Текст книги "Русские травести в истории, культуре и повседневности"

Столь же успешны в женских ролях были прапорщики Александр Дзиульский и Андрей Макашов. В пьесе Островского «Доходное место» они потешно сыграли двух туповатых дочек Кукушкиной – обе напомаженные, белые, мучные, причмокивали и говорили одновременно, по-гоголевски.

Если мудрые заключеные лагеря Нейсс обожали всех этуалей и щедро одаривали овациями каждую, то зрители лагеря Деберлиц вели почти открытую войну: разделившись на группы, они поддерживали одну звезду против другой. В театре соревновались овациями, в лагерном журнале – критическими отзывами. Одни, обожавшие артиста Войницкого, утверждали: «Кто видел его, тот помнит, что трудно было поверить, что это мужчина, а не полная обаяния и женственности красавица». Другие поддерживали Тухшнайда: «Он не менее, а в некоторых ролях и более проявил ту же женственность».

Два очаровательных артиста-травести. Лагерь Гейдельберг. 1917 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Актер-травести в нарядном платье. Такие фотокарточки этуали обычно дарили своим лагерным поклонникам. 1917 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Нравы менялись не только в лагерях, но и на передовой. Немецкие солдаты разыгрывают веселую свадьбу, невесту изображает один из нижних чинов. 1918 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

В Миловицах тоже были свои звезды, весьма колоритные. Некто Гольдштейн (так именует его Кирилл Левин в своих записках) очень смахивал на женщину, несмотря на бакенбарды и бородку. Был он мал, худ, капризен, имел неприлично широкий таз. Казанский, режиссер театра, сразу и безошибочно угадал в нем даму, затащил за сцену, велел избавиться от мужественной растительности, надеть платье, накраситься и сию же минуту выйти на сцену в роли прекрасной Оль-Оль (в пьесе «Дни нашей жизни»). И получилось! Казанский попал в точку. Больше Гольдштейн не отращивал бороды, играл исключительно дам – и на сцене, и в жизни. Он семенил, покачивал бедрами, выставлял грудь немного вперед, растягивал слова и складывал губки бантиком, словно в поцелуе. И вскоре уже сам не понимал, мужчина он или женщина.

Левин даже расщедрился на сплетню в своих «Записках»: однажды Гольдштейна застали врасплох – он стоял перед зеркалом в марлевом платье, высоко подняв юбку, и любовался своими стройными ногами в чулочках пикантно-телесного цвета. И потом как бы в оправдание признавался солагерникам, что больше так не может, что появилось «какое-то противоестественное чувство», что мужское в нем борется с женским и женское, он это чувствовал, побеждает… Чем закончилась эта битва и что сталось с Гольдштейном, Левин не сообщил.

Зато он упомянул других миловицких этуалей. Парень по фамилии Зинченко тоже играл женщин. Простоватый, грубоватый, похожий на крестьянскую бабу, до войны он пел в синодальном хоре и научился не только музыке, но и «разным неприятным вещам». В отличие от Гольдштейна, Зинченко чувствовал себя в дамском обличье совершенно естественно. Красился, носил платья, кривлялся, бессовестно заигрывал с другими пленными и говорил о себе в женском роде. Никакого стыда и борьбы двух начал не испытывал, напротив: имел, скажем так, расчетливую любовь к армянину Кумасову, лагерному «богачу». Парочка счастливо жила в отдельном помещении при лазарете, и про них «говорили нехорошо».

Шиленко тоже блистал на сцене миловицкого театра, но лишь в танцевальных номерах: задорно исполнял женские партии в платьях и даже балетных пачках. Его партнером и наставником был Либерман, бывший уездный актер. Они страстно жарили на сцене па-де-де.

