Текст книги "Сегодня день. Избранное"

Ольга Харламова
Сегодня день. Избранное

© Ольга Харламова, 2023

© «Время», 2023

Странница

Дом с трубой

 
Дом с трубой, кошка, бабушка,
грядки,
в палисаднике сохнет бельё.
Жизнь дворовая – салки и прятки.
Будни – праздники, детство моё.
 
 
Огородную рябь захолустья
и засыплет, и выбелит снег,
и снежком кто-то в санки запустит
и промажет, так скор их разбег.
 
 
Накататься, набегаться вволю,
в теле чувствуя лёгкий озноб,
с кровли дома – в сугроб,
и на кровлю
вновь забраться – и прыгнуть в сугроб.
 
 
Ног не чуя взбежать на крылечко
и с мороза – в тепло…
Жить бы век
в доме с бабушкой, кошкой и печкой.
Тает день,
тает дым, тает снег…
 

«Нет, не отрез тот шёлковый…»

 
Нет, не отрез тот шёлковый –
льняной
меня волнует тоном небогатым.
Подол протёртый с блёклою каймой
куском суровым бережно залатан.
Я вижу, как под лампой у стола
ты над шитьём полночи колдовала,
как в пол-окошка небо выцветало,
как истекала суровьём игла.
 

Прощай, февраль!

 
Прощай, февраль,
метели, снегопады…
Февраль, делить остаток дней твоих
я рада, как бывают дети рады,
на всех дорогах, пусть бы и кривых.
Ещё зима бела и торовата,
стелить ей всем и каждому вольно,
но снег февральский – сахарная вата,
и съёжится под утро всё равно.
Ещё неделю потчевать скоромным,
батрачить на заимках у весны,
месить и печь.
Нам первый блин хоть комом,
но кружевом последние блины.
Прости-прощай, в конце или в начале
пути,
пути, длиною в целый год,
февраль моих метелей и печалей.
Прощай, февраль!
Так светел твой исход.
 

«Пью взахлёб настой дурманный…»

 
Пью взахлёб настой дурманный
сладкой ягодной поры.
Земляничные поляны,
дух медвяный, комары.
 
 
Днём и ночью неустанно
вся лесная мошкара
пришлый люд, до ягод жадный,
ест и гонит со двора.
 
 
Прихвачу большую кружку
в урожайную страду,
по овражкам, по опушкам
комаров кормить пойду.
 
 
Будет вечер неразменный,
будут двери на запор,
ты да я, да чай с вареньем,
разговоры…
Разговор.
 

«А лето на Купалу устоялось…»

 
А лето на Купалу устоялось.
Светло, не жги напрасного огня.
Кто знает, милый, сколько нам осталось?
Люби меня!
 
 
Медвяный дух, губ жарких вкус медовый,
прохладной медуницы западня…
в одно слились и два коротких слова –
люби меня.
 
 
И выдохом одним, одним дыханьем
в рассвет ещё не прожитого дня
«Люби меня!» – летит как заклинанье.
Люби меня.
 

«Хочешь не хочешь…»

Язык до Киева доведёт.

Пословица

 
Хочешь не хочешь,
и сладко, и горько
помнишь об этих и тех.
Церковь Владимира,
церковь на горке,
Владимир во «Старых садех»!
Сад ли привидится,
свет ли забрезжит,
пристань, тюрьма, монастырь.
Первопрестольная, вера с надеждой
поистрепались до дыр.
Чаша печальная, слово прощальное,
струн невесёлый настрой,
голос негромкий, свеча поминальная,
место – в родимой сырой.
Земли московские, дали российские,
пули – без промаха влёт…
Вниз по Солянке,
к Смоленской,
до Киевской –
в Киев язык приведёт.
 

