Текст книги "Русские травести в истории, культуре и повседневности"

Отец, Иван Иванович Сулин, был военным. Родился в 1850 году в станице Раздорской, происходил из семьи казачьих детей Войска Донского. Получил домашнее общее образование, затем учился в Варшавском пехотном юнкерском училище. Вся его дальнейшая жизнь связана с казачеством. Он последовательно служил в нескольких военных частях, в 1907 году был назначен командиром 12-го Донского казачьего полка. В 1917 году произведен в генерал-майоры и уволен в отставку. Жена Ивана Ивановича, Ида Гартунг, происходила из лютеранской семьи. Они жили лишь на офицерское жалование Сулина, что, впрочем, не помешало им родить восьмерых детей. Евгения появилась на свет 23 декабря 1901 года.

Отец мечтал дать отпрыскам хорошее столичное образование. Ольга Сулина окончила престижный Смольный институт благородных девиц, в 1912 году туда же поступила ее младшая сестра, Евгения. Но вскоре скоропостижно скончалась Ида Ивановна, и полковнику Сулину стало еще сложнее тянуть на себе огромное семейство. Евгения поступила в институт «своекоштницей» – обучение, стоившее дорого, оплачивал отец. В 1914 году семейный бюджет затрещал по швам, и полковник обратился к директрисе, светлейшей княжне Ливен, умоляя предоставить дочери казенную вакансию: «Командуя даже двумя полками и имея восемь душ детей, нисколько я не нажил для будущего средств». От светлейшей директрисы неожиданно быстро пришел ответ: «Ввиду бедственного положения и многосемейственности полковника, необходимо предоставить бесплатную вакансию из числа двадцати сверхкомплектных вакансий. Как видно из дел канцелярии, Сулина по поведению и успехам в науках заслуживает самого лестного внимания».

Евгения благополучно продолжала учебу и старалась пуще прежнего: теперь нужно было оправдать доверие светлейшей добрейшей начальницы. Но случился 1917 год, одна за другой революции, а потом дикая Гражданская война. Иван Иванович вместе с сыном Леонидом, тоже казачьим офицером, сражался с большевиками на юге России. Туда, вероятно, он перевез и своих дочерей. В 1920-м все было кончено: Белая армия битву проиграла, Сулины навсегда покинули Россию. Их новой родиной стала Сербия. Там с помощью Красного Креста и волонтеров YMCA Евгения выучилась на медсестру, переехала в США в поисках работы, но места не нашла и вернулась в Сербию. В начале двадцатых вместе с семьей переехала в Париж, где, к большой своей радости, устроилась по специальности – медсестрой в Американский госпиталь.

Медицина, в общем, была не ее. Евгения обожала балет, литературу, театр, любила современное искусство, ощущала его как-то по-женски, чувственно, подсознательно. Ей нравились символисты и мертвые поэты круга Бодлера. Она украдкой, немного стесняясь, интересовалась падшим Монпарнассом, забегала ненадолго в Латинский квартал, на Бульмиш. Ей хотелось жить в этих неловких, искренних уличных рифмах, созвучных шорохам левобережной жизни, пропойцам, и девкам, растушеванным хмельной кистью художника, и этому юному острому солнцу, рассыпанному по небу лучистыми осколками. Она чувствовала пульс каждой картины Матисса, но приходилось изо дня в день щупать пульс больным. И вот новый вызов, на сей раз из Нормандии, от какого-то богатого нервного пациента: срочно, без раздумий в спа-отель, каждая минута на счету. Поехала – глупо было отказываться. Нужны были деньги, да и хотелось свежего воздуха – ее Париж неприятно пах каучуком и йодом.

