Текст книги "Иван Ефремов. Издание 2-е, дополненное"

Почему оно не было отправлено?

Последние годы показали, что проблемы решаются главным образом не путём постройки новых зданий, а путём уничтожения людей. В этих условиях мольба о сохранении научного наследия могла обернуться угрозой не только для жизни авторов письма, но и других сотрудников института. А этого Ефремов никак не мог допустить.

Защита докторской диссертации

Геологическая романтика ленинградского периода сменилась упорной кабинетной работой, прерываемой не очень длительными экспедициями, главным образом в Поволжье и Предуралье.

В 1939 году Ефремов последний раз проводил раскопки в Ишееве. Это лето – одно из самых безмятежных в его семейной жизни. Все были вместе: он, Елена, маленький Аллан. В работе участвовал Ян Мартынович Эглон, он взял с собой трёхлетнего сына Юру. Дружный коллектив, шутки, смех…

По итогам раскопок Ефремов дал общую характеристику захоронения и ископаемой фауны Ишеева и описал наиболее интересных ящеров – крупного хищного ящера Titanophoneus и примитивного растительноядного аномодонта Venjukovia (позже этого ящера выделили в новый род Ulemica).

Иван Антонович обобщил литературные сведения, систематизировал полевые наблюдения над условиями захоронения скелетных остатков. Так закладывались основы тафономии – новой науки о закономерностях захоронения ископаемых остатков.

Постепенно публикуются стратиграфические схемы Ефремова, описание улемозавра, статьи на русском и английском языках. В 1940 году была опубликована совместная с А. П. Быстровым монография о бентозухе с Шарженьги.

Учёный считал, что при анализе закономерностей захоронений необходимо учитывать все известные местонахождения, и составляет систематизированную их картотеку. Позже эта картотека легла в основу «Каталога местонахождений пермских и триасовых наземных позвоночных на территории СССР»[151]151
  Опубликован в 1954 году в соавторстве с Б.П. Вьюшковым.


[Закрыть].

Одновременно Ефремов активно участвует в издании «Палеонтологического обозрения» («Приложения к трудам Палеонтологического института АН СССР»), где публикует обзоры важнейшей мировой литературы по древнейшим позвоночным.

В 1940 году в Академии наук состоялось заседание, посвящённое 80-летию выхода в свет знаменитой книги Чарльза Дарвина «Происхождение видов». Дарвин одним из первых обратил внимание, что геологическая летопись Земли не может считаться полной. Ефремов выступил на этом заседании с докладом, посвящённым закономерностям местонахождений ископаемых остатков.

Роман Фёдорович Геккер, старший коллега Ефремова, вспоминал: «Нам известно, когда зародился такой подход к ископаемым остаткам. Это была середина 30-х годов. Тогда в Западной Европе появилась публикация двух авторов – Руд. Рихтера и Иоганна Вейгельта, которые сделали первые шаги в направлении использования в палеонтологии данных о закономерностях захоронения остатков неживущих животных. Появился рихтеровский термин актуопалеонтология и в 1927 году – вейгельтовский термин – биостратономия (т. е. учение о закономерностях пространственного расположения остатков организмов в слое по отношению друг к другу). В том же 1927 году Вейгельт напечатал большую книгу – целый том – под названием “Современные трупы позвоночных и их палеобиологическое значение”. Эту книгу я выписал из-за границы, и Иван Антонович однажды, отправляясь в поле, попросил её с собой для штудирования. Вернувшись, он сказал: “Здесь речь только о мелких вопросах захоронения”. И он был прав. Действительно, Вейгельт писал, например, о “законе нижней челюсти” (то есть о том, что у трупов позвоночных она отделяется первой), о “законе рёбер”, о “законе шеи”, то есть о том, что у трупов (хорошим примером служат археоптериксы) шейные и затылочные мускулы сокращаются и оттягивают череп назад. Это были мелочи по сравнению с тем, что составило тафономию Ефремова…»[152]152
  Геккер Р.Ф. Иван Ефремов // Сверхновая, № 41–42, 2008. С. 114.


[Закрыть].

В начале 1941 года Иван Антонович сделал на Учёном совете Палеонтологического института первое сообщение о тафономии. Он стал основателем этой отрасли науки, подобрав для неё название из греческих корней: τάφος (могила, погребение) и νόμος (закон).

