Текст книги "Русские травести в истории, культуре и повседневности"
Автор книги: Ольга Хорошилова
Жанр: Культурология, Наука и Образование
Возрастные ограничения: +18
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Тяжелые солдатские сапоги тоже оказались не впору. Пришлось мучительно долго обматывать ноги портянками, чтобы ступня во время марша внезапно не повернулась «носом к пятке». С шароварами тоже беда: они были слишком узкими для девичьих округлых бедер. Тем, кто не подобрал себе пару по размеру, командирша разрешила носить бриджи «из дома».
Сначала единственным военным отличием амазонок служили жестяные солдатские кокарды на фуражках. Белые суконные погоны с черно-красной тесьмой ввели позже, 13 июня 1917 года, приказом по военному ведомству. Тогда же доброволицы получили «ударные» черно-красные шевроны, которые отлично видны на снимках.
Бочкарева некоторое время разрешала барышням хранить в тумбочках прежнюю, «досолдатскую», одежду на тот случай, если они захотят вернуться домой. Но все остальное из мира женского будуара запретила. Обнаруженные в темных углах тумбочек помада, пудра, тушь выбрасывались из окон, а поддавшаяся их соблазну девушка вылетала из батальона. Нельзя было смотреться в зеркальца – отбирали даже припрятанные под подушками осколки, тихо переданные сжалившимися солдатами. Усатых дарителей отчисляли с позором. Нельзя было хихикать, когда все спят и когда говорит командирша. Запрещалось неопрятно носить форму, плакать, спорить и визжать (в казармах водились мыши).
Бочкарева без стеснения лезла доброволицам в шаровары и, если под грубыми кальсонами прощупывала нежнейшие батистовые панталоны, вышвыривала «гузотрясок» вон. Бюстодержатель – единственный элемент «мирной» одежды, который она побоялась запретить. Без него барышням было невозможно и негигиенично. Это она, к счастью, понимала. Однако некоторые эмансипе, обрившись наголо и надев форму, уверовали в то, что теперь они не женщины, а натурально солдаты и нести большую, колышущуюся грудь – неприлично, позорно. Объявив ей войну, они утягивались бюстодержателями и каучуковыми бандажами (ими тогда бойко торговали модные магазины). И своего добивались: грудь исчезала, но во время строевых занятий барышни валились в обморок от экспериментов с анатомией. При виде такого декаданса Бочкарева багровела и ругалась «последними словами».
Своей военной инициативой унтер-офицерша пробудила у доброволиц интерес к эмансипации. В свободное время они устраивали научно-политические диспуты с лозунгами «Долой рабство!» и «Да здравствуют свободные женщины!». Поминали последними бочкаревскими словами пресловутые три прусские «К» (Kinder, Küche, Kirche), призывали объявить войну консерваторам. Барышни, все до одной, считали себя независимыми от условностей мужского мира и солдатские мешковатые шаровары называли символом своего освобождения. До начала войны они, наивные, боготворили французского модельера Поля Пуаре, придумавшего настоящую пытку – «хромые юбки». В этих суженных книзу текстильных воронках женщины семенили и «прихрамывали», подобно китаянкам. Мизогиниста Пуаре тоже просклоняли по матушке. Неоднократно вставал вопрос о различии застежек на одежде: «Почему они идут слева направо, а женские – справа налево (это давало большие неудобства)», – вспоминала Нина Крылова.
Незадолго до отъезда на фронт унтер-офицерша выбила для своих амазонок новую ладную форму. Она сидела как влитая – портные подогнали ее по мерке. Фуражки тоже привезли новые, по размеру, хотя некоторые девушки уже успели обзавестись своими, сшитыми на заказ.
