Текст книги "Переполох на Буяне (сборник)"

Тень на плетень
(притча-шутка)

– Я это облако от самого леса притащила! – подбоченилась румяная, статная Мальва. – Ты что, соседка, Охренелл тебя забери, не понимаешь: моему салату тень нужна, он на солнце пожухнет!

– Салат?! – взвизгнула со своего двора быстроглазая, шустрая Уклейка. – А мои огурцы кто поливать будет – Охренелл?

Уклейка наскоро пробормотала заклинание – и спорное облако двинулось в сторону ее огорода.

– Ну, змея, Охренеллово отродье! – возмутилась Мальва. – Вечно мне пакостишь! Думаешь, не знаю, почему у меня в погребе бочка пива скисла?

Бабка Сыроежка, из-за плетня с упоением следившая за ссорой, негромко хихикнула: это она сглазила пиво Мальве…

(На селе, кстати, давно забыли вкус настоящего пива, поскольку здешние хозяйки сводили друг с другом счеты упорно и неотвратимо.)

– Ах ты, Охренеллова душонка! – Мальва взглядом сорвала с плетня глиняную корчагу и отправила в полет – в голову супостатке Уклейке.

Корчага, не долетев до цели, врезалась в нечто незримое и разлетелась в осколки. Посреди осколков обнаружился Жмых, муж Уклейки, который невидимкой крался домой с пьянки.

Сообразив, что чары разрушены, Жмых поспешил задобрить жену – вмешался в ссору:

– Ты, Мальва, того… не того… Охренелл тебя заешь… наше облако не лапай, не то порчу наведем!

– Уж ты наведешь! – не приняла помощи Уклейка. – Дождется от тебя жена защиты, как же! Хотел по весне сглазить Угрюмку, обидчика моего, а что вышло? Наш цепной кобель облысел!

Заскрипели доски крыльца под немалым весом – из дому на шум вышел Битюг, муж Мальвы. Сразу разобрался в сути спора:

– Тень? Наша тень, и нечего тут свары разводить, Охренелла тешить! Гони облако назад, жена, я тебе помогу!

Колдуном Битюг был никудышным. От его чар облако с места не сдвинулось, зато почернело и ударило молнией – аккурат в сеновал Стрижа, другого соседа Уклейки.

Пламя-то Стриж потушил простеньким заговором, зато сам воспылал гневом, схватил вилы и помчался выяснять отношения с поджигателями:

– У вас тень да салат, а другие пусть огнем горят?! Охренелл знает что! Ой, смотри, соседушка дорогой, дождешься – боровом оборочу!

Заслышав гам, Комар с соседней улицы выдернул кол из ограды (заклятия заклятиями, а хороший дрын надежнее!) и побежал на голоса. Облако было Комару ни к чему, но разве упустишь возможность свести счеты с Уклейкой, которая на днях превратила его петуха в ястреба! Прямо посреди курятника превратила, вот такая охренелльщина получается!..

Скандал ширился и разрастался, потому что жили в селе люди неравнодушные и пылкие.

– …Мать твою Охренелл через пень да об корягу!

– …Думаешь, не знаю, с чего у меня индюшка нестись перестала?

– …Заклинаю светом и мраком, заклинаю небесным огнем, заклинаю сердцем гор, заклинаю глубью морей…

– …Ведро брал взаймы, а вернул дырявое!

– …Будь мое слово крепко, а тому – ключ и замок! Ключ – в воду, замок – в гору!..

– …Облако не трожьте, Охренеллово семя! На клочья раздергали, от него уже и тени никакой!..

* * *

А в это время в своем подземном дворце смотрел в хрустальный шар великий маг Охренелл, по старости и лени давно уже не поднимавшийся на поверхность.

Уютно сложив руки на круглом животике, маг наблюдал, как пляшут в хрустальной глубине разноцветные огоньки. Наверху, на земле, творились чары!

