Текст книги "Черный цветок"

Часть третья. Голодный город

Глава I. Балуй. Виселица

Река еще не встала настолько крепко, чтобы без опаски ездить по льду. Полоз договорился с перевозчиками, но они сказали, что не тронутся с места раньше чем через неделю, да и то если все это время будет держаться мороз. Тяжелые вещи оставили у перевозчиков и в город отправились налегке.

В Кобруч вошли на рассвете, через ворота, как положено законопослушным гостям города, заплатив четыре медяка. Полоз назвался Горкуном, а Есеню представил своим сыном, Горкунышем, соответственно, и велел ему не забывать свое новое имя. Он сказал страже, что они приехали из Урдии, и очень попросил Есеню помалкивать, потому как по говору стража без труда догадается, откуда они на самом деле. Полоз же отлично воспроизводил гортанный, грубоватый урдийский акцент с твердым произношением.

– Что, теперь всю дорогу молчать, что ли? – ворчал Есеня.

– Всю дорогу, – хмыкнул Полоз и добавил с улыбкой, точно копируя говор жителей Кобруча: – Патамушта ани сразу паймут, аткуда ты приехал.

Есеня прислушался: вокруг говорили так же смешно, как только что изобразил Полоз, – растягивая «а» и широко открывая рты.

Кобруч размером не уступал Олехову, а может, был и побольше. От ворот Полоз повел Есеню к базарной площади, но ничего, кроме узких – совсем узких – и извилистых улочек, Есеня вокруг не увидел. Пожалуй, дома было чище. Да и побогаче как-то. Окна пузырем никто не затягивал – разве что в деревнях. И в Олехове в каждом дворе стояли мастерские – а тут домики налезали один на другой.

– Полоз, а где живут их благородные? У нас сразу видно – на холмах. А тут и холмов-то нету…

– Вон, видишь – башенка? – Полоз указал за городскую стену. – Вот там живет благородный Драгомир.

– И все? Один, что ли?

– Ну, так высоко сидит только Драгомир, остальные – в центре, вместе с купцами.

– Благородные? Вместе с купцами? Да ты врешь!

– Нет, я не вру.

– А где мы будем ночевать?

– На постоялом дворе. Сходим на базар, поедим, город посмотрим – а потом поищем место. Сегодня, между прочим, воскресенье, так что нам повезло – народу будет уйма, никто на нас внимания не обратит. Да, еще хотел напомнить. Если что случится, если стража прицепится – ты убегай сразу, уноси медальон. За меня не беспокойся, я как-нибудь разберусь и без тебя, понял?

– Понял, – вздохнул Есеня: он уже сообразил, что спорить с Полозом – себе дороже, а поступать по-своему и вовсе небезопасно.

На базарной площади и вправду собралась толпа, только никто не ходил вдоль рядов, и вообще – Есеня не услышал привычного шума базара. Толпа гудела, люди толкались, и взоры их устремлялись в сторону сооруженного на площади помоста со странной конструкцией в центре – столба с поперечной балкой, на конце которой висела веревочная петля. Есеня подумал, что в ней не хватает лишь сапог – у них на базаре часто устраивали такую игру: заплати денежку и попробуй залезть на столб за сапогами. Только столб делали круглым и мазали салом. Этот же был слишком грубым для такого развлечения – прямоугольным и неструганым, все ляжки в занозах будут, и сапог не захочешь. Может, поэтому все и смотрят – найдется ли дурак, охочий из себя занозы неделю таскать? Но зачем тогда вокруг толпы столько стражи?

– Полоз, а чего они туда уставились все, а?

– Пошли, – грубо оборвал его Полоз и потащил в противоположную сторону, к пустым рыночным рядам.

– Нет, ты мне объясни, это зачем? Все равно сейчас ничего не купишь, пойдем посмотрим, а?

– Незачем на это смотреть…

– На что «на это»?

В это время на помост поднялся человек в одежде стражника под плащом, толпа всколыхнулась и зашумела еще громче. Человек держал в руках свиток и смотрел в толпу, словно ждал, что она смолкнет.