В научной среде важно своевременное появление публикации о новых фактах и явлениях. Ефремов печатает статью «Тафономия – новая отрасль палеонтологии». Основные положения тафономии были опубликованы за рубежом в журнале «Pan American Geologist».

Путь мысли учёного подробно описан самим Иваном Антоновичем в популярной работе «Тайны прошлого в глубинах времён», одна из глав которой так и называется: «Неполнота геологической летописи». В ней он объясняет:

«Огромные пробелы в напластованиях горных пород, отсутствие прямых связей между различными ископаемыми животными и растениями, как бы внезапно появляющимися и также внезапно исчезающими, неизбежно приводили к теории катастроф и признанию актов многократного творения жизненных форм, т. е. к идеалистическому отрицанию эволюционного процесса.

Теперь известно, что неполнота, пробелы в документации истории Земли и жизни возникли закономерно как следствие геологических процессов. Еще в 1940 году было намечено новое направление в исторической геологии и палеонтологии, названное «тафономией» или учением о закономерностях захоронения органических остатков в слоях осадочных пород, а также закономерностях сохранения самих пород в течение геологического времени».

В марте 1941 года Ефремов защищает докторскую диссертацию по биологии на тему «Фауна наземных позвоночных средних зон перми СССР». Основное внимание автора сосредоточено на новой для севера Европейской части СССР мезенской фауне пресмыкающихся и на описании ишеевского дейноцефала-улемозавра.

Выходят серийные издания «Палеонтологии СССР» и «Палеонтологического обозрения». В апреле выехала экспедиция в Тургай. Руководитель ПИНа академик Алексей Алексеевич Борисяк, профессор Юрий Александрович Орлов и заведующий лабораторией низших позвоночных Иван Антонович Ефремов строят новые планы, обсуждают организацию масштабной экспедиции в Монголию, которая должна открыть новые страницы в истории науки.

Летом 1941 года Ефремов и четыре сотрудника ПИНа собирались в очередную экспедицию. Выезд был назначен на понедельник, 23 июня.

Глава шестая. Война. Становление писателя (1941–1946)

Щит мечты, броня фантазии – я не знаю более надёжной защиты. Мечта была тем мечом знания, с которым человек пробивался и пробивается к будущему.

И. А. Ефремов. Из интервью П. П. Супруненко, 1968 год

Палеонтологический институт в начале войны

15 октября 1941 года в Нескучном саду стояла такая тишина, что слышно было, как падают листья. Вечерело, но в окнах дворца не светилось ни огонька. Даже маскировка была не нужна: здание Президиума Академии наук опустело.

Нынешней ночью в Детском парке, вблизи проезда с улицы к Президиуму, упала фугаска. В Музее посыпались стёкла, когда полтонны железа и взрывчатки ухнули совсем рядом. Несколько сотен метров – и от величайших сокровищ науки осталась бы одна пыль. Очевидно, пилот бомбардировщика не знал, что выдающийся палеонтолог Германии Фридрих фон Хюне обращался в ставку Гитлера со специальной просьбой – не подвергать бомбёжке здание Палеонтологического музея на Большой Калужской улице, где находятся коллекции мировой научной ценности.

Юрий Александрович Орлов поднялся на высокое крыльцо, открыл тяжёлую дверь. Наткнувшись в темноте на массивные ящики с оригиналами Геологического музея, которые предполагалось эвакуировать вместе с коллекциями ПИНа, он ощупью стал пробираться через большую залу. Здесь, среди пустых витрин и штабелей ящиков, возвышались нетронутые упаковщиками диплодок и индрикотерий. Эти доисторические чудовища казались милейшими существами на свете на фоне коричневого фашистского чудища, которое придвинулось вплотную к Москве.

Впереди ориентиром виднелась полоска света – дверь в квадратную залу. Там, как шутили сотрудники ПИНа, «вечный свет» при заколоченных окнах. Каркасы скелетов, полупустые витрины, а между ними «логово»: на неиспользованных ещё постаментах и тюках стружек устроили себе постели постоянные обитатели музея – Иван Антонович Ефремов и заведующий препараторской Вольдемар Самуилович Бишоф. Здесь же была и постель Орлова.

Отопление не работало, в «логове» было едва тепло: день и ночь его согревала лишь маленькая спираль от отражательной печки.

