Текст книги "На крыше храма яблоня цветет (сборник)"

Послушник Виктор

В монастыре Леша Швабров познакомился с послушником Виктором, который охотно брался выполнять самые тяжелые и грязные работы, особенно любил уединение и много молился.

А спустя некоторое время Швабров подружился с ним.

Виктор, как в хорошем кино, рос очень красивым и добрым мальчиком.

После окончания школы сразу поступил в университет. На втором курсе призвали в армию, отправили в десантные войска под Псковом, затем – в Чечню. Вместе с Виктором все это время был его друг Сережа. С него, Сережи, и все началось…

Стояла красивая чеченская осень. Удивительно красочная и тихая, это теперь даже Игорь из разведроты по прозвищу Чингисхан может подтвердить. Деревья, листочки, местами уцелевшая довольно оригинальная архитектура создавали у солдат ощущение праздника. На крыше одного из домов жили даже белые голуби, а небо было тихое и голубое. Во всей окрестности ни людей, ни техники не было видно. Служилось легко, казалось, что все в дальнейшей жизни будет так же – легко и картинно-красочно.

И вдруг среди этой приятной и почти домашней картины раздается выстрел, потом второй. Оба «адресованы» Сереже, причем буквально в висок. Шум. Тревога. Автоматные очереди.

Виктор Сережу на руки и бегом в здравпункт. Пока нес, рубашка полностью кровью пропиталась. Два дня после этого ничего не ел, не мог прийти в себя от шока. Солдаты «прочистили» все окрестности, но стрелявшего так и не нашли. Да и нереально он выглядел бы на фоне нарядной осени. Если бы не выстрелы и ранение товарища, все бы приняли случившееся за фантом. Но факт, увы, имелся и он свидетельствовал, что все солдаты как один перед жестокой смертью беззащитны.

Потом хирург через ребят Виктору передал, что чудес, конечно, на свете не бывает, но может случиться так, что Сережа будет жить.

Пятьдесят на пятьдесят.

До самого виска, оказывается, полсантиметра не хватило.

Виктор, не помня себя от радости, три банки тушенки за один раз съел, а потом лег и прямо в блиндаже на сырой земле, подложив руку под голову, уснул как убитый. Он твердо был уверен, что друг выживет, потому что по-другому и быть не могло.

Их связывало слишком многое. К тому же Виктор знал, что у Сережи есть девушка и она ждет его. И он, Виктор, а не кто-нибудь, будет свидетелем на свадьбе, это уже давно решено. Спокойным, безмятежным, здоровым сном солдат отмечал новость о выздоровлении друга.

Тот день запомнили оставшиеся в живых ребята еще тем, что Виктор во сне улыбался, совсем как маленький ребенок, они смеялись над ним, щекотали его подбородок травинкой, а он все равно улыбался. Снова в сердцах поселилось чувство легкости и предвкушения чего-то хорошего.

Домой, на «гражданку» полетели письма, что один боец случайно получил ранение, но будет жить, кормят хорошо и погода замечательная, как на курорте.

Еще через два дня Сережа пришел в сознание, впрочем, лучше бы не приходил. Их месторасположение плотным кольцом окружили «чехи», и нужно было срочно скрываться в горах.

Приказано брать только оружие, кто сколько сможет.

– Товарищ командир, а можно я с собой Дробышева возьму? – спросил Виктор.

– Нет! – последовал резкий, как удар, ответ.

Он склонился над раненым другом.

– Ну давай, держись…

– Слышь, добей, а… Я прошу как человека, прошу, слышь.

– Нет, ты это… Совсем того, что ли? Мы же с детства с тобой.

– Ты что, Вить?.. Куда я потом? А? Ты, старик, не оставляй меня, смотри, я как человека тебя прошу, слышь? Не оставляй! Я же мужик, мужиком родился и мужиком умереть хочу.

Возникла тяжелая тишина, оба понимали, как опасно их положение. И промедление. Изощренные пытки чеченских бандитов были известны исключительно всем солдатам, правда, сибирякам пока только понаслышке.