– Полоз! – Есеня дернул его за полушубок. – Ты можешь мне по-человечески объяснить?

– Пошли скорей, я сказал, – лицо у Полоза было перекошенное и посеревшее. Он миновал полосу торговых рядов и устремился к выходу с площади, на одну из узких улочек, стекавшихся к базару.

Стук копыт заставил всех оглянуться: на площадь выехала карета, запряженная четверкой вороных тонконогих лошадей. Карета блестела на солнце, так что было больно глазам.

– Она что, золотая? – Есеня раскрыл рот: золото от подделки он отличал на раз.

– Золоченая, – Полоз снова скривился.

Дверца кареты раскрылась под мелодичный звон колокольчика, прикрепленного над окошком. Есеня ожидал увидеть благородного господина, но из кареты неловко вылез толстый, одышливый человек, похожий на попугая, разодетый в парчу и меха. На каждом пальце у него красовалось по увесистой золотой печатке, пряжка пояса была украшена крупными блестящими камнями, на шее висел огромный медальон в форме бабочки, тоже из золота с камнями.

– Полоз, что это за пугало? – хохотнул Есеня.

Между тем пугало, скинув с козел кучера, уселось на его место.

– Это? Это – вольный человек, – хмыкнул Полоз.

– Ты чего? – Есеня не оценил шутки.

– Я говорю совершенно серьезно. Пойдем отсюда, я сказал. Потом поедим. Или найдем кабак. Там, конечно, подороже, зато спокойней.

– Дорогу вольному Доброжиту! – раздался окрик с улицы, идущей от центра города.

Еще одна золоченая карета, только запряженная цугом, вылетела на площадь: толпа с ропотом расступилась, послышался женский визг. Кучер, приподнявшись на козлах, изредка щелкал кнутом не только по спинам лошадей, но и по людским головам – чтоб принимали в стороны быстрей.

«Вольный человек», похожий на попугая, тут же схватился за вожжи, поднялся на ноги и молодецки присвистнул. Кони сорвались с места прямо в толпу, Есеня видел, как кто-то упал под копыта, началась давка, крики, хрипы.

– Полоз, они что, с ума сошли, а? – Есеня обмер.

– Пошли отсюда, кончай глазеть, – Полоз грубо дернул его за руку.

Обе кареты остановились у самого помоста, когда с улицы снова донеслось:

– Дорогу вольному Держикраю!

Третья карета не успела добраться до толпы, когда из узкой улочки, в которую Полоз тянул Есеню, вылетели сани, запряженные тройкой белых коней с колокольцами. Санями стоя правил человек, одетый в три собольи шубы сразу, и все три – мехом наружу. Он свистел и крутил кнутом над головой, кони несли галопом. Есеня едва успел отскочить в сторону, чтобы не оказаться под копытами, и прикрылся рукой, увидев, что лихач метит кнутом ему в лицо. Но Полоз выбросил руку вперед раньше, и Есеня так и не понял – рука обвилась вокруг кожаной полосы или кожаная полоса вокруг гибкой, как змея, руки. Одним коротким движением Полоз дернул кнут к себе, и лихач вылетел из саней к его ногам. Кони свернули в сторону, поскольку вожжи лихач из руки не выпустил, сразу сбавили ход и остановились, опрокинув крытый навесом лоток.

Человек несколько секунд лежал лицом вниз, под разметавшимися шубами, но потом быстро поднял голову и посмотрел на Полоза снизу вверх.

– Все понял, – он встал на колени, развел руками, словно извиняясь, и широко улыбнулся. – Привет вольным людям Оболешья! Не узнал, не разобрался, виноват!

Человек захохотал и поднялся, отряхиваясь, а Полоз швырнул кнут к его ногам и снова потянул Есеню за собой, не глядя более на лихача.

– Не удержался, – пробормотал Полоз, словно извиняясь перед Есеней, и тут же остановился как вкопанный: навстречу им направлялись человек пять стражников.

– А ну-ка, дайте взглянуть на вольных людей Оболешья, – недобро усмехнулся один из них и добавил виновато: – У нас приказ – проверять всех оболеховских.