Генерал-майор Петр Половцов (слева), Мария Бочкарева (на первом плане) и ее батальон незадолго до отправки на фронт
Фотография Я. Штейнберга. Петроград. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Доброволицы 1-го Петроградского женского батальона. В центре – командир батальона, штабс-капитан А. В. Лосков
Фотография Я. Штейнберга. Петроград. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
До отъезда на войну барышни не без помощи Бочкаревой научились некоторым премудростям фронтового шика. Они покупали или получали в подарок от близких карманные часы, аккуратно вставленные в кожаные наручные чехлы. Эта мода пришла в тыл с передовой – такие «котлы» носили бойцы по обе стороны фронта. Мария Скрыдлова и Ксения Орлова, знаменосец батальона, щеголяли в модных пенсне без оправы. Бочкарева научила амазонок и хитрому искусству затягивать и крепить обмотки, которые еще осенью 1916 года примерили русские солдаты-фронтовики.
Перед первым отпуском унтер-офицерша провела старорежимное «явление» в стиле военно-учебных заведений императорской России. Обыкновенно юнкера являлись к дежурному офицеру одетыми по всем правилам. Лишь после того, как дежурный несколько раз проходился по ним прицельным взглядом и не замечал (к сожалению) никаких нарушений, он выдавал отпускной билет. То же проделала Бочкарева. Но ей был нужен не только картинный уставной облик. Она впервые выпускала «солдаток» из казарм на злой и придирчивый суд публики, рискуя своей репутацией и, возможно, жизнью девушек, ведь за окном был семнадцатый год и на улицах царила расхристанная рваная солдатня. «Будьте спокойны, не задирайтесь, – поучала командирша. – Если кто будет приставать, то в морду дать, если будет нужно, – давайте без всякого стеснения. Хоть бы даже потом избитой или даже убитой быть. Для вас это уже фронт! Среди солдатской питерской босячни – уже должны быть примером. Честь нашего батальона держите высоко. И не забывайте ни на секунду – вы не женщины, а солдаты… Словом, ребяты, не подкачайте!»
И, говоря это, Бочкарева одергивала гимнастерки, выправляла складки, затягивала пояса, больно вцепившись в хрупкие плечи, грубо вертела легонькие тела, будто это не барышни, а деревянные солдатики, – ровняла, хлопала, счищала пыль наждачкой ладони. Припекала готовую картинку фронтовым словечком. На этом «явление» заканчивалось.
Барышни, красиво шагнув за казарменные ворота, маршировали по домам. Не забывали козырять встречным офицерам и генералам, как им велела командирша. Понимали, что рискуют: выправка и салютование были в тогдашнем Петрограде не в чести. Оттого доброволицы особенно старались, ведь их форма, подтянутость, бритые головы, шаровары и приложенные к фуражкам ручки были вызовом, во-первых, мужчинам, а во-вторых, пораженчеству.
Этими странными военными андрогинами очень интересовалось столичное общество. Их без устали фотографировали Карл Булла, Яков Штейнберг, иностранные репортеры. Снимки публиковали на обложках политических и светских журналов. По фотографии Нины Крыловой в солдатской форме именитый мастер Иннокентий Жуков создал бюст «Одна из тех, которые шли умирать за нас» и представил его на Осенней выставке 1917 года. Кажется, это единственный скульптурный портрет доброволицы.
Бочкарева сама своим внешним видом, фронтовой унтерской «отчетливостью» показывала пример. Она любила удобные кожаные ботинки и обмотки. Шаровары ей шили на заказ. Унтерша носила защитного цвета рубахи с воротничком-стойкой. Была у нее и особенная модная укороченная гимнастерка, едва доходившая до бедер. Над левым карманным клапаном она крепила награды: медаль «За усердие» на Станиславской ленте с бантом, георгиевские медали 3-й и 4-й степеней и Георгиевский крест 4-й степени, а левее – знак 28-го пехотного Полоцкого полка. На ее фотографиях заметен и признак революционного времени – шелковый красный бант. Бочкарева поддержала революцию, хотя была против пораженчества и солдатских комитетов. Носила алую ленту, но била словоблудов по морде.
Традиционно у каждой войсковой части были иконы и знамя. Образы Богоматери и святого Георгия в золотых окладах батальону подарили солдаты 1-й и 3-й русских армий во время парада 21 июня на Исаакиевской площади. Тогда же вручили и знамя – полотнище из белой парчи с крестом и надписью на лицевой стороне: «Первая женская военная команда смерти Бочкаревой».