«Все-таки правильно я сделал, что подарил людям магию! Какие же они отважные – не боятся повелевать древними силами! Должно быть, вершат великие дела, изменяют облик мира, управляют ходом истории… Интересно, а мне они очень благодарны? Хоть памятник-то воздвигнуть догадались? Надо бы подняться, поглядеть… да за размышлениями всё недосуг!»

Кузнец

Кузнец покосился на дверной проем, за которым сгущался прозрачный сумрак, и устало бросил мальчишке-подручному:

– Кончаем. Полей-ка мне…

Нагнулся над лоханью. Широкие плечи, темная спина, жилистые руки в пятнах ожогов – сам словно из железа выкован. И весь лоснится от жаркого пота.

Мальчишка подхватил ковш, зачерпнул воды – и вдруг ойкнул, шарахнулся к стене.

Кузнец застыл над лоханью, чувствуя, как потянуло от входа холодом. Не осенним ветерком, что дерзко влетел в жаркую кузницу, а промозглым дыханием разрытой могилы. Даже запашок кладбищенский – затхлый, сладковато-смрадный – пополз, пробился сквозь честные запахи работы с огнем и железом.

Мысленно ругнув себя за нелепую оторопь, кузнец выпрямился и обернулся.

Она стояла на пороге кузницы – невысокая, щуплая, востроносая старуха. Вся она была сухая и легкая, словно мертвая кость, много лет битая ветрами и мытая дождями.

Серые обноски, темный плат до бровей… не замечалась ее одежка, потому что внимание притягивали глаза. Тусклые, как речная галька, неподвижные, слепые… Нет! Кузнец сразу понял, что старуха вовсе не слепа и подмечает каждое его движение.

Молча стояла неведомая гостья на пороге. Не пожелала хозяину здравствовать, не попросила у бога для него помощи в работе.

Мастер хотел уже спросить неучтивую старуху, зачем она сюда пожаловала. Но женщина опередила его. Вроде маленький сделала шажок – а сразу очутилась у наковальни и положила на нее тяжелую монету с обрезанным краем.

Кузнец всем телом дернулся к наковальне. Это было золото, конечно же, золото, он сразу узнал его, хоть и не видел никогда: кто бы платил ему золотом в этой богом забытой деревне?

Окажись здесь, в кузнице, городской ученый человек, глазам бы он своим не поверил: такая древность глянула бы на него тускло-желтым неровным зрачком. И понес бы тот ученый человек околесицу о неведомых курганах, о гробницах древних царей…

Но не было рядом городского чудака – а кузнецу что за дело до того, откуда взялась монета да какими знаками украшена? Рука его накрыла золотой кругляш, такой холодный на теплой наковальне.

– Что тебе надобно… – начал кузнец, но поперхнулся вежливым словом «матушка», которым величал всех пожилых женщин. Что-то толкнуло в сердце и остерегло: нельзя!

В ответ прошелестело сухо и негромко, словно разлетелся под ветром ворох палой листвы:

– Сделай-ка ты мне, мастер… железные зубы.

За спиной кузнеца сдавленно ахнул мальчишка.

А в душе мастера словно закричал кто-то погибающий: «Ты же понял, кто это! Назови ее по имени! Назови!..»

Но оттягивало ладонь золото, впервые взятое в руку. Но глядели сквозь ребра в сердце тусклые холодные глаза…

– Раздувай горн! – бросил кузнец пареньку. Тот метнулся к рукоятке меха, закачал ее вверх-вниз.

Мастер, словно потеряв рассудок, подхватил клещами сошник, откованный для соседа, швырнул на угли. Впервые портил он добротную работу.

Гостья неслышно отступила на порог и оттуда неотрывно глядела, как раскалялся металл, как смял его молот, как летели искры во тьму, что вползла в кузницу. Смирно стояла – но то было смирение ножа в ножнах.