Полоз нагнулся к уху Есени и шепнул, коротко и властно:

– В толпу беги, шапку выверни, как учил. Быстро!

Есеня ни секунды не сомневался, что Полозу ничего не стоит справиться с пятью стражниками, иначе бы он никогда его не бросил! А быстро бегать он умел, потому рванул с места и, перепрыгивая через пустые торговые ряды, дунул обратно на площадь. Кто-то свистнул, и ему наперерез от другой улицы побежал еще один стражник, но Есеня сразу его заметил и сменил направление, врезавшись в толпу, когда тому оставалось шагов десять, чтобы Есеню догнать.

Пожалуй, такого скопища народа он не видел никогда и никогда в такой толпе не толкался. У них на базаре людей тоже хватало, но ни разу его не стискивали с такой силой.

– Дорогу вольному Своемыслу! – гаркнули справа, и толпа подалась в сторону, засасывая Есеню внутрь. Он, как учил Полоз, снял шапку и вывернул ее мехом наружу, но надеть не смог, так сильно его зажали со всех сторон. Пожалуй, ни один стражник не осмелился бы сюда сунуться! Однако Есеня ошибся: не прошло и нескольких минут, как стражники, прокладывая себе дорогу тяжелыми плетками, направились в толпу. Но их планы спутал лихач в трех шубах на своих санях – спасаясь от копыт и кнута, люди отпрянули в стороны, и стражники оказались стиснутыми так плотно, что не могли размахивать руками, а Есеню оттеснили еще глубже, ближе к помосту. Шапка вылетела из вывернутой руки, но подобрать ее он не сумел: стоило только нагнуться, и затоптали бы тут же!

Интересно, ради чего все они тут собрались? Ради того, чтобы поглазеть на тех, кто полезет за сапогами на неструганый столб, явно не стоило так рисковать! Выбраться из толпы Есеня все равно не мог, да и любопытство его с каждой минутой росло: наверняка предстояло из ряда вон выходящее зрелище, если все эти люди согласны ждать его в таких жутких условиях. Он огляделся: лица вокруг него были странно осунувшимися, люди явно оделись в самое нарядное, что имели, – деревенские приезжали в Олехов, одетые примерно так же: бедно и в то же время с претензией. Вычищенные полушубки, перевязанные яркими поясами, пестрые платки на головах женщин с чернеными бровями и нарумяненными щеками, шапки, которые надевали только по праздникам, – такими новыми они выглядели. Некоторые держали на плечах детей помладше; впрочем, детей в толпе было немного. Неужели тут все из деревни?

Странная это была толпа – усталая и разгоряченная одновременно. Они таращились на помост с жадностью, переговаривались вполголоса, показывали пальцами на кареты и на «вольных людей». И в то же время Есеня каждому из них посоветовал бы пойти выспаться – глаза их оставались мутными, ненормальными какими-то. И на минуту ему показалось, что все они – ущербные, все как один. Почему он никогда не замечал, что его отец смотрит точно так же? Подслеповато хлопая ресницами, морща лоб, будто силясь что-то понять. Странный взгляд, пугающий, нечеловеческий.

Есеня пытался отыскать глазами Полоза, но ничего не видел – толпа загораживала обзор: виден был только высокий помост, хотя перед ним остановилось штук шесть карет. Зато Есеня отлично разглядел множество мальчишек, забравшихся на крыши пустых лотков и лавочек, которых оттуда пытались согнать стражники. Впрочем, они не усердствовали.

Когда на площадь выехала странная повозка, Есеня не сразу понял, почему толпа так заволновалась. То тут, то там раздавались крики, сопровождаемые взрывами едкого, злорадного смеха:

– Дорогу вольному Живораду!

Стража разгоняла толпу перед повозкой, и только тут Есеня разглядел, что она везет клетку с толстыми прутьями, а в клетке стоит человек, прикованный к прутьям за руки и за шею. Человек был грузен и высок, и раздет до пояса, отчего кожа его посинела, и на ней резко выделялись багровые, кровоточащие полосы.

Над площадью разлетелся страшный женский крик:

– Пустите! Пустите меня к нему! Я хочу умереть вместе с ним!

