Текст книги "Сегодня день. Избранное"

Порт семи морей

31 января

 
Тридцать первое января,
землю осадки лачат.
Тридцать первое января –
что это значит?
Это значит Новый год
месяц назад встречали,
шампанское, как лёд,
шипело в бокале,
в бокале моём и твоём
оно под пеной играло.
Весь прошлый год
нам вдвоём
игр хватало.
Ждут игрушки
в новом году
с долгим таким заводом?
Куда, с кем, с чем приду
вместе с годом?
Тридцать первое января,
чёлку на выход лачу.
Тридцать первого января
что-то значу.
 

«В тупиковом дворике Арбата…»

 
В тупиковом дворике Арбата
в тесноте салона «жигулей»
с Вами мне встречаться небогато,
не встречаться – во сто крат бедней.
А глаза мои на мокром месте
по причине, в сущности, простой:
никогда не быть нам с Вами вместе
и мечта останется мечтой.
 
 
Резкий запах выхлопов бензина
и любви солоноватый вкус,
и всё тоньше тянется резина
наших с Вами несемейных уз.
А с рекламных роликов Арбата
бьёт в глаза бегущая строка,
прежде чем рвануть за ней куда-то,
выход бы найти из тупика.
 
 
Удержу глаза свои на месте
и утешусь истиной простой:
никогда не быть нам с Вами вместе,
а мечта останется – мечтой.
 

Остановка

 
Стою, безлошадная, на остановке.
Не вовремя дождь зарядил.
А мимо проносятся без остановки
в пятьсот лошадиных сил:
«газель» и «мустанг», «ягуар» и «коровки» –
каких только нет машин.
Зверинец московский – не парк, а парковки,
хвосты из железных спин, –
где в пробке стоять незавидная участь.
Жизнь в самый крутой забег
с дистанции снимет, проверит на прочность,
и если вернёт на трек –
лавируй в потоке, выдерживай скорость,
умей удержать вожжу!
Стою, безлошадная, в сырость и в морось,
травинку в губах держу.
 

Монолог дворовой кошки

 
Сегодня хорошо гулять по крыше.
Жаль, что на крышах нет горячих труб.
Приятель погулять со мной не вышел,
вчера был неучтив и даже груб.
Ну что ж,
мне быть в обиде не пристало,
роптать на одинокую судьбу,
со всем моим кошачьим капиталом
давно могла бы вылететь в трубу.
Судачит двор:
«Опять одна гуляет».
Нет счастья выше – быть самой собой.
И пусть тепла трубы мне не хватает,
но место есть,
где хвост задрать трубой!
 

Рязань, улица Грибоедова

 
Улица Грибоедова,
старый заброшенный дом,
здесь обитает временно
бомж с одичалым котом.
Улицу Грибоедова –
сонная дремлет Рязань –
меряю шагом медленным,
гулким, как будто дань
ей воздаю сторицею.
Дело, должно быть, в том –
завтра вернусь в столицу я
в свой совершенный дом
неисправимой умницей
дань отдавать сполна.
Льёт над рязанской улицей
свет на ущерб луна…
 

Читая Владимира Соколова

 
Обедать сяду при свече,
при тоненькой церковной свечке.
Налью себе горячих щей,
картошку вытащу из печки
и стопку водки осушу,
теплее станет в доме тихом.
Живите с миром!
Ухожу,
меня не поминайте лихом.
 

Весна сорок пятого

 
Рядом с солдатским мундиром
платье в горошек.
Перрон.
Между войною и миром –
в оба конца перегон.
 
 
Снова врывается вечер
в сердце той самой весны,
где мы назначили встречу
в шесть часов после войны.
 
 
Воздух, сухой и горячий,
вспыхнуть огнями готов.
Что ж так отчаянно плачет
кто-то с букетом цветов?
 
 
Лишь ордена и медали
той сумасшедшей весны
помнят, как мы воевали,
как не вернулись с войны.
 