В холле отеля Сулину встретил Джон. Они поднялись к заболевшей Уне, а после осмотра Евгении выдали необходимые рецепты, определили обязанности, составили расписание рабочего дня… Когда пробежала первая искра, при каких словах, взгляде, движении – неизвестно. Но в июле 1934 года Джон была уже без памяти влюблена и писала Сулиной одно за другим длинные страстные сумасшедшие письма, путая мысли, путая запятые, забывая окончания слов, забывая обо всем на свете, кроме угластого лица с раскосыми глазами, редких волос, некрасивого рта, нескладной фигуры. Все это так пленяло! Этого всего так ей хотелось – до злости, до ломки в теле, до неприятной боли в деснах.

«И это чувство неизлечимо, моя радость, потому что это сладчайшая пытка, эта нежность, и вожделение, и желание заключить тебя в мои объятья, убаюкать, словно младенца, нашептать тебе глупейшие слова любви, не имеющие ничего общего с плотской страстью. Но я не сойду с ума, нет, я обещаю тебе. Я обожаю тебя всеми моими силами. Это превратилось в муку – каждый день просматривать почту, не спать ночами, вставать утром и начинать день так, словно идешь на казнь… Я чувствую, что, растревоженная и опустошенная, я в конце концов потеряю себя. Быть может, ты появилась в моей жизни, чтобы ее уничтожить? Чтобы уничтожить то последнее, что еще осталось от вдохновения? Чтобы я не смогла больше писать, ведь мой разум ежедневно подвергается жестокой пытке? Чтобы я позабыла о моем возрасте? Ради этого ты пришла, Сулина?»

Рэдклифф Холл была по-своему права. Неистовая мучительная страсть мешала работать. В 1934 году она трудилась, вернее, вымучивала новый роман. Придуманные за ночь сюжеты утром казались глупыми, герои картонными. Все раздражало. Она рвала листы, сметала чертову макулатуру со стола и принималась за новое письмо Евгении. Роман «Шестое блаженство» Джон закончила через два года, и он получился слабым. Переписка с Сулиной не прерывалась ни на месяц, последнее послание она отправила 20 декабря 1942 года и в октябре 1943-го умерла. Этот неожиданный, увлекательный, острый эпистолярный роман удался Джону лучше: 576 писем – 576 признаний в страсти.

Она придумала ее с лёту – свою главную героиню, Сулину. Та была страстотерпицей, почти святой, из баснословной диковатой нелюдимой России, холодной и безразличной к своим детям. Семья православная, бедная. Отец – честный генерал, гоголевский Копейкин, несчастный служака-бессребреник. И она тоже честная, искренняя, с русской душой нараспашку и восточным характером, то радуется, то вдруг срывается на плач. Большевики изгнали Сулиных на чужбину, и Евгения, тонкая чувствительная натура, отзывчивая на красоту, должна была заниматься чуждым ей делом, лишь бы не оголодать, только бы продержаться. Рэдклифф Холл добавила красок: у Евгении серо-пегие волосы, жемчужно-бледное лицо, она кашляет бурой мокротой – тщетно борется с туберкулезом. Ее нужно спасти. Она теряет силы. Ей необходимы лечение, отдых, воздух, искусство, путешествия. Всем этим стала для нее Рэдклифф Холл.

Набросав черты героини, определив завязку и эмоциональные контрапункты, Джон раскручивала свой роман по спирали – от первого взгляда с неизбежной искрой к разгорающейся в ее теле страсти, от любовного признания к неловкому поцелую, от робкого «да» к романическому единению двух душ под покровом всепрощающей мудрой ночи. И после кульминации – разрядка: приятный быт, повседневные заботы, походы в магазины, лечение зубов.

Она легко придумывала главу за главой, одно красивое путешествие следовало за другим. Джон показывала Евгении любимые места – Фолкстон, Ниццу, Флоренцию, Рим, Париж… Париж Джона пах крепким кофе, терпким табаком, духами Coty, утренней свежестью крахмальных сорочек.

