Текст книги "Русские травести в истории, культуре и повседневности"

Парето часто навещала Гедройц, они говорили по-русски о родине, политических новостях, поэзии. Много курили. Маркиза была увлечена, Вере Игнатьевне тоже нравилась «эта изящная женщина с печальными глазами, вносящая в жизнь красоту» – с ней было хорошо говорить, курить, молчать. Княжна ждала ее прихода «как опиума», мгновения, проведенные с ней, «были и ничтожны, и полны значения». Полным значения был неожиданный подарок маркизы – букет нежнейших орхидей. Уязвленная Рики взбунтовалась: «Цветы, каждый лепесток полон ядом, которым она отравила наше чувство». Но Гедройц успокоила: «Рики, оно слишком большое, чтобы страдать от орхидей».

Она нежно любила эту миниатюрную, изящную швейцарку с лучистыми глазами и чистой душой, не представляла жизни без нее, о чем искренне поведала в «Отрыве». Решив оставить райскую Лозанну ради грязи и смрада русской глубинки, Гедройц предложила Рики ехать вместе. Но та отказалась: после смерти матери она управляла пансионом, заботилась о младших сестре и брате. Гедройц решила: приедет в Россию, устроится хирургом, обживется, заработает денег и вызовет Рики под свое крыло, на полное обеспечение. Эта мысль утешала, давала силы, ведь ей предстоял сложный путь: возвращение к корням, в настоящую, грубую, грязно-серую жизнь, в Россию.

До сих пор никто не смог объяснить этого странного, резкого, бескомпромиссного, необдуманного поступка Гедройц. Возвращаться туда, где не давали учиться на врача, где преследовала полиция, где косо смотрели на ее короткую стрижку и любовные увлечения? Возвращаться на взлете карьеры, когда в Лозанне только сложилась жизнь, пришло научное признание, появились учителя, покровители, интереснейшая работа, достойное жалованье? Профессор Ру просил, умолял остаться, Рики украдкой плакала: она не могла без Гедройц, но не хотела в страшную Россию. И все-таки княжна вернулась. Весной 1899 года она приехала в родное Слободище. Отрыв, самое счастливое время в жизни, длился пять лет.

⁂

Ей было очень сложно в эти первые месяцы – уныние, неопределенность, мучительное ноющее чувство, что совершила ошибку. Она сильно переживала разрыв с Рики, часто вспоминала ее в стихах:

 
Прощай! Сейчас мы расстаемся
Надолго. Слез моих не жди.
Давай покрепче обоймемся
И горе схороним в груди.
Часы бегут – целуй смелее,
Дай выпить счастие до дна.
Ему отдавшись горячее,
Уйдем в мечты златого сна.
И чем нежнее будет ласка
И поцелуй горячий твой;
Чем упоительнее сказка
Любви могучей и святой, –
Тем тяжелее пробужденье,
Прощанья сумрачная тень,
Тоски последнее моленье,
Угасшей грезы хмурый день.
Разлуки призрак все темнее,
Бледней предутренняя мгла.
Иди ж скорей – целуй смелее,
Дай выпить счастие до дна.
 

От депрессии спасла работа. Отец поговорил с нужными людьми, и Веру Игнатьевну взяли хирургом в только что открытую больницу при цементном заводе у деревни Боровка. Там производили безупречный цемент по безупречным американским технологиям. Все остальное в жизни завода определяли технологии сугубо российские. Больница существовала, но лишь на бумаге. В действительности это был грязный барак, набитый до отказа пригульными людьми, – ни белоснежных палат, ни смотровой, ни операционной. Пришлось их строить с нуля. Но чем тяжелее была работа и борьба с заводскими бюрократами, тем легче княжна переносила тоску. Профессор Ру с его полированной блестящей клиникой и тихая любимая Рики не выходили из головы. Нужен был чистый белый лист: пусть будет только «сейчас», только сиюминутные дела. С прошлым покончено. Ей нужно было выбить, выработать из себя сожаление, любовь, ностальгию, запахи, слова, память.