 
Мчатся составы столетий,
а фронтовые друзья
и нерождённые дети
смотрят из небытия.
 

Сродники

 
Сегодня видела их всех,
они сидели за столом,
их вздохи слышала, и смех,
и разговоры о былом.
Они общались меж собой
без лености и суеты,
с какой-то высшей простотой,
но были их глаза пусты:
ни чувства луч, ни блеск идей
глазниц не отражала гладь,
и захотелось мне скорей
застолья этого бежать.
Зажечь свечу «за упокой»
всех сродников, кого уж нет.
И окунуться с головой
в мир, полный всяческих сует.
 

Апрельское похмелье

 
Луна на небе с медный таз –
апрельское похмелье, –
и ведьмы все пустились в пляс.
И я, что их ведьмее,
пляшу на лунной улице.
Весной – дышу всей кожей,
и мной не налюбуется
нечаянный прохожий.
 
 
Хохочут ведьмы и визжат,
катаясь по земле,
и прыгают через костёр
верхом на помеле.
На шабаш их со всех сторон
летят, плывут, ползут –
кто в шерсть одет, кто в чешую –
вся нечисть тут как тут.
 
 
Луна, со смеху прыская,
накрылась медным тазом,
гора гуляет Лысая
неписаным указом.
И вдоль по улице со мной,
что ведьм самих ведьмее,
гуляет ветер продувной
с апрельского похмелья.
 

Три сирени

 
Я посадила три сирени,
три тонких прутика в саду.
Едва заметная их зелень
предполагает красоту
цветущих нежной пеной веток,
предполагает аромат.
Ах, если бы грядущим летом
собою он наполнил сад,
тогда бы мог мой гость приватный
душистых веток наломать
и, в путь отправившись обратный,
с печалью лёгкой вспоминать
день,
что накручен поневоле
на времени веретено,
в котором ливень, ветер, поле,
распахнутое в сад окно.
 
 
И веток пьяная охапка
в его жилье, в конце концов,
где для неё найдётся банка
из-под солёных огурцов.
 

2 августа

 
Второе августа.
Цыган Илья-пророк,
зачем ты два часа сегодня уволок?
Дружка сердечного сманил, ушёл чуть свет.
Теперь с небес грохочешь так, что спасу нет.
 
 
Вот так живём, куда ни глянь – одно жульё.
Весь дом вверх дном переверну, сменю бельё
и на вопрос соседки: «Как идут дела?» –
отвечу: «Мать меня когда-то родила,
с тех самых пор плачу цыганам свой оброк».
 
 
Прости, что я с тобой на «ты», Илья-пророк.
 

Дорога

 
Обрядят меня в рубаху
из крапивы луговой,
повезут с утра на плаху,
с непокрытой головой.
 
 
А дорога столбовая,
и столбам веду я счёт,
нужный столб не прозеваю.
Обещался, что спасёт
от костра, тугой верёвки,
заказного топора –
самый смелый, самый ловкий –
караульщик мой.
Вчера
отпер дверь, вошёл в каморку,
портупею, китель – прочь,
прислонил к стене винтовку
и со мною был всю ночь.
Подкормил горбушкой хлеба,
чтоб не выбилась из сил…
То ли был он, то ли не был,
приходил не приходил?
Уж теперь и не узнаю,
правда это или ложь.
Придорожных не считаю –
всё одно, когда помрешь.
 
 
Жжёт крапивная рубаха,
вжалась в плечи голова,
впереди маячит плаха,
но жива ещё… жива!
 

«Сутки льёт…»

 
Сутки льёт.
И твой рабочий свитер
вымок, оказался не у дел.
В доме на сегодня холод – лидер,
но исходит жар от наших тел.
 
 
Матереет с каждым утром осень.
В воздухе сыром кордебалет
листьев.
Иглы сосен – сотни сотен –
впитывают влагу на земле.
 