А с мастером творилось неладное. Он ничего не видел перед собою, он ослеп, черная пелена застила ему глаза, но он не прекращал работы, руки наугад били молотом по железу, а в душе была черная, отчаянная уверенность, что он не испортит работу…

И вдруг все закончилось. Стихли грохот и лязг, руки бессильно повисли, вернулось зрение. И вздрогнула душа: да разве такое можно сделать одним молотом, да еще из обычного сошника?

Две дуги – как распахнутый капкан. А на них – грозные, хищные, острые клыки. Оскал страшнее волчьего…

Почему-то мастер не опустил готовую работу в чан с водой. Жуткая поковка остывала на воздухе, темнела, подергивалась сизым…

Старуха, внезапно оказавшись рядом, протянула руку к наковальне. Кузнец дернулся было предупредить, что поковка горячая, но сдержался, промолчал, без удивления глядя, как сухая легкая рука бестрепетно взялась за темную дугу.

– Хорошая работа, – прошелестела гостья. – За это пока останешься жив. – Скользнула взглядом по сжавшемуся от ужаса мальчишке-подручному, добавила брезгливо: – Ты тоже.

Шагнула к порогу – и тьма поглотила ее… кузнец и не заметил, что уже настала ночь.

А наутро на деревню обрушился мор. Обрушился тяжело и страшно, как град, выбивающий посевы. Не в одном доме – во всех разом заголосили по покойникам.

Деревня гибла. Деревня кричала и выла в агонии. И слепо шатался по умирающей деревне кузнец, раздавленный общим горем. Сквозь стоны больных, сквозь рыдания над могилами мерещился ему лязг железа. Он-то знал, кто вершит пир, пробуя новехонькие, не сточенные еще зубы…

Деревня умерла вместе с осенью. В ночь, когда первый мороз сковал грязь в колеях и выбелил увядшую траву, пошли кузнец с мальчишкой-подручным от дома к дому, факелами поджигая соломенные крыши: людям жилье уже ни к чему, а лихоманке незачем давать приют.

А потом они ушли по звонкой, подмороженной, схваченной инеем тропе в далекий город. Оба молчали, чувствуя, как связывает их смутная и горькая тайна.

В мешке у кузнеца, на самом дне, лежала тяжелая монета с обрезанным краем. Была мысль – зашвырнуть ее с размаху в непролазный малинник… да рука не поднялась: золото же!

Еще лежал в мешке громоздкий кузнечный инструмент. Кузнец не подозревал, что тащит его зря: мастерство свое он оставил в спаленной кузнице. Не знал, что отныне клещи и молот будут беспомощно дрожать в его трясущихся руках, что уйдет за гроши то, что делало его хозяином железа и огня, а гроши будут пропиты – лишь бы залить память о пламени над соломенными крышами.

Не знал он и того, что мальчишка-подручный перережет ему, пьяному, горло за ту самую монету – золото же! – а сам прибьется к лихим людям и сгинет, словно и не жил на свете…

Всего этого не мог себе представить кузнец. Зато знал, что отныне и до последнего мгновения жизни будет звучать в его памяти шелест, залетевший из дальней дали, куда нет дороги человеческой душе:

«Сделай-ка ты мне, мастер… железные зубы».

Шел кузнец, молча казнил себя за жадность и трусость и беспомощно думал:

«Эх, надо было назвать ее по имени! Ушла бы, прахом рассыпалась, мороком развеялась…»

Рассказы Улисса, пиратского кока

1. Морской ужас

Рассказ под Хэллоуин? Всякие духи-призраки, да? Ну, знаю я байку о призраке, охранявшем клад… но кого этим испугаешь? Нас, просоленную матросню? Да мы сами из кого угодно призрака сделаем!