Сделали ремонт, обустроили палаты, привезли столы, инструменты, лампы, обогреватели. В октябре 1901-го Гедройц провела уникальную операцию: выправила бедному скорченному мальчонке тазобедренные суставы. Через несколько месяцев он впервые встал на ноги, распрямился, пошел. Местные жители решили, что это чудо. Сама Вера Игнатьевна назвала чудом другое событие: в 1903 году, сдав экзамены и легко пройдя аттестацию при Московском университете, она получила звание женщины-врача. В России на большее рассчитывать не приходилось.

Жизнь налаживалась, ностальгия отступала, любовь к Рики утихла. Княжна очень увлеклась Натальей, Нетти, верткой, изящной, обольстительной стрекозой. Она впервые после Швейцарии отпустила на волю чувства, стала надеяться на что-то. И обожглась – девушка предпочла мужчину. От Рики письма приходили все реже, Гедройц понимала: она не приедет, не оставит Швейцарию, ведь ей так хотелось нормальной жизни, семьи, детей, уютного, пусть даже мещанского быта. В России все это было невозможно. Им следовало забыть друг друга. Пришло время ставить точку. Импульсивная Гедройц впервые не сумела с собой совладать: заперлась в комнате, извлекла из тайника пистолет и нажала на курок. Ее чудом спасли.

Самоубийство стало перерождением. Смертельное ранение излечило от глупых любовей и депрессии. Вера Игнатьевна заставила себя жить – не ради Рики и пошлых неверных стрекоз, а только ради профессии. Она действительно тогда покончила с собой – чувственной, влюбчивой, ранимой. Она стала железным, бескомпромиссным бесполым хирургом, который лишь ночами давал слабину – сочинял стихи о любви, всегда несчастной, всегда неразделенной.

Весной 1904 года княжна в составе Объединенного передового дворянского отряда Красного Креста отправилась в Маньчжурию, на Русско-японскую войну. Работала остервенело, вытаскивала солдат с поля боя и с того света, оперировала на передовой, под пулями и взрывами шимоз. Быстро, по-мужски приободряла раненого: «Голубчик, будет больно, держитесь как-нибудь» – и резала, отхватывала загнившие части, пилила ноги, извлекала пули. За год войны больше ста операций.

Княжна Вера Гедройц (в центре) с сослуживцами перед отправкой на театр военных действий в составе Объединенного передового дворянского отряда Красного Креста. Фотоателье К. Буллы. 1904 г.

Коллекция О. А. Хорошиловой

Гедройц вернулась с именем и наградами. О ней писали в газетах, много говорили в тылах. Слух о железном хирурге дошел до царской семьи. И когда в 1909 году ее пригласили в Петербург на открытие детской больницы, императрица мгновенно вспомнила эту странно бесполую самоотверженную княжну. Она легонько кивнула в ее сторону, тем самым изменив жизнь Веры Игнатьевны: ее назначили старшим ординатором Царскосельского дворцового госпиталя, начальником хирургического и акушерско-гинекологического отделений, личным врачом царицы и детей.

Княжна выкраивала время для работы над второй докторской диссертацией, которую защитила в 1912 году. Она занималась частной практикой в Царском Селе и Петербурге, консультировала Николая Гумилева, больного малярией, жену Василия Розанова, страдавшую от рассеянного склероза. Медицина сблизила ее с миром искусства, куда она мечтала попасть с юности, со времени своих первых наивных стихов.

Она упорно продолжала сочинять, но рифмы выходили скверными. «Слезы» падали на «розы», «ласка» неотрывно преследовала «сказку», «упоенье» не мыслило себя без «сомненья». «Грудь чаек» была непременно «удалой», ветер обдувал «жаркими лобзаньями», споря в этом искусстве с ночью, конечно же душной и жгучей. Все это звучало нехорошо, нужно было время – додумать, отсечь лишнее, отшлифовать. Но Гедройц не смогла отказать Марии, прелестной дочери художника Юлия Клевера, предложившей издать ее сочинения одной книгой. Княжна доверилась вкусу барышни и завалила ворохом опусов, позволив ей самой составить сборник. Он вышел в 1910 году под названием «Стихи и сказки». И почти всё в нем – избитые рифмы и скверные эпитеты. В экземпляре, хранящемся в Публичной библиотеке, безымянный гневный критик накорябал вердикт: «Пошло и неуклюже». Так же говорили о ее виршах именитые современники и сам Гумилев. Княжна понимала, что поспешила, зря доверилась себе и Марии. Сборник не следовало издавать.