Свои этуали были и у немецких военнопленных. Самая яркая звезда – Эмерих Лашиц, воспетый еще при жизни несколькими писателями. Это был прирожденный актер, невероятно чувственный, броский, подвижный, с гуттаперчевым телом гимнаста и острым умом авангардиста. Попав в смрадный лагерь городка Ачинск под Красноярском, он ни дня не сидел на нарах, бегал из одного барака в другой, уговаривал пленных воспрять духом и собрать театральную труппу, просил начальство помочь с материалами для сцены. Поняли, воспряли, поддержали – в Ачинске появился лагерный театр, да такой, которому завидовали даже свободные жители Красноярска. На совесть сколоченные крепкие подмостки, аккуратный занавес, оркестровая яма – все было по-немецки добротно. Вагнеровские горные кручи, флорентийские палаццо, милые уголки баварских деревушек – пленным художникам любая тема была по плечу.

А Эмериху Лашицу была по плечу любая женская роль. Он как-то сразу выбрал это непростое амплуа, до одури тренировался, разрабатывал дамские голоса, составлял особую фонотеку памяти, заучивал движения, придумывал разные типы походок. «Я мог играть субретку и герцогиню, трагическую даму и даже праматерь древних героев», – так он писал в автобиографии. Его по-настоящему революционной ролью была Саломея в пьесе Оскара Уайльда. Он вложил в нее весь артистический талант и все те чувства, которые вне сцены считались предосудительными. Легкий, гибкий, порочный – он был сексуальной танцовщицей, нежнейшей развращенной убийцей и после триумфа снялся в костюме Саломеи на память.

Театральные «примадонны» были в лагерях на особом положении. Вокруг них быстро возникал круг пылких поклонников, прельщенных их талантом и нежной женственностью. После спектакля этуалям устраивали бурные овации и подносили пышные пахучие букеты, составленные из любимых цветов. Им писали письма, переполненные страстью и бульварными эпитетами: «моя вечная, моя незакатная», «звезда мыслей», «заноза сердца», «красива ты небесной красотой»…

Дерзкие обожатели устремлялись за кулисы, в гримерку (шаткую кибитку, обмотанную одеялами) и там кланялись, изливали восторги, целовали артисткам ручки, и те иногда отвечали – чмокали в щечку, совсем невинно. И поклонники вылетали из гримерок окрыленными, чтобы в следующий раз осчастливить звезду новым комплиментом и приятным подарком: плиткой шоколада, флакончиком духов, пудреницей, самодельным кольцом из оловянной ложки. Однажды почитатель выменял в лагерной лавке свои серебряные часы на пачку хорошего табака и сигареты, уложил их в дорогую коробку, обвязал шелковой лентой и преподнес звезде. Несмотря на женский грим и капризы, звезда обожала крепкий табак и любила вечерами покурить. Она, конечно, пришла в восторг от подношения, хотя и пожурила нежно за милое безрассудство.

Поклонники охотно шли к звездам денщиками: следили за опрятностью их вещей, не только сценических дамских, но и мужских, чистили, гладили, подшивали, даже чинили нижнее белье. Они покупали лакомства в «кантинах», разбирали почту, зачитывали открытки от поклонников, сопровождали в гримерку и после спектакля самоотверженно стояли на часах – не пускали к этуалям нахальных ухажеров.

Эмерих Лашиц в роли Саломеи. 1918 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Травести обожали фотографироваться. Нанимали лагерного мастера (при некоторых лагерях работали профессиональные ателье) или просили своих «рабов», послушных пленных, снять их на фоне сценического задника. Получались симпатичные карточки, которые мгновенно разлетались по лагерю, и после спектакля армия воздыхателей толпилась у гримерки в ожидании автографа. Некоторые особенно удачные снимки попадали в газеты и на выставки. Когда в лагере Гнаденфрей устроили экспозицию произведений русских военнопленных, большая фотография Шурочки Полежаева в роли Натальи Степановны из чеховского «Предложения» украсила центральную витрину.

Лагерные этуали ненавидели друг друга, что, в общем, свойственно всем звездам. Они жестко бились за лучшие роли в спектаклях, устраивали живописные сцены смущенному режиссеру, плакали и даже падали в обморок (потом столь же убедительно валились в растерянные мужские лапы на сцене). Они требовали снисхождения, уважения, внимания. Они ставили условие: «Либо я, либо она». Этуали редко шли на компромисс. Режиссеры кое-как унимали своих «дам» и пытались не сталкивать их на сцене.