Но каждый думал про себя одно и то же: меня это не коснется никогда. Каждый втайне надеялся на удачу или… быструю, безболезненную смерть. А попасть в плен означало хуже даже самой долгой и мучительной смерти.

Виктор закурил. Курил долго. И когда уже прогремела команда «Уходим!», сунул нож в руку Сереже, глаза опустил и вышел, навсегда поселив в своем сердце чувство вины.

Резня в ту осень была большая.

Цинковых гробов на всех убитых не хватало, потому многих пришлось хоронить прямо на местах боев. Из двадцати одного солдат-срочников, приехавших из-за Урала, осталось семь в живых. Бандиты старались стрелять русским прямо в пах.

А те, все как один после такого ранения, добивали себя сами как могли, ни на секунду не задумываясь, что родственникам они нужны живыми, пусть и покалеченными, но обязательно – живыми. Но так уж, видимо, устроен этот мир, что для большинства мужчин позор хуже смерти. Потому на смерть шли без страха, осознанно, а иногда даже с улыбкой.

Марш-бросок, куда послали группу Виктора сразу после случившегося, оказался затяжным. И хотя боевое задание хранилось в строжайшей тайне, ребят на пути уже поджидали две засады.

В предательство тогда никто из бойцов его группы не верил, думали о случайных совпадениях.

Виктор вырвался из ада только с двумя бойцами, остальные погибли быстро и нелепо, часть попала в плен. Еще неделю выжившие очумело петляли по незнакомым чеченским болотам, прячась в кустах от каждого шороха и питаясь сырыми лягушками, спички промокли, зажигалки быстро кончились. К тому же начался сезон дождей и теплая и сухая местность стала слякотно-холодной. В то, что солдаты вернутся живыми, не верил, похоже, никто. И, когда они пришли в свою часть, комдив здорово удивился:

– Вы выжили? И вышли? Но это же, елки-палки зеленые, нереально! Как?

А про засаду было сказано следующее:

– Не было там никакой засады, мы «чехам» специально коридор открыли, у нас же приказ с центра, все об этом знают…

Виктор тогда первый и последний раз в своей взрослой жизни заплакал. Плакал горько и долго, как плачет нищий, у которого отбирают самое ценное. А потом ушел за казарму и закурил. Курил как никогда долго.

С этого дня, казалось, он перестал понимать смысл происходящего, но если бы только он один. Бойцы были уверены, что их хотят убить только на том основании, что они русские солдаты. Причем, похоже, хотят убить свои. Спрашивается, зачем?

Ответы приходили самые разные, оттого настроение у служивых было подавленное, хотелось все происходящее вокруг забыть раз и навсегда. Кто-то из рязанских придумал в блиндаже гнать самогонку, идея пошла на ура, самогонка быстро закончилась, а выстоять положенное время другой порции браги бойцы не дали – пили так. От этого в казарме уже больше недели стоял сладковато-пряный запах, причину которого так и не смог выявить никто из комсостава. Солдаты не лыком шиты, фляги с брагой закапывали в теплую землю до самого основания, а выкапывали, когда уже были уверены в ее готовности.

* * *

В столовой, в это трудно поверить, давали сырую нечищеную картошку.

Ситуация непростая. Повариха-чеченка состояла, как принято говорить на суконном армейском языке, в интимных отношениях с некоторыми офицерами, а следовательно, могла себе позволить многое. Попробовал бы кто-нибудь на нее пожаловаться! В армии действуют свои законы, не всегда соответствующие Конституции, как, впрочем, и здравому смыслу.

Все разрешилось, когда за очередным трупом приехали убитые горем родители. Мама, души не чаявшая в старшем сыне, зашла в солдатскую столовую посмотреть, чем питался ее ангел, перед тем как уйти из жизни, попробовала картошку и бросила ее прямо в лицо поварихе. Та вспыхнула от возмущения, но женщина, которая на чеченской земле лишилась счастья, решила идти до конца. И пришла… с сырой картошкой к комбату.

В общем, он и сам догадывался, что между офицерской и солдатской столовой существует большая разница, но чтобы давать молодым людям сырую картошку? Такое ему и в голову не могло прийти.

