Текст книги "Опыт действия и разочарований. Послесловие к книге «Предел как шанс»"

Но если бы только сознание одиночества

Под действительность, которая теперь и навсегда уже наступила, не подложить никакую философию. Никакую религию. Никакие убеждения. И никакие успокаивающие методики. Все будет возвращаться. Не обманывайтесь. И не обманывайте тех, кто теперь уже не таков, как вы.

«Все будет хорошо!»

Очень хочется выделить красно-коричневым это великое и одновременно ничтожное – будет! У человека, который сегодня, сейчас, здесь, в эту минуту переживает происходящее с ним настоящее, это будет – не более чем мифология даже на уровне слова. Не говоря о том, что это всё рассыпалось безвозвратно, и этот факт – первое, от чего он начинает сходить с ума. Его болезнь – это неиссякаемый источник лишь для лучших (а не шарлатанов) представителей профессии психолога. И все, что может теперь дать такой больной миру, вероятно, и завершается на стадии разбора психологических составляющих его рассыпающегося существа.

«Все будет хорошо!» звучит как камлание. Как заклинание. Еще наши далекие и не очень далекие предки, попав в безвыходное положение, поняв, что никакие молитвы не работают, утверждали и заклинали: «Будет!»

Когда-нибудь… Когда-нибудь. «Не при моем, конечно, участии (потому что я-то что могу?), но при участии неких добрых сил (наверное, Бога, ну, а что?) все у этого человека будет хорошо. Ну, а я пошел на воздух…»

Вы не знаете, что творится в душе остающегося.

Стереотипы и формы стереотипов. Желательно попроще

Люди придумали себе некий усредненный стереотип. «Думать только о хорошем». «Молиться только о здоровье». «Просить (кого?!) о благополучии себя (!) и близких (!)!» Разберемся.

Как заклинание, как коллективное обращение – работает. Безусловно. Но что, на самом деле, по большей части, заключено в таких «посланиях»? Не один ли лишь эгоизм? Не одна ли только индивидуалистическая, упрощенная донельзя, установка?

Среда

В крайне разреженной атмосфере хосписа или онкологического отделения больницы (и действительно, вы будто бы находитесь на иной планете – но проверять, до поры, и не хочется, и нет возможности, однако, поверьте, это точно так!) преобладают, конечно, настроения и эмоции угасшие. Во многом потому, что люди находятся под воздействием сильных обезболивающих или успокоительных. Однако если остаться здесь подольше и понаблюдать внимательнее, – обнаружатся любопытные вещи. Сама ситуация не жизни, а «доживания» порождает, не хуже, чем в мире живых и здоровых, психологические выходы, равно как и глубочайшие психологические тупики. То есть, жизнь – сама по себе, как процесс, который и рождает выходы и тупики – все-таки продолжает быть. И невыносимо здесь долго находиться здоровому не потому, что ему душно. Просто он не улавливает особой тональности места. И еще его беспокоит то, что он слышит тишину здесь совершенно не так, как тишину на открытом и бескрайнем пространстве (лес, поле). Там, в абсолютном безлюдье, тишина не кажется ему пустой. Нет, там она обладает отчетливым голосом. А здесь… При большом количестве людей… Пустота. Что совершенно обманчиво. Хоспис и онкоотделение живут и разговаривают всегда. Но только о своем и по-другому.

Средства

Ночь для больного – самое вольное время. Свобода очень относительна, но это тишина и преддверие начала нового дня. Который будет тем же днем – да все не тем. Самое поразительное во всей истории с любой болезнью – то, что лежащий сколь угодно безнадежно и долго, сохраняет понимание начала. Уснувший и пока ничего не ожидающий мир, который за пределами больницы совершенно бесконечен (это больной «знает» всей своей системой бытия), таит невероятные потенциалы. И это больной понимает так же хорошо, как (пока еще) самого себя. Вообще, чем явственнее «вещественность» больницы, тем больше манит то, что за пределами. И это естественно, конечно. Но понять и узнать это чувство влечения за пределы стен может в полной мере только человек, который постоянно находится под прессом неотвратимости пребывания здесь надолго.

Мир минут, часов, дней и месяцев, который в больнице – закон, никак не соотносится со свободой от минут, часов, дней и месяцев на свободе. Едва ты переступаешь порог и покидаешь стены, где знаешь каждую трещину, ты это чувствуешь. Мир – это не часы и дни. Это вообще – не время. И даже не пространство. Это бесконечность и одновременно – точка, наполненность и пустота, все и ничто. Полнота знания про это – и есть весь, целиком, остаток жизни больного. Сколько бы ни оставалось. Это знание не угасает.