«Дня ещё одного не стало…»

 
Дня ещё одного не стало.
Мир летит, как летел.
Впотьмах
я не сплю – спит младенец малый,
крепко спит на моих руках.
Глаз ласкает фитиль бессонный,
что в лампадке горит.
В упор
устремлён на меня с иконы
Твой, Пречистая, скорбный взор.
Лицедейство здесь неуместно:
подноготную всю мою
знаешь Ты, и Тебе известно,
в чём я каюсь, о ком молю.
На весах Судии как тронется
чаша левая сверху вниз,
заступись,
заступись, Богородица.
Богородица, заступись!
 

«Бессмертная сущность творения – цель…»

Сомненья нет, что цель творенья – мы…

Омар Хайям

 
Бессмертная сущность творения – цель.
Как точен твой и беспощаден прицел!
О, жест разведённых беспомощно рук,
оборванный голос, разорванный круг,
и небо с овчинку, и солнце черно,
всё – в первый, второго, увы, не дано.
Мгновенье ещё, и услышу хлопок,
не терпит оттяжки взведённый курок.
Оглохнуть, ослепнуть, упасть без движенья…
В зрачках моих стынет твоё отраженье.
 

Состояние любви

«Нынче летом земляника…»

 
Нынче летом земляника
для меня что есть, что нет.
Полюбился ежевики
аромат, и вкус, и цвет.
 
 
Ежевики куст лиловый,
а под ним в цвету трава.
Я жива одной любовью,
милым я одним жива.
 
 
Как закатится денёчек,
как улягутся ветра,
мил спешит на огонёчек,
остаётся до утра.
 
 
И закаты, и рассветы
успевай встречай, лови!
Задержись подольше, это
состояние любви.
 
 
Я с коленок, я и стоя
ежевику ртом брала,
ежевичного настоя
с милым все мои дела.
 
 
Ежевики куст лиловый,
а под ним в цвету трава.
Я жива одной любовью,
милым я одним жива.
 

Менуэт

 
На старинном гобелене
в кружевной брабантской пене
с кавалером знатным
дама тет-а-тет.
На полу – камзол и шпага,
и маститая собака,
и звучит в воображенье менуэт.
 
 
При ковре, в тонах пастельных,
развивается постельный
наш никем не зарисованный сюжет.
С постоянством чутким зрака
караулит нас собака,
и разучивают где-то менуэт.
 
 
Было – до, и будет – после,
чуть поодаль или возле –
силуэт мужской и женский силуэт.
Вот опять из полумрака
стережёт любовь собака.
И насвистывает кто-то менуэт.
 

Ворожея

 
Ворожи мне, ворожея,
привораживай скорее
не на годы, не на год,
на час всего.
Год, года – такая малость,
и порядком их досталось,
пролетели мигом все до одного.
 
 
Ворожи мне, ворожея,
привораживай скорее
не на месяц, не на день,
на час всего.
Днями копится усталость,
день за днём – какая жалость,
оглянуться не успеешь –
нет его.
 
 
Ворожея, ворожея,
ворожбу твори скорее,
дай сейчас побыть с ним час,
часок всего.
Только часом и богата,
страсти час и час расплаты,
час – да мой!
Мой час и больше ничего.
 

На мосту

 
На мосту над Москвою-рекой
без тебя я простилась с тобой.
Пусто сердце, и нет больше брызг
на ресницах, опущенных вниз.
 
 
На воде вереницы огней,
огонёчек один всех видней,
самый радужный, – свет из окна
дома, где я сто лет не нужна.
Вхожи пришлые жёны, родня,
други-недруги – только не я.
 
 
Сотни окон, твой дом в полный рост,
в ста пролётах под ним этот мост.
Сто из ста, что со мной здесь беда.
В глубь свою так и тянет вода.
 

Мой свет

 
Ты – мой свет.
А весь тот белый –
за один твой взгляд
отдала б, как песню спела.
Пусть во мне звенят
колокольца чистым звоном
в лад, пусть будет лад,
пусть ответ на перезвоны –
твой хрустальный взгляд.
 
 
Сине-синие кристаллы –
два кристалла льда.
Растопить – да нет запала,
нет запала – да!
Потому ли, оттого ли,
что есть «да» и «нет»,
я твоей неволить воли
не хочу, мой свет.
 