В этом романе все было как в книгах о любви: картины райского блаженства сменяли сцены размолвок. Верная Уна, спутница Джона, не желала мириться с присутствием Евгении и не могла оставить писательницу. Слезы, обвинения, крик. Потом вновь страстная ночь с Евгенией, и новые сцены ревности Уны… Рэдклифф Холл надеялась, что у этого романа будет открытый и по возможности счастливый финал. Она представляла его так: Уна останется с ней, будет близким другом, секретарем и спутницей; Евгения тоже останется с ней и будет ее страстью, духом, дыханием, ее творческим крылатым вдохновением. Они как-нибудь поладят втроем. Треугольник – великая теорема чувств, не имеющая решений. Что ж, можно жить, не принимая решений.

Но Уна считала иначе. Она не хотела быть одной из вершин неразрешимого треугольника, устраивала сцены, не давала любовницам уединяться, корила Сулину за нелепые ошибки в неродном ей английском, подчеркивала свое и Джона интеллектуальное превосходство. И одновременно, послушная воле Джона, читала письма Евгении и строчила ответ под диктовку писателя. Если Уна была в этом треугольнике демоном, то Джон, бесспорно, инквизитором.

Сулина исправно отвечала, но сохранилось лишь одно ее послание, остальные, вероятно, уничтожила Уна. Вместе с ними исчезли и фотографии Евгении, которые Джон нежно хранила и часто упоминала в своих письмах. В российских государственных архивах я также не смогла отыскать ее фотокарточек.

Поступив так жестоко, Трубридж лишила Евгению голоса, а в своей книге «Жизнь и смерть Рэдклифф Холл», вышедшей в 1961 году, отказала ей в интеллекте, превратив в случайную пассию писательницы. Сулина, по словам Уны, ничего не смыслила в искусстве, не интересовалась романами Джона, не знала имен главных героев. Впрочем, документы русского периода жизни Евгении говорят о другом: она получила прекрасное образование в институте благородных девиц, успевала по всем предметам, интересовалась поэзией и живописью, словом, была классической петербургской смолянкой. Рэдклифф Холл, бесспорно, ценила ее способности, но Трубридж уничтожила всё, что могло бы это доказать.

Уна, обожавшая писательницу, рассудила верно: Евгения не сможет посвятить свою жизнь женщине. Русской казачке мешали семейные традиции, личный консерватизм, возможно, желание иметь полноценную семью, детей… А Уна для Джона пожертвовала всем и осталась с ней. Евгения отдалялась. В начале сороковых из-за частых ссор и начала войны они почти не общались, но регулярно обменивались письмами. Сулина вышла замуж за русского белоэмигранта Виктора Макарова. С работой было сложнее. Евгения ушла из Американского госпиталя, устроилась на ВВС, но в начале пятидесятых пост потеряла и вынуждена была обратиться к Уне, душеприказчице Рэдклифф Холл, за денежной помощью: перед смертью писатель составила завещание и просила Трубридж ежемесячно выплачивать «ту сумму, которую она сама сочтет нужной». Эта размытая формулировка фактически освободила Уну от обязательств: она то выдавала оскорбительные крохи, то высокомерно отказывала.

В 1956 году у Евгении диагностировали рак, срочно нужны были деньги. Ее супруг обратился к Трубридж и получил яростный отказ, а также письмо от адвоката с предложением «не предпринимать дальнейших попыток шантажа». И ровно тогда же Уна бешено тратила миллионы на свое новое увлечение, певца Николу Росси-Лемени, снимала апартаменты люкс, оплачивала счета, дарила украшения. Сулина поняла, что ждать помощи бессмысленно. Она отступила. Времени оставалось мало. Но кое-что еще можно было сделать в память о странной, мучительной любви к Джону. В бешеном темпе на печатной машинке Евгения набирала письма, которые бережно хранила. Она мечтала их опубликовать при жизни, хватило бы только сил и времени. Но в этой трагичной гонке болезнь победила. В 1958 году Евгении Сулиной не стало. Письма Джона вместе с машинописью были переданы в Техасский университет, в Центр Генри Рэнсома, и частично опубликованы в 1997 году исследовательницей Джоанной Глазго.

