Текст книги "Черный цветок"

Избор еле заметно побледнел и стиснул в кулаке нож.

– Посмотри вокруг, – с нажимом ответил он, – разве Кобруч не лучшее оправдание существованию медальона? Вам не нравятся местные порядки, как я понял, почему же вы уверены, что Олехов не ждет та же судьба? Нищета и власть хищников, которые гребут добычу в свою нору, гребут и знают, что сожрать ее не смогут и за всю жизнь? Разве «вольные люди» Кобруча чем-нибудь отличаются от вольных людей Оболешья? Это те же разбойники, только их разбой оправдан законом. Они не носят оружия только потому, что за них это делает стража.

– Вольные люди Оболешья не берут больше, чем могут сожрать, как ты изволил выразиться. Наверное, именно это отличает их от хищников Кобруча. Но я не обольщаюсь, я понимаю, что к власти придут именно хищники. Жмуренок, тебе нужна власть?

Есеня покачал головой.

– И мне, наверное, тоже. Жмуренок, а что бы ты сделал, если бы стал богатым?

– Не знаю, – Есеня немного подумал и вспомнил, как не смог найти, на что истратить золотой. – Деньги – это удобно. Были бы у меня деньги, я бы не работал, делал бы, что хотел. Еще можно было бы по свету поездить, посмотреть. Еще… ну, бедным можно помогать. Можно такую же мастерскую открыть, где я работал, и платить нормально, и тогда никто не пошел бы работать туда, где платят мало, правильно?

Доктор улыбнулся, но Полоз остался серьезным:

– Чем рассуждения парня отличаются от рассуждения благородных, управляющих Олеховом? Чем он хуже Градислава или Мудрослова?

– Его рассуждения примитивны, – вздохнул Избор, – он не вникает в суть вещей.

– Я думаю, ему просто не хватает образования. И, между прочим, он ничуть не менее способный, чем его отец. Жмуренок умеет варить булат не хуже благородного Мудрослова, хотя никто его этому не учил. И этой способности он ни у кого не крал.

Внезапно Избор побледнел до синевы, руки его дрогнули, но Полоз не обратил на это внимания.

– Да лучше, чем Мудрослов, – сказал Есеня. – Я умею варить «алмазный» булат. Мне сказали, благородные ножи из такого булата вешают на стенки и охраняют с собаками. Батька мой нож тоже на стенку повесил. Я только ковать его не умею, батька сам ковал.

Избор побледнел еще сильней, просто посерел весь. Есеня сначала решил, что Избору стало так обидно за Мудрослова. Может, мы за столом сидим неправильно, но и мы чего-то сто́им! Но потом он понял, что здесь что-то не так. Да Избор испугался! Интересно, чего?

Но Избор взял себя в руки и немедленно возразил Полозу:

– И ты полагаешь, после открытия медальона именно такие, как он, придут к власти?

Полоз покачал головой:

– Я же сказал, что не обольщаюсь. Я не знаю и не хочу знать, что случится после открытия медальона. Я твердо знаю только одно: медальон не имеет права на существование.

– Твои рассуждения, по меньшей мере, безответственны, – фыркнул Избор, – а по большому счету, если у тебя есть реальная возможность его открыть, – преступны.

– Ну, Избор, – снова вмешался доктор, – я бы не стал выражаться столь категорично.

– Нет, отчего же… – улыбнулся Полоз. – С точки зрения закона мои рассуждения действительно преступны.

– Я говорю не о законе, а о морали, о человеческой морали, – сказал Избор. – Ввергнуть тысячи людей в хаос бунта… Ты ведь не сомневаешься, что открытие медальона приведет к восстанию?

Полоз покачал головой.

Есеня давно доел кашу и слушал их с открытым ртом. Ничего себе! Восстание! Это будет интересно. Избор между тем продолжил:

– Тысяча разбойников и убийц окажется на улицах города, и каждый из них захочет отомстить за несправедливость – конечно, за несправедливость с их точки зрения.

– А ты считаешь применение медальона справедливым? – Полоз наклонил голову и не мигая посмотрел на Избора.