Нет, я про то, что действительно страшно…

Говорила мне гадалка Геката, что в шестой день творения создал господь тварей земных, небесных и морских. (Везде-то она была, сука старая, всё-то она видела, всё-то помнит!) Захотел и дьявол умение испытать. Он тогда еще против бога мятеж не поднял, но дерьма в душонке у него уже хватало. И создал он тварь. Одну-единственную. Но нам, матросам, этого хватает, чтобы костерить дьявола большим и малым морским загибом до тех пор, пока на свете существуют океаны и ходят по ним корабли. Всем нам встали поперек жизни потомки той дьяволовой твари!

Ну, парни уже поняли, о чем я. Конечно, об акулах.

Что призраки? Туман! А вот когда догорали на волнах обломки шхуны «Нож на Испанию»… когда уходили на шлюпке те, кому удалось спастись… когда сгущался вокруг сумрак – наша последняя надежда… Не об испанцах с их пушками думали мы тогда, а о скользящих вокруг треугольных плавниках. Когда я налегал на весло – а оно задевало под водой что-то плотное… или когда днище шлюпки что-то крепко толкало снизу… вот тогда самые отъявленные безбожники припоминали «Отче наш».

И если бы в тот миг к нам через борт шагнул из ночи скелет в треуголке и с абордажной саблей, мы бы сказали ему: «Осторожно, дурак, не раскачивай шлюпку, перевернется же!..»

Сколько существуют корабли и моряки, столько и слагаются истории об акулах. Об акулах-оборотнях. Об акулах, что чуют и ждут крушение корабля. Об акулах, которых колдуны насылают на рыбачьи лодки…

А уж сколько ходит баек про содержимое акульих желудков! Вам расскажут, как свихнулся испанец Хорхе Домингес, боцман «Санта-Розы», когда потрошил на палубе пойманную акулу – и нашел в брюхе серебряный крест, на оборотной стороне которого ножом было вырезано: «Эберардо». Этот крест он купил сыну-моряку, когда провожал юношу в первый рейс. И имя на кресте написал, чтобы ангелы господни не забыли, кого им надо хранить. Боцман зажал крест в руке – и махнул за борт, где кругами ходили товарки пойманной акулы…

Еще я слышал, как француз Пьер Жуайёз нашел в акульем пузе костяную коробочку, в которой оказалась целехонькая колода карт. Сколько Жуайёз ни играл той колодой – всегда выигрывал… Но я так думаю, что был он попросту шулер, а акулу приплел, чтоб не побили.

Но расскажу я вам не то, что слышал от других, а то, что видел сам. Расскажу про Сола Хьюза… Заткнись, Чертяка Хэтч! Да, я знаю, что ты помнишь Сола Хьюза, но если будешь меня перебивать – получишь в глаз. Кстати, джентльмены, это ко всем относится.

Храбрый моряк был Сол Хьюз. Высоченный, рыжий, плечистый. В кабацкой драке орудовал лихо, как будто в абордажной команде, а на абордаж шел легко и весело, как в кабак.

А только был и у бравого пирата свой страх. И я видел, как этот страх родился.

Разнесли мы как-то маленькое испанское поселение на Санто-Доминго… не поселение даже, так, деревушка, на большее у «Ножа на Испанию» клыков бы не хватило. Жители вовремя ушли вглубь острова, мы их преследовать не стали, принялись грабить дома. Нам досталось в основном съестное – маис да бананы. Но мы за этим и пришли, сокровищ не искали. Мы как раз подъели запасы, сидели на одной рыбе.

Как я уже сказал, деревня досталась нам без драки. Капитан на радостях запретил жечь дома. Но в одном домишке все-таки обнаружилась молодая женщина, которая забилась за сундук, пыталась спрятаться. Индианка. Может, служанка, может, жена кого-то из поселенцев. Вытащил ее из-за сундука Сол Хьюз и в азарте попытался ее тут же опрокинуть на сундук. Но индианка защищалась, да так яростно, что прокусила Солу запястье. Тот взвыл, отшвырнул девчонку. Упала она и ударилась виском об угол сундука.