Звезды соревновались друг с другом не только мастерством, но и гардеробами. У иных было по шестьдесят – семьдесят платьев для разных ролей и разных настроений. Иногда сами поклонники заказывали им наряды, покупали настоящие женские корсеты и нежнейшее белье. В этой будуарной роскоши звезды выступали в театре и жили в бараках. В корсетах и платьях они ходили к поклонникам на свидания.

И никого это не смущало. Никто не удивлялся странному, катастрофическому преображению вчерашних боевых молодцов в нервных, изнеженных актрисок. Законы социальной гравитации в лагерях не действовали. Жизнь казалась полетом в безвоздушном пространстве: не было точек опоры, свойства вещей менялись, мужчины открывали в себе женщин.

Некоторые не выдерживали, тихо сходили с ума. И после, уже на свободе, писали нервные, полусумасшедшие письма сексологам, умоляя вылечить их от лагерного безумия: «Я болен, дорогой доктор, понимаете, я очень, фатально болен, я боюсь, что уже не смогу быть таким, как прежде, в лагере я узнал другую сторону жизни, любви. Я теряю рассудок, помогите». Бывшие пленные вспоминали недавнее прошлое и не могли объяснить, как они, крепкие, строгие, умные офицеры, могли потворствовать прихотям прапорщиков-травести, почему утешали их каждый раз, когда те проливали глицериновые слезы, как получилось, что сам полковник Н. и ротмистр К. склоняли колено и припадали к ручке Шурочки, Машеньки и Южени. «Мы все сходили с ума, дорогой доктор», – признавались они в письмах.

Но этуали продолжали играть, забавляться и никогда не теряли чувства реальности. Они всё правильно поняли и рассчитали: плен – это не жизнь, это печальная условность, театр тоже условность, а значит, нежизнь в лагере – это и есть театр. И они играли без перерыва, круглыми сутками, пока все вокруг сходили с ума.

⁂

Для некоторых травести лагерный опыт стал первым шагом в профессию. Вернувшись на родину, они предлагали режиссерам кабаре готовый, много раз исполненный репертуар, им верили, давали сцену. Больше повезло немцам: они попали в вихрь веймарского послевоенного безумия. В Берлине, Мюнхене, Кёльне, Дрездене за талантливыми имитаторами шла охота. Варьете, кабаре, ночные клубы открывались каждый день, актеров не хватало, дефицит восполняли бывшими пленными. Импресарио подписывали контракты не задумываясь. И, в общем, не жалели: вчерашние прапорщики и лейтенанты играли женщин бесподобно, комично, остро, убедительно. Легко меняли маски, легко переходили с фарсового фальцета на трагическое контральто. А эти ужимки, капризы, обмороки! Режиссеры недоумевали: откуда, как, где они этого набрались, целых четыре года за стальной проволокой не зная и не видя женщин.

Ганс Шнайдер, отсидевший в Нокало, выступал с травестийными номерами в Потсдамском театре. Вилли Герман после освобождения из лагеря в Чимкенте возглавил немецкий театр Красной армии, а после играл в немецких провинциальных театрах. В 1920-е годы в Берлине блистали Вилли Шюллер и Юст Лумар. Говорили, они были неотличимы от женщин, даже лучше них.

После окончания Великой войны Эмерих Лашиц продолжал играть женские роли. 1920-е гг. Иллюстрации из прессы

Как сложилась судьба Эмериха Лашица, неизвестно. Бесподобный, роскошный, женственный, он наверняка нашел бы применение своему таланту в упоительно свободное веймарское время. Но в небольшой автобиографии, написанной в 1933 году для журнала Querschnitt, Лашиц умолчал о настоящем, вспоминая лишь о великолепном лагерном прошлом, о том, как гениально выступал и как ему дружно рукоплескали, какие дарили подарки и как офицеры бились за его рассеянное внимание. Писал так, словно те три года в плену, в страшноватом, мрачном сибирском Ачинске были лучшими в его жизни.