23 июня батальон в полной выкладке прибыл на Варшавский вокзал, чтобы уже через два дня оказаться на передовой, под Молодечно, в расположении 32-й пехотной дивизии, мотавшей войну в хмельной лени. 3 июля бой-бабы заняли окопы в расположении 525-го пехотного Кюрюк-Дарьинского полка и 9 июля атаковали германские позиции у Новоспасского леса. Сражались героически, остервенело, назло всем – и противникам, и своим же солдатам, лентяям и насмешникам. Поддержанные соседним 525-м полком, амазонки взяли три линии германских окопов, но дальше не продвинулись: мужики-солдаты нашли ящики с вином и перепились. Атака захлебнулась. Неприятель протрезвел быстрее и рано утром 10 июля ответил пулеметным и шрапнельным огнем. Доброволицы отступили. Всего с 9 на 10 июля в бою погибло две солдатки, две пропало без вести, тридцать шесть были ранены.
На этом участие женских частей в Великой войне закончилось. Другие команды так и не смогли попасть на фронт. Среди них – 1-й Петроградский женский батальон и 2-й Московский женский батальон смерти. Возникли они почти одновременно – в начале июня 1917 года. Схожими были и форма, и проблемы, с ней связанные, – на обмундирование не хватало денег. Главное управление Генерального штаба много обещало, да малым обеспечило. Добывать средства пришлось дамам из военных общественных организаций. Обувь доставили не сразу, и батальон несколько недель носил женские туфли и боты, к великому удовольствию острословов-мужчин. Огромные грубые солдатские фуражки сползали на носы и уши во время строевых занятий, что не оставили без внимания карикатуристы.
Ранней осенью хозяйственных проблем прибавилось: штабы военных округов и Главное управление Генерального штаба практически не финансировали батальоны, предоставив их самим себе. Образ женщины-воина, столь популярный всего несколько месяцев назад, теперь почти никого не волновал, в него уже почти никто не верил. Доброволицы потеряли запал. В сентябре начался массовый отток из 2-го Московского женского батальона. Солдаты и командиры на передовой не хотели принимать «баб в галифе», утверждая, что они лишь мешают работе. Ставка неожиданно с ними согласилась и 30 ноября 1917 года постановила расформировать женские подразделения. Батальон Марии Бочкаревой просуществовал до середины декабря, 1-й Петроградский женский батальон распылился к январю 1918 года.
МОРСКАЯ ЖЕНСКАЯ КОМАНДА
1 июля 1917 года заместитель морского министра каперанг Борис Дудоров получил прелюбопытное прошение. Ему писали «истинные патриотки», организаторы кружка «Русские женщины, сплотитесь». Они требовали сформировать женскую морскую команду, которая беззаветно бы послужила флоту и Отечеству. Подобные сумасбродные рапорты периодически поступали на имя военного и морского министра: дамы просили то организовать ударные части «для борьбы с анархией в деревнях», то устроить «женский полк черных гусар». И теперь замахнулись на святая святых – русский императорский флот!
В любое другое время каперанг Дудоров не придал бы значения этой странной бумаге. Но был июль 1917 года. Юго-Западный фронт пытался организовать нечто напоминающее наступление, хотя в тылах царили бардак, лень и пораженчество. Совсем недавно под Крево отправили нестройный батальон смерти Марии Бочкаревой, чтобы показать мужикам, как надо воевать. Истеричный Керенский рвал горло на митингах, кричал о «женском факторе», о той пользе, которую он якобы должен принести. Главковерх Брусилов и командующий Петроградским военным округом генерал-лейтенант Половцов тоже приветствовали формирование женских частей… У каперанга Дудорова не было выбора: ему пришлось одобрить прошение, хотя он не представлял, что женщины могут делать во флоте.
Но это отлично представляли члены кружка «Русские женщины, сплотитесь». Они считали, что барышни принесут пользу не только «по части хозяйственной», но и смогут служить на кораблях наравне с матросами. Станут, если потребуется, «и морячками, и прачками».