Женщине зажали рот, потому что после этого и сквозь шум толпы слышались придушенные вопли. Человек в клетке не шелохнулся, будто и не заметил ее крика. Глаза его смотрели вперед и словно ничего не видели. Или видели, но не здесь, не на площади, а далеко за горизонтом.

И тут Есеня догадался, что сейчас будет и зачем люди здесь собрались. Не в лесу жил – слышал и про виселицы, и про то, что в других городах преступников казнят. Только не мог себе представить, что можно вот так – посреди города, на глазах толпы… Ему стало стыдно, неловко перед этим равнодушным человеком в клетке – Есеня пришел посмотреть на него, потешиться, словно это дрессированный медведь. Каково это – умереть на глазах тысячи людей? А с другой стороны, любопытство пересиливало любую неловкость. Люди же вокруг любопытства не скрывали и никакого стыда не чувствовали – впрочем, как и жалости.

Между тем, далее все происходило так буднично, так прозаично, что Есеня не верил, будто человека собираются лишить жизни на самом деле. На помосте появлялись какие-то люди, долго-долго зычными голосами читали приговор, настолько длинный, что Есеня не понял толком, в чем же этого человека обвиняют. Не в том же, право, что он скреплял своей печатью какие-то долговые расписки, перечисление которых заняло столько времени! Висельника освободили от оков и вывели из клетки, но прежде чем толпа снова его увидела, перед помостом произошло какое-то замешательство, шум и крики, несколько стражников направились к месту казни, толпа заволновалась, не понимая, в чем дело. Люди подпрыгивали и вытягивали шеи, надеясь разглядеть, что происходит, мужчины поднимали женщин на вытянутых руках, и те что-то говорили, но в шуме Есеня не расслышал ни единого слова.

И только когда приговоренного подняли по лестнице наверх, стала понятна причина задержки: он не хотел идти. Он упирался, повисал на руках стражи, рвался и кричал – тонко, отчаянно и нечленораздельно. Толпа отозвалась свистом, смехом и возмущенными воплями, а Есеня неожиданно понял, что ему больше не хочется на это смотреть. Нет, жалости он не чувствовал, разве что совсем уж в глубине души. Нечто вроде неловкости. Ему хотелось закрыть лицо руками – во всех рассказах приговоренные гордо всходили на плаху и иногда произносили дерзкие речи в лицо палачам. Но никогда они не выли и не сопротивлялись, как дети, которых ведут умываться вопреки их воле. Это было отвратительно, а вовсе не интересно! Есеня беспомощно огляделся, но толпа не разделяла его мнения, напротив, люди вокруг нашли происходящее забавным: кто-то хохотал, кто-то свистел и улюлюкал, кто-то уставился на приговоренного плотоядным взглядом с блуждающей полуулыбкой.

А потом Есеня на секунду представил себя на месте висельника – и обомлел: а что еще должен делать человек, который через несколько минут умрет? И звали его Живорад, как будто в насмешку над судьбой… Неужели умирать настолько страшно? Настолько, что становится все равно, смеются сейчас над тобой, улюлюкают или злорадно торжествуют?

Есене захотелось немедленно выбраться из толпы, уйти и больше не смотреть на помост и на плачущего в голос приговоренного – такого большого, взрослого…

Есеня попытался пробиться к краю; когда толпу перестали теснить, напряжение в ней немного ослабло, но все-таки движение давалось ему с большим трудом: каждый, кого он задевал, недовольно шипел ему вслед, а если он случайно наступал кому-то на ногу, то получал и ощутимый пинок в бок или в спину.