Глава 4. На сцене и в кино

КАДЕТЫ-БАРЫШНИ И ЮНОШИ-ЦАРИЦЫ

В 1672 году в Москве по благоволению царя Алексея Михайловича был открыт первый придворный театр. Самодержец и раньше присматривался к разным европейским забавам. Соблазненный рассказами и льстивыми речами боярина Артамона Матвеева, известного западника и любителя всяческих искусств, государь решил, что держать театр при дворе – это, пожалуй, дело полезное. Он станет символом монаршей просвещенности, знаком того, что русский двор приемлет интеллектуальные достижения Европы. Поразмыслив над прожектом вместе с боярином Матвеевым, государь постановил набрать труппу из немцев, лучших актеров Первопрестольной. Призвали в помощники пастора Немецкой слободы, магистра Иоганна Грегори, человека умного и уважаемого, знавшего всех насельников этой примечательной городской части. Пастор собрал рекрутов, шестьдесят четыре мальчика и мужчин постарше, и взялся самолично обучить их актерскому мастерству.

Тем временем от государя пришло велеречивое повеление «учинить комедию и на комедии действовать из Библии книгу Эсфирь и для того действа устроить хоромину вновь». Сказано – сделано. В любимом месте царского отдохновения, селе Преображенском, поставили «хоромину», крепкий осанистый сруб из сосновых бревен. Стены обили алым сукном, пол убрали войлоком, обнесли избу забором с въездными крендельными воротами и путь к ней устлали досками. Получилось недурно, ладно, хотя и грубовато. Пастор Грегори и его соратник Рингубер написали текст комедии на немецком языке, для перевода на русский подрядили целый взвод толмачей из Посольского приказа. Декорации построили русские и немецкие художники, плотницкие работы доверили крепким московским стрельцам. Костюмы к представлению подготовил портной Христиан Мейсен. Главной героине, царице Эсфири, он придумал белое платье с флером и золотой полоской. Все женские роли исполняли юноши. Эсфирь играл обрусевший немец Иван Бернер.

Представление длилось целых десять часов! Алексей Михайлович мужественно выдержал это испытание: сидел в центре зала перед сценой, внимательно следил за ходом действа и остался зело доволен. А после изволил отправиться в «мыленку», дабы отмыть себя от «скверны греха».

Царский театр умер вместе со своим августейшим зачинателем в 1676 году. Однако он до того увлек русских богатеев, что по собственному почину и на собственные средства они стали устраивать домашние театрики. Среди них был князь Василий Голицын, знатный боярин, воевода, фаворит и неофициальный соправитель царицы Софьи. На втором этаже огромного особняка он собирал иногда знатных гостей и развлекал их спектаклями, женские роли в которых исполняли молодые люди. Особым угощением Голицына и его тайным подарком Софье стала «Комедия притчи о блуднем сыне», написанная Симеоном Полоцким. Публика бурно реагировала на чувственные любовные сцены, талантливо разыгранные юношами. Во время самой острой и эротической репризы доверчивого Блудного сына соблазняли несколько куртизанок, одетых по современной версальской моде в шелковые платья с глубоким декольте. Говорили, что артисты были весьма убедительны в роли продажных девок. Неизвестно, правда, прибегли ли они к помощи накладных картонных бюстов или замаскировали декольте кружевами.

В эпоху Петра I театральное дело развивалось. Для антрепризы немца Иоганна Кунста по распоряжению царя построили «комедийную храмину» на Красной площади. Состав его труппы был смешанным: помимо мужчин, в спектаклях играли женщины, в том числе супруга Кунста Анна. Количество актрис постепенно росло, хотя русская публика все еще не могла привыкнуть к женщинам на сцене, почитая их искусство особым видом блуда. Травести оставались в почете.

Любопытно, что в то время в Петербурге появились и барышни, изображавшие мужчин. Их упоминает камер-юнкер Берхгольц, говоря о театре царевны Натальи Алексеевны, открытом на Крестовском острове. Будто бы в одной из постановок роль генерала играла девица княжеского рода. Фамилию, однако, не назвал. Другие не менее благородные барышни исполняли женские роли и своим частым появлением на сцене вырабатывали у зрителей привычку к актрисам, убеждая, что их игра – не блуд, а истинное искусство, вдохновенное служение музам.