Зато потом ужин в солдатской столовой оказался вполне съедобным. Солдаты, соскучившиеся по горячей еде, были невероятно счастливы, наворачивая хорошо проваренную гречневую кашу с маслом. Много ли военному люду надо?

Узнав о случившемся, односельчане поварихи под страхом смерти запретили ей работать в столовой. Конфликты с русскими военными, которые рисковали ради них своей жизнью, им были ни к чему.

С тех пор солдаты сами стали готовить себе еду. На полевой кухне дежурили охотно по очереди.

* * *

На станции Виктора вместе с сестрой и мамой встречали соседи – Сережины родители.

Им пришла похоронка, мол, пропал без вести. А их, как это бывает, интересовало очень многое: если погиб сыночек, то как? Можно ли по-христиански похоронить? Что он говорил, когда видел последний раз Виктора, и случайно не предчувствовал ли неладное? Ведь у Сережи очень хорошо была развита интуиция.

А может, зря они так переживают, вдруг он в чеченском плену томится? А родителей волновать не хочет, где им, простым людям, выкуп взять в случае чего?

Виктор обнял Сережиных родителей и сухо срывающимся голосом сказал, что ничего об их сыне не знает, вполне возможно, он и в плену, но не исключена также и смерть. На войне ведь все возможно.

Если бы эта встреча была единственной! Папа и мама убитого друга помогали семье Виктора во всем.

Отец же после возвращения солдата частенько стал заходить к нему вроде как по делу, а сам садился за стол, доставал сигареты, курил и подолгу молчал. Мама хлопотала за ним, то чашку чаю подаст, то варенье, то свежеиспеченные пирожки. Но отца эта суета не интересовала – он смотрел на Виктора так, будто о чем-то догадывался или хотел что-то важное спросить, но по деревенской скромности не знал с чего начать.

Виктор тоже молчал, он после войны стал задумчивым. С бывшими одноклассниками, которые их с Сережей провожали в армию, поддерживать отношения не захотел. Пропустил школьный вечер встречи выпускников.

После пережитого любые встречи, дни рождения и свадьбы стали казаться пустым времяпровождением. Ему часто снился Сережа со своей страшной просьбой. Они во сне долго разговаривали, Виктор не раз просил прощения у друга. На что тот обычно улыбался и говорил, что, наоборот, это он, Сережа, в этой истории чувствует себя виноватым. Руки были свободны, мог бы и сам…

И когда Виктору стало казаться, что еще немного, еще один такой сон, и он сойдет с ума, пошел на исповедь к священнику. Не пойти он не мог. Потому что не было желания жить дальше. С ума тоже боялся сойти, вдруг в бреду все расскажет, что станет тогда с Сережиными родителями? А с его матерью и сестрой?

Только после того, как он исповедался, ему сделалось немного получше и возникло желание уехать куда подальше от людей и жить где-нибудь в глухом непролазном лесу.

Однажды отец Сережи все-таки прервал молчание. Давно уже было за полночь, домашние спали, будильник стоял на кухне, что означало – завтра выходной, а потому идти никуда не надо и утром можно подольше поспать.

– Понимаешь, Вить, – начал медленно отец, глядя в пол, – я, когда в молодости после армии пришел домой, сразу в город подался денег подзаработать, ну и с Людой, матерью Сереги, подружил маленько. Так, думал несерьезно. Не нравилась она мне…

Сам уехал, устроился на завод, думаю, дай денег скоплю, а уж потом семьей обзаведусь, ну чтобы не с нуля-то начинать, сам-то в нищете вырос. На двоих с брательником одни штаны, не поверишь, носили. Мечта тогда у меня была, как сейчас помню, – иметь три костюма разного цвета. И три рубашки к ним, чтобы, значит, в тон. Уж больно охота мне было прибарахлиться, фраерком таким по деревне пройти.

Ох как охота, не передать. Я же в нищете-то вырос. А тут, представляешь, получаю письмо от Люды: приезжай, родной, мол, я беременна!