Однако как он ни старался вылезти из толпы, все равно не успел – ему показалось, что палачи торопились привести приговор в исполнение нарочно для него. Он хотел отвернуться, но взгляд сам собой тянулся к помосту, где крики приговоренного слышались все отчетливей. Ему накинули на шею петлю, как он ни изворачивался и ни крутил головой, и теперь четверо стражников держали его с двух сторон, подозрительно глядя себе под ноги и стараясь отодвинуться в стороны как можно дальше. Выглядело это суетливо, как-то несерьезно и уж тем более не торжественно. Есеня понял, зачем они отодвигались, когда приговоренный неожиданно, без всякой команды, счета и барабанного боя провалился в открывшийся в полу люк. Его истеричный крик сменился хрипом, и Есеня вспомнил, как крепко Полоз сжимал его горло и как мучительно хотелось вдохнуть – надо было только дождаться, когда Полоз посчитает наказание достаточным и ослабит хватку. И как это страшно, когда воздух не идет в легкие: ему показалось, что петля затянулась у него на шее и давит, и душит… И никто не ослабит хватки…

Шея висельника вытянулась и стала тонкой, как у ощипанного куренка, она не могла выдержать веса грузного, дергающего ногами тела. Лицо его наливалось неестественным вишневым цветом, изо рта вывалился синий, мокрый язык, а тело сотрясали конвульсии, и сумасшедшие глаза смотрели вперед, прямо на Есеню. И выдержать этого взгляда Есеня не мог – он едва не вскрикнул, закрывая руками лицо, и кинулся прочь, расталкивая людей локтями, не замечая тычков и затрещин, не разбираясь, куда бежит и зачем.

Он наткнулся на стражника, который посмеялся, похлопал Есеню по плечу и подтолкнул дальше хлопком в спину, а пришел в себя только на какой-то улице, настолько узенькой, что в ней нельзя было раскинуть руки в стороны, не коснувшись покосившихся заборов или посеревших, изъеденных временем бревенчатых стен.

Есеня потряс головой – глаза висельника на красно-синем лице с высунутым языком смотрели на него и не желали стираться из памяти, так что ему пришлось помахать рукой перед глазами, чтобы видение исчезло. Он встряхнул головой еще раз и огляделся, пытаясь понять, куда вела эта улочка. Она извивалась змеей, ее изредка пересекали сточные канавы и другие, такие же узкие и извилистые улочки. Через четверть часа блужданий по этому лабиринту Есеня едва не отчаялся… Людей ему попадалось немного, внимания на него никто не обращал, а спросить дорогу он побоялся.

Глава II. Балуй. Ночь в чужом городе

Он так и не сообразил, как выбрался на небольшую площадь, от которой в две стороны расходились улицы широкие, мощеные и прямые. Одна из них вела к городским воротам, но не к восточным, в которые вошли они с Полозом, а к южным, а вторая, похожая на аллею в саду Избора, устремлялась на запад и заканчивалась вычурной башней. Вдоль улицы, ведущей к югу, стояли высокие, богатые дома – из чистых струганых бревен, в несколько ярусов, с замысловатыми крышами, крытыми тесом. Дворы вокруг них огораживали сплошные частоколы, с воротами, обитыми железом и украшенными медью, и заглянуть внутрь у Есени не вышло, хотя его очень интересовало: кто же живет в таких домах?

И на площади, и на широких улицах было гораздо больше людей, чем Есеня встретил в лабиринте, и одеты они были по-разному – от оборванцев в лохмотьях до добропорядочных граждан в шубах и на санях, запряженных битюгами. Молочница тащила бидон на тележке и стучала в ворота с криком:

– Молоко! Кому молоко?

Есеня облизнулся и вдруг вспомнил про Полоза. Стоило вернуться на базар, поискать его там, но при воспоминании о виселице Есеню передернуло, и он решил немного погулять, проветриться – тем более что вокруг было интересно: такого он не видел никогда в жизни. Полоз же наверняка не захочет водить его по городу и рассказывать о том, что тут происходит.

Есеня свернул на запад, прошел немного и обомлел: за витыми железными оградами в прозрачных садах с заиндевевшими деревьями стояли каменные дворцы. Вот где живут их благородные! Он припал к одной из решеток, стараясь рассмотреть жилище благородных: витражи в огромных окнах, белые выпуклые картинки на фронтонах, колонны и широченные лестницы. Сзади раздался цокот копыт и грохот колес – Есеня оглянулся и узнал золоченую карету, запряженную цугом. Ворота напротив отворились, и карета въехала на широкую аллею сада, ведущую во дворец, – там жил вовсе не благородный господин, а «вольный человек», недавно глазевший на казнь около базара. У Есени между лопаток снова пробежала дрожь: он бы ни за что не пошел на такое смотреть специально, зная, что за зрелище его ждет.