Я рядом был. Еще, помню: нагнулся, посмотрел – жива ли? Какое там… череп проломлен.

Одна покойница – это деревня легко отделалась. Собрали мы мешки с маисом, ром нам подвернулся – совсем хорошо. И потащили добычу по крутой узкой тропинке к морю. Погрузили добро в шлюпки, уже собрались сталкивать их в воду… как вдруг слышим сверху, с кручи, женский крик.

Глянули мы наверх… спаси нас, Мария-дева! Стоит среди кустов та индианка, рукой на Сола указывает и что-то кричит. Не по-испански кричит – на своем родном языке… Проговорила что-то – и рухнула наземь.

Мы с Солом переглянулись – и бегом по тропинке наверх. Вот не буду привирать, на бегу я крестился. Кажется, даже молитву бормотал.

Лежит. Мертвая. Конечно, для меня индианки все на одно лицо, но эту я узнал не по платью, красному с желтыми лентами, а по пробитому виску.

– Как же так, старина? – бормочу я. – Она же еще в деревне покойницей была… я же ей пульс щупал…

Хьюз на меня зыркнул исподлобья:

– Значит, плохо щупал. Значит, живая она была, только без сознания. Очнулась, за нами потащилась. Сам знаешь: перед смертью у людей еще и не такие силы появляются. Прокричала чего-то – и вконец померла.

Прозвучало это разумно. Сам бы поверил, если бы там, в деревне, не держал в своей руке руку покойницы.

А был среди нас метис Хорхе, по прозвищу Кайман. И приметил я, что, пока мы гребли, он всё на берег озирался да по сторонам поглядывал. А чего поглядывать-то? Море спокойное, сиди да греби.

Ладно. Вернулись мы на борт шхуны. Беру я метиса за грудки и говорю:

– Ты, Кайман, понял, о чем та баба кричала. И не вздумай отпираться. И ты нам сейчас всё переведешь.

Парень было заартачился, но в команде не я один был такой любопытный. Нажали мы на Каймана – он и рассказал, что женщина перед смертью призвала праматерь всех акул подняться из бездонных глубин и покарать убийцу. И на Сола указывала.

Сол заорал, что акул он жрал во всяком виде, и сырыми даже, и что плевал он и на этих рыбок, и на их праматерь, и на их прабабку…

Но тут уж мы на него хором рявкнули: «Заткнись!» Этак хорохориться можно на берегу. А в море не стоит дразнить глубинную нечисть.

Прошло немного времени – и приметили мы, что Хьюз изменился. В драке все тот же герой, но разговаривать стал меньше. Всё думал о чем-то. И еще ему снились акулы. Мы это точно знали, потому что он во сне орал на всю шхуну, да так, что все поначалу сбегались на вопли. А потом привыкли, только говорили: «Опять Сола акула дерет…»

Закончилось это на Ямайке, дивной теплой ночью… Нет, вечер-то мы начали, как нормальные люди, в кабаке. А потом кому-то из нашей компании пришла в голову мысль – уйти из табачного дыма на бережок, прихватив с собой рому и закусок. Поваляться на песочке, слушая крики попугаев и шум прибоя. Дурацкая, кстати, затея: что мы, волн не слышали?.. Эй, Чертяка Хэтч, не помнишь, кто из нас додумался тащиться на ночной пляж?.. Как – я?! А… ну, может быть, я. Кстати, хорошая была идея. Что мы, пьяных воплей не слышали? А там, на берегу… До сих пор помню запахи кампешевого дерева и ночных цветов. А небо опустилось низко-низко, чтобы мы разглядели поближе каждую из огромных звезд. А такого белого-белого песка я не видел нигде, кроме Ямайки.