Ефремов и Бишоф встретили Юрия Александровича радостными возгласами. После сентябрьского перехода на казарменное положение они почти не бывали в городе и жадно ждали новостей…

К октябрю коллектив Палеонтологического института сжался, как шагреневая кожа. В середине июля с первой группой академиков уехал в Казахстан, в санаторий «Боровое», директор ПИНа академик А. А. Борисяк. Этот же поезд увез 700 детей академических служащих. На хозяйстве остался штаб по подготовке эвакуации в составе Ю. А. Орлова, И. А. Ефремова и Е. А. Ивановой, которая была назначена заместителем директора. Надо было отобрать наиболее ценные коллекции и подготовить их для длительного пути.

21 июля группа сотрудников ПИНа отправилась в Башкирскую экспедицию Академии наук СССР, организованную для поиска нефти на Урале. Ушли на фронт Р. Л. Мерклин и некоторые технические сотрудники, несколько женщин были эвакуированы по линии мужей.

Ефремов в первые дни войны явился в военкомат (по военному билету он числился морским офицером), однако его пока решили не призывать: и без докторов наук призывников хватало.

А. А. Борисяка вскоре перевели из Борового во Фрунзе, где разместилось Бюро Биологического отделения Академии наук: Борисяк с 1939 года являлся заместителем академика-секретаря Биоотделения.

Оставшийся к середине августа в Москве коллектив палеонтологов немногим отличался от ПИНа ленинградского состава.

Фашисты неумолимо продвигались на восток. Стало ясно, что музейные ценности надо срочно вывозить. Каждую ночь звучал сигнал воздушной тревоги. Одна зажигательная бомба пробила крышу музея и упала на чердак. Сотрудники, дежурившие за пожарных, быстро потушили её.

Президиум Академии дал на вывоз принципиальное согласие, но куда везти и где хранить? Иван Антонович предложил спрятать коллекции в одной из штолен Каргалинских рудников: там сухо и температура постоянная. Его поддержал академик Александр Евгеньевич Ферсман и его сотрудники: туда же можно было вывезти драгоценную коллекцию метеоритов и минералов.

Неожиданно идеей заинтересовалась организация, которую пиновцы в письмах именуют «неким ведомством», – Наркомат обороны. Этому ведомству требовались пустоты в земле, горные выработки для сохранения военных материалов. Так была создана Экспедиция особого назначения (ЭОН) во главе с Ферсманом. В неё вошли почти все остававшиеся в Москве сотрудники Палеонтологического института. Р. Ф. Геккер составил проект и договор, по которому экспедиция должна была работать пятью отрядами в Чкаловской (Оренбургской) и Молотовской (Пермской) областях. По проекту полевой период должен был составить три месяца плюс один месяц на камеральную обработку данных.

Пришлось заниматься различными согласованиями и договорами. 17 сентября Иван Антонович с гордостью писал А. А. Борисяку: «Что касается лично меня, то мне удалось склеить оборонную работу самого настоящего значения в Приуралье…»[153]153
  Цит. по: Бодылевская И.В. Академик А.А. Борисяк и Палеонтологический институт в годы войны. 1941–1943 гг. М., 2008. С. 26.


[Закрыть]

Ефремов назначался консультантом Каргалинской партии и получал на время экспедиции бронь. В Чкалов (Оренбург) почти сразу выехал Б.Б. Родендорф, затем Я.М. Эглон и Е.Д. Конжукова с сыном, О.М. Мартынова, М.Ф. Лукьянова. На Урал отправился и Д.В. Обручев.

Орлов, Геккер, Бишоф и Ефремов оставались пока в столице. Их выезд намечался на конец сентября. Елизавета Ивановна Беляева, Татьяна Алексеевна Добролюбова и Елена Алексеевна Иванова – все кандидаты наук – таскали, сортировали, прятали мебель и ящики с книгами и оригинальными рукописями. Как никогда, им хотелось работать, заниматься любимой палеонтологией…

Из Москвы спешно эвакуировали детей, заводы, институты. Оставшиеся жильцы каждую ночь дежурили на крышах домов, тушили «зажигалки». Семья Орлова эвакуировалась в Соликамск. Юрий Александрович, дежуривший на крыше своего десятиэтажного дома несколько недель, перебрался жить в музей – там совсем не осталось пожарных. Экспонаты для эвакуации уложены в ящики со стружкой, то есть, по сути, приведены в пожароопасное состояние. Академическое начальство обещало специальные бомбоубежища, но уже сентябрь, а их нет как нет.