Кобруч был очень большим городом – или Есене это только показалось? Олехов он знал как свои пять пальцев, поэтому большим тот не выглядел, хотя Полоз говорил, что Кобруч и Олехов почти одинаковые. Есеня бродил по городу весь день, раза два умудрился заблудиться, зато рассмотрел его со всех сторон: и башню с часами над зданием городских старшин на центральной площади, и каменные дома, стоящие вдоль улицы сплошной стеной, со множеством окон в три уровня. Странные это были дома – с плоскими жестяными крышами и низкими чердаками. И люди на улице с этими домами тоже показались Есене странными – не бедные и не богатые. Вроде, хорошо одетые, но как-то серенько, неброско. Они чем-то напомнили Есене Избора: такие же важные, с прямыми спинами, с презрительными взглядами, только гордиться им особо было нечем – ни золоченых карет, ни тонконогих лошадей, ни слуг и стражников рядом. Ходили по улице пешком, иногда парами – без всякой помпы. Но почему-то сразу стало ясно: это благородные господа. Лица у них особенные, и разворот плеч, и движения.

Когда солнце стало клониться к закату, Есеня наконец заметил, что проголодался и, похоже, отморозил уши: про потерянную в толпе шапку он забыл, поднимая воротник и намотанный на шею платок повыше. Они с Полозом не завтракали, надеясь поесть в городе, а не набить желудок черствым хлебом с солониной, провонявшей дымом. Почему-то Есеня нисколько не сомневался, что Полоз ждет его на базарной площади, дорогу к которой было не так уж трудно отыскать.

Базар опустел, двое стражников подметали мостовую, торопясь закончить работу дотемна: над площадью сгущались сумерки. Есеня огляделся, и взгляд его сам собой уперся в помост: грузное тело продолжало висеть в петле и слегка покачивалось, отчего казалось живым. Зрелище было столь жутким, что Есеня едва не сбежал оттуда снова, забыв, зачем пришел. Он попятился, уставившись на повешенного: издали ему померещилось, что покойник смотрит на него широко раскрытыми глазами.

Полоза на базаре не было. Может быть, он вернулся к перевозчикам, за городскую стену, где они ночевали прошлой ночью? Есеня добежал до восточных ворот, но, к его удивлению, в городе стемнело, и ворота давно закрылись. И если дома он мог выйти из города, когда ему заблагорассудится, потому что знал десяток лазеек в городской стене, то здесь отыскать их в темноте не сумел бы.

Еще Полоз говорил, что в городе есть постоялые дворы, где можно переночевать; мороз крепчал, и с ночлегом стоило поторопиться. Где могут стоять эти постоялые дворы, Есеня и предположить не мог. Наверное, возле базара. Но возвращаться туда вовсе не хотелось – кто их знает, этих висельников… Может, по ночам они ловят зазевавшихся прохожих и едят?

Улицы опустели очень быстро, одинокие прохожие спешили и шарахались от Есени, когда он пытался спросить, где можно найти постоялый двор. Случайно он набрел на освещенные окна кабака и очень обрадовался, заваливаясь в тепло. Народу там было много – угрюмые, неразговорчивые люди пили пиво, посасывая сухую рыбку, и Есене показалось, что все они клюют носом: вот допьют – и уткнутся лицом в пустые кружки. Никакого веселья, никакого разгула – негромкие разговоры и скука. Есеня присел в углу недалеко от входа, но его приход не остался незамеченным: как видно, сидели в кабаке завсегдатаи, и появление чужака их удивило.

От тепла сразу загорелись щеки и уши, начали отходить замерзшие пальцы – в это время они с Полозом ужинали, а потом Есеня засыпал, утомленный дневным переходом. Сегодня спать ему хотелось сильней обычного: одно дело – идти по лесу, и совсем другое – гулять по незнакомому городу. Ноги гудели, как и голова, полная новых впечатлений.