 
Терпкий, в кружках пенящийся кофе
поцелуем губы обожжёт,
на дворе готовый к старту «опель»,
в нетерпении копытом бьёт.
 
 
Закрываем ставни, дверь, ворота –
в город на зимовье – динь-динь-динь.
День шестой, последняя суббота.
Место, время.
Ключ, замок, аминь.
 

22 сентября

 
День осеннего равноденствия –
день душевного равновесия,
день покоя и тишины,
день настроя на День весны,
что к нам движется полным ходом,
повторяется год за годом.
Повторись и на этот раз
для меня,
для тебя,
для нас.
 

Синдбад-мореход

 
Дынно-дымный кальян – «У Синдбада»…
Что же он, мой Синдбад-мореход?
Место встречи ошибочно, дата,
ложен след и не выверен ход?
«Твой, должно быть, еще не родился», –
шепчет на ухо мне Аладдин.
В мореходке когда-то учился
на подводника парень один.
Рос на севере смелым и сильным,
сам в тайгу на медведя ходил,
как-то вечером в Питере зимнем
меня дыней узбекской кормил.
 
 
Ох и крепко он в девку влюбился!
Всем хорош был, да сердцу – не мил.
До высоких чинов дослужился…
А Синдбад так и не объявился.
Дынно-дымный кальян отдымил.
 

Вена

 
Ни – манто из шиншиллы,
ни – обнов от Кардена.
Налегке мы кружили
по городу – Вена.
Шли, о чём-то мечтая,
по бульварам и паркам,
нам листва золотая
ценным стала подарком.
В высших сферах витали
звуки мессы вселенской,
а деревья шептали
сказки осени венской.
Штраус, Моцарт, Сальери,
Гайдн –
аккорды органа –
приводили нас к двери
«Святого Стефана»…
 
 
Пуд не съеденной соли
и московская слякоть.
От любви к этой доле,
так и хочется плакать.
Но вопрос на засыпку
о моём, очень личном,
вызывает улыбку –
в состоянье отличном!
 

«Я живу на горе…»

 
Я живу на горе
над широкой рекой.
У меня на дворе
клён стоит золотой.
 
 
Клён горит, как в огне.
Отчего не весной
столько золота мне,
столько света одной?
 
 
Рано утром с горы
я спускаюсь к реке,
золотые дары –
листья клёна – в руке.
 
 
Ноги сами несут,
моя ноша легка.
Как по небу, плывут
по воде облака.
 
 
Поклонюсь до земли:
«Листья клёна – прими!»
 

«Иду за горизонт…»

 
Иду за горизонт,
где кучевые облака
клубами пыли из-под ног
прокладывают к небу тракт
и открывают новый горизонт.
Что мне до параллельности миров,
иных галактик,
ложных солнц и лун,
до сонмища вселенских двойников,
среды, в которой выживет мой клон?
 
 
Земным путём иду, как пилигрим,
в небесный город Иерусалим.
 

Белая кувшинка

Духи «Клима́»

 
Вот и кончилось лето, наступает зима…
Под пустые осенние бредни
я вдыхаю изысканный запах «Клима́»,
дорогой твой подарок последний.
 
 
Невелик мой изящный флакончик духов,
силой действия непредсказуем,
вдохновляет меня на прочтенье стихов,
наполняет твоим поцелуем.
 
 
С каждым вдохом моим
всё сильней и сильней,
ощутимей, вплотную приближен
дух аллей Тюильри, Елисейских Полей
и местечка под самым Парижем.
 
 
Время взмыло над Сент-Женевьев-де-Буа,
отлетело и кануло в Лету.
Офицерские жёны хранили боа
и любимых мужей эполеты.
 
 
Закрываю флакон с ароматом «Клима́»,
замирает мгновенье на страже.
Вот и лету конец, у порога зима,
и Вертинский поёт о пропаже.
 