Кроме нас с Хэтчем, были там Фрэнки-марсовый, Том Скотт и Сол Хьюз. Сначала искупались… ну, побарахтались, там толком не поплаваешь, мелководье тянется далеко. Вчетвером купались, Сол остался на берегу. Потом снова напали на ром и понемногу начали засыпать вокруг бочонка. Вскоре не спали только двое: Сол, который вообще пьянел медленно, и я, потому что рассказывал какую-то историю и выпил меньше других. Тогда-то Сол, прервав мой рассказ, заявил, что хочет уйти со шхуны. Куда податься – еще не решил, но с морем собирается завязать.

Я удивился, хотел было с ним заспорить… но тут появилась она.

Маленькие босые ножки по щиколотку тонули в песке. Черты лица африканские, но кожа светлая… квартеронка, наверное. Красное платье приспущено с узких плеч, Копна мелко вьющихся черных волос схвачена красной головной повязкой.

Белозубо улыбнулась и спросила:

– Не скучно ли джентльменам?

Я только собрался произнести витиеватый и красивый ответ, как Хьюз уже вскочил на ноги и заявил, что не будет скучно, если удастся такую красотку уложить на спину.

Она засмеялась и сказала:

– А почему бы и не лечь на спину для мужчины, который меня догонит?

И побежала по пляжу – легко, но не очень быстро.

Хьюз рванул следом. Обычно он бегал хорошо, но в ту ночь порядком нагрузился ромом. А она не убегала далеко, оборачивалась, дразнила его улыбкой. И вбежала в море – на мелководье, до колен.

Хьюз замешкался на границе моря и земли, но она снова расхохоталась – и он, как бык, рванулся в прибой. Догнал ее, подхватил на руки, закружил, снова поставил на ноги и обнял.

Теперь она стояла спиной ко мне – и я со страхом увидел, что вместо копны мелких коротких кудряшек по ее плечам и спине бегут длинные прямые волосы, заплетенные в две косы, как носят индианки.

Я вскочил на ноги.

И тут Хьюз закричал.

А я… не знаю, что случилось с моим зрением, но перед глазами все изменилось. Я стоял на утесе, глядел вниз, а внизу был ад. Только вместо языков пламени там ходили седые бешеные волны, клокотали, завивались в кошмарный водоворот. Хьюз плыл, изо всех сил стараясь не дать волнам затянуть себя в воронку, а рядом неподвижно завис плавник, острый, как абордажная сабля. Вот плавник нырнул…

«Она ложится на спину!» – потрясенно понял я…

И все исчезло.

Когда мы проснулись, было утро. В мелких волнах на песке лежал Сол Хьюз, и мертвое лицо его было искажено запредельным ужасом.

Эти придурки – да-да, Чертяка, и ты в их числе – решили, что Сол полез купаться и спьяну утонул на мелководье. А мне, мол, всё примерещилось, потому что пить не умею.

Но я знаю то, что я знаю. И да хранит господь всех, кто ходит зыбкими путями над вечной бездной, от хищных дьявольских творений!

2. Туман

– Что, парни опять к камбузу притащились? – приветствовал Улисс собравшихся вокруг моряков. В темных глазах кока плясали веселые искорки. – Историю вам рассказать?.. Ах, не историю тебе, Чертяка Хэтч, а окорока отрезать? Обойдешься! А ты, Рваный Бок, старина, все на свои кости жалуешься?.. Ломят? С чего бы это?.. Что-о? Какой еще туман? Ах, сейчас… ну, разве же это туман? Ты бы лучше не поминал его, туман-то, да еще и аккурат под Хэллоуин! Туман, брат, такой бывает, что храни нас господь и все святые… Слыхали небось, на какую беду нарвались Терье и Мерль со шхуны «Марсельская красотка»?

Хор грубых веселых голосов ответил коку, что про беду эту никто не слыхал – и чтоб парень не тянул морского черта за хвост, а рассказывал поскорее.