Очень хотелось есть, так что и вид соленой рыбешки вызывал спазм в желудке. И тут Есеня с ужасом понял, что у него нет денег. То есть ни одного жалкого медяка. Деньги Полоз держал у себя, и Есеня нисколько не возражал, считая это естественным и правильным. А теперь он не мог купить даже хлеба! А главное – здесь не было родного дома, куда он в случае чего мог бы пойти поесть…

– Чего сидишь? – к нему подошел хозяин кабака, широкий и неуклюжий. – Пить будешь – плати, а не будешь – катись отсюда.

Есеня вздохнул: хозяин не располагал к тому, чтобы попросить его о чем-то. Он машинально поискал на столе шапку, вспомнил, что потерял ее еще утром, и, вздохнув снова, поднялся.

– Понаехали тут, – проворчал хозяин ему вслед.

Лучше бы Есеня не сидел в тепле! После кабака мороз показался ему гораздо сильней, уши зажгло, и заболели пальцы. Ну где же эти постоялые дворы? Может, Полоз ждет его там? А если не ждет? Кто пустит его ночевать забесплатно? Да никто не пустит! Дома он знал сотню мест, где можно переночевать, даже зимой; знал, как пробираться на сеновалы и в чужие сараи. Здесь же он пока ни одного сеновала не встретил, словно ни лошадей, ни коров в городе не было! Молочница ведь откуда-то взялась? Не из деревни же она молоко везет каждое утро!

Есеня долго блуждал по темным извилистым улицам, больше всего опасаясь провалиться ногой в сточную канаву: тогда бы его и погреться никто не пустил. Чтобы хоть немного отогреть замерзшие уши, он натянул на голову платок, надеясь, что в темноте никто этого не увидит – как девка, вот было бы смеху!

Однако, увидев освещенные окна, про платок он забыл и ввалился в нем в полутемное заведение, действительно оказавшееся постоялым двором. Но смеха его вид не вызвал – в маленькой столовой сидели всего несколько человек, не шумели, пили не пиво, а горячее вино и ели из дымящихся мисок что-то аппетитное. И вообще, выглядело все куда богаче, чем в кабаке. Интересно, Полоз собирался ночевать именно в таком месте? Чистом, теплом, с горячим вином и одуряющим запахом жареного мяса?

– Что нужно? – грубо спросил хозяин, тучный и солидный человек, преисполненный чувства собственного достоинства.

– Я… – промямлил Есеня. – Я ищу своего товарища…

– Твои товарищи сюда не заходят, – оборвал его хозяин. – Брысь отсюда, здесь не подают.

– Погодите, может, он здесь меня ждет, его зовут… – Есеня чуть было не сказал «Полоз», но вовремя вспомнил, что Полоз представился Горкуном, а ему велел выдавать себя за его сына. – Его зовут Горкун, мы из Урдии.

– Из какой Урдии? Оболеховских за версту видно. Иди прочь, мальчик. Много вас таких ходит. Понаехали тут. Самим жрать нечего.

Есеня поджал губы и поплелся к выходу. Про платок он вспомнил только на улице – вот почему они решили, что он пришел попрошайничать! В следующий раз надо не забыть его снять, вид и вправду затрапезный. Даже на сапоги не взглянули, а ведь сапоги дороже шапки! Могли бы догадаться, что он не нищий!

Следующий раз представился нескоро: Есеня снова заблудился, долго плутал и понял, что вышел к базару, только когда перед самым носом из темноты вынырнул помост с виселицей. Покойник, качавшийся в петле, оказался так близко, что Есеня мог рассмотреть жуткий профиль – длинную шею, крючковатый нос и выпавший язык. Есене привиделось, что рука повешенного приподнялась и потянулась в его сторону, голова повернулась, и в темноте блеснули голодные глаза. Он вскрикнул и бросился бежать сломя голову, обратно, в лабиринт улиц, и слышал за спиной топот босых ног покойника.