«Ни дождя, ни ветра…»

 
Ни дождя, ни ветра –
благодать,
краткое осеннее затишье.
Хорошо в такие дни гулять,
быть не в паре и не третьей лишней.
Хорошо в такие дни говеть,
мысленно носить себя высоко,
килограмма на два похудеть,
кстати, было бы совсем неплохо.
Все дела уладить до дождей,
обновить сезонную одёжку,
гостя дорогого до дверей
проводить и выпить –
на дорожку.
 

Четыре моря

 
Я люблю – в том нет вины –
Все четыре этих цвета.
 

Редьярд Киплинг

 
Белое море – короткие дни
редких ночей ожиданье,
пасмурный взгляд, ледяные огни
северного сиянья.
 
 
Чёрное море – под сенью олив
сказки – любовь без ответа:
шёпот, объятья, прилив и отлив,
долгое южное лето.
 
 
Жёлтое море – смятенье, разлук
неотвратимость цунами,
ужас немой, жест заломленных рук –
это случилось и с нами.
 
 
Красное море – полуденный зной,
звёздная россыпь нефрита,
золото, пурпур, лазури покой,
зрелость и мудрость Египта.
 

«Она его любит, а он её – нет…»

 
Она его любит, а он её – нет.
Кому-то достался счастливый билет,
кому-то досталось всерьёз и сполна,
и кто виноват, что сегодня одна
домой возвращаюсь.
И в полночи мглистой
не видно ни звёзд,
ни луны.
И солиста
не слышно в глухом обиталище ночи –
исчез соловейко-соловушка.
Впрочем,
его услыхать – задохнуться опять
от счастья.
Да где ж горемычное взять?
 

Русалка

 
Схорониться бы где, как в подполье,
от прицельной шрапнели подруг –
и скорее, по собственной воле,
оказаться в кольце его рук.
Не богат, не красавец, немолод,
 
 
Но родной, нет на свете родней!
Он уходит, я чувствую холод
череды наступающих дней.
У него на запястье русалка
рассекает морскую волну
и сигналит:
«Тебя мне не жалко», –
был любим и любил не одну.
Ну и пусть, позову – отзовётся,
тотчас, может, быть может – не вдруг,
не для нас обручальные кольца.
Для меня – лишь кольцо его рук.
 

Московский дворик

 
Живёт московский дворик,
довольный сам собой,
иду ли я из дома,
спешу ли я домой.
Он, с высоты этажной,
перед моим окном –
то в жёлтом, то в зелёном,
то в бело-голубом.
В нарядном платье мама,
с ней под руку отец –
нерасторжима пара
двух любящих сердец,
бегом бежит братишка,
и сверху видно мне –
подпрыгивает ранец
на худенькой спине,
ступает мягким шагом
и бабушка моя, –
двор навестить решили
в погожий день.
А я
туда-сюда мелькаю,
нет времени присесть
на старую скамейку,
она была и есть.
 

Стерва

 
Есть у неё колечко золотое,
оно зелёным камушком сверкает,
как змейка, безымянный обвивает.
Хотела бы сама носить такое.
Ещё дружок есть нрава заводного,
уж он не даст с ума сойти от скуки,
собой хорош и мастер на все руки.
Хотела бы сама иметь такого.
 
 
В тот день за ней следила.
На базаре
она покупки долго выбирала,
и торговалась, и была в ударе,
но не дошла до дома два квартала.
Близ крепости её скрутили двое
глухой мешок на голову надели,
пыталась отбиваться еле-еле,
безлюдный полдень оглашая воем.
Я слышала стук собственного сердца,
когда открылась потайная дверца,
и всё исчезло за кирпичной кладкой.
Моя дорога снова стала гладкой.
На радость неудачливым подругам,
она своё получит по заслугам –
за косы, что всех толще и длиннее,
и взоры изумрудов зеленее,
за то, что жён бросая без причины,
уходят к стервам лучшие мужчины.
Пришлось шепнуть, где следует, словечко.
Теперь – моё с её руки колечко.
 

