нелепый случай. Если бы Есене хватило ума отдать медальон страже, если бы он сидел дома, а не шатался по кабакам, если бы в тот день Жмур не выгнал его на улицу, а посадил под замок, – все сложилось бы иначе.

Жена Надёжа плакала и висла у него на шее. Жмур гладил ее по спине, вновь удивляясь тому, какая она махонькая: ее макушка не доставала ему и до подмышки. Тонкая шейка, острые лопатки… Она единственная любила его таким, каким он стал. Она принимала его целиком, с восхищением и робостью, она соглашалась с каждым его словом, она благоговела перед его силой и восторгалась всем, что он делает.

Когда он увидел ее в первый раз, на ярмарке в деревне, она не показалась ему: слишком худая, слишком бледная, бесцветная. Как всё вокруг. Но ее отец давал за ней хорошее приданое и был рад появлению любого жениха. Жмуру тоже выбирать не приходилось. И он посватал ее – то ли назло себе, то ли от обиды на весь мир, который не желал знать его таким, каким он стал. Сам себе он казался мудрым и основательным, но почему-то никто вокруг не разделял его убеждения. И в тот день, когда отец вывел Надёжу, нарядную и нарумяненную, к столу, Жмур увидел восхищение в ее глазах. Испуг и восхищение. Наверное, лишь ее глаза и имели в этом мире цвет – янтарные, с зелеными прожилками.

Он ни разу в жизни не пожалел, что выбрал ее в жены: Надёжа стала для него тем, ради чего он жил. По иронии судьбы, только один ребенок из пятерых родился похожим на мать – сын, первенец. Дочки, как одна, пошли в отца: рослые, ширококостные, кровь с молоком. Жмур не мог с точностью сказать, к кому из детей он привязан сильнее, но с дочерьми все было просто: они, как и жена, стали тем миром, который Жмур так хотел создать вокруг себя и которым гордился. И то, что девочки родились похожими на него, укрепляло этот мир и делало его незыблемым, доказывало, что все правильно, и напрасно его бывшие друзья чураются его образа жизни.

С сыном же все было наоборот. Похожий на Надёжу – и оттого любимый непонятной, мучительной любовью, – мальчик словно нарочно явился на свет, чтобы напоминать Жмуру о прошлом. Иногда это вызывало злость, иногда – страх. Сын путал все карты, заставляя Жмура сомневаться или, что еще хуже, – сожалеть о чем-то несбывшемся. Жмур смотрел на мальчика и видел то, от чего навсегда избавился сам. Избавился, и никогда об этом не жалел, напротив – гордился этим избавлением. Но вместе с возмущением и желанием выбить из парня эти опасные глупости Жмур в глубине души – в самой темной и недосягаемой ее глубине – радовался, что ему это не удается. И каждая победа Есени становилась и победой Жмура над самим собой. Эта раздвоенность мучила и ужасала.

Жмур видел, как легко его мальчику дается то, в чем он сам ничего не смыслил. Есене не было и тринадцати лет, когда Жмур без него не начинал ни отжига, ни проковки заготовок: только сын знал, как сделать металл крепким и менее хрупким. Даже Мудрослов не умел так закалять и отпускать готовые изделия: топоры весь город точил только у Жмура, и никто не знал, что весь секрет – в умении Есени закаливать лишь его режущую кромку. Он придумал это сам, его волчонок. Да, руки его явно не предназначались для кузнечного ремесла, не вышел он ни ростом, ни шириной плеч. Да и скучно ему было: однажды придумав что-то, Есеня проверял это на практике, а потом терял к своей выдумке всякий интерес, особенно если она удавалась. Его влекло к более сложному, недаром он так любил смотреть на звезды – потому что не разобрался, почему они движутся так, а не иначе. Жмура раздражало его непостоянство; не успев обрадоваться очередной удаче сына, он выходил из себя, когда видел, что мальчик забросил хорошую задумку в самом начале пути.