Последний раз

 
Тебе по плечи,
твой шарфик клетчат…
Бульвар сиренев,
сколь хватит глаз.
С тобой прощалась,
и целовалась,
и зарекалась:
в последний раз!
Что было – было.
Всего хватило
и так, и с лихом,
с лихвой, на глаз,
далось и сталось,
а расставалась –
с тобой прощалась,
как в последний раз.
Бульвар мне снится
и та синица,
что в синем небе,
пока из глаз
и ей не скрыться.
С тобой проститься
мне вольной птицей –
последний раз.
 

Ностальгия по разлуке

 
Осень, Пресня.
Из прошлого лица.
Поступь времени, если бы вспять!
Растянулось мгновение, длится,
что нам стоит ему подыграть?
 
 
И в подсветке громада высотки,
и у входа в подземку флейтист
уплывают.
В глазах моих чёткий
контур взял да размыл палый лист…
 
 
Ностальгия по прошлой разлуке
и по будущей – осень сама.
Поздней осени краски и звуки.
Осень, сводница, сводит с ума.
 

Зимний романс

 
Жмётся к обветренным окнам
долгая зимняя хмарь,
что ж мне о лете далёком
напоминает январь?
Пишет он инеем синим
розовый куст на стекле –
может быть, вечером зимним
грезит о летнем тепле.
Саду цветенье не к сроку,
розы за окнами спят,
роем пчелиным на створку
снежные хлопья летят.
 
 
Мне бы самой научиться,
не забегая вперёд,
каждый сочельник молиться
только за прожитый год.
 

Вдвоём с одиночеством

 
Жгу свечу над гадальным раскладом,
всем крутой от ворот – поворот,
лишь моё одиночество рядом,
из колоды две карты берёт.
 
 
Приходи, будешь принят по рангу,
невзирая на масть.
Королю
в паре с дамой бубновой отраву
приворотного зелья налью.
 
 
Картам место!
Сгущаются тени,
и трещит, догорая, свеча,
и в подъезде шаги по ступеням
в такт сердечным ударам звучат.
 

Мирянка

 
Я – мирянка-прихожанка,
согрешу – покаюсь.
Широка моя лежанка,
ночь со мной без краю.
Чуть дохнуло океаном,
всколыхнуло ветром –
ставлю парус.
Капитан мой –
с трубкой в стиле ретро.
Он владеет мёртвой хваткой,
он обходит мели,
и меня он, для порядка,
держит в чёрном теле.
Но эфир не засоряю
позывными SOS’а,
я в глубины глаз ныряю
штрафника-матроса.
Будь русалкой – заласкала б.
Мчим под парусами.
Рифы, отмели и скалы
нас обходят сами.
Капли слёз моих безгрешны
на святом притворе.
Каплей больше,
каплей меньше –
эко капель в море!
 

Эдельвейс

Янтари

Ал лал, бел алмаз, зелен изумруд.

Пословица

 
Звёзды яркие горели до зари,
и горели поцелуев янтари,
в небо выкатилось солнце – алый лал, –
ты ласкал меня, русалкой называл.
 
 
Не смотри в глаза русалке, не смотри,
там любви последней слёзы-янтари.
Наведут тоску, печалью изведут,
затуманят взор твой – зелен изумруд.
 
 
Разгулялся, нагулялся и погас
ясный день-деньской,
блеснув, как бел алмаз.
Свет мой яхонт, поцелуев янтари
не дари глаза в глаза мне, не дари.
 

«Не гони цыганку вздорную…»

 
Не гони цыганку вздорную,
пой – и горя не видать!
Под цыганочку задорную
выходи со мной плясать.
 
 
Воля мне мила, и вольности
другу милому прощу.
Ни условий, ни условностей.
Не держусь и не держу.
 
 
Из тепла объятья страстного
на круги своя – и в круг.
Туз червей, что сердце красное,
на руках, не сходит с рук.
 
 
Дай гармонь, да с переборами,
дай гитарную струну –
я с цветастыми оборками
веер юбки разверну!
 