Императрица Анна Иоанновна, обожавшая развеселые комедии, маскарады и танцы до утра, втянула в индустрию придворных развлечений своих птенцов, кадет. Основав Рыцарскую академию (будущий 1-й Кадетский корпус), она возжелала видеть воспитанников на балах и костюмированных вечерах непременно разодетыми, напудренными, да чтобы гостей забавляли аки комедианты. Образованием мальчишек занимались в корпусе серьезно, за непослушание и отлынивание наказывали строго. Помимо наук, важных для будущей военной службы, их учили основам всех знатнейших искусств, а также литературе, актерству, балету. В корпусе даже завели кружки – танцевальный и любителей словесности.

Воспитанник Александр Сумароков мгновенно обратил на себя внимание наставников превосходной декламацией и бойкими стихами. Окончив корпус, он опубликовал в 1747 году первую трагедию «Хорев». Через два года кадеты представили ее на сцене alma mater. К тому времени Россией уже правила императрица Елизавета Петровна, тоже любительница маскарадов и театра. 7 февраля 1750 года, узнав, что мальчишки исполнили столь сложную трагедию, она приказала немедленно прислать всю труппу к ней в Зимний дворец и повторить представление. Юноши играли и мужские, и женские роли. Оснельдой был кадет Петр Свистунов, перед выходом на сцену императрица лично одела его в парчу и бархат, осыпала драгоценностями и комплиментами. Хохотушка Елисавет, верно, вошла во вкус и позже одевала в женские наряды других талантливых юнцов – кадета Бекетова, семинариста Дмитревского…

Старшекурсники Императорского училища правоведения в женских и мужских цыганских нарядах. Некоторые юноши, окончившие это заведение, связали свою жизнь с театром и стали артистами-травести. Начало 1910-х гг.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Плакальщица в платье и парике в окружении кадет Морского корпуса. Снимок сделан во время инсценировки «Похороны Альманаха». 1900 г.

Архив Н. Г. Филатова (Париж)

Инсценировка «Похороны Альманаха», разыгранная выпускниками Морского кадетского корпуса. Юноша слева в белом женском платье и парике изображает плакальщицу. 1900 г. Архив Н. Г. Филатова (Париж)

Русские царицы Анна Иоанновна и Елизавета Петровна привили воспитанникам похвальную любовь к театру и травестии. Увлечение превратилось в традицию. Вплоть до 1917 года кадеты и юнкера представляли на сценах корпусов и училищ драмы, трагедии, комедии, даже водевили. Пудра, платья, кринолины и парики не смущали ни юношей-актеров, ни строгих директоров. Некоторые таланты после окончания alma mater поступали служить в театры и становились артистами-травести.

⁂

В 1750 году в Ярославле Федор Волков организовал первый русский профессиональный театр. Через два года по велению Елизаветы Петровны он перевез свою труппу в Петербург, и в 1756 году ее часть вошла в состав нового Императорского театра. Тогда же на сцене, официально и без толики смущения, стали выступать первые русские профессиональные актрисы. Но было их пока так мало, что дирекции театра пришлось обратиться через газеты с воззванием к столичной публике: «Женщинам и девицам, имеющим способность и желание представлять театральные действия, также петь и обучать тому других, явиться в канцелярию Московского университета». Однако пресса не помогла: способных актрис все еще не хватало, а настоящие этуали появились много позже – звезда Елизаветы Сандуновой взошла лишь в 1790-е годы.

Барышни от кавалеров не отставали и смело пробовали себя в амплуа травести. Именитая московская актриса Ульяна Синявская в 1780-е годы выходила на сцену в образе пажа Керубино. Сандунова тоже неплохо справлялась с мужскими партиями. Один ее поклонник даже сочинил стихотворение:

 
В костюме женщины разишь,
Мужчиной сердце отняла
И, нехотя, хвалить велишь.
 