Болгарское солнце

 
На выбор курортов, где знойное тело
возможно со вкусом испечь,
а я на Балканы опять прилетела
послушать славянскую речь.
Моря зажигать продолжаю, как прежде.
Наверное, есть свой резон,
что вновь на морском
золотом побережье
закрою купальный сезон.
И пусть сарафан обновить не придётся –
прохладнее день ото дня, –
но нежное солнце,
сентябрьское солнце,
болгарское солнце целует меня.
 

«Резкий свет…»

 
Резкий свет
встречных фар
в ночи
и рассеянный дальний свет.
Промолчу я, и ты молчи,
нужных слов не отыщешь, нет.
 
 
В лоб мигающий жёлтый глаз,
рваный ветер, летящий вслед, –
допустимый режим для нас
на шоссе промелькнувших лет.
 
 
Жить в экстриме – особый драйв.
Раз почуяв
свой биоритм,
всё успеть, заглянуть за край –
экстремала Господь хранит.
 
 
Где-то в области неземной
загорелся зелёный свет…
Просто будь и побудь со мной.
У любви слов ненужных нет.
 

Белая кувшинка

 
«У меня на сердце белая кувшинка», –
так сказать могла бы Леся Украинка.
 
 
Я – не украинка, и зовут не Леся,
в детстве окликали ласково: «Олеся!»
 
 
Молоко парное звали пить из кринки.
Там в пруду за хлевом прятались кувшинки,
 
 
как дневные звёзды, по воде скользили.
Разумом постигнуть тайну белых лилий
 
 
не стремилась, просто после дойки – жду
звёздного явленья утром на пруду,
 
 
выплывет ли к солнцу хоть одна кувшинка.
Что-то с нами будет, Леся Украинка?
 

«Май нам выстелил травами ложе…»

 
Май нам выстелил травами ложе,
в срок успел всюду зелень развесить,
мне б сравняться с тобой – стать моложе
лет на десять.
Жить под крышей одной друг для друга,
ждать от жизни хороших известий,
век продлить до последнего круга,
лет на двести.
Вон, скорее, из собственной кожи!..
Но тебя как на верность мне взвесить,
даже если была бы моложе
лет на десять.
 

Сретенка

 
Сверху из кондитерской
Сретенка видна.
я любуюсь Сретенкой,
как Землёй Луна.
Встречи неслучайные,
плюшки-булочки
помнят наши тайные
закоулочки.
 
 
Центр вселенной – улица,
здесь моё бытьё
завелось и крутится
всё вокруг неё.
Пусть под этим прессингом
вечный мой транзит,
на бульваре Сретенском
ветер просквозит.
 
 
Чашечка на блюдечко
поставле́нная,
проплывает улочка
несравненная.
Вне опроса-рейтинга,
вне условности,
я парю над Сретенкой
в невесомости.
 

Краски

 
Есть обычай присесть на дорожку,
помолиться в начале пути
и земли отчей чёрную крошку
растереть до песчинок в горсти,
дух сомненья преодолевая.
С лёгким сердцем ступить за порог –
в даль поманит, от края до края
разметавшийся свиток дорог.
Как обочина за поворотом
изразцом муравлёным горит,
как кипит куполов позолота –
солнце красное катит в зенит,
как звенит, подведённый под крышу
свежих брёвен последний венец!
Всеобъемлющим оком Всевышним
поднебесья открыт голубец –
опрокинут в озёрные чаши,
перемолот в стремнине реки,
раздробившийся в брызгах летящих,
ускользающий из-под руки.
Воздух родины…
Отзвуки речи,
блики, тень, вкус нахлынувших слёз…
В кобальт вечера теплятся свечи
чувств, что днём испытать довелось.
 