В середине июля Главный морской штаб официально объявил о формировании Морской женской команды. И начались проблемы: приказ есть, желающих вступить в команду хоть отбавляй, а принимать женщин некому. «При нынешних обстоятельствах присутствие женщин считаем нежелательным» – такими были ответы военно-морских экипажей и частей на запросы Дудорова. Керенский требовал скорейшего отчета, дамы-эмансипе надоедали телефонными звонками, а места женщинам во флоте не было. Сложно сказать, чем все это могло закончиться, если бы с Кольской морской базы не пришел обнадеживающий ответ: ее начальник готов принять команду на службу, но только в хозяйственную часть. Там не хватало поварих, прачек, пекарей, машинисток, уборщиц. Работа прозаическая, никакого геройства.
Кольская морская база находилась ужасающе далеко, где-то на краю вселенной, «в стране летающих собак», как называли то гиблое место из-за постоянных сильных ветров. Министерство пообещало легкую, несмотря на условия, работу и высокое жалование – целых 90 рублей в месяц, то есть месячный заработок младшего унтер-офицера флота. Но барышень не привлекли даже барыши. Испугавшись холодов и хозяйственной работы, многие забрали свои заявления. К середине августа в команде числились всего тридцать пять доброволиц, хотя министерство рассчитывало минимум на сто пятьдесят. Сначала хотели команду расформировать, но передумали: все-таки Кольская морская база действительно нуждалась в работницах, к тому же о проекте узнала общественность, в прессе появились статьи и фоторепортажи. Обратного пути не было. Следовало обучить девушек уставу, строю и отправить «в страну летающих собак» для служения родине по хозяйственной части.
Команду разместили в Ораниенбауме на Иликовском проспекте и зачислили на довольствие Морской учебно-стрелковой команды, располагавшейся там же. Сразу же выбрали официального представителя в местный матросский комитет – Евдокию Меркурьевну Скворцову, учительницу и, если верить справочнику «Весь Петербург», потомственную дворянку.
Евдокия Меркурьевна Скворцова, ротный делегат команды
Фотография Я. Штейнберга. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
В Морском министерстве рассудили здраво: коль скоро барышни будут нижними чинами морской команды, то и носить они должны матросскую форму. В начале августа им выдали обмундирование; блузы, брюки, сапоги и бескозырки сшили на заказ портные из Кронштадта – ни в одном цейхгаузе не нашлось вещей по размеру.
Морячки новой формой были довольны, особенно широкими матросскими брюками с лацбантом – откидным клапаном спереди. Они с большим удовольствием позировали в них фотографу, не забыв сдвинуть на затылок «беску» и закурить цигарку.
«Мы, матросы Морской учебно-стрелковой команды, протестуем против формирования женских морских команд» – так начиналось гневное послание морских волков в адрес дам-эмансипе. Они постарались лаконично и предельно ясно объяснить, почему бабам нечего делать во флоте: женщины ничего не смыслят в сложном морском деле, их массовое вступление во флот «может принести нежелательные результаты». «Баба в море – команде горе», – припомнили матросы старую поговорку. В ней была вся правда, вся соль жизни: не место бабам во флоте, и точка.
Во многом морские волки были правы. Барышни только что выпорхнули из стен гимназий, не были подготовлены к сложной работе. Их присутствие действительно могло возбудить ненужные мысли и помешать службе. Матросы вежливо предложили в письме альтернативу: «Сплотитесь не в морские женские команды, не в ударные батальоны, не в батальоны смерти, а в батальоны труда и взаимопомощи».
Эмансипе из кружка внимательно прочли послание и отправили его копию с возмущенными комментариями в Главный морской штаб. Дудоров отчитал начальника Морской учебно-стрелковой команды, а тот поговорил по душам со своими матросами, вспомнив все самые жгучие слова богатого морского лексикона. Матросы всё выслушали, прониклись речью лейтенанта, и бунт в команде стих. Больше жалоб не писали, но иногда задевали доброволиц на вечерних собраниях да злобно сплевывали, когда Соловьева делала доклады в комитете.