Поминальный молебен

 
Поминальный молебен
закажи, закажи.
Свежий холмик, и в небе
серой стайкой стрижи.
Мы в ограде как птицы,
всех нас, сирых, прости.
Что б кому-то родиться,
кто-то должен уйти.
Быть иначе не может,
и зови не зови,
воскресить не поможет
даже сила любви.
Серой дымкою в небе
растворились стрижи…
Поминальный молебен
закажи, закажи.
 

Шаль

 
Зябко кутаюсь в шаль.
Так прошедшего жаль –
белый свет и не бел, и не мил.
Всё одно к одному
на уме и в дому –
ко мне милый дорожку забыл.
 
 
Больше года ходил,
был и ласков, и мил,
обещал и жалеть, и любить,
сокол мой, моя жаль,
и пуховую шаль
подарил, чтоб носить не сносить.
 
 
Как бы ни было жаль,
но пуховая шаль
моего не согреет плеча.
Что прошло, не вернёшь –
острый по сердцу нож.
Горячо!
Горяча сгоряча.
 

Накануне

 
Давай пропустим этот раз,
давай пропустим,
оставим всё как есть сейчас,
засветим люстру,
привычный изменив сюжет,
заварим кофе –
мы на четвёртом этаже
анфас и в профиль.
 
 
Давай не будем выяснять,
давай не будем,
оставим всё как есть опять
за рамкой буден.
Грядущий календарный день
в обводке алой –
не кое-как, не кое-где,
не с кем попало.
 

Мой медовый

Был ты сахарный, медовый, аметистовый…

К. Подревский

 
Мой медовый, аметистовый…
Голос за душу берёт,
а в душе моей неистовой,
как в цветке, томится мёд.
 
 
Собирает дань душистую
ненасытная пчела.
Отдала, мой аметистовый,
мёду дань я отдала.
 
 
Накопила соты сладости,
мой медовый, для тебя,
горечь сот вкусив по младости
всласть, мой сахарный, любя.
 
 
Всё цветёт в душе неистовой,
так цветёт, как маков цвет.
Мой медовый, аметистовый,
ты, кому закона нет!
 

Время

 
Затягивает время
меня в круговорот
и свой,
несоразмерный
с моим,
диктует ход –
ползёт и ускользает,
не терпит и не ждёт,
то в дрожь,
то в жар бросает
и бьёт из года в год
наотмашь, чем придётся,
исподтишка да вдруг,
не ровен час – взорвётся.
Но ровен сердца стук.
 

«Вчера мне было хорошо…»

 
Вчера мне было хорошо,
а вот сегодня – плохо.
Вчера весь день и дождик шёл,
и ветер ставней хлопал,
и Ваньки мокрого цветки
вздыхали на террасе,
и мимо шли грузовики
по напряжённой трассе.
Но мир во мне был благ и тих,
жилось одной привольно
слагался сам собою стих,
а вот сегодня – больно.
Не отпускает с ночи мрак
и маета напала:
к тебе не терпится хоть как –
по рельсам ли, по шпалам.
А ты меня и ждать не ждёшь,
и ничего нет горше
любви твоей –
на медный грош…
Со мной бесценный грошик.
 

Полька-бабочка

Март

 
В окна – голый март,
акварель чернильная.
Роспись боди-арт,
мастерская пыльная.
Ногу за порог –
чернота парадного,
щёткой твоих щёк
стёрла с губ помаду я.
 
 
Шаг ещё – подъезд,
зрячий не заблудится, –
продувной норд-вест,
подворотня, улица.
Ветер тучи рвёт –
в небесах проталины,
под ногами – лёд,
на́ сердце – окалина.
 
 
Плавлю докрасна
в горне марта сердце я.
На дворе – весна,
вот она – концепция!
Вот он – голый март,
акварель размытая.
Роспись боди-арт –
я и ты.
Ты и я.
 