Разбойники и убийцы. И среди них – отец Есени. Нормальный, не ущербный. Такой, как про него рассказывал Рубец: добрый и веселый. Есене захотелось немедленно еще раз попробовать открыть медальон.

– Да! – воскликнул Избор. – Это гораздо гуманней, чем смертная казнь или каторга. Ты не видел каторгу для преступников Кобруча? Люди умирают от непосильной работы через год-два после того, как туда попадают!

Тем временем накрахмаленная женщина убрала со стола поднос с кашей и принесла широкие стеклянные миски на ножках, заполненные чем-то белым и воздушным.

– Господа, своими разговорами вы не дадите мальчику возможности насладиться десертом, – натянуто улыбнулась Ладислава, – а я уверена: он никогда не пробовал суфле.

– Мы не будем мешать, – тут же кивнул доктор, подхватил свою стеклянную миску и переставил ее на низкий столик перед камином, на котором стояла принесенная Полозом бутылка вина и пять высоких прозрачных бокалов.

– Я видел каторгу Кобруча, – кивнул Полоз и поднялся, – и что такое смертная казнь, я тоже знаю. И я не могу не признать, что множество детей, Жмуренок в том числе, не появились бы на свет, не будь медальона. Но я видел и другое: я видел шевелящийся обрубок души ущербного. И я могу сказать: это даже не жестокость. Это преступление против самой природы, это настолько бесчеловечно, что не укладывается в голове. Как одни люди смеют творить такое с другими? По какому праву? Только на основании того, что сами сочиняют законы?

– Да, мы имеем такое право, – с достоинством сказал Избор, который тоже успел встать возле низкого столика, – право решать. Потому что те, кто стоит неизмеримо выше толпы, несет ответственность за эту толпу. Именно осознание ответственности отличает нас от вольных людей, как в Олехове, так и в Кобруче. Мы не стяжаем богатства, мы направляем полученное на всеобщее благо. И если посмотреть на жизнь простолюдина в Кобруче, это становится очевидным.

– О богатстве я бы говорить не стал, – улыбнулся Полоз, приподнимая бокал. – Да и стяжательство вам не чуждо.

– Да, я украл медальон именно потому, что стяжательство стало для моих собратьев самоцелью. Они забыли о своем призвании. Но это вовсе не означает, что существование медальона тому виной. Нам нужна свежая кровь, нам нужен тот, кто не утратил понятия о справедливости. И тогда все встанет на свои места.

– Так просто? И кто же это будет? Я? Ты? Доктор Добронрав? Или Жмуренок? Кто возьмет на себя право судить?

– Судить должен закон, – возразил Избор.

– Но кто напишет этот закон? И кто станет его переписывать, когда пройдет сотня лет и мир изменится? И в чью пользу этот закон будет переписан? Неужели непонятно, чем страшен медальон? Он совершает с человеком нечто гораздо худшее, чем смерть, но со стороны кажется, что ничего страшного не произошло. И чем больше ущербных населяет город, тем лучше для города. И не в стяжательстве дело! Стяжательство – лишь рычаг, рычаг в умелых руках Градислава. В отличие от тебя, он понимает, что приумножение богатства – города или его самого – напрямую зависит от количества ущербных. Это люди, которым не нужны развлечения, которые не требуют для себя никаких прав, которые не хотят размышлять, а только молча выполняют порученную им работу и заботятся лишь о благополучии своей семьи. И в этом благородный Градислав ничем не отличается от «вольных людей» Кобруча. Только те в качестве рычага используют бедность. И какая разница, тысячи ущербных бедняков или тысячи ущербных богачей станут населять город? Цель любого правителя от этого не меняется: превратить свой народ в толпу, которой легко управлять. А каким способом это сделано – неважно.

Есеня, видя, что все мужчины стоят, и сам поспешил вылезти из-за стола с суфле в одной руке и с ложечкой в другой и встал поближе к Полозу. Как бы интересен ни был разговор, а попробовать это загадочное блюдо стоило.

– Ну, если это неважно, может, лучше оставить медальон? Все же ущербным богачом быть неизмеримо лучше, чем ущербным бедняком? – улыбнулся доктор.