Кое-что известно о судьбе немецкого лагерного реквизита. Костюмы, декорации, расписные занавесы, кресла, крохотные диванчики, столики-бобики для опереточных сценок, платья, парики и даже нитяные перчатки – все экспроприировала Красная армия и отправила в детские коммуны, школы, наспех организованные музеи быта. В начале 1920-х где-нибудь в Новониколаевске, Иркутске, Барнауле, Кургане и Ачинске можно было увидеть эти со вкусом выполненные вещицы. В лагерных театрах они изображали атрибуты беспечной европейской жизни, а после войны играли роли вещей треклятых империалистов. Реквизит, как и его создатели, тоже умел перевоплощаться.

Рыцарский доспех из консервных банок немцы перевезли в Германию, вероятно разобрав перед этим на детали. В 1927-м он стал главным экспонатом раздела «Военный театр» на масштабной Немецкой театральной выставке в Магдебурге. Жюри и посетители высоко оценили это необычное произведение лагерного искусства. Было решено передать его в Кёльнский театральный музей, и в начале 1930-х он все еще там хранился.

Австрийцы, вернувшиеся из сибирских лагерей, как и немцы, не могли забыть ту свою странную, горько-веселую, полусумасшедшую жизнь. Основав общество военнопленных, каждое Рождество они проводили костюмированный бал «Ночь в Сибири». Бывшие унтеры, лейтенанты, штаб-офицеры давали волю фантазии, желаниям и чувствам: многие приходили в роскошнейших дамских платьях, бархатных вечерних манто с чувственными накидками из перьев страуса и меха обезьяны. Аншлюс 1938 года ликвидировал это форменное безобразие, а также некоторых его зачинщиков.

Нечто похожее хотели устроить и в России. Осенью 1917-го русские офицеры в Гнаденфрее получили письмо: Московское общество сценических деятелей предлагало им после освобождения провести серию вечеров «Театр военнопленных» и представить все лучшие лагерные постановки в тех же декорациях и костюмах. Идея понравилась, но помешала Гражданская война, которая развела актеров по разным сторонам новой линии фронта.

О судьбах русских травести известно немногое. Полковник Александр Арефьевич Успенский эмигрировал, служил в литовской армии, выйдя на пенсию, вновь занялся театром, ставил пьесы и сам в них играл. Но, кажется, его великолепные скрипящие старухи остались в лагерном прошлом. Андрей Макашов, этуаль и биограф театра Нейсс, жил в Ленинграде, служил в Александринке и выступал в тех же пьесах, которые ставил в плену. Играл исключительно мужчин.

Профессиональным артистом стал и Николай Безекирский. Несколько фактов его смутной биографии приоткрывают письма 1929 года, сохранившиеся в архиве Михаила Булгакова. В первом актер жалуется на свою нынешнюю очень сложную жизнь и между прочим напоминает, что познакомился с адресатом в 1921 году в Москве, когда они вместе работали в Литературном отделе Главполитпросвета. А потом его арестовали, обвинили в «контрреволюционном разговоре в одном доме» и выслали на три года «минус шесть губерний». Безекирский осел в Рязани, работу там не нашел и просил Булгакова о протекции. Писатель ответил и, возможно, чем-то помог, во всяком случае во втором письме Безекирский его горячо благодарит. Но и актер случайно помог Булгакову: считается, что «сомнительные разговоры», о которых вспоминал Лиходеев перед опечатанной дверью в кабинет Берлиоза, подсказаны посланиями Безекирского. Второе, кстати, отправлено писателю в аккурат 24 апреля – в день, когда Лиходеев ужинал с Берлиозом и вел с ним беседу «на какую-то ненужную тему».

Прирожденный костюмер и гардеробмейстер Юрий Саморупо ушел к белым, служил у Врангеля, осенью 1920 года эмигрировал с семьей в Египет. Прапорщик Шурочка Полежаев во время Гражданской войны тоже примкнул к белым, состоял в вооруженных силах Северной области. В начале 1919 года числился поручиком.