Гадание на кофейной гуще

 
Заварю покрепче кофе в медной турке,
вылью в чашку, по глоточку отопью…
Вскачь по стенкам гущей
разные фигурки,
и себя в одной из них я узнаю –
Коломбина в балаганном одеянье.
Свит в клубок у ног моих
пятнистый змей,
впереди и позади меня созданья –
не пойму: не то людей, не то зверей.
 
 
И загадочна картинка, и занятна.
Терпеливо разбираюсь, что к чему.
Постепенно мне становится понятно,
кто есть кто, и отчего, и почему.
 
 
Дорогого стоит то, что увидала,
что привиделось в кофейной черноте.
«Пропади ты, нечисть, пропадом!..» – сказала.
Так – не так.
И тот – не тот.
И те – не те.
 

Скрипач

 
Зальчик маленький, зыбкий,
на рояле – свеча,
соло томное скрипки
на плече скрипача.
 
 
Шею скрипочки держит
в чутких пальцах скрипач,
и терзает, и нежит,
так ласкает – хоть плачь!
 
 
Я завидую скрипке –
и смешно, и грешно.
Государыне-рыбке
дать заданье одно,
 
 
чтоб исчезли, как в сказке,
все сидящие близ,
чтобы с силой и лаской
губы в губы впились.
 

Соперница

 
Удачлива соперница,
и что ей до меня?!
Любимого наперсница,
как тень средь бела дня,
за мной повсюду стелется.
Путь близок мой, далёк –
в подол колючкой вцепится.
Медянкой – из-под ног.
Раскину карты – ложные,
дурные вести.
Верь
не верь, и сны тревожные.
Пол скрипнет, хлопнет дверь…
Я – настежь двери в горенке,
я – дочиста полы,
гадальники и сонники
гореть вам до золы!
Что мне змея?
Ей жариться
на пне, шипеть у пня.
Ей, бедной, не избавиться
вовеки от меня.
 

Арбат, бабье лето

 
Нагуляло на Арбате
бабье лето телеса.
Под каблук – настил брусчатый,
сплошь да рядом – чудеса.
И рубли в ходу, и баксы,
вдох и выдох – блицпортрет,
важно ль, что чернее ваксы,
может, твой он, может – нет.
 
 
Дальше – больше, выше шансы
на успех, карт-бланш, таро.
Продувной интим сеанса –
полосатый тент бистро.
Вмиг гадальщица со стажем
на заказ откроет рот,
и расскажет, и покажет,
так ли важно, что наврёт?
 
 
Ein Moment! – щелчок, на фото –
со змеёй живой и без.
На ладони ровным счётом –
на пломбир и на проезд.
На Арбате эпатажном
лета бабьего расцвет
мне совсем не важен.
Важно,
что тебя со мною нет.
 

30 сентября

 
Я сегодня себя пожалела,
в нарушение правил моих,
на пустынной Петровской аллее
возле голой скамьи на двоих.
 
 
Отзвонил в церкви колокол густо,
кинул клён пачку листьев сухих.
Тихо на́ сердце.
Голо и пусто.
И вдали ряд скамеек пустых.
 
 
Жить да жить бы
Надеждой и Верой,
и Любовью, и Мудрость сыскать.
Неразлучны все четверо – первой
улыбнулась мне Софья,
как мать.
 
 
У скамьи на безлюдной аллее,
после службы в канун октября,
я себя как смогла пожалела.
Пожалел бы любимый себя.
 

Дуэт

 
Ты стансам моим подыграешь.
Стихам о любви и тоске
созвучна пейзажная яшма –
твой перстень на правой руке.
 
 
Туда мне, где тинная заводь,
где вётел седых полумрак,
там всё – ни отнять, ни прибавить,
а тут – всё бы так, да не так.
 
 
Меня ты не слышишь, всё тише
аккорд за аккордом беря, –
так тихо, что слышно, как дышит
последняя ночь ноября.
 
 
В предзимнюю пору глухую
где место любви и тоске?
Тоскую, люблю и целую
твой перстень на правой руке.
 

Коммуналка

 
Комнатёнку в коммуналке
открываем на ура.
Коммуналка – проживалка
всех и всякого добра.
 