Но прелесть этой книги – как раз в ее неуклюжей искренности. «Стихи и сказки» – автобиография сердца. Все, что мучило, что княжна себе запрещала, от чего отказалась ради профессии, все эти любовные чувства, кое-как зарифмованные, неотточенные, необдуманные, попали в книгу. Это не стихи – это стихия, поток желаний, обращенный в хаотичные строфы. Не нужно их критиковать, как не следует критиковать рукописную исповедь. Страница за страницей княжна исповедуется в любви к своей семье, старому саду, матери, брату Сергею. Но больше стихов о любви к женщинам. Откровенное «Воспоминание» опубликовано с посвящением «А. Н. Б-ой» – Анне Николаевне Бахтиной, коллеге и близкой подруге, с которой княжна работала в Людиновской больнице и прошла Русско-японскую войну:

 
И, не сводя очей, я на тебя смотрю,
Ловлю твой каждый взгляд, улыбки отблеск ясный,
И хочется сказать, как я тебя люблю,
Как дорог мне твой лик печальный и прекрасный.
Так в вечер осени угрюмый и немой
Я в праздник троицы душою уношуся
И, вспомнив про него, усталый и больной,
Душой измученной к тебе, мой друг, стремлюся.
 

«Стихи и сказки» вышли под авторством Сергея Гедройца. Дамы Серебряного века любили скрываться под мужскими именами. Такова была мода. Но княжна придумала псевдоним по личным причинам. В нем глубокая нежная любовь к умершему брату и острое желание оставаться самой собой если не в жизни, то хотя бы в литературе. Пока столичные поэтессы кривлялись в кабаре, одевшись юношами-денди, Гедройц носила юбку и маску в жизни, а в поэзии парадоксальным образом разоблачалась. Вера была ее псевдонимом, настоящим именем – Сергей.

Поэт Сергей Гедройц много работал над собой. Не обижался на критиков, прислушивался к замечаниям, ценил язвительные шутки, которыми щедро угощали «ремесленники», как называли себя участники литературного объединения «Цех поэтов», основанного в 1911 году Николаем Гумилевым и Сергеем Городецким. Многим оно казалось странным – никакой эстетической программы, разные люди, разновеликие таланты: стеснительная акмеистка Ахматова, развязный Пяст, ярмарочный Городецкий, Кузмин в ионических завитках. И еще княжна Гедройц, крепкий хирург в мужских костюмах с девичьей любовью к романтичным стихам. Но в этом странном пестром сообществе практиковали свободу самовыражения и милостиво терпели ошибки. Их у княжны было много. Она трудилась в этом «цехе», словно подмастерье перед финальным экзаменом, сочиняла и выбрасывала, выверяла рифмы, совершенствовала слог. Экзамен выдержала достойно, опубликовав в 1913 году сборник «Вег». Синдик «Цеха поэтов», Николай Гумилев, сдержанно похвалил его – всего парой слов, но вполне дружеских. О нем тепло отозвался критик и редактор Иванов-Разумник. Георгий Иванов и Сергей Городецкий, дав волю злорадству, разнесли сборник в пух и прах. Но тем лучше, думала княжна, значит «Вег» не оставил никого равнодушным. К тому же она лишь начинала свой «Вег», свой путь в поэзии. Немецкое слово weg («дорога»), зашифрованное в названии, оправдывало ученические ошибки.

Обложка поэтического сборника «Вег» Сергея Гедройца. 1913 г.

Второй сборник был лучше неуклюжего первого. Родился ритм, близкий современной поэзии. Исчезли избитые рифмы и конфетные эпитеты, но вместе с ними исчезла и детская искренность. В «Веге» больше поэта Сергея и меньше Веры с ее растерзанным сердцем и неловкими безответными влюбленностями. Она сумела укротить себя, заставив чувства слаженно петь по нотам сочиненных ею стройных романсов, баллад, колыбельных.