В июле между Главным морским штабом и начальником Морской учебно-стрелковой команды шла интенсивная переписка о том, чему обучать доброволиц: следует ли, к примеру, выдавать им винтовки для ружейных приемов. В итоге решили от приемов отказаться: ведь женщин ждала не боевая, а хозяйственная работа, и обучали их только строевому шагу и поворотам.
Строевые занятия Морской женской команды
Фотография Я. Штейнберга. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Уборка помещения команды
Фотография Я. Штейнберга. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Сокольская гимнастика в исполнении матросов-доброволиц
Фотография Я. Штейнберга. 1917 г. ЦГАКФФД СПб
Занятия длились почти месяц, до середины сентября. Затем Морскую команду решили-таки расформировать из-за ее малочисленности, а женщин, обученных отбивать печатный шаг и козырять, распределили по флотским и военным частям. Некоторые устроились сестрами милосердия в госпитали или машинистками в Морское министерство. Только шесть амазонок, выразивших желание служить на Кольской базе, переоделись в армейскую полевую форму и отправились на Мурман – не матросами, а «хлебопекаршами».
Тогда этот проект казался многим капризом взбалмошного Керенского, но теперь он воспринимается по-другому. Морская женская команда – первая, пусть наивная, комичная, попытка женщин бороться за право служить во флоте – это право они завоюют много позже. В сумасшедшем 1917 году барышни-морячки подготовили гендерную революцию – надели настоящие мужские брюки и этим опередили голливудских див тридцатых и американских феминисток шестидесятых годов.
⁂
Пока русские барышни, похожие на грубых солдат, бились с германцами на передовой, солдаты и офицеры, попавшие в плен, примеряли платья и превращались в кокетливых дам. От смертельной лагерной тоски спасались театром и травестией. Некоторые входили во вкус, за несколько лагерных лет становились профессионалами, бесподобно играли женщин и бесстыже влюбляли в себя мужчин. Мир сходил с ума.
ТРАВЕСТИ В ПЛЕНУ
Зауряд-капитан Петр Левенштейн сидел в уютной милой комнатке в лагере военнопленных и писал супруге пятьдесят седьмое по счету письмо. Был май семнадцатого. «Не беспокойся. Я здоров, питаюсь достаточно. Много читаю, занимаюсь астрономией и языками, много гуляю на воздухе. Здесь я имею отдельную комнату, что дает мне возможность пользоваться хорошим сном, а в течение дня спокойно читать, писать или просто мечтать о родине. Мое нынче главное занятие – преподавание французского языка господам офицерам. Оно меня удовлетворяет. Я читаю венские и берлинские газеты. В июне получил посылку из Голландии через комитет помощи с маслом, сыром, галетами, кофе, какао и шоколадом».
Зауряд-капитану Петру Левенштейну невероятно повезло: он попал в плен совершенно здоровым – без ранений, контузий, без единой ссадины. Его определили в «знатный», то есть образцовый, лагерь: чистый, удобный, хорошо оборудованный, отлично охраняемый. Он получил отдельную комнату, хотя такие полагались полковникам и генералам. Ему исправно платили жалованье военнопленного. Еженедельно он получал письма от родственников и посылки от Красного Креста и семьи. В общем, было и время, и желание читать, писать, мечтать о родине…
Большинство русских пленных таких условий не знали. Хуже всего было рядовым: в плену их избивали, морили голодом, приговаривали к тяжелым унизительным работам, сбрасывали, к примеру, в выгребные ямы и заставляли вычищать голыми руками. Караульные обожали это уморительное действо и хохотали, когда доходяга-пленный выуживал недоеденный разбухший вонючий сухарь и жадно пихал его в рот, пока другие не отнимут. А если пытались отнять, начиналась драка, которая доставляла охране особое животное удовольствие.