Вот и булат: получил отливки, понял, что ковать булат не умеет, – и тут же выбросил это из головы. Его не прельстила возможность заработать на этом, хотя, при желании, стоило только уехать из города, и он мог бы разбогатеть. Жмур не понимал этого легкомыслия, но всякая его попытка навязать сыну свою волю заканчивалась одинаково: Есеня бывал бит, убегал из дома и возвращался дня через два грязным, голодным, но нисколько не усмиренным. Надёжа не смела упрекать мужа, она тихо плакала по ночам, думая о том, что с мальчиком непременно что-нибудь случилось, и по возвращении блудного сына, глядя в счастливые глаза жены, Жмур не начинал скандала заново, хотя иногда ему этого очень хотелось. Жмур и сам боялся – глубокой воды, злых людей, стражников, которые могли придраться и без всякого повода… А поводов Есеня им давал сколько угодно. Жмур боялся лесных зверей и зимней стужи, боялся всего, что может угрожать ребенку за пределами их дома, такого надежного и безопасного.

Да что говорить, если они чуть не потеряли его однажды прямо во дворе, и только чудо – верней, поразительное чутье Надёжи – спасло мальчика от смерти! Она проснулась среди долгой зимней ночи и потихоньку стала выбираться из постели, но Жмур услышал ее возню.

– Ты куда? – спросил он.

– Детей посмотреть. Сон плохой увидела.

– Да что с ними сделается до утра? Ложись, – проворчал Жмур, уверенный, что жена его, как всегда, послушается. Но она встала, а через несколько минут Жмур услышал хлопок двери в кухню. Раздраженный, он поднялся следом за Надёжей и догнал ее в сенях – она накинула на себя только платок, хотя на дворе стоял трескучий мороз.

– Есеня пропал, – дрожащим голосом выговорила жена, словно оправдываясь.

Жмур отодвинул ее в сторону и вышел во двор сам, но Надёжа пошла за ним. Есеня неподвижно сидел у дверей кузни, прислонившись к ней спиной и запрокинув голову. На нем был отцовский полушубок, в рукавах которого он спрятал руки, треух сполз набок, и когда Жмур увидел синие губы и заиндевевший платок, намотанный на шею и натянутый на подбородок сына, он и сам едва не вскрикнул. Нет. Только не это. Что угодно, только не смерть… Позволить ребенку замерзнуть в собственном дворе! Надёжа кричала отчаянно, зажимая рот руками, а Жмур подхватил безжизненное тело и испугался еще сильней – голова Есени откинулась назад, треух упал на снег, и руки повисли плетьми.

– Нет, нет, – бормотал он сквозь слезы, распахивая двери ногами, – этого не может быть… Сынок, сынок, что же ты наделал?

Жмур положил мальчика на лавку в кухне и зажег свечу, стараясь рассмотреть его лицо. И увидел, что пламя трепещет возле носа: он дышал!

– Топи печь! – крикнул он рыдавшей Надёже. – Быстро топи печь!

Он тряс его и хлестал по щекам, срывал с него промерзшую одежду, растирал и кутал в одеяла. И только когда Есеня открыл глаза, Жмур бессильно опустился на пол. На крики родителей из комнаты выбрались все четыре дочери и, видя мамины слезы, тоже отчаянно заревели.

– Ты что там делал, а? – тихо спросил Жмур.

Есеня испуганно осмотрелся, не понимая, что произошло.

– Подумаешь, задремал ненадолго, – он зевнул и протер глаза. – Чего за переполох-то?

– Ах ты ненадолго задремал? – Жмур скрипнул зубами: пережитый страх еще будоражил кровь, а этот змееныш, вместо того чтобы радоваться чудесному спасению и плакать на груди у матери слезами благодарности, смел издеваться над ними. – Ты что там делал, я тебя спрашиваю?

– Что хотел, то и делал, – ответил Есеня, зябко кутаясь в одеяло. Глаза его оставались непонимающими и испуганными.

Жмур за волосы сволок его на пол, подхватил толстую веревочную опояску от полушубка и выдрал тут же, на глазах у сестер, – голого, посиневшего, дрожащего от холода. Лекарь, которого позвали в дом, едва наступило утро, посмеялся и сказал, что это не самый плохой способ согреть ребенка, который едва не замерз. Есене было тогда двенадцать лет. Жмур до сих пор не мог простить себе этого срыва – он словно хотел отомстить за свой испуг, за свои слезы, а главное – спрятать этот испуг от Есени. Он почему-то считал, что если мальчишка поймет, как отец его любит, то станет неуправляемым, и Жмур навсегда лишится авторитета в его глазах.