Мягче приняли «цеховики» и ее драму в стихах «Дон Жуан», опубликованную в 1916 году в «Альманахе муз». Гедройц предложила необычную интерпретацию известного сюжета. Разочарованный жизнью и пошлыми страстями, Дон Жуан решает застрелиться, но в последнюю минуту к нему влетает юнец в белом атласном костюме, легкий, звонкий, почти Меркурий, вестник богов. Ловелас внимательно глядит на юношу, за окном вдруг вспыхивают зарницы, это символ зародившегося чувства. Пистолет отложен. Герой любуется ангелоподобным гостем, бросая Лепорелло: «Ступай! Коль кто придет, скажи, я не один». Слуга смущен: «Видал я виды, а теперь не дело затеял мой прекрасный господин». Юноша вдохновенно протягивает руки к окну: «Зовет нас мир – любви услада! Жуан, идите!» Жуан готов.

В следующем акте он встречается с Донной Анной, одерживает победу в словесном поединке с разгневанным Командором, и каменный гость рассыпается в пыль. Вновь появляется атласный быстрый юноша. Жуан протягивает ему руку: «И, как божественный Икар, взметнув могучими крылами, взлететь с тобой в миры миров!» Донна Анна остается на многогрешной земле и оттуда благословляет этот необычный союз обольстителя и вечного юноши.

Вера Игнатьевна смешала литературные цитаты и образы с событиями из собственной жизни. Жуан, размышляющий над смыслом бытия с пистолетом в руках, похож на Гедройц, задумавшей самоубийство. Юркий атласный юнец напоминает прекрасного принца из сочинений Уайльда, которыми зачитывалась княжна. Финальные слова Дона о любви созвучны ключевой фразе «Крыльев» Михаила Кузмина: «И люди увидели, что всякая Красота, всякая любовь – от богов, и стали свободны и смелы, и у них выросли крылья». Эту повесть, вышедшую в 1906 году и наделавшую много шума, Вера Игнатьевна хорошо знала и, возможно, даже хранила в своей библиотеке. С Кузминым она виделась на заседаниях «Цеха поэтов», его инакочувствие было ей понятно и близко.

При других обстоятельствах княжна обратила бы литературный талант в мастерство. Но для этого требовалось время, тихие часы вдумчивой напряженной работы. Их почти не было. Гедройц отдавала себя медицине и службе в Царскосельском госпитале. И даже те свободные вечерне-ночные минуты, которые посвящала поэзии, исчезли с началом Великой войны. Тогда она почти не сочиняла: трудилась на передовой и в тылу, пыталась не попасть под вражеские пули и ядовитые стрелы придворных интриганов. Бесконечный поток раненых, операции, перевязки, обходы, отчеты, а еще сложная обязанность обучать сестринскому делу императрицу и дочерей.

«Дисциплину держала княжна Гедройц, – вспоминал раненый доброволец, ее пациент, – говорила резко, но была внимательна и сердечна. У нее была совершенно мужская наружность, в меховой шапке выглядит просто мужчиной».

Вера Гедройц (первая слева) в шубе и меховой шапке. 1914 г.

Библиотека Йельского университета

На фотографиях императорской семьи, хранящихся в Йельском университете, среди врачей, пациентов и августейших сестер милосердия легко найти Веру Гедройц. Она отличается и выгодным ростом, и необычной внешностью. У нее такие же, как в молодости, короткие волосы, хотя они едва видны под вязаным белым колпаком с красным крестом и фетровой полумужской шляпой. Зимой она ходила в огромной барской шубе на меху и «боярской» шапке, вид имела комичный, и царскоселы над ней украдкой потешались. Был у нее любимый наряд – сорочка с высоким пристежным воротничком, шелковый галстук с щегольской булавкой, «английский» (как сама его называла) пиджак с запахом направо. Друзья и биографы называли ее костюм мужским, но он таким не был. Вера Игнатьевна, совершенный андрогин, совмещала мужские вещи с женскими. Ни на одном снимке из романовских или советских времен она не позирует в брюках. Она всегда носила юбки.

Вера Гедройц проводит операцию. Первая слева – великая княжна Ольга Николаевна, правее – императрица Александра Федоровна. 1914 г.

Библиотека Йельского университета

Вера Гедройц в окружении раненых офицеров в Дворцовом лазарете № 3. 1914 г.