Солдаты голодали. Их кормили помоями, иногда оставляли без пищи. Солдаты думали только о еде. Но иногда их лишали привилегии думать – нагружали каторжной работой так, что они едва помнили себя от усталости и боли. Пленники кое-как доплетались до затхлого сырого барака и валились на железные нары. А утром все повторялось: помои вместо кофе, кулак часового вместо булки и хриплый лай: «Работай, работай».
Было холодно. Стужа пронимала тело, проедала кости, не было от нее спасения. Солдаты спали по трое-четверо на одной кровати – тесно, зато теплее. Другие накрывались с головой тонким одеялом и съеживались эмбрионами: колени к животу, руки между колен, голова в грудь. Наутро кости ныли, пальцы едва сгибались. Некоторые так и застывали затихшими эмбрионами в войлочном коконе. В нем и хоронили.
От холода погибали десятками, особенно зимой, когда в дыры бараков задувал ветер, каменный пол индевел, в углах худой крыши скапливался лед. Солдаты болели. Легкая простуда грозила воспалением легких, пустяковая ранка не заживала, нарыв обращался в гангрену. Ноги болели и пухли. Ничего не помогало – ни обмотки, ни войлок, ни изъеденные холодом бутсы. Ступни гноились, чернели, кожа отслаивалась кусками. Это была мучительная, долгая смерть наедине с безразличной тишиной больничного барака. Оттуда не возвращались.
На германских открытках военнопленные бодры, веселы, хорошо выбриты и одеты. Стоят, подбоченившись, на фоне до блеска начищенной кухни, раздают ленивой сытой очереди ноздреватый жирный хлеб, наваливают в котелки дымную кашу. Они играют в домино в теплых библиотеках, вольготно гуляют по убедительно отретушированному саду, молодецки маршируют вдоль плаца, поют, посвистывают. Настоящую жизнь лагерное начальство не показывало, и открыток таких нет.
Раздача еды в лагере Кёнигсбрюк. 1917 г.
Коллекция О. А. Хорошиловой
Но есть полулегальные, полушутливые карточки, сделанные на маленький «Кодак» мальчонкой-прапорщиком или, возможно, чином повыше. Они правдивее, хотя и про другую, более светлую и уютную, жизнь офицерских лагерей. Их устраивали в бывших фортах, школах, училищах, старинных замках, санаториях. Меньше везло тем, кто попадал в форт: низкие потолки, окна-бойницы, удушливая сырость, плесень, скупое электричество. Иногда вместо лампочек щурились по углам старехонькие керосинки. Арестанты почти не видели неба, гуляли в глубоких рвах – стены за спиной, стены впереди, везде только выщербленные влажные серые стены. Некоторые заболевали, теряли рассудок в бетонных мешках, слепли в темных казематах. Писали жалобы, но всё впустую.
Лучше жилось тем, кто, подобно зауряд-капитану Левенштейну, попадал в бывшие санатории, замки, училища, оборудованные под лагеря. Многим казалось, что они вернулись в кадетскую юность: железные кровати, большие окна, высокие потолки, отопление, электричество, нужники, душевые кабины, зал для построений, зал для приема пищи, зал для гимнастики. Всё по команде, как в родном корпусе.
Пригнанным в лагеря офицерам выдавали жесткий соломенный матрац, подушку, грубое одеяло, миску, ложку – и марш в «штубу», то есть спальню. В «штубы» фортов набивались по 40–50 человек, койки стояли в два яруса. В бывших училищных помещениях размещали обычно по 10–20 офицеров. Полковников и генералов определяли по двое-трое в каморку. Лишь изредка, если позволяли возможности и начальство, их селили по отдельным «номерам». Это были счастливцы из счастливцев.
Разбор почты в лагере Халле. 1916–1917 гг.
Коллекция О. А. Хорошиловой
Гаагская конвенция освободила пленных офицеров от работ, и большую часть дня они были предоставлены самим себе. Главное – вписаться в лагерный режим, унылый, всегда одинаковый. В 7 утра подъем, умывание, перекличка; в 8 часов – завтрак и снова перекличка; затем раздача писем, свободное время; в 12 часов – обед, с 12:30 – свободное время, в 17:00 – перекличка, в 18:30 – ужин, в 21:00 – перекличка и отбой.