Одно из средств выхода из состояния пустоты внутренней, состояния бездействия, безволия – полнота знания о пустоте и бесконечной полноте мира, который был и есть – вовсе не для человека. Может быть, только и есть смысла для человека – понять, что мир – не для него. Что дело вовсе не в нем – кто желает продлить дни своего осознанного пребывания в мире. И желательно так, чтобы бесконечно приспосабливать все, что ни видит вокруг, под свои условия. Мир обойдется без него. И без этих приспособлений. Как дерево, рано или поздно прорастающее через любой дом, через его руины.

Понимание

Думает ли такой человек? Думает ли он в том же контексте, как думают те, кто там, в оставшемся за белыми стенами мире? Или его мысли идут уже куда-то в ту сторону и глубину, куда лучше не заглядывать здоровым? Да. Нередко. И мысли случаются самые причудливые. В особенности – чистым разумом. Не под воздействием. Препаратов ли. Других людей ли. Только свои мысли.

Такой человек думает очень много. И часто инстинктивно понимает, что именно это еще и есть нить для спасения.

Чем ближе конец – тем мыслей больше. Когда совсем умираешь – это не мысли. Это сознание судорожно старается не потеряться и не уйти. Оно цепляется за еще живые участки мозга, приспосабливается к этим воспаленным участкам, задерживается. Но это уже, скорее, образы. А вот мысль. Воспоминания. Попытки сделать выводы. Все продолжающийся и продолжающийся поиск. Поиск смысла, прежде всего. Смысла бывшего, того, что есть, и будущего. Что есть мышление? Сознание. Что есть потребность придать законченную форму своей мысли? Чем дальше, тем сильнее эта потребность. Почему именно она, в конце концов, выходит на передний план?

Знание

Чем больше знания о себе – таком – тем больше эгоизма. Так думают те, кто еще не столкнулся. Эгоизм, если он и присутствует, направлен человеком, который болен, прежде всего, на себя. Эгоизм – средство для сил. Для той здоровой злобы, которая (и это можно говорить абсолютно точно!) иногда и есть последнее средство, чтобы подняться.

Иногда ты поднимаешься как будто сам собой, естественно, и даже не замечаешь, в общем, как и когда это произошло. Так бывает. Но чаще всего подниматься приходиться через дикую боль, а преодолевать (и преодолеть) боль нельзя. Ее можно только переупрямить. И часто в таких случаях приходится подключать свою природную злость. Эгоизм – слабость, злость – сила.

Больной, в буквальном смысле, на себе самом, подтверждает, что в природе человека заложена последовательность «от ангела до убийцы». И, как это не покажется странным, даже ужасным, чувство злобы (на себя, прежде всего), если оно доходит до своего предела, до самой своей логической законченности – перерастает в чувство невероятной любви. Но когда это случается – ты уже встал!

Вот что такое настоящее знание больного о самом себе. И вот истинный исток его чувств, когда, как кажется, он повернут к миру, находясь, в состоянии озлобленной требовательности. А он не требует. А ищет диалога. Но не вслепую. И не с протянутой рукой. Диалог больного с миром хоть и исполнен отчаяния и тоски, – но всегда активен, яростен. Ему терять нечего. И если ответа нет – больной будет снова и снова обращаться. А если есть возможность, – действовать. Но… Чаще всего это происходит в пустоту.

Дорога

Дорога и путь – единственные средства продолжиться. Продлиться. Прежде всего, в самом себе и для себя. Это чувство будет последним, что в человеке угаснет. Даже когда он не будет осознавать и понимать, что происходит. И происходит ли. Та самая последняя клетка, последняя живая, бьющаяся внутри суть, будет вести и вести. Какая-то, пусть туманная и неясная, но всегда – дорога будет впереди у человека, который заканчивается.

«Делай что-нибудь, не мучай меня!»

Что делать? Если не можешь и двинуться. Чем не мучить, если я молчу.

«Ты должен побеждать, а не возмущаться!» Где, как, что побеждать? Куда приложить силы для победы? Победы над чем? Над уже захватившим весь организм и даже ум?

Внутренняя структура человека, который жил, как все, в согласии с укладом бытия, устроенного для всех, вот, как-то, упорядоченно и структурно – весь тот порядок слов, действий, образа жизни, распорядка дня, ожидания смен времени дня и времен года, и так далее, и так далее – вся внутренняя структура, которая незримым образом соотносилась и с внешней упорядоченной структурой нынешнего для человека образа бытия – разрушена. Тотально, безвозвратно, несправедливо. Быт, как оказалось, был объемным, многомерным, а не плоским и неинтересным. Плоским и крайне неинтересным оказалось – умирать. Не страшно. Но крайне неинтересно. Если жизнь распадается на части, она должна это сделать, по крайней мере, интересно.