– Можно и рассказать, – изобразил Улисс неохотное согласие (хотя ему и самому хотелось почесать языком). – Антуан Терье был капитаном «Марсельской красотки», а Мерль у него штурманом ходил. Шхуна была небольшая, гуляла себе от острова к острову. Терье с туземцами торговал. Ну знаете, как оно делается: ты им – бусы да зеркальца, они тебе трюм кокосовой копрой набьют или шкур натащат…

И вот на одном острове вышла у них осечка. Выполз на берег старый шаман, начал соплеменников проклинать: мол, только подлые предатели торгуют с белым человеком, а надо незваных гостей копьями закидать во славу богов Таринарги и Маугану…

Ну, Терье – бродяга тертый. Он с шаманом и разговаривать не стал. Вытащил из-за пояса пистолет да разрядил старику в грудь. Дикари разбежались, шамана раненого утащили с собой.

Видит Терье – торговли тут не будет. Ладно, думает, завтра воды наберем да уйдем.

Стоят они на рейде у острова и слушают, как по всему острову, от берега до берега, переговариваются индейские барабаны.

И вдруг в барабанный бой вплелся человеческий голос. Кто-то с берега орет, окликает матросов. Терье вышел на борт, послушал да ушел. Мол, кому мы нужны, те и до завтра подождут.

Но индеец настырным оказался. В море прыгнул, до шхуны доплыл, криком кричит: на борт просится.

Не утерпел Терье, любопытно ему стало. Велел вытащить горластого краснокожего.

Глядят матросы – а это мальчишка-подросток. Смотрит смело и говорит, что его послал шаман. Мол, старик помирает – и просит прийти к нему белого человека, великого воина, владыку огня и железа. Хочет, мол, перед смертью открыть своему победителю великую тайну.

Кто другой бы не пошел, а Терье такой парень был – сошел на берег, одного только штурмана Мерля с собой прихватил, а команде велел на всякий случай быть начеку и, если что, бежать на выстрелы…

Что?.. Да, Чертяка Хэтч, так ночью и пошел. Знаешь, не хотел бы я плавать с таким капитаном. Есть такие люди – нарываются на приключения, где можно и где нельзя. Смелость смелостью, но и мозги, знаешь ли, для капитана вещь не лишняя…

Но на берегу обошлось без стрельбы. Шаман и впрямь при смерти был. Лежит на куче листьев, глаза уже закатывает. И говорит капитану: мол, только перед смертью понял, как велик и непобедим белый человек. Именно к нему и добры боги Таринарги и Маугану. Белый человек достоин великой тайны богов, которую шаман не хочет унести в Леса Счастливой Охоты. Мол, на восход солнца отсюда есть островок с бухтой, похожей на крокодилью пасть. В сердце у островка есть скала с пещерой, а в брюхе у той пещеры…

Не договорил шаман – на полуслове умер.

Вернулись Терье и Мерль на борт. Капитан велел штурману не говорить никому о последних словах шамана. Снялся с якоря и пошел на восток.

Островок быстро нашли. И бухта сыскалась – точь-в-точь пасть крокодила с острыми скалами вместо клыков. Пристать к берегу было нельзя. Велел Терье спустить шлюпку. Вместе со штурманом высадился на берег, велел гребцам себя ждать – и отправились два француза искать скалу.

Островок был крохотный, порос кокосовыми пальмами. А скала всего одна – словно коготь, угрожающе направленный в небо. Прошли сквозь рощицу, нашли вход в пещеру. Вроде как небольшая пещерка, и от входа видно, что ничего там нет.

«Ну и хвала всевышнему, – говорит Мерль. – Пошли отсюда, капитан!»

«Погоди, – отвечает ему Терье. – Ты рукой потрогай…»

И впрямь, вход в пещеру словно стеклом залит. И нет ничего – а не войдешь, что-то твердое не пускает…

«Это вход в ад, – затрясся Мерль. – Сам подумай, капитан: стал бы нам тот шаман рассказывать про что путное? Уходим, а?»

Но Терье поднял свою абордажную саблю и с маху ударил по невидимой преграде.