Дни превращались в месяцы, месяцы в годы, и никто – ни случайные газеты, ни родственники, ни сестры милосердия, ни местные жители, с которыми общались украдкой через забор, – никто не знал, когда закончится эта бессмыслица, эта чертова война.
У пленных офицеров было два главных врага – голод и тоска. С первым научились бороться: жалованья хватало на скверный кофе, клеклую булку-земмель из каменной серой муки, на кое-какие земные радости – прогоркший шоколад, дрянное пиво, орехи. Их втридорога покупали в «кантинах», лагерных лавках. Некоторые ежемесячно получали от добросердечных родственников пухлые посылки с продовольствием. Делились с однокамерниками и жадно ели за здоровье семьи, царя и Красного Креста, который исправно все это доставлял.
С тоской было сложнее – от нее не откупиться, не заесть шоколадом, не залить дрянным пивом. Нужны были смекалка, ум, деньги и немного везения. Счастливчикам лагерное начальство устраивало дешевые развлечения – библиотеки. Книги выдавали господам офицерам под расписку. Если хотелось чего-то определенного, помогали родственники и Красный Крест – присылали литературу по требованию. Требовали обычно немеркнущую даже в тусклых казематах классику – Толстого, Пушкина, Гоголя, а также учебники – по физике, химии, сельскому хозяйству, географии, минералогии, но чаще – по языкам.
Языки учили коллективно, покомнатно, показематно, целыми лагерями. Немецкий зубрили для общения с начальством и гавкающими часовыми. Французский подучивали для души, для прекрасного забытья. Кто-то даже всерьез брался за итальянский, вспоминая по слогам ненавистную с кадетских лет латынь. Хорошо владевших языками назначали преподавателями. Такие никогда не тосковали – не было времени: их ученики-сокамерники могли часами преодолевать стальные кручи претерита и плюсквамперфекта. Грамматическое прошедшее им не казалось таким сложным, как бессмысленное настоящее. Хотелось больше – звуков, слов, грассирующей нездешней, разлинованной по временам, родам и числам, такой понятной жизни. Пленники требовали больше уроков. Зауряд-капитан Левенштейн занимался с офицерами французским по шесть часов в день. Уставал, но был совершенно счастлив. Тоска отступала.
Были и другие способы борьбы с напастью: офицеры устраивали лекции о том, что хорошо знали, – об античной литературе, фортификации, вольтижировке… Работали кружки по интересам – поэзии, астрономии, фотографического искусства, сельского хозяйства. В лагере Нейсс возникло даже Общество принимающих солнечные ванны, организатором которого был изобретательный и неутомимый прапорщик Антонович. Существовали мастерские – токарные, столярные, портновские, художественные.
Попадались в лагерях и сугубые сторонники здорового образа жизни. Они вполне справедливо считали спорт самым действенным средством от тоски. Главное – не лежать, не стоять на месте, главное – двигаться. И они упорно, день за днем, километр за километром, бегали трусцой вокруг бараков. Сокамерники посмеивались: «Каков жеребец. Ничего, сейчас умается, с пустым-то желудком». Были правы, бегуны сдавались: от вечного голодания силы быстро кончались. Но после завтрака и ужина вновь мужественно выходили на беговую дорожку.
Спортом занимались почти во всех лагерях. Особенно любили футбол. В Регенсбурге, к примеру, матчи проводили еженедельно. Играли в теннис на специально разбитых кортах в белых костюмах, которые шили сами. Назначали судью, он сидел на высоком крепком стуле, в пиджаке, кепке, со звонком в руке – всё «как в жизни». Поглазеть на это диво сбегался весь лагерь. Из бараков выносили скамейки, ставили амфитеатром, публика жужжала, хлопала удачным подачам, освистывала ошибки рефери. Кто-то расторопный непременно взлетал на стремянку или крышу барака, наводил объектив и делал памятный снимок эффектного турнира. Карточки отправляли тоскующим семьям – они утешали лучше писем: все живы, бодры, подтянуты, играют в теннис, у них, значит, все хорошо.