По улицам двигались колонны военной техники, большинство встречных было одето в военную форму. В десять часов вечера по радио раздавалось: «Говорит штаб МПВО, граждане города Москвы, замаскируйте окна…»

По ночам над чёрным городом стоял беспрерывный грохот зенитной канонады.

Информбюро оптимистично передавало, что все бомбардировщики противника рассеяны на подходе к столице. Но обитатели «логова», дежурившие в холодном и сыром музее, слышали характерный гул немецких бомбовозов – иногда по пять раз за ночь.

С тревогой говорили о ленинградцах. У института, шесть лет назад переехавшего в Москву, оставались прочные связи с городом на Неве. Ефремов часто думал о друзьях, о Быстрове, который продолжал службу в Военно-морской медицинской академии. Орлов беспокоился о Преображенских – родителях своей жены. В Ленинграде же оставалась и Гартман-Вейнберг, незадолго до войны вернувшаяся из Москвы в родной город. Как хрупка жизнь человека под непрерывными бомбёжками! А что с ними будет в случае падения города? Если не случится какое-нибудь неожиданное избавление, чудо… Но откуда же взяться этому чуду?

3 октября немцы заняли Орёл, 5 октября – Юхнов, 6 октября захвачен Брянск, 13 октября пала Калуга. Десятки дивизий попали в плен под Брянском и Вязьмой.

Фашисты уже вплотную подошли к Москве. Что ждёт столицу?

Сегодня Юрий Александрович, отстояв очередь в столовой ради похлёбки, полуголодный и простуженный, вновь пытался добиться вывоза музея, хлопотал о вагонах и барже – безрезультатно. Отправил письмо Н. М. Швернику, члену Верховного Совета СССР. Письмо подписали все оставшиеся сотрудники музея. Однако в действенность его почти никто не верил.

В этот момент никто из пиновцев не знал, что в середине октября было-таки принято общее постановление Совета по эвакуации при Совнаркоме СССР об эвакуации Академии наук, что с 18 по 25 октября требовалось утвердить списки. Постановление опоздало.

…На притихший чёрный город надвинулась октябрьская ночь.

Вскоре загрохотали зенитные орудия. Пальба стояла такая, что не слышно было отдельных выстрелов – всё сливалось в сплошной гул. Однако сирены не выли, значит, тревоги не было. Но и спать в такой обстановке было невозможно.

15 октября Государственный Комитет обороны СССР принял решение об эвакуации Москвы.

16 октября началось генеральное наступление вермахта на Волоколамском направлении.

Этот день для Москвы был самым тяжёлым. Закрыли метро, не ходили автобусы. Было приказано – но только устно – рассчитать рабочих и служащих многих предприятий и учреждений, которые спешно минировались. Весь день слышались глухие взрывы – подрывали химические и некоторые другие заводы. Коммунистам и комсомольцам предписывалось оставить город, всем способным к пешему хождению идти к часу дня к Рогожской заставе, а затем по Владимирскому шоссе двигаться на восток.

Срок «один час дня» по существу означал, что три-четыре часа спустя немцы займут город. Это поняли все, и началась паника.

По Владимирскому шоссе потянулись десятки тысяч людей, женщины с детьми – почти все безо всякого продовольствия и видов на ночлег. Хаос довершали гудящие автомашины, телеги и гурты скота. Рабочие разграбили мясокомбинат, с кондитерских фабрик пудами растаскивали шоколад.

Все сотрудники ПИНа тоже получили расчёт, но ни один не ушёл из Москвы. Все собрались в Музее, слушали сообщения Информбюро и с напряжением ждали развития событий. Все понимали, что сейчас в нескольких десятках километров идёт битва – не на жизнь, а на смерть.

Наутро решили сходить в здание Президиума Академии наук – никого! Все двери нараспашку. Ветер врывается в открытые форточки, носит по коридорам ставшие ненужными бумаги. В одном из кабинетов на столе – секретные карты и другие материалы с грифом. В кабинете вице-президента АН СССР – «вертушка», прямая связь с Кремлём. Стали звонить в Кремль – и там никого!

Ивану Антоновичу удалось дозвониться до Андрея Васильевича Хрулёва, начальника Главного управления тыла Красной Армии. Изложив обстановку, Ефремов спросил: что делать с секретными картами?