Он и сам не понял, как оказался на широкой улице с дворцами «вольных людей» – довольно далеко от базара. И уж постоялых дворов тут точно не водилось…

Окна со всех сторон были ярко освещены, так ярко, будто в залах горели тысячи свечей. Откуда-то доносилась музыка – далекая и радостная. На аллеях садов стояли фонари, выхватывая из темноты покрытые инеем ветки деревьев: просто сказочная красота! Есеня направился по улице в центр – кто их знает, эти постоялые дворы? Может, на другом конце города они тоже есть?

На улице с каменными домами стеной тоже играла музыка, горели фонари и ходили люди, косо посматривавшие на Есеню и его платок: ему не хватило сил его снять, он промерз до озноба. Пожалуй, больше всего его удивил кабак для богатых – музыка неслась именно оттуда; сквозь большие окна были видны столики с белоснежными скатертями, в тонконогих, как благородные кони, бокалах искрилось светлое-светлое, пузырчатое пиво. А может, и не пиво это было вовсе? И миски у них отличались от нормальных – тоже тонкие и глупо плоские.

Есеня попробовал сунуться внутрь, просто так, из любопытства, но вышибала, стоявший у входа, сразу выкинул его вон – Есеня проехался носом по очищенной от снега деревянной мостовой и решил больше так не рисковать.

Когда странная улица кончилась, Есеня снова оказался в лабиринте узких улочек, но они немного отличались от другого края города – наконец-то он увидел мастерские! Странные они, конечно, были, бедные какие-то, но вскоре жилые дворы сменились еще более странными, длинными строениями с широкими окнами, которые перемежались с большими сараями почти без окон. Подойдя поближе к одному из них, Есеня не сразу, но догадался: никакие это не сараи. Во-первых, двери запирались изнутри, а во-вторых, из стен торчали тонкие металлические трубы, из которых шел дым: топились печки. Неужели они тут живут, как вольные люди в лесу? Не с нормальными печами, какие стояли в Олехове в каждом доме, а с жалкими чугунными времянками?

Нет, поразительный город этот Кобруч. Ненормальный город.

Кузницу Есеня почувствовал нюхом, вернувшись к мастерским: хоть что-то в них было похожее на родной дом. Запах железа, который нельзя перепутать ни с чем, запах, который он вдыхал с самого рождения, запах раскаленного угля, наковальни, по которой только что стучал молот! Раньше он никогда не замечал этих запахов! Есеня перебрался через хлипкий забор, более всего боясь его сломать. Домик кузнеца едва ли был больше кузни, и конюшня во дворе не поместилась; выглядело это жалко. Двери в кузню не запирались, и Есеня пролез внутрь под оглушительный скрип двери. Можно подумать, масла для петель в хозяйстве кузнеца не нашлось!

Он подождал, пока глаза привыкнут к темноте, и огляделся. Горн еще не остыл, но света угли уже не давали. А масла на самом деле не было, только ведро с водой. Есеня без труда нашел кучу угля, подбросил немного в горнило и качнул мехи. Он – не железная заготовка, много тепла ему не надо. Спать на земляном полу не стоило, Есеня осмотрел тяжелый верстак – ножки его уходили глубоко в пол, и переставить его к горну сил бы у Есени не хватило. Он освободил скамейку, на которой стояло ведро с водой и валялась ветошь, придвинул ее к горну и улегся, прижавшись спиной к теплым кирпичам. Подумал немного, встал и сложил из ветоши подобие подушки. Ноги свешивались, и спать пришлось, подтянув колени к животу.

Несколько раз Есеня просыпался от холода, качал мехи и засыпал снова, как только немного разгорались угли. Наверное, от сна на твердой, узкой скамейке, от неудобной позы и затекших рук и ног он устал сильней, чем от многочасовой прогулки по городу. Да и сны его были один веселей другого: ему снилось, как стражники хватают его и тащат на виселицу, а он плачет и сопротивляется. И во сне ему было по-настоящему страшно: он на самом деле не хотел умирать и верил, что сейчас его голову сунут в петлю. Навсегда. Есеня просыпался, машинально покачивал мехи, а потом убегал от покойника по темным улицам города, но тот неизменно догонял его, валил на землю и лизал лицо синим, длинным языком.