И теперь, сидя в одиночестве на кухне, Жмур смотрел на нож, повешенный на стену, и готов был завыть от собственной глупости. Может быть, надо было действовать по-другому? Может, мальчику не хватало как раз отцовской ласки или хотя бы пары добрых слов? И все вышло бы по-другому? Что ему стоило сказать тогда, как он удивлен той, первой, булатной отливкой, в точности похожей на отливки Мудрослова? Что стоило хотя бы намекнуть на ее ценность? Да, он не сразу понял, что следующие отливки стали тем самым «алмазным» булатом, пока не спросил об этом у Жидяты. Но ту, первую, он узнал сразу. Почему же не сказал? Что ему стоило тогда, зимой, обнять сына и прижать к себе, вместо того чтобы исполосовать его дрожащее тело веревкой? А теперь, может статься, он никогда в жизни его не увидит. И Надёжа права: в лесу с ним может произойти все что угодно. Его могут убить в любой стычке, он может простудиться и заболеть, он может убежать, обидевшись, как убегал из дома, и оказаться в лесу в одиночестве. Сможет ли он прижиться среди вольных людей? С его характером это будет трудно. А главное – вдруг вольные люди выдадут его страже? Что с ним станет тогда?

Никогда еще Жмур не ощущал своей ущербности так остро. Он, оказывается, перестал чувствовать не только металл – он потерял способность чувствовать других, себя, он разучился понимать, когда и как нужно вести себя с близкими. Спасибо Надёже, которая всегда прощала его, и принимала, и не осуждала. Наверное, ей было понятно, что с ним не все в порядке. Надёжа. Теперь и ее нет рядом, и неизвестно, как им там живется, и кто заступится за них, если что-нибудь случится.

Стук в стекло заставил Жмура вздрогнуть – за окном давно стемнело. А вдруг это вернулся Есеня? Кто его знает, глупого мальчишку, непуганого дурачка – может, жизнь среди вольных людей оказалась для него непосильной, и он вернулся домой? Они уедут вместе, в Кобруч, почему он раньше не подумал об этом? Зачем послушал Жидяту? Что его мальчику делать у вольных людей? Они уедут, откроют кузню, будут ковать булатные клинки, а потом заберут Надёжу и девочек. Как он раньше не додумался до этого? Чего боялся?

Жмур распахнул калитку, сжимая лампу в руке. Он почти поверил в возвращение сына. Но на улице его ждал Жидята.

– Здорово, Жмур. Я на минутку. Хотел сказать только… Благородный Огнезар назначил награду тому, кто укажет местонахождение твоего сына. Двадцать золотых.

Глава VI. Балуй. Осенний дождь

Вышли через два дня, на рассвете. Полоз распределил ношу каждому по силам, и все равно в лагерь пришлось бы вернуться не один раз. В лесу и в самом деле поднялась вода – лагерь стоял на высоком месте, в низинах же мох пропитался насквозь, так что ноги проваливались сквозь него в черную жижу; овраги стали непроходимой преградой, вокруг ручьев образовались болотца. Есеня успел зачерпнуть воды сапогом через полчаса после выхода. Ему на плечи, кроме котомки, повесили полуторапудовый мешок с посудой, которая больно врезалась в спину, но даже раненый Щерба нес на себе два пуда, поэтому Есеня терпел и помалкивал. При этом каждому, кроме него и раненых, досталось по сетке с недовольной курицей – резать их пожалели: яйца любили все. Петуха нес Полоз – тот крутил головой и норовил клюнуть все, до чего мог дотянуться.

– Зарезать его, гада, – советовали все, – чтоб знал!

– Ага. В супе точно клеваться не будет, зараза.

– До оврага дойдем, я его в воду макну, – хмыкнул Полоз.

– Ты чё! Простудится еще, сдохнет, – тут же испугался Хлыст.

Петуха разбойники любили не меньше яиц.

– Давай мне! Я его за шею буду держать, – предложил Брага, которого несли на носилках.

– Лежи! – велел Ворошила. – И не дергайся. Твое дело маленькое, живым до зимовья добраться.

– А у меня руки здоровые, – отозвался разбойник, раненный в голову, – я могу.

– И тебе того же желаю – лежать спокойно, – проворчал Ворошила.