Библиотека Йельского университета

До и во время Великой войны ее наряды смущали современников. Но после революции, во времена НЭПа, эмансипированных дам, похожих на Гедройц, стало больше. Они коротко стриглись, носили мужские жакеты, сорочки, галстуки с булавками и верили в то, что андрогинная внешность уравнивает их с мужчинами, что они не девушки на выданье, а безупречно бесполые товарищи. Среди таких Гедройц было легче. К тому же инакочувствующими в то время почти не интересовались ни советские власти, отменившие статью о мужеложстве, ни советские поэты, обратившие вдохновенные перья в рупоры новой эпохи.

Вера Игнатьевна осталась в России, осела в Киеве, устроилась в хирургическую клинику при мединституте, публиковала статьи в научных журналах, в 1923 году была избрана профессором. Она оставалась андрогином, носила мужские вещи и писала под псевдонимом Сергей Гедройц. «Грузная, лицом похожа на французского аббата, – вспоминала Ирина Авдиева, ее близкая знакомая, – с маленькими руками и ногами, она одевалась по-мужски и о себе говорила в мужском роде».

Вера Игнатьевна делила квартирку в доме № 7 по Круглоуниверситетской улице с графиней Марией Нирод. Их отношения Авдиева назвала «супружескими», об остальном тактично умолчав. Гедройц ее любила страстно, самозабвенно, вдохновенно. Чудом сохранившиеся стихи, написанные княжной в середине 1920-х годов, необычайно чувствительны для пятидесятилетней дамы. Вера Игнатьевна жила и дышала любовью и, кажется, обрела новый смысл жизни, от которой уже начинала уставать. Большинство лирических стихов обращено к безымянной женщине, но два официально посвящены Марии.

Мушке Нирод

 
Две слезы, горящих, как пламень,
Вы ужели мои карие глаза
«Нет», – сказала – превратилась в пламень,
Наших чувств и страсти бирюза,
«Нет» – Великое вдруг стало малым,
Ощетинился гвоздями путь,
И плечам израненным, усталым
Вновь к твоим коленям не прильнуть.
В океанах внутреннего мира
Божества угас последний свет.
Зарыдав, моя разбилась лира
Оттого, что ты сказала «нет».
 

(30. V.)

Ночь

 
Эту ночь мы не забудем оба,
Полную любви и жгучей страсти,
Ночь, рожденную из мрака, чтобы
Ты моей могла отдаться власти.
В ней молчаньем звезды говорили,
Ласки зорь зарницей загорались.
Знает ночь, как мы с тобой любили,
Знает месяц, как мы целовались.
От тоски взаимного желанья
Исступленно вздрагивали тени.
Жизнь застыла в муке мирозданья,
Когда я ласкал твои колени.
И потом, как град, немые слезы,
Вопль, с которым ты ко мне припала.
Девичьи ль оплакивала грезы?
Или час, когда женою стала?
Ночь – когда твоим стал я до гроба,
Ночь – когда душа смотрела в очи.
Ты и я, мы не забудем оба
Тайну откровений этой ночи.
 

(24. VII. 1925)

В это же время Гедройц вместе с Ириной Авдиевой собирала материал о старце Досифее и в 1926 году начала поэму «Великий андрогин». Она превратила монаха в двуполого витязя-пилигрима, преодолевавшего трудные испытания плотской любви, чревоугодия, знаний, славы ради высшей цели – духовного преображения и соединения с Богом:

 
А в ночь, придушенную зноем,
В давно изустный старый век,
В одежде, крытой грязью, зноем,
Шел в гору странный человек.
Высок и строен, точно колос,
Нет ни усов, ни бороды,
И тонкий, точно женский, волос
Волнист, как вал морской гряды.
‹…›
Тропа узка, тропа бескрайня,
Куда ведет незримый перст
Того, чело чье кроет тайны,
А перси давит четкий крест.
Дитя разгневанного горна,
Кто этот крестный пилигрим,
Что шагом ввысь идет упорно:
Жена ли, муж иль андрогин?
 