– Нет. Почему вы предлагаете выбор только из двух зол? А что если позволить человеку остаться личностью? По мне, лучше я буду неущербным бедняком. Лучше я буду нищим, который смотрит на звезды, который думает о бытии и хочет постичь суть этого бытия. Почему меня лишили этого права? Лишили по рождению, между прочим. И я взял его сам, когда ушел в лес. Да, у меня нет другого способа добывать пропитание, кроме как с оружием в руках. И Жмуренок, вместо того чтобы варить булат, тоже стал бы разбойником. И, между прочим, так решил не он сам, так решил его отец. Законопослушный Жмур испугался, что его сына превратят в ущербного. Испугался!

– А я говорила тебе, Избор, – вступила в разговор Ладислава, – я говорила, что ты своим легкомысленным поступком перечеркнул мальчику жизнь!

– Не надо винить в этом Избора, – Полоз любезно поклонился Ладиславе. – Если бы Жмуренок не умел варить булат, Жмур заставил бы его вернуть страже медальон, только и всего.

– Вот видишь! – сказал Избор. – Дело в том, что благородные злоупотребляют властью, и если это злоупотребление прекратить, все встанет на свои места. Если медальон использовать только в тех случаях, когда преступник заслуживает смертной казни, все изменится!

– Да? И снова вопрос: а кто заслуживает смертной казни? Вспомни, кто стал первой жертвой медальона? Харалуг! И вина его в том, что он пытался добиться бо́льших прав для вольных людей, а когда ему в этом отказали, попробовал взять эти права силой.

– Харалуг хотел власти, Харалуг начал войну. Пролилась кровь, и за пролитую кровь он поплатился.

– Эй, – сунулся Есеня, – ты ж мне рассказывал совсем другую сказку! Врал, что ли?

– Врал, врал, – успокоил его Полоз. – Они отлично знают историю Олехова. Лучше чем мы, наверное. У благородных много тайн от нас, они не доверяют их даже своим детям.

– Совершенно верно, – нисколько не смутился Избор, – мы умеем хранить свои тайны, потому что в руках дикарей эти тайны могут наделать много бед.

– Дикари – это мы, Полоз? – Есеня улыбнулся.

– Извините, – Избор изобразил нечто между кивком и поклоном.

Доктор и его жена отодвинули стол в сторону и на ковер поставили глубокие кресла с блестящей обивкой – такой же, как на диванах около кабинета доктора.

– Давайте разожжем камин и перестанем оскорблять друг друга, – предложила Ладислава. – Я ничего не имею против споров, как известно, именно в споре рождается истина, но спор и ссора – разные вещи.

За окном собирались сумерки, и когда в камине вспыхнул огонь, это сразу стало заметно.

– Давайте лучше поговорим о чем-нибудь не имеющем отношения к политике, – попросила Ладислава, усаживаясь в кресло поближе к огню. Есеня уплетал сладкую воздушную массу со смешным названием «суфле»: на самом деле было вкусно. Мужчины, правда, предпочли пить вино, и Есеня не знал: стоит ему тоже выпить или сперва доесть эту вкуснятину?

– Нет, мне бы сначала хотелось понять, отдают ли себе отчет вольные люди в том, что случится, когда медальон откроется, – обернулся к сестре Избор.

– Отдают, – ответил Полоз. – Более того, они готовятся к этому.

– Взять в руки власть? – спросил Избор.

– Ну, можно сказать и так. С открытием медальона благородные легко и быстро сами откажутся от этой власти. Или вы не понимаете, что с вами произойдет? Вам придется вернуть то, что вы отобрали. И что тогда останется?

– Останется то, что нельзя получить при помощи медальона: знания. Знания и ответственность за окружающих людей. А вы берете на себе ответственность за чужие жизни? Ведь то, что вы хотите сделать, приведет к кровопролитию.

– Если бунт будет стихийным, то да. Но если во главе разбойников и убийц, про которых ты говорил, встанет организованная сила вольных людей, кровопролития можно избежать. В этом случае наша победа станет столь очевидной, что сопротивление с вашей стороны не будет иметь никакого смысла.

– Даже если это так, через пятьдесят лет Олехов ничем не будет отличаться от Кобруча, – Избор стиснул зубы.

– Может быть. Но и обрубков души я больше никогда не увижу, – Полоз улыбнулся уголком рта.