– Мне дай, – сказала мама Гожа и забрала петуха у Полоза. – Петенька, бедненький, испугался… Иди к маме!

Есеня тихонько подкрался сзади и вырвал у того из хвоста красивое зеленое перо, торчавшее из сетки. Петуху это не понравилось, он недовольно раскричался, мама Гожа удивилась и обиделась на своего любимца, а разбойники посмеялись над мамой Гожей. И только увидев у Есени за ухом длинное перо, она догадалась, что произошло, немного отстала и позволила петуху отомстить за поруганный хвост. Есеня не ожидал такой подлости и подпрыгнул, когда петух ударил его клювом в ляжку. Все, кто шел сзади, очень повеселились, глядя, как Есеня трет больное место: клевался петух до крови.

Впрочем, часа через три Есене расхотелось веселиться – его утомила не столько тяжелая ноша, сколько вязкий мох под ногами. Он провалился в овраг почти по пояс и намочил свою котомку, в которой лежали сухие вещи, но над ним сжалились и дали переодеться в сухую одежду Хлыста. Впрочем, смысла в этом не было никакого – дождь, хоть накрапывал слабо, скоро все равно промочил одежду до нитки.

В полдень остановились передохнуть и пообедать. У Щербы открылась рана – он неудачно перебрался через овраг, и Ворошила заново накладывал ему швы, чтобы тот не потерял много крови. Есеня к тому времени так устал, что думал, будто встать не сможет. Поначалу от ходьбы ему было жарко, на привале же он замерз и норовил подсесть поближе к костру – хоть немного обсушиться.

– Нет, дотемна не дойдем, – вздохнул Полоз, – придется где-то ночевать. По сторонам посматривайте, может, подвернется место посуше.

– Да ладно, – отмахнулся Щерба, – посуше! Лапника навалим, и ничего.

– А ты знаешь, куда мы идем? Не все ли равно, где зимовать? – спросил Брага.

– Конечно, не все равно. Не в болоте же. Надо высокое место найти, чтоб и весной землянки не подтопило. Скоро холмы начнутся, вот там и будем искать.

Есеня, жавшийся к огню, согласен был зимовать прямо здесь. Однако когда разбойники поднялись на ноги и взвалили на плечи тяжелые мешки, ему ничего не оставалось, как последовать их примеру.

К ночи он просто падал с ног, и, хотя очень старался не отставать, Полоз забрал у него промокшую и от этого ставшую тяжелой котомку.

– Я сам, – рыкнул Есеня.

– Иди, – подтолкнул его в спину Полоз, и посуда снова впилась между лопаток.

– Я могу, – попробовал оправдаться Есеня, но тот его не слушал.

Для ночевки выбрали сухой и густой ельник – в нем не требовалась крыша, хотя раненых накрыли не только сухими одеялами, но и лапником. Развели костер, начали понемногу сушиться и отдыхать. Есеня устал и замерз и сам не заметил, как задремал, свернувшись клубком около огня. Однако его быстро подняли на ноги – по доброй привычке вольных людей, пинком под зад.

– Не валяйся на земле! – прикрикнул Хлыст.

Есеня долго хлопал глазами – все тело ломало от усталости.

– Пошли, лапника нарубим да спать ляжем, – проворчал Щерба. – У нас с Хлыстом одеяла сухие.

Однако сухие одеяла Есене почему-то не помогли, как и два горячих тела рядом – разбойники положили его в середину, но он все равно всю ночь не мог согреться. А утром проснулся и понял, что лежит в луже, а с неба льется вода: вместо редкого дождичка начался ливень, и ельник быстро промок насквозь. Он растолкал Хлыста и Щербу – они спали крепко и ничего не чувствовали. Вокруг постепенно просыпались остальные и поднимались с руганью: теперь сухих вещей не осталось ни у кого. Есене вставать не хотелось – ноги гудели, ломило поясницу и кружилась голова. Но Хлыст поднял его за шиворот и встряхнул.

– Ну что, ребята, – Полоз посмотрел на людей и на себя: вода лилась с их одежды струями, – я думаю, завтракать нам пока рано. Давайте-ка согреемся на ходу. Идти часа три всего, может пять. На месте и костер разведем, и поедим, и выпьем.

