Текст книги "Смертельная любовь"

«Это или болезнь, именуемая в газетах переутомлением, или же неуловимая сознанием душевная работа, именуемая в романах душевным переворотом».

Верно и то, и то.

Лике: «У меня все мои внутренности полны и мокрых и сухих хрипов».

Кровохарканья дали себя знать в 24 года. В 30, после Сахалина, туберкулезный процесс оказался в полном разгаре.

Кто же эгоистичен?

К этому следует прибавить странную и, увы, типичную зависть коллег: «Меня окружает густая атмосфера злого чувства, крайне неопределенного и для меня непонятного. Меня кормят обедами и поют мне пошлые дифирамбы и в то же время готовы меня съесть».

Из этой скромной завязи произрастет пышный букет, именуемый в истории русской культуры драматическим провалом «Чайки» на санкт-петербургской сцене.

* * *

18 октября 1896 года Чехов отправляет три короткие записки.

«Я уехал в Мелихово… Вчерашнего вечера я никогда не забуду…»

«Пьеса шлепнулась и провалилась с треском. В театре было тяжкое напряжение недоумения и позора».

«Когда приедешь в Мелихово, привези с собой Лику».

Последнее – сестре Маше.

Держится. Сдерживается. Но требуется Лика. Как лекарство.

19 октября телеграмма, которая, кажется, никогда не цитируется – «оберу поезда 13»: «Заднем не курящем вагоне 3 класса забыт на полке узел в одеяле… Вышлите Лопасню. Чехов».

Почти ничего не говорящая подробность. Какая красноречивая подробность. Забыл вещи. Значит, был в таком состоянии, что даже вещи забыл.

Через три недели он пошлет поражающее искренностью письмо известному адвокату Кони: «…я уезжал из Петербурга, полный всяких сомнений. Я думал, что если я написал и поставил пьесу, изобилующую, очевидно, чудовищными недостатками, то я утерял всякую чуткость, и что, значит, моя машинка испортилась вконец». Искренность – в ответ на искренность. Кони писал: «“Чайка” – произведение, выходящее из ряда по своему замыслу, по новизне мыслей, по вдумчивой наблюдательности над житейскими положениями. Это – сама жизнь на сцене, с ее трагическими союзами, красноречивым бездумьем и молчаливыми страданиями, жизнь обыденная, всем доступная и почти никем не понимаемая в ее внутренней жестокой иронии…»

Но то была частная переписка. В газетах – иной тон. Автор возведен в чин «большого таланта» «заведомо фальшиво». Пьеса «производит впечатление какой-то творческой беспомощности, литературного бессилия, лягушки, раздутой в вола». Если «бывают дикие чайки, то это просто дикая пьеса».

Триумф на сцене Художественного театра опровергнет этот дикий бред.

Но когда это еще будет!

* * *

Насколько был ранен Чехов, свидетельствует его намерение: «Если весной война, то я пойду».

Причиной – многое. Провал «Чайки», в том числе.

Спустя время он констатирует с печалью: «17-го октября не имела успеха не пьеса, а моя личность… Я теперь покоен, но все же я не могу забыть того, что было, как не мог бы забыть, если бы, например, меня ударили».

Он и прежде не мог понять, а тем более принять, манеры иных критиков – по отношению к другим, не к себе: «Ведь это не критика, не мировоззрение, а ненависть, животная, ненасытная злоба… Зачем этот тон, точно судят они не о художниках и писателях, а об арестантах?»

Раны художнику наносит не только, или не столько, злоба критиков, зависть коллег, непонимание женщин. Внутренний мир художника вмещает в себя весь мир. И когда в этом мире неладно – а в нем всегда неладно, – тут самая большая боль. Чем обыденнее, тем больнее.

Записные книжки, как и письма, полны боли.

«Когда живешь дома, в покое, то жизнь кажется обыкновенною, но едва вышел на улицу и стал наблюдать, расспрашивать, например, женщин, то жизнь – ужасна. Окрестности Патриарших прудов на вид тихи и мирны, но на самом деле жизнь в них – ад…»

«После осмотра здания комиссия, бравшая взятки, завтракала с аппетитом, и точно, это был поминальный обед по чести».

«Если человек присасывается к делу, ему чуждому, например, к искусству, то он, за невозможностью стать художником, неминуемо становится чиновником. Сколько людей таким образом паразитирует около науки, театра и живописи, надев вицмундиры! То же самое, кому чужда жизнь, кто не способен к ней, тому больше ничего не остается, как стать чиновником».