«Как в моём дому…»

 
Как в моём дому
все часы бегут!
 
 
Гонит время-кнут
упряжь стрелок двух,
ей за кругом круг
мчаться, что есть дух.
 
 
Этой пары прыть
не остановить.
 
 
Циферблатный диск –
вор-рецидивист,
бросив гири вниз,
надо мной навис.
 
 
Стать мою и страсть
норовит украсть.
 

Утренний кофе

Микрофон

 
Я заклинаю змея.
Смотрю в гортань ему,
от ужаса немея,
на связки резко жму.
 
 
Змей выжидает подло,
когда открою рот,
петлёй мне сдавит горло
и голос заберёт.
 
 
Что как издаст шипенье?
Но в тот же самый миг
змей кольчатые звенья
совьёт у ног моих.
 
 
Из недр души пробьётся
расплавленный металл –
на гребне всех эмоций
мой голос хлынет в зал.
 

Мала́я

 
В пять утра
пассажирский в Одессу пришёл,
наплывает вокзальное зданье.
Время года – сентябрь,
место встречи – перрон,
вот и тот, с кем сегодня свиданье.
Ненамного,
должно быть, он старше меня,
но, москвичку к груди прижимая,
на родном языке произносит слова:
«Здоровенька будь, дивча мала́я!»
На хозяйском подворье жилище внаём
нараспашку,
в проёме – холстина,
лавка, стол и кровать,
ветер с моря, простор –
незалежная вся Украина.
Здесь на пляже,
во влажном песке отыщу
камень с дыркой – себе на удачу,
отогрею куриного бога, на дне
ямки, заново вырытой, спрячу.
Хлопче мой,
быть с тобою на вольных хлебах
хорошо мне «ничого не мая»!
Говори, будто я, «як сам жар», горяча,
и зови днём и ночью «мала́я».
Не вернулся однажды, ушёл и пропал.
Ну а я с той поры пропадаю
высоко на откосе в хибарке пустой
на Украйне, у самого краю.
 

Под зиму

 
Режу стебли пионам и флоксам
и сгребаю сухую листву.
Под осенним заплаканным солнцем
утварь мою, скоблю и мету.
Выметаю, что годы копилось
в подмосковном домишке моём –
и годилось, да не пригодилось, –
словом, всё, что зовётся хламьём.
 
 
В куче тряпок и прочего сора
промелькнул поясок, может стать,
от вечернего платья, который
он любил завязать… развязать.
Что ещё?
Взять лопату – под зиму
в грядки выложить тёплый навоз.
Жгут соседи костры, тянет дымом,
не сдержать навернувшихся слёз.
 

Граф Монте-Кристо

 
Променяла шесть уроков
на сеанс в кино.
Фильм про графа Монте-Кристо,
замерев, смотрю кадр за кадром.
На экране – мрачный замок Иф,
и прекрасная Мерседес, и злодеев тьма,
разлучивших двух влюблённых.
Но Эдмон Дантес мстит,
врагов уничтожает всех до одного.
Жаль мне, что победа эта ни ему, ни ей
счастья в жизни не приносит –
гибнет их любовь.
 
 
Титры – вверх, экран сникает,
вспыхивает свет,
кто-то в бок меня толкает,
говорит: «Привет!»
Я глазам не верю – Крюков,
одноклассник мой,
прогулял все шесть уроков,
наравне со мной.
Он – ботаник, он отличник,
маменькин сынок,
как поступок неприличный
совершить он мог?
Жгут насквозь мои агаты,
что им бирюза,
за его очками – скаты
мечутся – гроза!
 
 
Мы идём, не замечая
ничего вокруг,
кроме наших, невзначай
как бы сплетённых рук…
И напрасно совершенно
учинять допрос
нам двоим, одновременно
взятым под наркоз,
от киношного процесса,
получившим стресс.
Я – прекрасная Мерседес.
Он – Эдмон Дантес!
 