Глава VIII. Балуй. Белый всадник

До воскресенья Есеня и Полоз жили в Кобруче. Полоз рассказывал истории, учил Есеню драться и, надо сказать, превзошел в этом всех его прежних учителей. Всего за пять дней Есеня научился обороняться от человека с ножом, уходить из-под удара кистенем, защищаться от удара саблей и почувствовал себя уверенным и сильным. Они еще раза два бывали у доктора, но не на обеде, а просто в гостях: сидели вечером у камина и пили вино.

– Послушай, Полоз, – как-то раз спросил Есеня, – а ты выяснил у Избора то, что хотел?

– Нет. Но я понял две очень важные вещи. Во-первых, они знают, как открыть медальон. Знают, но никогда об этом не расскажут. А значит, на свете есть мудрецы, владеющие этой тайной. Во-вторых, они верят в то, что мы можем его открыть. И это тоже вселяет надежду. Это значит, наши мечты не столь сказочны, как кажется на первый взгляд.

Попрощавшись в воскресенье с Избором, доктором и его женой, в понедельник утром, еще затемно, они вышли из города через обнаруженный Есеней лаз: ворота открывали только на рассвете, а перевозчики отправлялись в путь задолго до восхода солнца. Есене так надоел постоялый двор, что он хотел переночевать в лагере перевозчиков, у костра, но Полоз наотрез отказался: три, а то и четыре ночи им предстояло ночевать неизвестно где, возможно, и на берегу реки.

Три дня ехали в широких санях, выстланных шкурами, и укрывались своими одеялами – по реке впереди лошадей летел ветер, и Есеня быстро замерз. С ними ехали и другие сани: перевозчики старались держаться вместе, и поезд состоял примерно из двадцати человек, так что нападения разбойников можно было не опасаться. Полоз посмеивался на этот счет и говорил, что сможет в случае чего с ними поладить.

Есене быстро наскучило однообразие вокруг – то высокий лес по берегам, то белые поля до самого горизонта. Маленькие деревушки из трех-четырех дворов проплывали мимо, от них пахло дымом, и дым стелился по земле: погода оставалась серой, пасмурной.

Первую ночь провели у костров, возле одной из деревень, – постоялого двора там не было, только кабак, где они скоротали вечер за кружками пива. А на второй день Есеня совсем заскучал. Только одна радость скрашивала нудную дорогу: в санях следом за ними ехала почтенная матрона со своей молоденькой дочерью, и изредка Есеня пытался привлечь к себе внимание девушки, но та на него не смотрела – чаще внимание на него обращал Полоз. Да лошади, шедшие сзади, иногда испуганно всхрапывали и с опаской косили глаза.

– Жмуренок, ну уймись! – вздыхал Полоз, который предпочитал дремать, а не глазеть по сторонам. – Что ты вертишься, а?

– Девка больно хороша…

– Тебе ее мать хребет переломит, если ты к ней подойдешь.

Лошади то бежали рысцой, то шли шагом, и Есеня еще накануне пытался пройтись пешком рядом с санями, но Полоз поймал его за шиворот и вернул на место: нечего тащить снег на шкуры.

Поуправлять лошадьми перевозчик не дал: он был неразговорчивым дядькой и только цыкал на Есеню время от времени. А Есене очень хотелось попробовать править санями стоя, как это делал лихач в трех шубах. Но пока у Есени ничего не получалось. В первый раз лошади дернули сани, он повалился на Полоза и получил в ухо. Во второй раз вышло еще хуже: чтобы не получить в ухо, Есеня постарался упасть в другое место и до крови рассек губу о спинку саней. Зато девушка наконец его приметила и рассмеялась.

– Слушай ты, Балуй… – проворчал Полоз, – ты можешь полчаса посидеть спокойно? Хорошо зуб не выбил.

– Да ерунда, – Есеня зачерпнул снега и прижал ко рту.

– Я удивляюсь, как ты жив до сих пор.

Есеня попробовал еще раз – теперь с конкретной целью – и благополучно вывалился из саней, как и собирался. Только он не учел, что под тонким слоем снега лежит твердый как камень лед. Есеня отбил бок и на самом деле не смог сразу встать. Девушка заливалась звонким хохотом, а ее мать посмотрела на Есеню так, что он поверил в предсказание Полоза: сломает хребет, одним ударом кулака сломает.