Травести постепенно уходили на второй план, исполняя роли комических старух. Самой лучшей был Яков Шумский, ярославский актер-самородок. В 1740-е годы он трудился цирюльником, потешался над клиентами, ловя их слова и перенимая ужимки, но работа, в общем, была скучной, не для него. К счастью, именно тогда к ним приехал Федор Волков и устроил театр. Шумский бросил ножи и лоханки, записался в труппу и вскоре стал первым актером в Ярославле. А после, переехав с Волковым в Петербург, заставил высокомерную столичную публику смеяться до слез и хлопать до изнеможения. Шумский играл в трагедиях, комедиях и операх. Иногда выходил на сцену в амплуа старухи. Его Еремеевна в пьесе «Недоросль» вызывала такой хохот в зале, что не выдерживали даже актеры: «раскалывались» и против всех правил смеялись вместе со зрителями. В конце представления Еремеевну встречали дикими аплодисментами и метали тугие кошельки – то был знак высшей зрительской похвалы.

Шумского на эту роль утвердил его покровитель, знаменитый актер Иван Дмитревский. Он прекрасно разбирался в тонкостях жанра, ведь и сам был талантливым травести, одним из первых на сцене и первым в русской живописи.

⁂

Всем, кто в студенческие годы изучал искусство, памятна картина Антона Лосенко «Владимир и Рогнеда» – среди пилястр и бутафорной свиты щеголеватый князь признается в любви полоцкой княжне. Ею изрядно мучали в Академии художеств на факультете истории искусств. Ее нужно было знать наизусть, до мельчайших глуповатых деталей. Профессора называли это полотно важнейшим, базовым и даже прорывным, имея в виду необычный для отечественного искусства сюжет, выловленный из самых недр древнерусской истории. Преподаватели увлеченно описывали передний и дальний планы, колорит, стиль, символы, смысл композиции. Они стеснительно умалчивали об одном: художник Лосенко писал обморочную Рогнеду с мужчины, актера Ивана Дмитревского.

А. Лосенко

Владимир и Рогнеда. 1770 г. Холст, масло

© Русский музей, Санкт-Петербург, 2021 г.

Его настоящая фамилия неблагозвучна – Нарыков. Родился в 1736 году в Ярославле в семье местного дьячка. Учился, как положено, в семинарии и, как следует из его биографий, уже в юные годы проявлял особую тягу к поэзии, одарен был гениальной памятью и выказывал беспримерные знания в литературе. Когда Федор Волков набирал себе в труппу смышленых молодцов, одним из них стал Нарыков. В июне 1750 года в каменном амбаре своего отчима, купца Полушкина, Волков дал первое представление – драму Расина «Эсфирь». В первый свой вечер Эсфирь блистала и костюмом, и талантом, и пронзительными живыми глазами. Она заставила зал сопереживать своим несчастиям, хмельная публика цокала, сопела и присвистывала, не умея иначе выразить восторги. Дали занавес, партер одобрительно загудел, потребовал на сцену актеров. На поклон вышла и волоокая Эсфирь в сером армяке и с длинной золотистой косицей – актер Нарыков не успел снять парик. Так зрители узнали, что ветхозаветную самоотверженную царицу сыграл дьяконов сын Иван, ярославский семинарист четырнадцати лет от роду.

У Волкова вскоре появились влиятельные покровители. Василий Майков, гвардеец и поэт, отдал под театр свой ярославский дом, воевода Мусин-Пушкин покупал реквизит, декорации, ткани. Неизбалованный народ валом валил на представления. Волков ставил драмы и комедии. Самыми успешными были «Хорев», «Титово милосердие», «Евдоксия венчанная». На главные женские роли назначали Ивана Нарыкова. Голос юноши все еще был тонок, лицо гладко, фигура по-девичьи хрупка. Он стал любимцем публики. Долго прозябать в Ярославле волковскому театру не пришлось. Когда слухи о необычайном прожекте донеслись до Петербурга и Елизавета вытребовала смышленых ярославцев к себе, труппу втайне перевезли в Царское Село – подготовить представление.