– Поступайте по своему усмотрению, – ответил генерал-лейтенант. – Я через полчаса уезжаю в войска.

Карты Ефремов сжёг.

Через день-два многие из ушедших на восток стали возвращаться – измученные, чуть живые. Выяснилось, что надо продолжать работу. Некоторые институты к тому времени не имели в Москве ни уполномоченных, ни вообще сотрудников. ПИН представлял в этом отношении редкое исключение.

19 октября Орлов и Геккер сели в поезд: им предстояло начать работу на Урале, в Экспедиции особого назначения. Ефремов пока оставался в Москве – он должен был получить для экспедиции оставшееся снаряжение и оборудование (в частности, психрометры и термометры-пращи). Он с горечью понимал, что его первоначальная идея надёжно спрятать музейные сокровища в Каргалинских рудниках уже не осуществится. В дальней комнате Иван Антонович вырыл блиндаж глубиной два метра, чтобы можно было скрыть от бомбёжки самое ценное. Со всей силой своего воображения он представил себе, как фашисты занимают Москву, как хозяйничают в музее. Он моряк – и драться он будет до последнего.

Вместе с ним в институте оставались четыре женщины: Е. А. Иванова, Е. И. Беляева, Т. И. Добролюбова и Н. В. Кабакович. Оставались до конца, каким бы он ни был. На крайний случай на берегу Москвы-реки, в кустах, была спрятана лодка – можно было посадить в неё хотя бы женщин и отправить вниз по течению, за пределы города.

Что передумал и перечувствовал Иван Антонович за эту страшную неделю? Как переживал за институт и музей, за драгоценные кости, остающиеся в Москве? Как ощущал пульсирующее напряжение фронта, который напрямую угрожает столице?

О его мыслях и чувствах мы узнаём через его рассказы, в которых воплотились мужественные и стойкие характеры моряков («Последний марсель», «Атолл Факаофо»), артиллериста майора Лебедева («Обсерватория Нур-и-Дешт»), лейтенанта Леонтьева («Эллинский секрет»).

Действие фантастической повести «Звёздные корабли» начинается на поле великой танковой битвы, произошедшей в 1943 году. Туда с помощью сапёров пробираются после войны профессор Шатров и майор-танкист, чтобы найти подбитый танк Виктора, бывшего ученика Шатрова. Ученика, разработавшего оригинальную теорию движения солнечной системы в пространстве, но не успевшего переслать тетрадь с вычислениями своему учителю: танковую часть стремительно бросили в бой, и Виктор погиб. В разбитом прямым попаданием танке Шатрову удалось отыскать заветную тетрадь.

Иван Антонович знал, что даже в аду войны человек стремится к знанию, к звёздам. Эта устремлённость помогает выносить труднейшие условия жизни.

25 октября 1941 года Ефремов выехал из Москвы в Свердловск.

И только через месяц, 29 ноября Палеонтологический институт, а 1 декабря – музей в присутствии комиссии Академии наук были переданы на хранение уполномоченным ПИНа в Москве Татьяне Алексеевне Добролюбовой и Наталье Васильевне Кабакевич.

В ночь на 1 декабря сотрудники и курсанты Военно-морской медицинской академии, в числе которых был военврач первого ранга, профессор нормальной анатомии Алексей Петрович Быстров, покинули блокадный Ленинград. Пройдя 30 километров по льду Ладожского озера, они при свирепом морозе совершили пеший марш по тылам Волховского фронта, через Сясьстрой – это ещё 300 километров.

Академия была эвакуирована в Киров. В голодном, замерзающем городе оставалась Гильда Юрьевна, жена Быстрова. Она будет эвакуирована только летом 1942 года вместе с членами семей сотрудников ВММА, пережив самую страшную зиму блокады.

Александра Паулиновна Гартман-Вейнберг, тоже остававшаяся в Ленинграде, умрёт, как многие тысячи ленинградцев…

В 1941 году на фронте погиб младший брат Ивана Антоновича Василий.

В Москве тоже готовились к эвакуации. 4 декабря Иванова и Беляева с ящиками, в которых были упакованы самые ценные коллекции, выехали поездом в Алма-Ату.

5 декабря Красная армия перешла в контрнаступление, отбросив врага от столицы.