Сначала такое зло взяло, бабы ведь дуры, какие еще дуры – сначала дают, потом думают. Но поостыл, поговорил с мужиками со своей бригады, взял расчет и поехал в свое село. Хреново так на душе было от всего этого. Веришь? В районе на автостанции встречаю зареванную Люду! «Куда ты?» – спрашиваю. А она мне отвечает, что идет аборт делать, с родственниками посоветовалась, вот и решили, значит, дитенка порешить, их мать! Представляешь, какая случайность, а если бы я не успел, приехал не утренним автобусом, а вечерним? Все, получается, не было бы Сереги!

Мне после этих Людиных слов как будто по мозгам чем-то тяжелым дали, развернул ее на девяносто градусов, хлопнул по заднице и повел корову на автобусную остановку…

По первости, по самой-самой первости, у меня, скажу честно, были разные подозрения, что пацан не мой, и все такое. В наших краях знаешь какие языки имеются, ими в самый раз улицу подметать. Но когда Серега стал подрастать, драться, ты же помнишь, какой он у меня драчун был, потом с русским языком в школе нелады пошли. Он, как и я, глаголы всякие до смерти ненавидел, а самое главное – у нас же родинки в одних и тех же местах – все сомнения у меня враз улетучились.

Я завсегда о таком сыне, если хочешь знать, мечтал. Он же, помнишь, наверное, за мной как хвост везде ходил. Я в гараж, он в гараж, я в баню и он в баню. Мне мужики говорили: че это ты за собой пацана везде таскаешь, думаешь, ему интересно твои матерки слушать? А Серега обычно за меня отвечал: «Интересно, дяденьки, еще как…». Еще как…

Отец закурил, помолчал, потом, глядя на Виктора, спросил:

– Ну что, парень, скажешь? Не знаю, поймешь или нет? Ты же у нас без отца вырос? А мне без Сереги сложновато сейчас. Бывало, мать водку спрячет, так Серега в два счета найдет. А на проводах с ним так хорошо посидели. Сказал мне на прощание, что, когда вернется с армии, сделает себе охотничий билет, купит мотоцикл и ружье. Я ему еще взялся маленько деньжатами подсобить. Думал, мать уговорю нетель по весне сразу же продать и Сереге отложить, зачем ему одному корячиться, чай, родители у него имеются. Такие вот, парень, у нас планы семейные были.

– Видите ли, – начал разговор несмело Виктор, – не могу я об этом… сейчас… Еще мало времени прошло, всего-то ничего, иногда кажется, что Сережка живой и никакой войны в помине не было, ведь здесь все так же, как два, полтора года назад, так же колодец скрипит, мамка варенье облепиховое все так же варит в старом тазике, и вы на все том же мотоцикле ездите, где мы с Сергеем в седьмом классе на сиденье написали неприличное слово…

* * *

Отец горько улыбнулся и сказал:

– Не знаю, чем вы там написали, но оно не стирается. Я чем только не пробовал отмыть.

Виктор грустно улыбнулся и начал рассказывать о лягушках и сырой картошке, а также о выстрелах в пах и их обычных последствиях.

У отца выступили на глазах крупные слезы, он посмотрел куда-то вдаль, как будто теперь там можно было увидеть сына, и слезы уже не смахивал. Казалось, он перестал стесняться, вдруг осунулся, похудел, стал будто намного меньше обычного.

– Знаешь, Вить, – сказал он после некоторого раздумья, – я до этого времени был уверен, что обниму Серегу когда-нибудь. Скажу: здорово, сын, знал бы ты, как мы тут с мамкой по тебе соскучились, забегались. Чего же ты, подлец, весточки-то никакой долгое время не подавал?..