Кони перешли на рысь, и Есеня с минуту бежал рядом с ее санями. Ноги вязли в снегу, и он запыхался.

– Что ты пялишься? – мать грубо одернула девушку, ущипнув за щеку.

– Мам, ну он же смешной!

– Я не смешной, я веселый. Меня зовут Балуй, а тебя?

– А ну иди прочь отсюда, – прикрикнула ее мамаша, – Балуй!

– Тетенька, я же ничего не делаю, просто рядом бегу!

– Щас возьму кнут у перевозчика да жахну как следует!

– Так вы кнутом всех женихов разгоните!

– Тоже мне, жених нашелся! Брысь отсюда, я сказала! – она повернулась к дочери. – А ты не смейся. Бесстыжая!

– Чем это я бесстыжая? Уж и поговорить с парнем нельзя!

– Вот с разговоров-то все и начинается.

Есеня решил, что начало знакомству положено, и догнал свои сани. Теперь вечером будет чем заняться!

Полоз встретил его сердито:

– Жмуренок, я же тебе все мозги вышибу, если за каждую твою выходку буду в ухо бить… Отряхнись!

– Да ладно… Жалко тебе?

– Мне не жалко. Делай что хочешь. Только по ногам мне не ходи и снег под одеяло не сыпь.

– Научил бы лучше, как к девке подъехать…

– А чего тебя учить, к девке ты уже подъехал. А как мамашу ее умаслить – ума не приложу. И потом, на что она тебе? Если только потискать – много ли проку? А если чего поинтересней учудишь, так хлопот не оберешься. Сходим к девкам в Урдии, так и быть. Подожди немного.

– Это сколько же еще ждать-то, а? Мне к девкам прямо щас хочется… – Есеня развалился рядом с Полозом и мечтательно закатил глаза.

– Это от безделья. Отожрался в Кобруче, отдохнул… Болезный.

На вторую ночь остановились в деревне с большим постоялым двором. С девушкой ничего не получилось: ужинать она не спустилась – мать сразу увела ее наверх. Перевозчики не тратили денег на постоялые дворы и ночевали у костров, и Есеня от нечего делать пошел послушать байки, которые рассказывались с особенным удовольствием, стоило появиться постороннему. Когда Есеня подошел к костру, они пугали друг друга сказками о Белом всаднике – зимнем кошмаре перевозчиков.

– А кто такой Белый всадник? – поинтересовался Есеня.

– Белый всадник? Никто не разобрался. Но он всегда показывается перед полыньей.

– Нет, – перебил другой, – мне старый Перегуд рассказывал, что сам его видел. Он обгоняет обоз, а потом коня на дыбы подымает. Конь копытом лед ломает, и трещины так далеко идут, что весь обоз проваливается. А самому ему – ничего. Пришпорит коня и ускачет.

– А еще в метель он может к саням незаметно подобраться и кого-нибудь с саней стащить. И кого он стащит, того уж больше не увидит никто и никогда. Так что если в метель увидишь Белого всадника, держись крепче.

– Да без толку крепче держаться. Он дыхнет на тебя, а дыхание у него – мороз жуткий, кровь в жилах сразу застывает. Дыхнет и утащит.

– А если в одиночку ехать, он и лошадь может себе забрать. Сколько раз находили: стоят сани, оглобли пустые, а в санях – человек замороженный лежит. Это Белый всадник: дыхнул, значит, и коня свел.

– Вообще, Белого всадника встретить – нехорошая примета. Даже если сам не обидит, обязательно несчастье случится.

Днем Есеня бы в эти сказки не поверил, но ночью, когда за кругом света, сразу за спиной стояла морозная, снежная тьма, у него между лопаток пробежал холодок.

– А чего это вы Белого всадника вспомнили? – спросил подошедший Полоз.

– Да Голован говорит, что видел его сегодня. Когда темнеть стало, вроде, появился из-за поворота – и снова пропал.

– Голован же последним ехал? – усмехнулся Полоз.