Для важного столичного дебюта выбрали трагедию Сумарокова «Хорев», которой десятки раз рукоплескала публика в Ярославле. Федор Волков предстал в образе Кия. Главную героиню, княжну Оснельду, поручили сыграть Нарыкову. Елизавета Петровна вникала во все детали – от реквизита до сценария. Она даже распорядилась выдать артистам, исполнявшим женские роли, несколько платьев из собственного богатейшего гардероба. Ведь это была не просто премьера – к ним балованные вельможи привыкли, даже позевывали украдкой, нетерпеливо ожидая занавеса, – это был ее сюрприз. И он должен был получиться без помарок с первой же попытки. Знавшая толк в пропаганде, Елизавета мечтала доказать двору и миру, что русские актеры играют не хуже, а может, и лучше итальянцев, что настало время утереть нос европейцам, как это не раз делал ее отец, Петр Великий.

Узнав от Волкова, что Оснельдой будет Нарыков, императрица вытребовала его к себе в покои. И в эти несколько часов перед премьерой, которые робкий мальчик провел наедине с требовательной Елизаветой Петровной, родился один галантный миф.

Дождавшись юношу, царица бесцеремонно его осмотрела: Оснельда – княжеского рода, негоже ей расхаживать по сцене в залатанной бедности. Жестом, не терпящим возражений, Елизавета сдернула с бледного, дрожащего актера куцее рубище. Так он стоял, полуобнаженный и пристыженный, пока слуги выносили, одно за другим, шуршащие богатые платья. Императрица выбрала одно, не слишком новое и как раз по фигурке мальчишки. Камеристки проворно нарядили обомлевшего Нарыкова в царский роброн. Довольная проделанным фокусом, Елизавета усадила его перед зеркалом и начала преображение: сперва пудромант, легкая муслиновая накидка, затем облака приятно пахнувшей пудры, от которой так захотелось чихать, но сдержался от страха, потом румяна и вишневый цвет на губы… Получилась совершеннейшая портретная барышня кисти Вишнякова. И вот финальный аккорд: Елизавета достала из шкатулки блесткую диадему и торжественно водрузила на аккуратный напомаженный парик юноши-княжны. Это был ее подарок – сим жестом она короновала его на царствие в русском театре.

Все совпало, удачно сложилось: платье по размеру, парик как влитой, грим яркий, как раз для сцены. Мальчонка светился, радовался преображению. Но Елизавету смущала его грубая крестьянская фамилия. Уж если играл он княжон и цариц, то подобало и ему быть немного дворянином. Она повертела напудренное личико, подумала немного и произнесла твердо и решительно, будто хорошо выученную реплику: «Нет, не Нарыков ты. Не должен ты носить такого имени. Будь Дмитревским. Он был графом в Польше, ты будешь царем на русской сцене».

Эту историю, поведанную самим актером, пересказывали десятки раз его друзья и биографы. Быть может, он сам уже после кончины императрицы приписал ей эти слова. Но даже если так, сценарий тайного священного коронования с торжественным имянаречением удался дьяконову сыну Ивану на славу. Между прочим, он еще не раз брался за перо и сочинял для театра.

Елизавета не забывала о своем протеже. В марте назначила придворным актером и устроила в Сухопутный кадетский корпус – получить приличное его статусу и таланту образование, а также подтянуть актерское мастерство, основы которого тогда преподавали воспитанникам. В стенах заведения он научился фехтовать, танцевать, декламировать, овладел английским и французским языками. То, что начала императрица в своих покоях, завершили преподаватели корпуса: за три года талантливый простачок Нарыков преобразился в утонченного щеголя Дмитревского с повадками европейского аристократа. Впрочем, и повадками, и словами он научился управлять и теперь непринужденно менял маски в жизни и на сцене, согласно роли, настроению и обстоятельствам.