Гедройц хорошо понимала Досифея, ощущала с ним близость. Она думала о монахе, но писала о себе. Вера Игнатьевна и была тем отшельником, изгоем, двуполым витязем-пилигримом, который преодолевал искушения, жертвовал собой ради высшей цели. Для Досифея высшей целью был Бог, для Гедройц – призвание. Она не скрывала, что пожертвовала любовью к Рики, упокоенной Швейцарией и богатством ради профессии, ради искреннего желания помогать людям в России. Княжна все-таки была неисправимым романтиком, как и ее витязь Досифей.

Живя в Киеве, она высылала кое-какие новые сочинения в Ленинград милейшему отзывчивому Иванову-Разумнику, но тот не спешил хвалить нестройные рукодельные рифмы. В них было много чувства, но мало умения. Он тактично посоветовал попробовать писать прозу. За плечами княжны была интереснейшая сложная жизнь, которую она по-медицински скрупулезно фиксировала в дневниках. В конце 1920-х Иванов-Разумник их прочел, похвалил и подал идею сочинить повесть, а лучше сборник. Он торопил, чувствовал, что времени оставалось мало, нужно было успеть дожить, дописать, издать. Княжна задумала многотомник «Жизнь», за два года подготовила три первые повести и отдала их в ленинградское издательство.

Она успела – написала важное о себе. Написала так, как хотела, как чувствовала прожитое. Ее «Жизнь» – автобиография совершенного андрогина, не имеющая аналогов в русской литературе. Автор-мужчина рассказал историю своей жизни от лица женщины, ощущавшей себя мужчиной. Тогда, в конце НЭПа, цензура пока не была кровожадной, в издательствах все еще работали либеральные редакторы, и декадентский гендерный парадокс-перевертыш, сочиненный Гедройц, их не смутил.

Она успела – увидела три опубликованные повести, три аккуратных тома, «Кафтанчик», «Лях» и «Отрыв». «Шамань», о работе на цементном заводе, издать не получилось: в начале 1930-х начались репрессии. В Киеве арестовали многих ее коллег, талантливых врачей. С университетской кафедры хирургии уволили заведующего, профессора Александра Черняховского, саму кафедру закрыли, и Вера Игнатьевна осталась без любимой работы и права на пенсию. Это означало голодную смерть. Но, к счастью, она скопила кое-что на черный день. Этих денег и полученного гонорара хватило на скромный домик в селе Преображенье под Киевом.

Униженной, уволенной Гедройц заинтересовались в ОГПУ: все-таки бывшая княжна, работала в Швейцарии, входила в ближний круг императорской семьи, проявляла политическую неблагонадежность. Об этом интересе, возможно, говорит экземпляр «Кафтанчика», попавший в мою коллекцию. Он густо проштампован, происходит из библиотеки парткома ОГПУ-НКВД. Кажется, какое дело парткому до милой книжки о беспечном аполитичном детстве, в которой нет ни войн, ни царя, ни Швейцарии? Возможно, кто-то в органах уже готовил почву, читал изданную прозу, методично подчеркивал скрытую контрреволюцию…

Но в марте 1932 года Вера Игнатьевна скоропостижно скончалась. Она успела.

Ее архив рассеялся. Дневники исчезли. Документы, хранившиеся у Ирины Авдиевой, в 1937 году конфисковал НКВД. Уцелела только тетрадь с разрозненными стихами, неоконченными рассказами, обрывками воспоминаний.

Сейчас о Гедройц много пишут. Заслуженный врач России Владимир Хохлов посвятил ей книгу «Руки, возвращающие к жизни». В ее честь назвали Фокинскую городскую больницу в Брянской области. На здании клиники А. Н. Семашко в Царском Селе установили мемориальную доску. Но уцелевшая рукопись «Шамани», неоконченные повести «Смерч» и «Куски людей», рассказы и стихи 1920-х годов все еще ждут своего часа в Рукописном отделе ИРЛИ. Издание всех повестей ее «Жизни», дополненное осколками архива, стало бы лучшим памятником этому великому литературному андрогину, талантливому и необычному человеку.