А может, он тот их… ислам, что ли, принял, хотя мне кажется Сереге это как-то «по барабану». Он не то чтобы атеист, он пофигист, как и все ваше поколение. Ну да Бог с этим, главное бы живой. Посидели бы с ним, выпили, мать бы хоть маленько поревела от радости, а то все уже, кажется, выплакала. Даже не воет, а так… скулит ночью. Я ее успокаиваю, а она на меня кидается: «Это ты во всем виноват. Мозги пудрил ребенку, что армия – мужское дело, а у него больше половины одноклассников не служили, кого отмазали, кто откосил. Ты вообще, старый дурак, видел когда-нибудь, чтобы у приличных людей дети служили в армии? Возьми хоть нашего мэра, хоть губернатора или депутатов. Они только чужих с удовольствием провожают на смерть, а своих на учебу в соседний город не всегда отпускают. Боятся за них…»

И знаешь, Вить, я не знаю, что ей после этих слов сказать. Дура дурой, а ведь правду говорит, может, это нас, простых работяг, хотят уничтожить за просто так? Ну чтобы не создавать рабочие места, платить пенсию, там льготы какие давать. Тогда сказали бы по-человечески, так, мол, и так. Мы бы сами прокормились. Земли вон сколько вокруг, тут на всех хватит, а если с умом, то и с иностранцами даже можно поделиться! Живи не хочу!

Виктор горько улыбнулся.

Признаться, ему самому приходила эта мысль, и не раз. Но высказать ее кому-то он боялся, думал, мало ли что? У него ведь мама есть и сестра. Всякое может случиться с ними. Внимательно посмотрел на отца, закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.

Обоим стало неловко.

Установившееся молчание долго никто не решался нарушать, разве что часы. Домой отец ушел под утро. И после этого разговора приходить к соседям перестал. Виктор пару раз встречал его на улице пьяным, что называется, «в стельку». Но, кроме привычного «здравствуйте», они ничего не говорили.

Последняя молитва

Небольшая прозрачная речушка тихо скользит вдоль живописных берегов и вот-вот должна впасть в теплые воды океана. По обоим берегам стоят люди и машут одиноко плывущей женщине, одно лицо пловчихе кажется знакомым. Она внимательно вглядывается в него и узнает своего умершего мужа.

– Ну здравствуй, что ли? Как ты тут хоть без меня?.. – кричит во весь голос ему.

– Привет-привет, – отвечает он ей, – ты где так долго болтаешься?

– Я?..

– Ты! А кто еще? Я, что ли?

– Иду.

– Ну…

– Подожди чуток… подожди… подо… Иду…

* * *

Елизавета Тимофеевна открывает глаза, понимает, что это уже все. Она начинает усердно вслух молиться. Главное, успела причаститься, пособороваться и составить напоследок завещание, чтобы там, значит, ей тревожно не было. Отсюда надо уходить налегке.

Денежную сумму и, надо заметить, вполне приличную, она завещала своему юному другу Лешке Шваброву. Знает, что он все деньги передаст монастырю, но для умирающей женщины это уже не важно. Ее и в молодости деньги не особенно интересовали. Жила семьей и работой.

Внезапно в ее сердце с легким приливом поселяется тихая безмятежная радость. Начинает казаться, что снова вернулись к ней силы и все вокруг, как когда-то раньше в первые годы замужества, – светло и прекрасно. Она без посторонней помощи садится на кровать, блаженно улыбается, видит вокруг себя много людей и хочет что-то сказать очень доброе, чтобы подарить тепло своей радости каждому.

– Мама, осторожно. Мама, пожалуйста, осторожно, прошу, – беспокоится старшая дочь. – Вам нельзя сейчас шевелиться, врач запретил, сказал, что…

– Ничего-ничего, мне сейчас все можно. Все…

Елизавета Тимофеевна собирается с духом, замолкает. Видно, что она собирается сказать что-то очень для нее важное. Все молчат. И наконец-таки она нарушает установившуюся тишину:

– Дети, детки мои… послушайте меня, прошу вас. Старайтесь приобретать в миру… носить вот эту одежду…

Она жестом показала в сторону двух монахов. Теперь я достоверно знаю, что эта одежда есть царская и ангельская. Самая лучшая. Живите в любви и богомыслии, прощайте всех и вам простится… много грехов. А может, и все. Бог к этому меня привел только к концу земной жизни, так сложилось. Не знаю почему. Подумать-то, всего-то ничего, пара каких-нибудь месяцев. Пара месяцев. И я из недовольной жизнью старушки-пенсионерки превратилась в постоянную и счастливую прихожанку Его храма. А… что уж теперь говорить! Прощайте всех…

Елизавета Тимофеевна слабо махнула рукой, все увидели, что рука ее уже не слушается.