Раздался низкий гул, словно капитан саданул по бронзовому колоколу. А ответил гулу далекий стон, да такой тяжкий и горький, что у моряков дух перехватило.

Не трусом был Мерль: и с туземцами рубиться приходилось, и под носом у пиратов через узкие проливы пробирался – а тут ноги сами прочь понесли.

Недалеко отбежал моряк: сообразил, что капитана бросил. Обернулся и видит: возле пещерки туман вьется, белесый, с перламутровым отливом. Полосы змеями вздымаются, норовят окутать Терье. Капитан в этот туман разрядил оба пистолета, а теперь шаг за шагом отступает, саблей машет.

Смекнул Мерль, что напоролись они на что-то такое, что пулей не возьмешь.

«Капитан! – закричал он. – Давай сюда, на пальму лезем! Может, отсидимся!»

Вскарабкался на пальму, вниз глядит. Терье его услышал, бросил саблю и тоже к дереву кинулся. Да не повезло ему – споткнулся. А туман пеленой его укрыл.

Мерль потом Олимпом клялся, что никогда ему не доводилось слышать такого страшного голоса, как тот, что донесся из тумана. Терье кричал так, словно его заживо на части рвали… может, оно так и было. Да недолго кричал капитан. Затих.

А туман поплыл к дереву, на котором сидел Мерль. Поднялся почти до башмаков. Бедняга уже и святым не молился, только слушал свое сердце, как оно в груди колотится.

А туман осел к земле, как оседает весной подтаявший сугроб, и пополз меж деревьев туда, где капитан и штурман оставили шлюпку с двумя гребцами. И штурман не удивился, когда услышал от берега предсмертные крики.

И хотелось ему слезть, да руки как в ветви вцепились, так и не разгибались. Так и сидел, так и глядел сверху, как по морской глади заструились белесые полосы, как поползли они вверх по борту «Марсельской красотки», что мирно, не ожидая беды, покачивалась себе на якоре… А что на борту творилось, того Мерль не видел: далеко было, да и застил ему взор солнечный свет и слезы…

А потом проклятый туман снова белым комом соскользнул на воду. Мерль уже к смерти приготовился: вернется, мразь, на остров, разыщет человека… Но гигантский белый ком, похожий издали на облако, расстелился по воде и заскользил прочь.

Когда он скрылся за горизонтом, штурман слез с дерева и заковылял к тому месту, где упал злосчастный Терье.

Не так уж много от капитана осталось: клочья одежды да ободранные кости. Не обглоданные – Мерль не видел следов зубов – а словно кто-то мясо со скелета полосами сдирал…

Мерль даже похоронить останки капитана не смог. Сил не было. Заковылял к шлюпке. Она оказалась там же, на месте. Дно кровью залито, матросов не видно. Глянул Мерль с берега: вода прозрачная, спокойная, на дне каждую песчинку видно… и два черепа на него снизу скалятся.

Вернулся штурман на корабль. Трап еще не убран был, он по трапу на палубу взобрался. А на палубе – словно племя людоедов погуляло. Кровь, голые кости, ни одной живой души…

Когда Мерля кто-то по имени окликнул, он чуть за борт не сиганул: решил, что с ним мертвецы заговорили. Но это оказался мальчишка-юнга по кличке Медный Нос. Паренек нес вахту в «вороньем гнезде» на верхушке мачты, оттого и жив остался. Не дотянулся до него туман.

Штурман с юнгой вдвоем кое-как паруса поставили да пошли прочь…

А только с тех пор стали в этих водах корабли пропадать. Про «Стремительного» слыхали? А про «Санта-Хуану»? Куда они делись, а?.. Чего-о? Ты, Роб, говоришь, «Санта-Хуану» на абордаж брал и ко дну пустил?! Ну, раз ты такой умный да бывалый, то чего я стараюсь, рассказываю для тебя? Иди-иди от моего камбуза!..