 
За гардиной затрапезной
света в полдень не видать,
из всего, что здесь полезно, –
на двоих одна кровать.
 
 
Мы в угаре, мы в ударе,
мы любви воруем миг
и единым духом, в паре,
без оглядки – напрямик.
 
 
В спешке, в гонке, в комнатёнке –
благо есть, что воровать, –
и сосед за стенкой тонкой
нам стучит – как не стучать?
 
 
Краем глаза – занавеска,
краем уха – шум дождя,
вкось натянутая леска
от гвоздя и до гвоздя.
 
 
Перекосы, перехлёсты,
«пере» всех – невпроворот.
Будет так, как надо, – после
и совсем наоборот.
 
 
В чай – коньяк, варенье с кексом,
спальня, ванная, уют.
Как десерт на выбор – к сексу
лишь любви не подают.
 
 
И полезно, и железно,
и соседям не слыхать.
Коммуналки б затрапезной
ту скрипучую кровать!
 

Красные бусы Марины

 
Коралловые бусы…
Красный цвет –
на чёрном.
Замша, кровь и блеск металла
или стекла.
Ещё не рассветало –
очнулась ото сна и осознала:
сегодня я пройду на красный свет.
 
 
Я ведала: нечаянный навет,
злой умысел рассею и разрушу
и с красным боком яблоко – не струшу,
сорву – и в рот.
Снят плод и снят запрет.
 
 
Нет – гнёту бусин, что краснее крови
в той снизке на серебряном запоре,
покоящейся в замшевом затворе
витрины под стеклом.
 

Полька-бабочка

 
Мне осталось так недолго, так немного,
что не хочется былое ворошить.
Яркой бабочкой над лугом или логом,
однодневкой, чью бы голову вскружить?
 
 
Я успею тут и там, и без промашки
выбор сделаю, коль скоро выбирать.
Мне глядеть во все глаза в глазок ромашке
и с цветка да на цветок перелетать.
 
 
Всяк хочу – и так и этак, и не только.
Только как-то, после дождичка в четверг,
грянет музыка моя – пусть будет полька,
полька-бабочка – два крылышка,
и – вверх!
 

Тайна

 
Сон-тайна, призрак-сон
мне снится и не снится.
Как ночь, так надо мной пульсирует прибой.
К утру проступит соль
на высохших ресницах,
сознанье всё ещё в плену у тайны той.
В глазах подводный мир:
коралловые рифы,
обломки корабля, рыб сумрачных стада…
Зловеща сила дна,
враждебны её ритмы,
и стынет в жилах кровь при мысли – никогда.
 
 
Мне в раковине сна
и спится, и не спится,
и предрассветных грёз изломан перламутр,
и тоненькую нить на ощупь с половицы
причудливых зубков сомнамбулой беру.
 
 
Откройте тайну мне, коралловые бусы,
ту, что оберегает океан
всей мощью вод своих.
Там спящие матросы
и он – мой недвижимый капитан.
 

Полукровка

Живу по лунному календарю

 
Как живётся, ненаглядный, без меня?
Всем есть дело до тебя, кому не лень.
Дня никак не отличаешь ото дня,
провожая и встречая лунный день.
 
 
Подаёт то правый серп, то левый серп
мне исправно календарик отрывной,
но к делам моим сердечным глух и слеп
мир подлунный – распорядок внеземной.
 
 
Я хочу, чтоб в небесах случился сбой,
воцарилось полнолунье на меду
и могла бы наконец я быть с тобой
все тринадцать лунных месяцев в году.
 

Ожидание

 
Часы с кукушкой на стене.
Ку-ку! – час пройден.
С кукушечкой наедине
кукуем полдень.
Жду.
Что ж, мне ждать – не привыкать.
Но не привыкну
тебя как гостя ожидать.
Войдёшь – и крикну
тебе в лицо,
что мне одних свиданий мало,
часами ждать
и по часам любить устала,
что без тебя
не проживу отныне дня я!
Ты тихо скажешь:
«Подожди ещё, родная».
 