ПОСЛЕДНЯЯ СТРАСТЬ РЭДКЛИФФ ХОЛЛ

«Моя обожаемая, я не ем, не сплю, думаю лишь о том, когда тебя увижу. Любовь к тебе сильнее плотской страсти. Я пишу и понимаю, что ничего другого не хочу, лишь бы только увидеть тебя, Сулина. Я хочу хотя бы пару часов побыть с тобой. Я хочу заковать тебя цепями плоти, я так этого жажду, что мое беспомощное тело стало мне пыткой, но через него порывается моя душа, она взывает к тебе, Сулина, она говорит тебе, что настоящая любовь безгрешна, плоть податлива, но дух крепок. Боже, помоги мне. Я люблю тебя, люблю, люблю, Сулина. Я ужасно тебя люблю».

Писательница Джон Рэдклифф Холл неожиданно потеряла рассудок. Она не ела, не спала, не выходила на вечерние прогулки в парк. Она влюбилась по уши, бездумно, как юнец, как кролик, как черт знает кто. Мир рухнул, краски потухли, ничего не хотелось. Все, даже заботливая Уна, раздражали. В голове кровью стучало только имя: Сулина, Су-ли-на. Этот ритм подчинил ее сердце, пульс, бег мысли, рождение слов. Слова рождались с трудом: Джон думала о Сулиной, ее обезьяньем лице, раскосых глазах, податливой молодости, о минутах дикой страсти. И тело отзывалось позорной, приятной, невыносимой болью. Голова была словно в тумане. Тени образов утопали в серой вязкой мути. Герои нового романа вдруг потеряли дар речи, застыли в дурацких позах на полукадре застрявшей киноленты. Сюжет не клеился. Слова рождались недоносками.

Писательница Джон Рэдклифф Холл с любимой собакой. Начало 1930-х годов

Она влюбилась – кто бы мог подумать – в пятьдесят с лишним лет, в расцвете ослепляющей славы, она, серьезный романист, светский лев, принципиальный джентльмен, влюбилась в некрасивую девку, в казачку, в нищенку-эмигрантку, до потери пульса и, что страшнее, самообладания. Она боялась этого чувства, и пестовала его, и ликовала: Сулина сказала «да», стала ее любовницей, ее великой и, возможно, последней страстью.

В 1934 году, когда они встретились, Рэдклифф Холл была хорошо известна и литературными романами, и романами сердечными, но больше – необычной внешностью. Она была истинным травести: говорила от мужского лица, откликалась на имя Джон и уже в юности ухаживала за дамами, даже если они были в многолетнем счастливом браке. К примеру, закрутила невероятную интригу с Мейбл Баттен, престарелой замужней меццо-сопрано.

В девяностые годы Джон получила огромное наследство от деда и обрела долгожданную независимость от сумасбродной матери и отчима. Занималась тем, чем хотела, – спортом, искусством, верховой ездой, любовью. Писала второсортные стихи и публиковала их за свой счет. Но после выкупила и уничтожила эти позорные книжицы.

В 1915-м, в разгар Первой мировой, она познакомилась с леди Уной Трубридж, эксцентричной, немного взъерошенной аристократкой. Та уже успела побывать замужем за орденоносным адмиралом, но стремительно с ним развелась и без памяти влюбилась в Рэдклифф Холл, превратившись в заядлую сафистку. Уна окружала писательницу любовью, заботой, уютом, была ей настоящей преданной женой и без устали расхваливала ее литературный талант.

Тогда Джон сочинила несколько серьезных романов: «Незажженная лампа», посвященный Мейбл Баттен, «Кузница» об Уне и парижской художнице Ромейн Брукс, «Адамово племя» о детских переживаниях и религиозном экстазе. Но самым важным был «Колодец одиночества», исповедь о любви, которая не смела назвать себя. Сюжет основан на жизни Джона. В викторианской семье родилась девочка, но родители ждали мальчика и потому назвали ребенка выбранным уже именем Стивен. По внешности и поведению она совершеннейший сорванец. В двадцать лет превратилась в стройного красивого молодого человека, стриглась коротко, носила мужские костюмы и с пугающей легкостью овладевала сердцами замужних дам. Переехав в Лондон, попробовала себя в литературе. Первую повесть критики приняли хорошо, но Стивену было неуютно в Британии: ее внешность и увлечения смущали викторианцев. По мудрому совету близкого друга Джонатана Брокетта она переехала в либеральный веселый Париж. Вскоре началась война. Героиня в составе санитарного отряда отправилась на фронт, за проявленный героизм получила Военный крест и на передовой влюбилась в Мэри Льюэллин, сестру милосердия. Чувство оказалось взаимным, но в то время и при тех обстоятельствах оно было обречено. Стивену пришлось обмануть Мэри: она сделала вид, что увлечена другой, тем самым заставив ее принять предложение о замужестве от уважаемого джентльмена. «Колодец одиночества» заканчивается молитвой, почти криком Стивена: «Признай нас, Боже, перед всем миром! Дай нам право на существование!» Эти слова стали лозунгом современной ЛГБТИК-культуры.