Все эти бывшие музыканты, инженеры, чиновники, капельмейстеры и офицеры, попав в лагеря, неожиданно открыли в себе актерский талант. Исполняя женские роли на сцене и даже в жизни, они намного опередили свое время и вместе с профессиональными имперсонаторами открыли эпоху шумных травести-шоу, став первыми русскими drag queens.

Глава 3. В литературе

МЕЛКИЕ БЕСЫ И ТРАВЕСТИ

В отличие от европейской, русская допушкинская литература не слишком богата травестийными сюжетами. Известно несколько легенд о самоотверженных девах, выдававших себя за воинов и лихо сражавшихся с басурманами за Русь Святую. В одном сказании добросердечная и храбрая Василиса Микулишна спасла из заточения своего простофилю-мужа Ставра Годиновича, переодевшись грозным татарским послом. Героиня другого предания, Василиса Поповна, мужицкими замашками и шароварами ввела в заблуждение царя Бархата. В «Житии Евгении» говорится о том, как дочь египетского царя Филиппа, решив посвятить себя Богу, отправилась в Александрию послушать проповеди христиан, получила из рук епископа Элина сутану и успешно выдавала себя за монаха, пока ее не раскрыли по навету одной неблагочестивой прихожанки. Другая травести, преподобная Анна, после смерти супруга переоделась отшельником Евфимианом и поселилась в Вифинской обители. Подлог, однако, быстро раскрыли, и ей пришлось бежать в пустыню, а оттуда – «в страны Исигматские» (район Стамбула), где она отдала душу Богу, которому самозабвенно служила.

Девица Тира в «Гистории о кавалере Александре», написанной в эпоху Петра I, оделась рыцарем и отправилась на поиски возлюбленного, бесхарактерного юноши, погрязшего в пороках. В 1792 году Николай Карамзин опубликовал повесть «Наталья, боярская дочь», в которой смелая русская барышня повенчалась с сыном опального боярина и, надев латы, поехала с ним на войну. В комедии Ивана Крылова «Проказники» служанка Плутана, желавшая вывести на чистую воду малоприятную супружескую чету, предавалась страсти нежной с мужем и одновременно в облике юноши-француза красиво ухаживала за женой.

Василиса Микулишна

Открытка начала ХХ в.

Художник С. Соломко.

© Камешковский районный историко-краеведческий музей

В отечественной литературе XVIII – начала XIX века почти нет упоминаний о молодых людях, выдававших себя за дам. Эту тему считали опасной, нечистой, греховной. Хулиган Пушкин, кажется, первым обратился к пикантному сюжету. Болдинской осенью 1830 года он сочинил прелестную шутливую поэму «Домик в Коломне» о вечной необоримой тяге мужского к женскому и о тайном перевоплощении одного в другое. В рукописном чистовике поэму открывают строчки из «Метаморфоз» Овидия: Modo vir, modo femina («То мужчина, то женщина»). При публикации, однако, эпиграф был утерян (или изъят).

В ироничной преамбуле автор толкует о разных формах стихосложения, о том, как надоел четырехстопный ямб и не пора ль «приняться за октаву». Решив, что время наконец пришло, он делит слоги на мужеские и женские и командует им: «Равняйтеся, вытягивайте ноги / И по три в ряд в октаву заезжай!» В отличие от слогов, герои поэмы не столь послушны, по ходу повествования один даже изменил пол.

Сюжет вкратце таков. В дальнем бесцветном уголке Петербурга жила в лачужке смиренная вдова, а при ней дочь Параша, скромница, хорошая хозяйка и к тому же писаная красавица. Проезжие гвардейские офицеры не могли отвести от нее глаз, но барышня их, кажется, не замечала – готовила, гладила, шила, вязала, выводила дивные рулады под гитару, а по воскресеньям ходила с маменькой на службу в церковь. В аккурат перед Рождеством случилось несчастье – умерла кухарка Фекла. Вдова попросила Парашу, не мешкая, найти замену. И дочь привела в дом Маврушу, молодую девицу, согласную готовить за долю малую. Правда, получалось у нее это плохо: то переварит, то пережарит, посуду била, не могла совладать с иголкой и клубком. Как заведено, в воскресенье утром мать и дочь отправились к обедне. Мавра попросилась остаться: у нее болели зубы, да и надобно еще пирожных испечь… Во время службы мамаше подумалось: зря они оставили Мавру, девка что-нибудь украдет и будет такова. Вдова помчалась домой, влетела в комнаты и увидела: «Пред зеркальцем кухарка брилась». Старушка упала в обморок, а подлая Мавруша пулей вылетела из избы, скидывая передник, блузу, косынку…