В лагерях обожали фильмы. На собранные по камерам деньги офицерские комитеты открывали кинотеатрики. Брали напрокат или покупали аппаратуру, чинили, улучшали. Ленты заказывали у серьезных прокатчиков, но лишь такие, которые одобряло лагерное начальство: никакой политики, эротики и антикайзеровской пропаганды. Смотрели в основном простодушные немые комедии, документальные ленты о красотах Великой Германии, о доблести ее великой армии и самозабвенном труде ее фермеров, доярок и горняков. Иногда показывали что-нибудь поострее – душераздирающие любовные драмы. В лагере Нейсс такие вампуки шли на ура, особенно если в них закатывали глаза и возбуждающе умирали Аста Нильсен или Эрна Морена, кинозвезды того неспокойного времени. У публики были и актеры-любимцы: каждый раз, когда зализанный атласно-шелковый Пауль Вегенер выскальзывал на экран, ему по-мужски сдержанно аплодировал весь зал.
Заведовать кинотеатрами назначали людей проверенных и во всех смыслах боевых. В смешанном лагере Нейсс им был французский лейтенант Столь, а его заместителем – английский лейтенант Хоп. Билетером назначили русского подпоручика Богданова: он отменно рвал билеты и фанатично боролся с зайцами.
Тоску разгоняли и музыкой. Первые русские хоры появились в австро-немецких лагерях уже осенью 1914 года. Хорошие голоса искали по всему лагерю, и было неважно, из какой страны офицер: два-три певучих русских слова мог выучить каждый. Сложнее было с помещением. Сначала под концерты использовали пустой барачный угол или чердак – сбивали нечто похожее на сцену, водружали расстроенное пианино, взятое напрокат у лагерного начальника, расставляли стулья и табуретки, проводили электричество и отводили душу пением и музыкой. В 1916–1917 годах офицерские комитеты, собрав средства, строили даже отдельные концертные бараки.
Лагерный оркестр во время исполнения музыкальной пьесы в театре. 1916–1918 гг.
Коллекция О. А. Хорошиловой
Репертуар тщательно продумывали, печатали на гектографах концертные программки и продавали билеты: партер – 3 марки, галерка – 2 марки. Публика не скупилась, валом валила, хлопала или шикала. Критики (куда же без них) писали восторженные или ядовитые отзывы в газеты, которые выходили регулярно во многих образцовых лагерях.
Русскими хорами и оркестрами славились лагеря военнопленных в Регенсбурге, Мюншенберге, Котбусе. Иногда пленные англичане, американцы, французы, бельгийцы приглашали их на свои театральные вечера. В Регенсбурге после одноактных французских водевилей выступал оркестр Иванова, звучали темы из русских опер, а также «Кавказские эскизы» Ипполитова-Иванова. Их почему-то особенно любили в этом лагере.
В Нейссе музыкальная жизнь била ключом. В конце 1915 – начале 1916-го там сформировали целых три коллектива: симфонический оркестр под руководством прапорщика Степана Щуко, хор под началом штабс-капитана Николая Гурова и оркестр мандолинистов (он же Неаполитанский хор) поручика Дмитрия Кемарского.
В оркестрах играли не только любители, но и профессиональные музыканты. Скрипач-прапорщик Борис Федулов отвечал за вторые скрипки (командовать ими у него получалось лучше, чем солдатами на фронте). Чиновник санитарного ведомства Стоклясс заведовал первыми скрипками. Игравший до войны в струнном оркестре прапорщик Северинов исполнял душераздирающие соло на виолончели. Лучшим контрабасистом считался Владимир Лесневский, бывший капельмейстер 29-го пехотного Черниговского полка. Руководитель симфонического оркестра Степан Щуко тоже был из капельмейстеров, до войны он служил в 1-м лейб-гренадерском Екатеринославском полку и выступал на сцене императорских театров.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?