В 1928 году роман опубликовало издательство Джонатана Кейпа, и публика тут же обозвала его «оскорбительным и неприличным». Пресса подняла шумиху, дело дошло до суда. То, что происходило в зале заседаний, напоминало процесс над Оскаром Уайльдом. Думаю, это даже льстило Джону, которая на глазах британцев и всего мира превращалась в мученика за любовь. В ноябре судья вынес вердикт: книга признана «непристойной». Апелляция и письма влиятельных лиц не помогли. Сочинение запретили в Британии, но быстро распродавали в США и Франции. Джон получила неплохой доход и международное имя. «Колодец одиночества» – до сих пор ее самый известный и читаемый роман.

Внешность Рэдклифф Холл была столь же необычна, как темы ее сочинений. Она ненавидела женские наряды, томно изогнутые корсеты, шелковые платья в мещанский цветочек, нелепые шляпы-подносы и длинные волосы, уложенные в стиле японской гейши. Не любила обморочно-кружевную Прекрасную эпоху, которая заставляла ее уживаться со своим, чужим ей, женским полом. Она уживалась, но лишь до того момента, пока была жива сама Belle Époque. В 1914 году разразилась Первая мировая, и старый мир скончался от апоплексического удара. Через пять лет началась новая эпоха – джаза, секса, веселья, свободы, пусть даже мнимой. В середине двадцатых Джон придумала себе стиль, созвучный ее внутреннему миру. Современники назвали его «необычным женским дендизмом». В парикмахерской универмага Harrods писатель сделала короткую стрижку «итонский кроп» с подбритым затылком и волнистыми прядями спереди.

У нее был отменный вкус и точеная фигура. Она выглядела женственно даже в твидовых куртках, габардиновых плащах и шелковых смокингах. Эти вещи прочно вошли тогда в моду, полюбившую эксперименты с травестией. Девушек, заигрывавших с брутальным стилем, считали невероятно привлекательными. Однако никто, даже Джон, не носил брюк: это считалось неприличным, а в некоторых странах еще действовали законы, запрещавшие дамам появляться в брюках на публике. Джон придумала компромисс: со смокингом надевала юбку, украшенную атласными лампасами. На прогулку отправлялась в куртке «норфолк» и безопасных бриджах.

В таком наряде ее увидела Евгения Сулина во время их первой встречи в Баньоль-де-л’Орн летом 1934 года. Писатель вместе с Уной приехала сюда, на модный нормандский спа-курорт, поправить здоровье. У нее побаливала нога: много лет назад она упала с лошади, серьезно поранила голень, и в пятьдесят лет старые шрамы вновь напомнили о себе. Но, как назло, заболела Уна – свалилась с острым приступом гастроэнтерита. И теперь хромому Джону пришлось быть сиделкой, правда недолго. Писательница поняла, что одной ей не справиться. Она набрала номер Американского госпиталя в Париже и потребовала «хорошую, нет, самую лучшую опытную и покладистую медсестру». На спа-курорт отправили умелую и безропотную Евгению. Там начался их роман, больше похожий на сладкую пытку.

О Сулиной до недавнего времени почти ничего не знали. То немногое, что есть в биографиях Рэдклифф Холл, авторы почерпнули из писем самого Джона, хранящихся в Техасском университете. Но факты эти неточны и субъективны – не будем забывать о легком помешательстве по уши влюбленного писателя. К счастью, в петербургском архиве мне удалось найти документы, связанные с Евгенией и ее семьей. Они кое-что прояснили.