Любовный напиток

 
…И сладок напитка любовного яд.
В приморском посёлке созрел виноград.
Спускаемся к морю по тропке крутой –
харчевня под небом, он медлит:
«Постой,
присядем за столик у самой воды,
закажем хмельного питья и еды,
на раз возмутив изумрудную гладь,
все в брызгах опустимся в кресла опять
под бриз смаковать молодое вино,
кувшина пока не покажется дно,
пока не смахнёт крошки чайка крылом…
И высохнет платье на теле твоём».
 
 
Пытает он нежно, и быть по сему,
что выну я душу и выдам ему.
В приморском посёлке созрел виноград.
И сладок напитка любовного яд.
 

«Ну скажи, с какой такой женщиной…»

 
Ну скажи, с какой такой женщиной
мог бы ты пить коньяк в троллейбусе
и конфеткой одной закусывать
на двоих,
глядя в окна, как с неба валятся
хлопья белые и пушистые
на дорогу, прохожих, церковку
Всех Святых?
 
 
А с каким бы таким мужчиной ты
разделила глоток на донышке,
соскочив с подножки троллейбуса
прямо в грязь,
чистым снегом едва прикрытую,
и под ручку в промокшей обуви,
прогулялась и посмеялась, – врозь
разойдясь?
 

Сказка

 
Чтоб случилось волшебство,
выйди в ночь под Рождество
с милым на прогулку.
Светит полная луна,
и звезда горит одна,
и разносит тишина
поцелуи гулко.
 
 
Раскололась тишина,
стала бледною луна
и звезда едва видна –
наступает утро,
но не гаснет свет в окне
и томится на огне
с яблоками утка.
 
 
В доме – чудо из чудес –
за ночь вырос хвойный лес.
И под ёлкой до небес,
сладко спит малютка.
 

«Майский салют сирени…»

 
Майский салют сирени.
Старой террасы двери
саду открыты настежь.
Слышится шёпот частый
тех серебристых листьев,
что подступали близко
к стёклам от лампы зрячим.
Чай на вечерней даче.
Под пересуды взрослых
я притворюсь серьёзной,
в чашку улыбку спрячу.
Прячет в сиренях дачных
счастье корму и мачты.
 

Гусеница

 
Я – гусеница зелёная,
личико удивлённое,
аппетитный имею вид –
птичка божья склевать норовит.
 
 
Глазки сегодня грустные,
листья не ем капустные
и на грядке родной в ложбинку
прячу в толстых колечках спинку.
 
 
Обустроюсь в землице сырой,
спеленаю себя с головой.
Кокон-куколка неподвижен –
ничего не слышу, не вижу.
Сколько времени проспала?
За спиной у меня – крыла!
Не ползётся и не сидится,
над капустой парю, как птица.
 
 
Не зелёная гусеница,
бабочка я – капустница.
 

Из новых стихов 2020–2022

Масленица

 
Последняя неделя февраля.
Не воют ветры, не поют метели,
капризный минус прыгнул до нуля,
и солнце освещает еле-еле
конец зимы на Масленой неделе.
 
 
Пеку блины, и не сойти мне с места,
пока в квашне выхаживаю тесто,
на раскалённую сковороду
лью, затаив дыханье
чуда жду.
Оно родится так, как я хочу.
«Всё будет хорошо», – себе шепчу.
И вижу хмурым утром в феврале
сиянье солнц на кухонном столе.
 

8 марта

 
Снег идёт восьмого марта,
заметает сквер.
Где проталины чернели,
лёд лежит теперь.
Белоснежная аллея,
белые скамьи…
Но поют на голых ветках
песни соловьи
для влюблённых, что в обнимку
тут и там стоят
и, целуясь, не отводят
друг от друга взгляд.
Раскраснелись щёки – жарко.
Лето преподнёс
нынче в качестве подарка
мартовский мороз.