Сначала она предельно внимательно смотрела в потолок, как будто там кто-то очень важный находился, но было видно, как ее ресницы под невидимым грузом начинают постепенно тяжелеть. Напоследок она еще раз хотела обвести присутствующих взглядом, но зрачки уже ей не подчинялись. Тогда она просто улыбнулась – и все. Так и замерла.

Все присутствующие долго стояли неподвижно вокруг кровати, боясь шевельнуться и разбудить Елизавету Тимофеевну. Казалось, она вот-вот откроет глаза и улыбнется. Но она больше не шевелилась.

Леша Швабров первым нарушил тишину, он перекрестился три раза и начал громко читать псалтирь об упокоении. К его голосу вскоре присоединились еще два – рядом стоящих монахов. И вскоре их голоса стали слышны во всей квартире. И даже во дворе, только теперь все заметили открытую в спальне форточку.

– Все-таки что ни говори, но смерть у Елизаветы Тимофеевны была легкой. Счастливая она, ох, и счастливая, – сказала, повернувшись к выходу, пожилая соседка, а потом еле слышно добавила: – Да и жизнь тоже у нее была легкой. Как тут не позавидовать. Всю жизнь прожила за широкой мужской спиной, всегда накрашенная, ухоженная. Всегда на виду. Все почести ей, благодарности – нате, пожалуйста! Ученики, родители цветочки носили, да еще и муж дарил. Все внимание ей. Все-все. Дети хорошо учились, негулящие, непьющие. И внуки в них пошли.

Всем бы так – у Бога за пазухой…

* * *

Среди присутствующих можно было увидеть неряшливого вида мужчину, который неизвестно кем приходился покойнице. Сначала его приняли за бомжа и хотели было прогнать, но поскольку что-то интеллигентное и вместе с тем жалостливое проскальзывало в его взгляде, то убогого решено было оставить на поминках. Пусть поест.

– Спасибочки вам, ой, спасибочки, – сказал несколько жеманно мужчина и представился всем: – Гриша, просто Гриша без отчества.

Дочери покойной еле заметно улыбнулись. Монахи же на него просто не обратили внимания.

Гриша в похоронном деле оказался просто настоящим асом. И вскоре родственники усопшей благодарили судьбу за столь полезное знакомство. В считаные часы Гриша помог организовать дело так, что почти все деньги, тщательно отложенные Елизаветой Тимофеевной на похороны, оказались непотраченными, а покойная похоронена рядом с любимым мужем и на могиле поставлен большой деревянный крест.

* * *

– А знаешь, мне кажется, что наша мама почти не жила, – обратилась старшая дочь Елизаветы Тимофеевны к младшей, когда они остались наедине в родительской спальне. – Так бывает, бегаешь-бегаешь, крутишься, покупаешь телевизор, машину, квартиру, детей устраиваешь сначала в садик, потом в университет, и вдруг как проймет, понимаешь: не жила ты! Не жила! И все это, добытое в беготне, вроде как не твое. А потому и не особо нужное. В общем, можно обойтись без этого. Но столько сил и здоровья на погремушки положено, что на нужное нет сил. Как в той притче, закапываем свои таланты в землю, кто один, кто два, а кто и целых пять. И, странное дело, после этого ждем еще каких-то милостей от судьбы, завидуем счастливцам, пренебрегающим бытом во имя великих целей. Спрашивается: что нам мешало? Среди ночи просыпаюсь и не нахожу ответа, как последняя неудачница в своих бедах виню других.

Я, если помнишь, только-только отошла от тяжелой родительской опеки, замуж вышла за первого встречного, не расцветала, не гуляла под луной, а на тебе – уже рубашки мужу глажу, какие-то упреки за что-то получаю. Не соображаю ничегошеньки.