Есеня вдруг почувствовал, что сейчас расплачется: у него вообще не осталось сил идти. Ему было так холодно, что казалось, будто на дворе мороз, который обжигает кожу. От озноба челюсти и живот сводили судороги, голова плыла, и, стоило чуть повернуть ее в сторону, под ногами начинала пошатываться земля. Он стиснул зубы: Щербе еще хуже, у него рана болела и кровоточила, он стонал во сне всю ночь. И Хлысту не легче – вилы такие глубокие дырки оставили!

Собрались разбойники быстро: холодно было всем.

– Ну что, Жмуренок? Что-то тебя совсем не слышно! – крикнул Есене Рубец.

– Погоди, еще услышишь, – ответил Есеня и закашлялся; от кашля что-то заныло справа, под ребрами.

Мыслей в голове не было никаких – когда скорым шагом двинулись вперед, Есеня, чтобы не сбиться с дороги, старался смотреть только на ноги Хлыста, который шел впереди него. Однако его все время клонило в сторону, ноги Хлыста исчезали из поля зрения сами собой, и земля уходила куда-то, наклонялась и не хотела возвращаться на место.

Щерба подхватил Есеню за плечи и вернул на еле заметную тропинку.

– Ты чего? Жмуренок, ты опять шутки шутишь? По заднице давно не получал?

Есеня посмотрел на него и попытался понять, что он сделал не так.

– Полоз! Погоди! – крикнул Щерба.

– Что случилось?

– Погоди. Жмуренок, тебе что, плохо?

– Не, нормально, – ответил Есеня. Почему-то очень тяжело было дышать, хотелось кашлять, но он боялся глубоко вздохнуть: казалось, что от этого внутри, под ребрами, что-то разорвется.

Хлыст оглянулся и тоже подошел к Есене.

– Ворошила! Иди посмотри на этого змееныша, – крикнул он, положив руку Есене на лоб.

Есеня качнулся и попробовал что-то сказать, но Ворошила уже взял его за подбородок, а потом приложил ухо к его груди.

– Полоз! У нас хоть одно сухое одеяло есть?

– Есть, – ответил Полоз и тоже подошел к Есене.

– Проклятый ливень! Раздеваем его, ребята. В мокром ему нельзя. Ты, щенок! Ты не мог раньше сказать?

Есеня пробормотал что-то в свое оправдание и закашлялся. Именно теперь стало ясно, что ему плохо, очень плохо. И как он раньше не заметил этого? Считал, что просто устал? С него стянули одежду, и Ворошила, накрутив на руки куски мешковины, начал растирать ему грудь и спину. Есеня заскулил: было больно.

– Молчи, пацан. Терпи. Дышать можешь?

– Могу.

– Вот и дыши. Теплее стало?

– Не-а.

– Щас, еще немного потру.

– Ворошила, держи одеяло, – крикнул Полоз.

– Еще немного, – ответил тот, – две минуты.

– Ты кожу с него снимешь, – фыркнул Хлыст.

– Так ему и надо.

Рубец растолкал разбойников локтями:

– Я его понесу. Только курицу у меня заберите.

– Самый умный? – улыбнулся Щерба. – Курицу!

Полоз кинул одеяло Есене на плечи и сказал:

– Мешок заберите у Рубца. Поделите честно. Жмуренка мешок на носилки положим, и вещи их тоже на носилки. Ну и курицу возьмите у него кто-нибудь! Хлыст!

Есеня хлопал глазами – несмотря на то, что кожу с него Ворошила ободрал, дышать стало немного легче, и в сухом одеяле холод не казался таким мучительным и обжигающим, по крайней мере, живот перестало сводить судорогой. Но голова сразу побежала кругом. Рубец, завернув Есеню в одеяло, взвалил его на плечо и похлопал по самой выступающей части тела:

– Ну что, Жмуренок? Как тебе там?

– Нормально, – ответил Есеня. Снова стало тяжело дышать.

– Рубец! Не надейся! Это тебе не мешок, – разочаровал его Ворошила, – переворачивай. Он у тебя так задохнется. Чтоб на грудь ничего не давило, полусидя.

– Ладно. Как скажешь. Жмуренок, ты много жрешь. А с виду – такой хлипкий.

– Он молотобойцем у батьки был, – крикнул Полоз, – чего ты хотел?