– А Белый всадник никогда спереди и не появляется, он всегда сзади догоняет. Спереди и не страшно, вроде. А со спины – знаешь как страшно? Особенно в метель. И оглянешься, а не увидишь, пока он тебя не настигнет. Последним ехать плохо, вот Голован и оглядывался.

У Есени снова мурашки пробежали по спине.

– Вот увидите, завтра метель начнется. И дымы по земле стелются, и Белый всадник показался… – проворчал молчаливый перевозчик, который вез Есеню с Полозом.

– Завтра мы последними поедем, – сказал вдруг Полоз.

– Ты чего? – вскинул голову Есеня.

– Что, испугался? – усмехнулся Полоз.

– Да нет.

– Вот будет тебе на завтра занятие – Белого всадника высматривать. Пошли.

– Погоди. Дай еще послушать!

– Пошли, сказал, – Полоз подтолкнул Есеню в бок, – скажу кое-что.

Есене стало любопытно, и он поднялся. Полоз отвел его на несколько шагов от костра и вполголоса сказал:

– Пойдем-ка поищем этого Белого всадника. Или страшно?

Есеня пожал плечами. Конечно, ночью бродить по реке действительно было жутковато, но он почувствовал только азарт: вместе с Полозом Есеня ничего не боялся.

Безмолвие леса леденило кровь. Ветер стих, как будто умер, только скрип шагов по снегу нарушал тишину. Полоз велел Есене молчать. Глаза привыкли к темноте быстро, и Есеня крутил головой, высматривая, не мелькнет ли за деревьями силуэт Белого всадника.

– Под ноги лучше смотри, – шепнул Полоз, и оттого, что он сказал это шепотом, словно боясь, что их услышат, Есене стало еще более жутко. – Может, след коня в сторону уходит.

– А ты думаешь, Белый всадник оставляет следы? – тоже шепотом спросил Есеня.

– Ну не по воздуху же он летает.

– Полоз, а Белый всадник – призрак? Или мертвец?

– Не знаю, – хмыкнул Полоз.

Есеня подумал, что Полоз так хочет встретиться с Белым всадником, потому что тот может рассказать о Харалуге. И ему самому тоже непременно захотелось Белого всадника встретить. А захочет ли он с ними говорить? Наверное, Полоз знает, что делает. Есене вспомнилось, как перед ним качалась голова зме́я и шуршала плоским раздвоенным языком. Да… Наверное, Белый всадник не откажет Полозу.

Они прошли назад версты три, а то и больше, но ни следов, ни самого Белого всадника не встретили. И когда повернули обратно к деревне, Есеня оглядывался каждую минуту, а иногда шел спиной вперед: ему все время казалось, что сзади их кто-то догоняет, и копыта белого коня не касаются наезженного санного пути, и ледяное дыхание неслышно летит к затылку, чтобы заморозить кровь.

Наутро действительно началась метель. Но метель на реке – не метель в поле, заблудиться трудно, да и кони чувствуют дорогу, поэтому в путь отправились до рассвета.

Полоз велел Есене повязать платок на голову и только поверх него надеть шапку. Если бы такую гадкую штуку для Есени выдумал отец, Есеня бы долго кочевряжился, но ни за что бы не смирился. Однако с Полозом спорить было бесполезно.

Как ни противился перевозчик, Полоз настоял на том, чтобы они замыкали обоз. Сырой, тяжелый ветер дул с юго-востока, и снежинки летели навстречу лошадям крупными хлопьями. Через четверть часа и Есеню, и Полоза, и сани, и спины коней занесло снегом. Полоз отряхивал шапку, сбрасывал снег с плеч, но проходило совсем немного времени, и на них снова появлялись белые горки.

– С моря ветер дует, – сказал он Есене, – влажный, теплый. Урдия скоро.

Есеня лежал на животе, облокотившись на спинку саней и поставив на нее подбородок: высматривал Белого всадника. Снег летел так густо, что белая пелена застилала близкие берега реки и в пяти саженях за санями ничего видно не было.

– Полоз, расскажи что-нибудь, а? А то я усну… – Есеня зевнул.

– До утра байки перевозчиков слушал?

– Ну, не до утра… Расскажи, ты же спал, тебе-то что.