Годы шли. Дмитревский возмужал, женские роли почти не исполнял, к тому же в труппах появились профессиональные актрисы, и юнцов-травести поубавилось. Теперь Иван Афанасьевич выходил на сцену в образе древних героев, царей, князей, влюбленных рыцарей и плутоватых герцогов. Кончина Елизаветы Петровны не повлияла на его творческое и материальное благополучие. Екатерина II, любившая театр и пробовавшая свои силы в драматургии, благоволила к Дмитревскому, щедро одаривала ролями, присвоила ему звание первого придворного актера и в 1765 году отправила в гранд-тур во Францию и Англию для знакомства с местными театрами и звездными актерами.

Он был на громких премьерах, всё оценивал, запоминал, перенимал и повторял украдкой. В Париже близко сошелся с талантливым трагиком Анри-Луи Лекеном и с его помощью вошел в круг именитых артистов. Его приглашали на ужины, во время застолья шутили, много ели и цедили бордо из хрусталя, а Дмитревский считал это новым себе уроком, с лёту запоминал их реплики и движения до аппетитных мелочей, до усмешки в уставшее кружево манжета и жемчужной слезы, подхваченной мизинцем.

Затем были Лондон и бесценный мастер-класс актера Гаррика о сценическом притворстве. После краткого вступительного слова знаменитый англичанин перешел к практической части – похвастал, между прочим, умением плакать одной частью лица и смеяться другой. Пока он забавлял гостей отрепетированным фокусом, Дмитревский покраснел, заклокотал, побледнел и упал без чувств. Гости испугались, подбежали, стали трясти, послали за медиком. Дмитревский неожиданно открыл глаза, богатырски рассмеялся, поднялся и сел за стол как ни в чем не бывало, довольный удавшимся экспромтом. Гаррик в тот вечер был побежден.

Иван Афанасьевич играл много, самозабвенно – в трагедиях «Синав и Трувор», «Семира», «Дмитрий Самозванец», «Беверлей», в комедиях «Мизантроп» и «Тщеславный». Между прочим, тщеславием не болел и, понимая свои недостатки, бесконечно работал, шлифовал талант. Он был невероятно даровит в различных областях: переводил европейские пьесы, писал собственные, преподавал в театральной школе, составлял учебники по актерскому мастерству, служил цензором, публиковал критические заметки о спектаклях. И, кажется, всего лишь раз выступил в необычной для себя роли – натурщицы.

В 1769 году художник Антон Лосенко принялся за важный заказ – картину на древнерусский сюжет, за которую ему посулили звание академика исторической живописи. Он выбрал легенду о Владимире и Рогнеде. Новгородский молодой князь, настоящий сорвиголова, посватался к дочери полоцкого правителя Рогволода, но властный отец отверг его руку и посмеялся над чувствами. Владимир вскипел, собрал войско и пошел на Полоцк. Он убил Рогволода и его сыновей, а Рогнеду пощадил, решил взять в полон, сделать своей женой. Лосенко представил кульминацию: полоцкая княжна только узнала о гибели отца и братьев и слышит покаянные речи Владимира, искренне в нее влюбленного. Он сожалеет, он не хотел ей зла, так вышло, не в силах был сдержать гнев. Князь безумно любит Рогнеду и пытается объяснить ей свои чувства, по-мужицки хватая княжну за руку. Прекрасная половчанка ничего не слышит – она лишается чувств.

В роли обморочной княжны – Иван Дмитревский. Он позировал в богатом сценическом костюме, парике и драгоценной диадеме (возможно, той самой, которую подарила покойная Елизавета Петровна). Актер бледнел, закатывал глаза и по многу раз падал пред внимательными очами живописца, но то ли перестарался, то ли Лосенко оказался не на высоте таланта, и картина вышла ходульной, а Рогнеда – карикатурной. И как бы ни старались преподаватели Академии художеств, какие бы эпитеты ни подбирали, полотно неизменно вызывает улыбку, особенно если знаешь его галантную историю.