– У… молотобойцем. Пить не хочешь?

Есеня покачал головой – слова доносились до него как будто из тумана и эхом отдавались в затылке. Он плохо помнил дорогу – ему казалось, что прошло всего несколько минут до того времени, как его уложили около костра и мама Гожа начала поить его сладким чаем с вареньем. Он никак не мог понять, откуда взялся костер и почему вокруг темнеет. Ему на грудь клали горячие мешочки с крупой, и он пищал, а все вокруг смеялись над его жалким попытками сбросить с себя обжигающую мешковину.

– Воробушек, ну потерпи, – уговаривала мама Гожа, кутая его в одеяло, – сейчас пройдет. Будет тепло. Что вы ржете? Мальчик еле дышит, а вам смешно!

– Гожа… – пробормотал Полоз. – Пусть смеются. Смерть уходит, когда слышит смех…

Есеня испугался: смерть? Он что, умирает? Он совсем не хотел умирать.

Потом ему было жарко, и кашель бил его в полную силу. Вместо мамы Гожи над ним почему-то склонялся Ворошила, хотя Есеня отлично помнил, что лежал у нее на коленях. Он потел, и вскоре одеяло промокло, хотя Ворошила и позволил ему раскрыться. От кашля во рту появился привкус крови, Ворошила поил Есеню теплой водой, а потом ему снова стало холодно, до озноба, и Ворошила превратился в Полоза, который давал чай с вареньем и держал почти сидя, потому что лежа Есеня задыхался. Костер то пылал, то еле тлел рядом, светло-серое небо роняло ему на лицо холодные капли, а потом снова становилось темным, и однажды Есеня увидел на нем звезды. Ему снова было жарко, и он сказал, глядя вверх:

– Два с четвертью…

– Что? Жмуренок, что ты сказал? – над ним опять склонялся Полоз.

– Два часа с четвертью, – повторил он.

– А… Да, дождь кончился. Завтра солнышко пригреет. Пить хочешь?

– Хочу.

Солнце резало глаза, и Есеня закрывал лицо руками, стараясь оттолкнуть его лучи – горячие, как печь в бане. Ворошила колдовал над его спиной: прилепил на нее два глиняных горшка, которые присосались к коже, как огромные пиявки. Есеня сопротивлялся, но сил ему не хватало. И мама Гожа кутала его в одеяло, а над головой неба уже не было – его закрывала еловая хвоя, и вместо костра рядом горел маленький каменный очаг. Мокрые, прохладные тряпки обтирали горящее огнем тело, и откуда снова взялось солнце, Есеня не понял, но вокруг сидели разбойники, раздетые до пояса, и ели.

– Скушай рыбки, – уговаривала мама Гожа, но Есеня крутил головой и зажимал зубы.

Потом к нему приходила мама и сидела рядом с мамой Гожей, они держались за руки и о чем-то говорили. Но мама Гожа превратилась в Полоза, а мама ушла, хотя Есеня просил ее остаться или забрать его домой. Отец клал ему на грудь горячие мешочки с крупой и приговаривал, что это наказание за пьянки и гулянки, Есеня оправдывался и напоминал, что отец сам велел ему идти в лес, к вольным людям, а теперь мучает его.

Солнечный свет догорал, и по небу быстро летели красные снизу облака. Есеня видел верхушки деревьев и лица разбойников, собравшихся вокруг него. По лицу струился пот, и стоило вдохнуть хоть немного глубже, как кашель поднимал из груди что-то клокочущее, вязкое, что застревало в горле и не могло прорваться наружу. Бок болел так сильно, что не хотелось дышать. Ему казалось, будто вокруг горит огонь, так горячо было коже. Но при этом сознание стало пронзительно ясным, ясней, чем всегда, и сквозь прозрачный воздух Есеня разглядывал мир словно в увеличительное стекло.

– Ворошила, ты мне скажи – он умирает? – Полоз держал Есеню за руку и внимательно всматривался в его лицо.

– Начинается кризис. Или умрет, или поправится. Я не могу сказать точней.

– Да эту ерунду мне скажет кто угодно! Или умрет, или поправится! Ты сам-то понимаешь, что говоришь?

– Ты всегда хочешь знать доподлинно… Без этого не можешь? Если я скажу, что он останется жив, ты мне поверишь?