В новой ситуации мы, кто остался пока на безопасном берегу, имеем ли право не разобраться, что теперь произошло и еще произойдет с тем, кто уже не на берегу? И, прежде всего, имеем ли право оставлять в стороне такой вопрос: что превалирует в человеке, который – не на берегу? Мелкий ничтожный эгоизм, порожденный внутренним протестом и инстинктом самосохранения или же это никакого отношения к эгоизму не имеет и восходит все к тому же инстинкту – но иного совершенно порядка: инстинкту бытия, воле к самооправданию, борьбе за сохранение своей памяти, своего рассудка и, в конечном счете, памяти о себе…

Поиск защиты от онкобольного

Достаточно распространенная история. Мы все сразу же, стоит столкнуться с чем-то неприятным в свой адрес, становимся «специалистами в вопросе», дабы этим оправдаться. А средство стать специалистом у нас сегодня – интернет. Википедия. И несколько статеек доморощенных психологов. И вот мы, размахивая уже знаменем, вооружились таким удобным и интересным словом: «онкопсихология». И, бахвалясь перед теми, кто еще готов слушать, это слово то и дело вставляя, увлеченно рассказываем другим (у человека за спиной!), чем можно было бы оправдаться для себя. Внутри себя. На моих глазах прошел целый ряд таких случаев и историй. В разных ситуациях.

Поиск оправдания себя перед тем, кто не согласен. И очень удобно, если этот кто-то – вот такой больной.

В обывательском сознании присутствует эгоизм и инстинкт выживаемости и защиты от собственной неправоты. Систему защиты своих аргументов в пользу «жизни, которую нужно отвоевывать методом борьбы», обыватель обращает и против онкобольного – человека, которому чем-то обязан, или же человека, который не близок, но почему-либо так сложились обстоятельства (спор, например), что аргументы должны быть выдвинуты.

Распространена практика, когда отстаивающий свою правоту ищет аргументы в диагнозе человека, которому приходится противостоять. И таковые аргументы, конечно, находятся. И в названии диагноза, и в возможных психологических и психических отклонениях пациента. А поскольку источников и литературы на тему сейчас огромное количество в свободном доступе, можно основательно подкрепить свои суждения и ими.

Истории, беседы, частные случаи

Систематизировать и сделать выводы в истории и в теме заболевания и существования с диагнозом здесь очень сложно. Да и не те задачи. Да и не тот опыт наблюдения. Да и не тот характер.

(Автор сознательно стремится, практически с самого момента столкновения с диагнозом, дистанцироваться, сколько возможно, от всего, что с диагнозом связано, находясь при этом непосредственно лицом к лицу с вопросом: в стационарах и клиниках, в среднем, по полгода из года календарного. Ничего: ни знакомств, ни связей, ни разговоров. Ни даже запахов. Ни даже предметов. По выходе из больницы все оставляется исключительно там, а что берется с собой по необходимости из вещей и предметов, – как можно скорее выбрасывается дома и выносится за пределы дома тоже как можно скорее.)

У каждого, абсолютно каждого человека, есть свой багаж. Жизни. Ситуаций. Собственных историй. И у каждого есть собственная тайна. Тайна такого свойства, сути и оттенка, когда человек может, хочет и готов ею поделиться, в каждом из случаев есть и самая великая ясность, и самое великое чудо, и самая великая перспектива. Общество, сплошь ограниченное и разграниченное, тайну топит. Подавляет. Но человеку, который попал туда, куда он попал; человеку, который уже все понял и об обществе, и о своей собственной ситуации, и о близких, и о далеких; человеку, который уже успел сойти от надежды с ума, потому что она, эта надежда, давно умерла, и сделала это задолго раньше самого человека; вот такому человеку терять уже нечего. И он раскрывается.

Истории, которые были записаны потоком (как говорилось, так и записывалось сразу), для того, чтобы психологи могли дальше работать с пациентами, глубже, объемнее и результативнее дойти до той точки, когда человеку уходящему будет в значительной степени облегчен уход, – не претендуют на содержание основы, которая могла бы послужить, допустим, основой для рассказа, сценария. Нет, здесь все гораздо проще, грубее, гораздо более бытово.