«Вместе с пивом распитым…»

 
Вместе с пивом распитым
и нетронутым тортом
я насколько забыта,
смыта с памяти, стёрта?
Как отсёк пуповину –
мной заштопанный свитер
в кучу общую кинул,
руки вымыл и вытер.
 
 
Стол с порожним стаканом
и нетронутым тортом,
и сама истуканом
над клеёнкой истёртой.
Сколько времени позы
я своей не меняю?
Не от пива ли слёзы
лью и не вытираю.
 

Ты со мной

 
Ты берёшь гитару в руки и поёшь,
даже если в твои окна хлещет дождь,
раньше времени сгустилась темнота,
и на сердце отчего-то маета.
 
 
Я кладу перед собою чистый лист,
ставлю банки-склянки и берусь за кисть,
даже если в моём доме неуют
и покоя мысли сердцу не дают.
 
 
Капли косо бьют в оконное стекло –
дождь такой, что всё на свете залило,
между нами нет дорог, одни мосты,
я с тобою – там, а тут со мною – ты.
 
 
Смолк гитары заключительный аккорд,
на меня глядит законченный офорт,
в небе облачном наметился просвет.
И с листа мне улыбнулся твой портрет.
 

«Обмираю по нём!..»

 
«Обмираю по нём! –
так когда-то моя
нараспев говорила прабабка. –
Всё к нему бы летела
и ночью и днём,
без него больно зябко».
 
 
Вдалеке от него
неуютно и мне:
дни не дни, ночи – вовсе не ночи.
Есть и это и то,
нет его одного –
свет померк, мир непрочен.
 
 
Никого не таясь,
ничего не тая,
и в двухтысячном вечному маю
говорю, как когда-то
прабабка моя:
«Я по нём обмираю!»
 

«Утро ясно, ветер свеж…»

 
Утро ясно, ветер свеж.
На окне, по случаю,
рогом изобилия
занавеска скручена,
золотой пыльцы в луче
видимо-невидимо.
Ненаглядный мой, скажи,
что тебя обидело?
В твои светлые глаза
мне смотреться нравится,
в синеве их глубина
неба открывается,
в них ищу самой себя
половину лучшую.
Закрутилось неспроста,
к случаю – не к случаю.
 

«Вижу, как солнце встаёт…»

 
Вижу, как солнце встаёт, –
с видом живу на восход.
 
 
Окна твои – на закат
и в мои окна глядят.
 
 
Утренней зорьки красней
маки на шторе моей.
 
 
Светом вечерней зари
дом твой пылает внутри.
 
 
Но лучезарней в сто раз
ясный огонь твоих глаз.
 
 
Ясного ярче огня –
солнце в груди у меня.
 

Монолог дворовой собаки

 
Я – псина из-под лавки,
бесплатное кино,
шпана, и по удавке
соскучилась давно, –
всяк, рядит так, и судит,
и всыпать норовит,
но Славка меня любит,
безногий инвалид.
Не где-нибудь – в спецназе
служил, на всё горазд.
Меня ни в коем разе
удавщикам не сдаст.
Случись какая драчка –
он свищет:
«Помоги!
С тобой, моя собачка,
у нас по две ноги».
 
 
Метнусь я из-под лавки,
да если бы могла,
свои четыре Славке
на радость – отдала!
 

«Далёк мой дом…»

 
Далёк мой дом…
И снег с дождём.
И ты так рад,
что мы вдвоём,
что пиво пьём
вне всяких дат,
что наш пивной шалман
шлёт вызов всем ветрам,
и только парус-целлофан
трещит по швам.
Шалман битком набит,
прокурен и пропит,
и дела нет,
кто на кого имеет вид.
Прогноз, каким бы ни был
хмурым на январь,
шипит в моём стакане
солнечный янтарь.
Шалман –
времянка и бытовка площадей,
открытый настежь
для непрошенных гостей,
благословен будь
как дарующий приют
и тем, кто ждёт,
и тем, кого уже не ждут.