Полоз махнул на него рукой:

– Жмуренок… Ты слышишь меня?

– Слышу, – ответил Есеня, и в горле снова запершило, но кашлять он побоялся и задержал дыхание.

– Ты не вздумай умереть, слышишь?

Есене стало очень страшно.

– Жмуренок, дыши, слышишь?

– Эй, сморкач, – Есеня увидел лицо Щербы, – а ну-ка кончай помирать. Посмотри на меня нормально!

– Я нормально смотрю… – ответил Есеня.

– О. Уже лучше. Хлыст, тебе как?

– Плохо. Азарта нет в глазах. Ты жить-то хочешь, змееныш?

– Хочу.

Безобразное лицо Рубца мелькнуло и пропало.

– Ворошила, может, его погреть? Он хоть шевелиться начинает.

– Не надо, – ответил Ворошила.

– Уйдите все! – рявкнул Полоз. – Мне надо остаться с ним вдвоем.

Есеня сразу понял, что нужно Полозу, еще до того, как все разошлись.

– На старом дубе, наверху, в трещине, – сказал он, и слезы потекли у него по щекам: он не хотел умирать. Он хотел пойти с Полозом в Урдию, он хотел открыть медальон!

– Какой же ты дурак, Жмуренок! – фыркнул Полоз. – Если его еще не нашли, так это потому, что им и в голову не приходит, какой ты дурак!

– Почему?

– Потому что! Потому что там его можно найти! Прятать надо так, чтобы найти было нельзя!

Есеня кивнул: действительно. Как он раньше не подумал – прятать надо так, чтобы найти было нельзя.

– А как это?

– Например, зарыть в землю.

– А еще?

– Бросить в воду. Но тогда и сам не найдешь. Замуровать в стену, заделать в глину. Чтоб он был… как иголка в стоге сена, понимаешь? Даже если знаешь, где искать, все равно найти не сможешь. И тем более случайно не наткнешься.

– Понятно, – ответил Есеня. Так хорошо все понятно: и что происходит вокруг, и как надо прятать медальоны, и как устроен мир. Ему представилась нагретая добела заготовка в горне, на белых раскаленных углях. И щеки почувствовали жар, идущий от горна, будто он приблизил к нему лицо.

– Бать, вынимай, вынимай! Это пережог, вынимай! – крикнул он отцу, который зажимал заготовку щипцами.

– Полоз… – подошел Ворошила, – он скоро потеряет сознание. Полоз, попробуй. Я знаю, ты не любишь… на своих…

– Да толку-то? Я не могу заставить его… хотеть… Я могу только…

– Я знаю. Он хочет, Полоз, он просто не верит. Это поможет, я знаю.

– Хорошо. А вы тоже… что вы скисли? Идите сюда. Пейте, ешьте. Смейтесь, наконец! – крикнул Полоз, и никакого веселья в его голосе не было. Мама Гожа подошла и вытерла слезу передником. – Гожа! Улыбайся!

– Да, я улыбаюсь. Воробушек, и ты улыбайся, слышишь?

Есеня слышал ее, но не понимал, чего она хочет и что она делает рядом с горном, в кузне. Белое пламя облизывало ему щеки – не больно, просто горячо, мехи раздувались и дышали, и он хотел дышать так же, как они, и завидовал, что для них это так легко: вверх – вниз.

– Жмуренок, как тебя называли дома? – Полоз тряхнул его за плечо.

– Есеня, – выговорил он.

– Как? Есеня? – переспросил он и рассмеялся. И вслед за ним рассмеялись остальные.

– Есеня! Твое здоровье, Есеня! – сквозь смех выкрикнул Хлыст.

Наверное, в этом и было что-то смешное – во всяком случае, Есене так показалось, и он хохотнул.

– В глаза мне посмотри, – вдруг велел Полоз, и Есеня не смог ослушаться. Кузня отъехала в сторону, жар горна отодвинулся, и холодные змеиные глаза впились ему в лицо. Полоз смотрел на него не мигая, и вскоре Есеня увидел, как между тонких губ широкой прорози рта мелькнула ленточка раздвоенного трепещущего языка. Голова змея качалась перед ним на гибкой шее, и крупные ороговевшие пластинки чешуйчатой кожи отражали свет огня – или заката? Тяжелый взгляд тянул к себе, и Есеня почувствовал сонливый, опустошительный восторг – блаженство, пьяный дурман. И оторваться от этого взгляда мог только ненормальный, так это было хорошо.