В историях, которые я записала, нет эгоизма. Хотя поначалу может показаться, что ситуация обратная. Все четверо – с четвертой стадией. Все прошли через все, абсолютно все, какие только может преподнести ваше воображение, круги ада. Все готовились. И все были замкнуты. До начала разговора. Но в процессе и ближе к концу беседы в каждом случае что-то происходило. Не это ли самое главное…

Способен ли пациент онкологического отделения или хосписа на диалог? Станет ли он вообще отвечать искренне и откровенно кому-либо из тех, что «с улицы»? Чаще – нет. В отдельных, немногих случаях – будет, но диалог такой окажется по преимуществу бесполезным, поскольку и больной, чувствуя, что с ним «играют», не раскроется и станет выдавать результат. А вот найти вместе с ним единство в части непрерывности диалога как партнерства – и задача непростая, и процесс, и результат – если не невероятны, то, во всяком случае, откровенно хороши.

Как же этого добиться? Универсальных средств и идей нет. В тех четырех случаях, в которых удалось выйти на откровенный диалог автору этих строк, возникал этот диалог, в целом, очень спонтанно. Да и не вправе тот, кто сам стоит на ступени того же диагноза, считать себя полноценным психологом, профессиональным специалистом в этой области. Потому что это не было работой. Это были простые разговоры. Обыкновенные. И не в этой ли «обыкновенности» оказалось и дело…

Содержание человека – не его приобретенные в ходе роста, взросления и бытия практические навыки, не его опыт частной жизни, не результаты неизбежной огранки обществом его личности. Нет. Истинное содержание человека (и это то, что остается с ним до самого конца) – спонтанный случай пробуждения и осознания им самим проблеска творческой активности, который является прямым результатом услышанного человеком голоса своего таланта. Хотя это и очень некачественное, грубое объяснение и формулировка.

Будет ли ответ от больного? Концентрированность воли и даже сознания у таких пациентов, как правило, сильно снижены. Его содержание как человека и личности претерпевает в ходе болезни (и в неменьшей степени, к сожалению, очень часто – в ходе лечебных действий) изменения зачастую необратимые. Ожидать от человека в таком состоянии, что он – тот, кто уже изменился непоправимо и находится под прессом нескончаемо сменяющихся курсов, терапий, консультаций, боли, облегчения и снова боли – что он, вот таким как есть сейчас, ответит, откликнется, вступит в диалог, не приходится полноценно. Но шансы необходимо использовать.

Пациент, 62 года, готовящийся к переезду из больницы в хоспис.

Я называю их «тающими» людьми. Его вывозят в кресле в холл, в подобие зимнего садика, оставляют. Он тут же засыпает. Однако достаточно поймать взгляд человека (и это далеко не только на конкретном примере, но и почти всегда) – и контакт установлен.

Поначалу – усталость, замкнутость, но беззлобная. Ему уже не до эмоций. Но вдруг, после нашего совместного, рядом, молчания, начинает говорить сам. О родителях, о жене, о своей квартире – как об оставленном навсегда. Дверь закрыта. И даже больше. Кажется, что он уже почти умер – и вот так, из своей еще пока промежуточной, своеобразной «предсмертной ниши», говорит об оставленном. Я чувствую, что его бесполезно расспрашивать про жизнь. Какую бы то ни было вообще жизнь. Ни за прошлое, ни за настоящее этот человек уже не зацепится и не ощутит опоры. Необходима ли она ему? Скорее, нет.

Но вот он смотрит на меня. И что-то вдруг, мигом, вспоминает. «Вы не учились в МЭИСе?» Понимаю, что знает, о чем говорит. МЭИС – Московский электротехнический институт связи – уже давно именуется иначе, а так назывался в 1988 году. «Не училась, но бывала часто». – «Студия?!» – «Ну, да…» И мы с ним вместе вспомнили все спектакли театральной студии, частью которой были студенты МЭИСа, а частью – пришедшие, как я.

И покатилось!

Он ожил. И даже обо всем, часа на два, забыл. Обо всем, кроме тех, 1988—89 годов. Кроме того института, где шли очень странные движения. Каковых теперь нет. Шла живая жизнь и творилась на глазах живая история. Которая, как водится, потом развалилась. Бывший студент МЭИСа, который так и не успел рассказать, чем занимался все годы после, очень ясно, почти до нюансов, помнил спектакли нашей студии, потому что по нескольку раз на них был. И, в общем, мы пришли с ним вместе к выводу, что это было самое счастливое время…

Записала за ним. Разошлись каждый в свой сектор. Больше не встречались.