– Ладно.

Полоз рассказывал о Белом всаднике, и его история казалась куда более правдивой и оттого еще более жуткой, чем у перевозчиков, – о том, как трое разбойников ночью, завидев мелькнувшего вдалеке белого коня, решили нагнать его и продать на постоялый двор. Обычно под монотонный, шуршащий голос Полоза Есеня быстро засыпал, но эта история леденила кровь, и сон улетел вслед за снежинками, назад, в непроглядную белую пелену. И оскаленная морда коня то и дело мелькала в этой пелене, и Есене мерещился глухой стук копыт и холодное дыхание Белого всадника.

– Полоз! И мы вчера ходили его искать?! – едва не вскрикнул Есеня, когда рассказ дошел до того места, где Белый всадник неслышно подобрался сзади к одному из разбойников, и тот, обернувшись и увидев его лицо, испустил дух – настолько страшен был взгляд призрака.

– А что? Уже страшно? Полезай под одеяло! – расхохотался Полоз.

– Ничего мне не страшно! – проворчал Есеня и подумал, что Полоз на самом деле самый отважный человек, которого он встречал. Даже днем каждую секунду ждать появления Белого всадника – и то было жутко.

Закончился рассказ печально: из троих разбойников ни одного не осталось в живых. Есеня долго ощущал, как мурашки ползают по спине и как замирает сердце от мысли, что сейчас ужасный лик Белого всадника появится перед глазами.

Через час Полоз сжалился над ним и уложил под одеяло: Есеня на самом деле просидел с перевозчиками до утра, и если бы не страх, давно бы задремал. Под одеялом, уткнувшись Полозу в теплый бок, Есеня успокоился и заснул быстро и крепко. Снилась ему метель, вой ветра над ухом и Белый всадник, склонившийся над его изголовьем.

Есеня проспал остановку на отдых и обед, хотя собирался снова подъехать к девушке – теперь ее сани шли самыми первыми, – и проснулся только когда обоз тронулся в путь.

– Пожуй, – Полоз сунул ему кусок хлеба с холодной говядиной.

– Мы что, уже пообедали? – Есеня расстроился чуть не до слез.

– Конечно.

– И ты меня не разбудил?

– Не буди лихо, пока оно тихо, – посмеялся Полоз.

И снова Есеня смотрел назад, а метель все не кончалась; наоборот, ветер усилился и стал порывистым. От снежинок, улетавших вдаль, кружилась голова. Есеня потерял счет времени и иногда думал, что спит, а во сне видит снег. Полоз то дремал, то философствовал – Есеня любил слушать его полушутливые головоломные идеи, но от них ощущение того, что все происходит во сне, только усиливалось. Есене всю дорогу казалось, что наступают сумерки, и когда они наконец наступили, он этого не заметил: серый день всего лишь стал немного серей.

Полоз задремал, положив руки под голову; перевозчик, уставший за тяжелый день, ссутулившись, правил лошадьми, и те, весь день бежавшие против ветра, еле переставляли ноги. Есеня хотел залезть под одеяло и снова прижаться к Полозу, как вдруг тревога – сосущая, неприятная – заставила его напрячься. И через несколько мгновений он не услышал – почувствовал конский топот позади обоза. Конь скакал галопом, и казалось, что под ним прогибается лед.

Есеня стиснул руками спинку саней и как завороженный смотрел назад. Даже не страх – холод пробрал его до костей… Он не догадался толкнуть Полоза, он хотел и боялся увидеть Белого всадника – и он его увидел.

Сначала в снежной пелене показалась лошадиная морда, с раздутыми ноздрями и пеной на губах. Конь грыз удила и вскидывал голову, а на его спине, в плаще из снега, сидел призрак, и лицо его пряталось в снежном капюшоне. Вокруг шеи был намотан шарф, закрывавший рот, и только белые глаза изредка сверкали внутри темного провала, где должно было быть лицо.