Мавруша бреется. Сцена из поэмы «Домик в Коломне»

Рисунок А. С. Пушкина. Собрание Пушкинского Дома

И в этот самый важный, кульминационный момент Александр Сергеевич ставит жирную издевательскую точку. Кем был сей залетный травести: гвардейским офицером, или разбойником, или неизвестным мамаше ухажером скромницы-дочки? И что же дальше? Как повела себя Параша, что ей сказала строгая мамаша? Ровно ничего – ни слова больше. Пушкин покинул читателей в растерянных чувствах, с глупо вытянутыми от удивления лицами. Их, как и героев поэмы, он обратил в карикатуры.

Александр Сергеевич вполне мог увлечься темой травестии, впечатлившись галантным романом «Фоблас», герои которого переодеваются по многу раз. Одна из них, Софи, вместе с подругой убегает из монастыря в мужском платье. Любвеобильная сердцеедка маркиза Б. облачается то виконтом, то шевалье-дуэлянтом, то офицером. Протагонист романа, молодой щеголь Фоблас, – совершеннейший трансвестит. У него фигурка фарфоровой пастушки, личико капризницы, его движения изящны, слова порочны, поцелуи нежны. Он с большим вкусом носит женские платья и талантливо выдает себя за свою сестру Аделаиду.

Титульная страница русского издания романа Ж.-Б. Луве-де-Кувре «Приключения кавалера Фобласа». 1792 г.

Травестийными сюжетами пестрят итальянские и французские романы XVII–XVIII веков. Пушкин, хорошо знавший литературу Возрождения, мог быть знаком и с короткой флорентийской поэмой XV века о Джиневре, дочери зажиточного гражданина Равенны. Девушка полюбила Диомеда, красивого юношу на белом жеребце. Чувство было взаимным, но отец выдал ее замуж за богатого старика-горбуна, назначенного вскоре соправителем в город Перуджа. Диомед, услышав, что горбун уехал к месту новой службы, переоделся в платье и нанялся служанкой в дом отца возлюбленной, чтобы оставаться с ней рядом. Когда горбатый подеста вернулся в Равенну проведать жену, он воспылал к молодой кухарке животной страстью. В конце Джиневра и Диомед сбросили ненавистного старика с лестницы, объявив его смерть несчастным случаем, завладели имуществом и зажили припеваючи. С подачи этой амурной истории в итальянском языке появилась поговорка: Cercar Maria per Ravenna («Искать Марию в Равенне»), то есть искать неприятности на свою голову.

Впрочем, и сама петербургская жизнь могла подсказать Пушкину галантный сюжет. Сколько в те годы было молодых гвардейских повес, истинных чад порока, переодевавшихся дамами! Кто-то делал это в шутку, иные следовали своей испорченной натуре. Офицерам Маврушам, офицерам Наташкам посвящены шуточная поэма «Похождения пажа» и десятки доносов, сохранившихся в архивах. Читать их одно удовольствие. Но свежие анекдоты о негодниках были, верно, еще острее, комичнее и живее пыльных бумаг. Их наверняка слышал Пушкин, любитель скабрезных шуток.