Мне бы отойти от учебы, отдохнуть по-человечески, на море бы съездить, помечтать, но нет, куда там, раз – и беременна. Дурное дело – не хитрое. Я о звездах, о далеких планетах думаю, Экзюпери ночами зачитываюсь и реву от нежности. А в это время сиськи надо смазывать рыбьим жиром, мне бы подняться, над землей полетать или на худой конец на диване лишний раз полежать, поваляться, закрыться от всех – но уже ребеночек агукает, беззубенько улыбается, и ты виновато прячешь мечты как что-то пошлое.

Думала, спокойно вздохну, когда Сашке два годика исполнилось, и на тебе – Дашкой забеременела!

Мне бы наукой заняться, гистологию изучать, я ее сплю и вижу, стажироваться в столичных институтах хочу, но другой ребеночек какает.

А я не такая, чтобы пеленки стирать и быть счастливой. Я внутри другая, понимаешь? Другая, и все тут! Вот только никому до этого дела нет и уже не будет. Иногда закрываюсь подолгу в ванной и плачу. Считай, без малого сорок лет мне, а где они? Псу под хвост!

Так и у матери, помнишь, как она на серебряной свадьбе плакала? А мы, дуры, не понимали. Все у нее так же. Точно так же…

Вдруг в комнату еле слышно вошли, женщины быстро замолчали, а Гриша, стоявший в углу и делавший вид, что ничего не слышит, прищурился и сник. Двое мужчин в возрасте с сочувственными лицами направились к сестрам, бомжа они не заметили.

– Примите наши соболезнования. Кто бы мог такое допустить, ходила здоровая, ни на что не жаловалась, на той неделе разговаривали с ней как ни в чем не бывало, и – на тебе, взяла и умерла, – после некоторой паузы проговорил старший, а потом, внимательно осмотревшись по сторонам, как бы желая удостовериться, что его никто не слышит, добавил: – У меня самого недавно несчастье случилось, может, слышали? Дом весь сгорел, подчистую. Я чуть с ума не сошел! Вы даже не представляете, сколько я в него вбухал! Вы на похороны, как я вижу, тоже прилично потратились. Ай! Пропади все пропадом! Никогда не знаешь, где найдешь, где потеряешь.

Мужчина махнул рукой.

В доме воцарилась тишина, и было слышно, как стучат старые настенные часы с позолоченным циферблатом.

– Эти часы папе подарил один пациент, – после долгой паузы сказала младшая дочь покойной. – Помню, папа, когда эти часы принесли, сказал, мол, зачем они нам нужны и так много разного барахла в доме, а пациент, он еще с женой был, рыженькой такой хохотушкой, ответил, что это особенные часы, вроде как с царского режима остались. Сто лет проходили, и еще столько же будут ходить, ничего с ними не случится. Папа ответил на то, что у него часы больше двух лет никогда не задерживаются. А те сказали так уверенно: эти вас переживут. Так и есть. Папы уже нет и мамы тоже, а часы все ходят, ходят как ни чем не бывало… видать, прав был пациент…

После похорон родственники усопшей долго искали Гришу, чтобы отблагодарить, но так и не нашли. Припомнили, он на поминках даже не ел, хотя, устал, наверное, здорово. На кладбище поддерживал престарелую глуховатую соседку, помогал ей подняться в автобус. Она, кажется, последняя, кто видел Гришу. Спросили старушку про него, на что та неуверенно пожала плечами, тяжело вздохнула и сказала:

– Странный он какой-то этот ваш Гриша. Я ему говорю: айда ко мне домой, я тебе штаны новые дам, от деда остались, ни разу покойничек их не носил, все некогда было, все берег, царство ему небесное, а то ты в этих потертых, ну вылитый охламон подзаборный. Еще в милицию заберут как бомжа какого. Некрасиво ведь так нынче ходить. А он мне отвечает гордо так, аж спину выпрямил, значит: «Нет, мать, не могу к вам домой идти. Мне надо срочно мысли в тишину положить. Много впечатлений за день».

Больше соседку в этот вечер ни о чем не спрашивали, решив, что она немного не в себе, что, впрочем, для ее возраста вполне простительно.