От испуга Есеня откинулся назад и хотел крикнуть, но не смог выдавить из себя ни звука. Всадник же резко свернул и начал обходить сани сбоку, не снижая скорости. Ноги коня взрыли снег рядом с санным путем, копыта вязли, поэтому Есене показалось, что время замедлило ход, растянулось, и конь не бежит, а плывет по воздуху, изредка касаясь льда копытами. И от этих прикосновений содрогается лед и снег разлетается в стороны. Он сейчас обгонит обоз, и лед под его копытами треснет – ничего удивительного не будет, если трещина пробежит назад до самого Кобруча!

– Полоз! – наконец смог выкрикнуть Есеня. – Полоз!

– Что ты глотку дерешь? – Полоз приоткрыл один глаз, но, увидев лицо Есени, вмиг поднялся.

Перевозчики тоже заметили Белого всадника, который обходил обоз слева. Крики и паника покатились вперед, от саней к саням, лошади закричали, забились и перестали слушаться поводьев: одни шарахнулись в сторону, другие пытались подняться на дыбы, вторая упряжка понесла и врезалась в переднюю – из той раздался отчаянный визг. Кони передней упряжки рванулись вперед и опрокинули сани, но продолжали бежать, волоча за собой и сани, и перевозчика, вцепившегося в вожжи.

Полоз же спрыгнул с саней и кинулся вдогонку Белому всаднику, что-то крича на бегу. Кони испугались еще сильней, коренной поднялся на дыбы, увлекая за собой пристяжного, сани накренились и опрокинулись. Есеня оказался в снегу, но тут же вскочил: если Полоз не боится догонять Белого всадника, значит, ему надо помочь!

Но догнать коня, скачущего галопом, которому не страшен глубокий снег, оказалось не под силу и Полозу. Всадник не стал крушить лед – он просто скрылся в метели, но долго на льду ощущалась тяжелая поступь его коня. Полоз остановил переднюю упряжку, ухватив коренного под уздцы, а Есеня подбежал к визжавшим женщинам – их перевозчик, закрыв лицо руками, лежал в снегу: наверное, готовился к смерти. А может, зашибся, когда тащился по льду за лошадьми.

Есеня кинулся помогать сначала мамаше – она всей тяжестью навалилась на дочь, закрывая ту своим грузным телом.

– Не бойтесь, не бойтесь, – говорил Есеня, смотрел вперед и не очень верил в свои слова, – он ускакал, не бойтесь.

Женщина не хотела выпускать дочь из объятий.

– Ну не бойтесь же! – Есеня тряхнул ее за плечи. – Не кричите вы так, лошади же боятся!

Мамаша на секунду замолчала, а потом горько разрыдалась, подняв побледневшее лицо. Вслед за ней заплакала и дочь, цепляясь за мать и шепча:

– Мамочка, как страшно, мамочка!

С других саней Есене на помощь поспешили мужчины, и женщин понемногу успокоили: кто-то дал им хлебнуть из фляги, кто-то поднял на ноги и отряхнул. Полоз помог перевозчику, лежавшему в снегу, и многочисленные узелки и сундуки вернули обратно на сани.

Быстро темнело, и ветер выл все так же надсадно. Есеня долго искал в снегу котомки, пока Полоз вытряхивал шкуры и одеяла. Обоз после шума и паники притих, перевозчики молча всматривались в сгущавшуюся тьму – ждали нового появления Белого всадника. Вперед тронулись медленно, словно ощупью выбирали дорогу: нет ли полыньи?

– Полоз, ты хотел спросить его о Харалуге? – Есеня забрался под одеяло и прижался к теплому боку верховода: ему все еще было не по себе.

– Ну, о Харалуге он бы мне не рассказал, положим. Но и о нем тоже спросить не мешало.

– А зачем ты тогда его догонял?

– Чтобы спросить, зачем он едет за нами. И почему прячется.

– Белый всадник всегда прячется, разве нет?

– Да какой это Белый всадник! – Полоз захохотал. – Ты что, не узнал его? Это же Избор! Я еще в первый день его заметил. Где он ночевал – ума не приложу.

– Как Избор? – Есеня привстал. – Я же видел… Он весь белый…

– На себя посмотри. На меня. Я, наверное, тоже весь белый.

Есеня подумал немного: а ведь точно. Все они белые – снег мокрый, липкий и сыплет так густо, что не успеваешь его счищать.

– А зачем он за нами едет? – спросил он у Полоза.