⁂

В эпоху реализма и робкого декаданса над телом и сексом уже не смеялись, их изучали, глубоко, всерьез и со всех точек зрения: философской, лингвистической, психологической, анатомической, исторической, экономической, религиозной. Половому вопросу медики посвящали книги, а журналисты – остроумные фельетоны. Обыватели с интересом, подогретым газетчиками, читали скандальную повесть Льва Толстого «Крейцерова соната» о страсти и воздержании, с энтузиазмом штурмовали фолианты психиатра Крафта-Эбинга о сексуальных отклонениях и талмуды философа Отто Вейнингера, посвященные вопросам пола и характера. О сексе много размышлял Василий Розанов. Владимир Соловьев проповедовал учение о великом андрогине, странном декадентском существе с женственным лицом античного эфеба и стальной мускулатурой ницшеанского сверхчеловека. Эротику и секс обсуждали русские юристы. В конце 1890-х годов они принялись сочинять проекты нового Уголовного уложения и никак не могли решить, оставить статью о мужеложстве или все-таки отменить. В обсуждение включились общественные деятели и либеральная пресса, объявившая статью позорным анахронизмом. Но консерваторы вновь победили и включили пункт «За мужеложство» в Уложение 1903 года. Однако само явление продолжали горячо обсуждать в специальной литературе, желтой прессе, в романах и стихах.

Европейские медики первыми перевели трансвестизм из комической в серьезную научную плоскость. Интеллигенция, читавшая их книги запоем, вдруг поняла, что переодевание может говорить о скрытой внутренней драме, которую интересно изучать, или о душевной болезни, над которой не пошутишь, или даже о гнусных пороках современности, которые должно разоблачать.

Травестия в «Мелком бесе» Федора Сологуба – критика общества, но лишь отчасти. Как и всё в этом романе, она обманчива, многолика, бесплотна, неуловима. Один из главных героев, гимназист Саша Пыльников, – хрупкий, нежный, розовощекий, стеснительный, очень похожий на барышню. От провинциальной тоски коварная девица Грушина придумала сплетню: Саша – девочка, которую выдает за мальчика его корыстная тетка. Варвара, подруга Грушиной, поделилась восхитительной новостью со своим любовником, учителем Ардальоном Передоновым. Тот метил на пост инспектора гимназии, мечтал об орденах и везде искал заговор. Он поверил сплетне, начал расследование и добился унизительного медицинского освидетельствования. Доктор Суровцев не нашел в Саше никаких женских признаков. Глупая сплетня – лишь начало истории. Привлеченная слухом о необычном гимназисте, с ним захотела познакомиться Людмила Рутилова, бойкая, озорная и, как все в этом романе, отравленная ядом провинциальной скуки. Во время первой встречи она влюбилась в чистого, неиспорченного мальчонку и, упоенная легким, но греховным чувством, начала производить над Сашей опыты душевного и тактильного характера. Она его переодевала: то матросом, то рыбаком, но больше ей нравилось наряжать его барышней. Это выходило прелестно: «Юбка, башмаки, чулки Людмилины – все Саше оказались впору и все шло к нему. Надев на себя весь дамский наряд, Саша послушно сидел и обмахивался веером. ‹…› Людмила учила Сашу делать реверансы. Неловко и застенчиво приседал он вначале. Но в нем была грация, хотя и смешанная с мальчишеской угловатостью. Краснея и смеясь, он прилежно учился делать реверансы и кокетничал напропалую».

В женском образе Саша дебютировал на маскараде, устроенном заезжими актерами. Сестры Рутиловы нарядили его гейшей: «…платье желтого шелка на красном атласе, длинное и широкое; на платье шитый пестрый узор, крупные цветы причудливых очертаний. Сами же девицы смастерили веер из тонкой японской бумаги с рисунками, на бамбуковых палочках, и зонтик из тонкого розового шелка на бамбуковой же ручке. На ноги – розовые чулки и деревянные башмачки скамеечками. И маску для гейши раскрасила искусница Людмила: желтоватое, но милое худенькое лицо с неподвижною, легкою улыбкою, косо-прорезанные глаза, узкий и маленький рот. Только парик пришлось выписать из Петербурга, – черный, с гладкими, причесанными волосами».

На маскараде «прелестная гейша» взяла первый приз за костюм, и разгоряченные гости кинулись к ней, чтобы поскорее узнать, кто же она на самом деле. В последний момент ее вырвал из животных лап толпы актер Бенгальский, переодетый древним германцем. Саша был спасен. Но приятный вечер обратился в массовое хмельное помешательство. Сошедший с ума Передонов на следующий день жестоко убил своего коллегу Володина.