– Жить. Ты будешь жить. Ты должен жить, – шуршало у него над ухом, и раздвоенный язык шевелил воздух, – ты хочешь жить.

Голова змея то приближалась, то отдалялась – треугольник со срезанными углами. Есеня хотел раствориться в этих неподвижных глазах, нырнуть в них – они несли успокоение и прохладу. И наконец почувствовал, как устремляется к ним, как глаза вбирают его в себя, втягивают, словно воронка, и он проваливается, кружась в бешеном вихре. Словно он распался на две части, одна из которых тянулась к змею, а другая неслась в пропасть.

Есеня очнулся на солнце, около костра. Он был одет в сухую длинную рубаху – явно чужую – и завернут в одеяло; под головой лежало что-то мягкое, вроде перины, а под ногами – что-то твердое и теплое, похожее на нагретые камни. Жара он не чувствовал, но не мог пошевелить и пальцем. Кто-то поднес к губам кружку, но у него не хватило сил даже глотнуть, даже закашляться.

Проспал он не меньше суток. Просыпался, пил и засыпал снова. И окончательно выспался к вечеру следующего дня.

– Е-се-ня, – пискляво протянул кто-то над головой.

Есеня приоткрыл глаза и увидел Хлыста, который водил прутиком по его щеке.

– Воробушек, – рядом присела мама Гожа. – Проснулся!

– Ага, – ответил Есеня.

– Покушаешь?

– Ага, – снова ответил он и понял, что от голода сейчас просто умрет.

У костра собирались разбойники, сами разбирали миски и наваливали в них кашу. Мама Гожа приподняла Есене голову, подоткнув подушку, и поставила горячую миску ему на грудь. Он потянулся к ложке, но в руках ее не удержал.

– Лежи, лежи, я сама тебя покормлю.

Жевать и то было трудно, челюсти почему-то не ворочались, словно кто-то дал ему по зубам, а разбойники потешались над ним всю трапезу.

– Ути-путеньки! Есе-е-е-ня!

– Как там наши маленькие? Кушают кашку?

– Ротик открывай, детонька! За мамку, за батьку!

Есеня засмеялся и подавился кашей. Мама Гожа вытерла ему рот и продолжила. Наелся он, однако, быстро: не смог одолеть и половины миски.

– Жмуренок, – вскочил Хлыст, – а у нас тут есть кое-что для ослабленных.

Он отошел на несколько шагов и вернулся с полной кружкой клюквы.

– Во, Ворошила сказал: если есть не станет – в задницу запихну. Правда, Ворошила?

– Правда, – отозвался тот.

У Есени рот наполнился жидкой, противной слюной – он терпеть не мог кислятину.

– Сахарку бы добавил… – проворчал он, и это были его первые слова за вечер.

– Некуда. Видишь – кружка полная. Давай, открывай ротик, Есеня!

Впрочем, кислая клюква неожиданно показалась приятной на вкус – такой свежей, и сочной, и терпкой.

Он провалялся еще дней восемь, вставая только «в кустики» и возвращаясь усталым, как из долгого похода. Разбойники посмеивались, но каждый норовил принести ему что-нибудь из леса – то кислое яблоко-дичок, то вяжущей, но сладкой рябины, то запоздалой голубики, и клюквы, и брусники. Грибы, которые в изобилии водились вокруг нового лагеря, Ворошила ему есть запретил, и кормили его кашей, которую мама Гожа варила специально для Есени, – разваренной, жидкой и сладкой. Подстреленных куропаток на всех явно не хватало, и Ворошила велел кормить Есеню бульоном и нежным куриным мясом. Рыба здесь ловилась мелкая, несерьезная – выяснилось, что рядом с лагерем находится небольшое озерцо, которое питается ключами. Какая тут может быть рыба? Пропахшие тиной щучки, жирные лещи да карасики. Но и карасиков Есеня ел с завидным аппетитом – он вообще ел не останавливаясь, раз по шесть в день. Больше всего ему хотелось молока, он и во сне видел кринки с молоком, но в лесу такой роскоши не было, поэтому он помалкивал.