Пациентка, 66 лет, на счету пять курсов химиотерапии, которые мало что дают.

Очень простая женщина. Ясная. С первого взгляда. Нет там ничего, кроме заботы о детях и родственниках, которые «всем им надо жить, дел полно, работы полно, ипотека, у всех дачи, дети, а я как-нибудь». Интересно, что таких больных – большинство. Особенно из тех, у кого много родственников. На моей памяти, сколько ни наблюдаю, посетителей из числа детей и родственников ближнего круга – меньшинство. Так и здесь. Но разговор не об этом. История женщины, которая переехала в Москву не так давно. Чтобы помогать растить внуков. О внуках же и пошел разговор. О том, что все меньше понимают ее по мере того, как растут. О том, что все больше в них эгоизма, нетерпения, заносчивой наглости. И о пропасти, которая разрастается между бабушкой и подросшими внуками. И вот, она очень по этому поводу переживает. И ее глаза становятся живыми именно на этой теме. Она волнуется не за себя. За них. Заболела. Оставила их всех там. Рефлекс постоянной потребности быть нужной. И это очень знакомая история. Женщина говорит долго. Вспоминает разные ситуации, случаи. Расстаемся на той ноте, что вернуться к этим внукам и детям очень не помешает. Советую ей им кое-что объяснить по возвращении, но, кажется, встречаю сопротивление. «Мне лишь бы вернуться…». (Она не вернулась).

Пациент, 72 года, идет на выписку после операции, которая прошла хорошо, но два цикла химиотерапии еще будет проходить амбулаторно.

Здесь (уже знаю и понимаю!) будет какое-то время в порядке. Несмотря на то, что человек живет один, он живет и продолжает жить – делом и действием. Его хобби после выхода на пенсию – изготовление деревянных игрушек. Я видела. Они похожи по стилю на Богородскую игрушку. Это красиво, вдумчиво, эстетично и хорошо. Волноваться за этого человека не приходится, да он и сам сразу же все ненужные волнения в свой адрес пресекает. Оптимизм выстраивается и на относительно нормальной ситуации с силами и возможностями организма продолжать жить и сопротивляться, и на том (самое главное), что у человека есть дело и действие. «Но вы их продаете, эти игрушки?» Вот тут он на секунду задумался и погрустнел. «Нет. Предлагал. Никому не нужны. Так и накапливаются… Но это не беда». (И все-таки его вскоре не стало).

Пациентка, 20 лет, операция, несколько курсов химиотерапии, результат сомнительный. Это совсем еще «маленький» для меня человек. И поначалу я совсем не знаю, как быть, как начать разговор. Она тоже молчит. В таких ребятах очень рано настает своеобразный мудрый покой. Она взрослее, старше меня. Она смогла бы написать десять таких книжек, каковую одну стараюсь написать сейчас я. Она все знает и понимает. Однако разница между нами не только в возрасте, но и в числе прошедших жизненных событий. У нее были только школа, молодой человек и две провальные попытки поступить в институт. Институт, который не по душе, но она так и не понимает, что было бы по душе. А желание и цель, если они и существовали, быстро заглушила болезнь. И тем не менее. Пройдя бегло вот по этим, в принципе, неинтересным для нее моментам, оставленным за пределами больницы, она вдруг начинает размышлять. И слова, фразы, мысли начинают идти вполне зрелые, взвешенные. (Она скончалась через пару месяцев после этого разговора).

Психология – наука о том, как вырваться из плена собственных фобий, фрустраций, активных нереализованных желаний, которые не хотят становиться пассивными. Это наука о том, как человеку справиться с самим собою на будущее. На будущее. Понимаете?! Но если человек прекрасно знает и понимает, что никакого будущего у него нет? Что время в хосписе или в больнице останавливается на стрелках его собственных часов. (Время в хосписах и больницах не движется. Это легко проверить. Категории времени в таких местах почти нет. Особенно если рядом никто (и ты сам) не доказывает обратного: долго не проходит никто мимо, долго не осмысливается, а потому так и не переворачивается, прочитанная в книге страница, долго не темнеет за окном.)

Можно ли в такой ситуации и в таком состоянии поднять человека? Вывести его хоть на какую-то дорогу? Сделать так, чтобы время, когда/и если оно для него пойдет вновь, было бы не таким болезненным фактором – ведь идущее для человека время означает приближение его собственного конца. Да, так – абсолютно для всех людей. Но для больных эта проблема нарастала и нарастает с самой первой секунды его «родства» с информацией о диагнозе.