Первым русским писателем, осмелившимся сделать мужчину-травести главным героем, был Анатолий Каменский. В 1909 году в петербургском издательстве «Улей» вышел его рассказ «Женщина», описывающий неожиданное перевоплощение скромного харьковского служащего Нежданова в модную светскую даму. Показательно, что метаморфоза случилась с ним в Санкт-Петербурге, голубой столице императорской России. Прекрасным летним вечером Нежданов сидел в комнатке перед трюмо, беспечно рассматривал свое отражение и думал, где ему повеселиться предстоящей ночью. Как бы случайно он взял со столика косметический карандаш сестры, которая развлекалась в то время за границей. Два-три штриха – и лицо похорошело, глаза ожили. Пудра, помада, черная мушка, корсет, чулки, парик – и неприметный харьковчанин обратился в игривую фарфоровую маркизу с акварели Константина Сомова. Такую сложно было не заметить, в такую, пожалуй, можно было влюбиться!

Маркиза-Нежданов провел ревизию сестринского гардероба, выбрал для себя черный шелковый жакет, шляпу с белыми цветами, кружевные митенки, аккуратные туфельки на изящных каблучках. Надел, повертелся перед зеркалом и выпорхнул в город. История раскручивалась по спирали венского водевиля. Нежданов влюбил в себя простофилю-адвоката, который бегал за чудной дамой по пятам, открывал ей свои пылкие чувства и даже попытался соблазнить. Но все его старания были тщетны: маркиза-Нежданов оставался неприступным. Он расстался с адвокатом, сохранив инкогнито и не поведав никому тайны своего волшебного перевоплощения.

Рассказ имел известный успех. Многим пришлись по вкусу аллюзии на столичную жизнь. Казалось, автор если и не увлекался травестией сам, то знал любителей переодевания, коих в Петербурге водилось немало. В точных вкусных деталях Каменский описал нижнее белье, платья, макияж и трудности вживания в женский образ. Рассказ наполнен скрытыми цитатами из Вейнингера, Крафта-Эбинга, Магнуса Хиршфельда. Их сложные идеи о двуполости, гермафродитах, трансвестизме писатель, легко играя словами-виньетками, ввел в рокайльный литературный водевиль.

⁂

О трансвестизме не только писали, его иногда практиковали – в самом безобидном смысле. Понимая, сколь патриархален и женоненавистлив мир русской литературы, дамы печатались под мужскими псевдонимами, успешно сокращая этим свой путь к славе. Маргарита Ямщикова сочиняла детские рассказы, выдавая себя за доброго дядюшку Алтаева. Екатерина Лачинова издала роман «Проделки на Кавказе» под вымышленной фамилией Хамар-Дабанов. Анна Бибикова писала от лица Евгения Лунского. Мария Вилинская превратилась в украинского сказителя и романиста Марко Вовчока. Впрочем, все их сочинения, скверные или талантливые, неизбежно «запахивались налево».

Маргарита Ямщикова, она же дядюшка Алтаев

Эмансипированные советские дамы времен НЭПа в костюмах с налетом мужского стиля Вторая половина 1920-х гг.

Коллекция О. А. Хорошиловой

София Парнок, русская Сафо, свои критические статьи в журнале «Русская молва» подписывала псевдонимом Андрей Полянин. Серьезные биографы относят к трансвестизму и ее необычный стиль в одежде, воспринятый от Ольги Цубербиллер, с которой поэтесса познакомилась в 1924 году. Их мужские сорочки, пиджаки, шелковые галстуки, ботинки на низком каблуке современные исследователи объявили «кодом, понятным женщинам, которые любят женщин». Слишком поспешный вывод. Парнок и Цубербиллер не выдумывали «кодов», они всего лишь следовали моде двадцатых годов. Стриженые маскулинные бой-бабы и девушки-мальчики в пиджаках и галстуках были популярными образами эпохи НЭПа, их часто можно встретить на снимках 1920-х годов. Их особенная внешность и костюмы не мешали им влюбляться в мужчин и рожать детей.