«Самолюбие и самомнение у нас европейские, а развитие и поступки азиатские».

«Вследствие разницы климатов, умов, энергий, вкусов, возрастов, зрений равенство среди людей никогда невозможно. Неравенство поэтому следует считать непреложным законом природы. Но мы можем сделать неравенство незаметным… В этом отношении многое сделают воспитание и культура».

Он писал.

Он перелагал свою боль в художественные произведения.

Однако когда одна из его корреспонденток, писательница, призналась, что хочет славы больше, чем любви, он отвечал: «…а я наоборот: хочу любви гораздо больше, чем славы. Впрочем, это дело вкуса».

* * *

«Еврейская невеста» была «злючкой».

Лика – «крокодилом».

Поздняя любовь блеснула как луч закатный. «Меня маленького так мало ласкали, что я теперь, будучи взрослым, принимаю ласки как нечто непривычное», – признавался одному адресату по другому поводу.

Столь же трогательное признание – в письме к Ольге Книппер, актрисе Художественного театра, с которой связал свою жизнь: «Я привык к тебе, как маленький, и мне без тебя неуютно и холодно». «Я тебя очень люблю и буду любить». «Твой муж и твой друг навеки вечные».

Но в это же время – в записной книжке Чехова: «чувство нелюбви, спокойное состояние, длинные, спокойные мысли».

Откуда чувство нелюбви? Это предпочтение? Или констатация того, что есть?

И философски: «Любовь. Или это остаток чего-то вырождающегося, бывшего когда-то громадным, или же это часть того, что в будущем разовьется в нечто громадное, в настоящем же оно не удовлетворяет, дает гораздо меньше, чем ждешь».

Стало быть, и с Книппер – не идиллия?

Он звал ее: собака, актрисуля, дуся.

«Дуся моя, жена, пишу тебе последнее письмо…»

Откуда знал, что оно действительно окажется последним?

* * *

Он умер в Баденвейлере, немецком курорте, на ее руках, спокойно и тихо, выпив бокал шампанского, которое любил, и эта смерть – то, чем отблагодарило его Провидение за его жизнь.

Как врач он видел много смертей, много умирающих. Одна женщина его поразила. Тоже докторша, дочь хозяйки, у которой когда-то снимали первую дачу в Сумах с рекой и прудом, с изобилием рыбы, соловьев, летних дождей и сюжетов. «У нее опухоль в мозгу; от этого она совершенно слепа, страдает эпилепсией и постоянной головной болью. Она знает, что ожидает ее, и стоически, с поразительным хладнокровием говорит о смерти, которая близка».

Все, что черпал из жизни, годилось ему не для одной литературы. Для собственной жизни тоже, что составляло единое целое.

Научившись жить, он научился и умереть.

Он писал сестре, что идет «на поправку по-настоящему». То был единственный обман, который он, сказавший: «Я никогда не вру» – позволил себе с близкими.

Кровь шла из легких.

Потом перестала.

Он уже почти не мог дышать.

Жена колола морфий, чтобы мог забыться хоть на несколько часов.

За три дня до конца вдруг сказал, что очень хочет белый фланелевый костюм. И когда жена «говорила, что костюм нельзя купить здесь, он, как ребенок, просил съездить в ближайший город Фрейбург и заказать по мерке хороший костюм».

Съездила и заказала.

Какое счастье, что в его смертный час рядом был человек, который мог выполнить его детское желание, из тех, о каких он всю жизнь молчал.

Ольга Книппер записала:

«Смерть чудесная была, без агонии, без страданий. Весь день лежал в номере, удивительно красивый. Ночью перенесли в часовню…»

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

ЧЕХОВ Антон Павлович, писатель.

Родился в 1860 году в семье лавочника. Профессиональный врач. В литературе начинал как автор коротких юмористических рассказов под псевдонимом Антоша Чехонте. В истории русской классики остались «Скучная история», «Дом с мезонином», «Дама с собачкой», «Палата № 6» и множество других рассказов, пьесы «Чайка», «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад». Был женат на актрисе МХАТ Ольге Книппер-Чеховой.

Умер в 1904 году в Баденвейлере. Похоронен в Москве.

ЗАПАХ РЕЗЕДЫ
Иван Бунин и Вера Муромцева

Первой девушке, на которой хотел жениться, юный Бунин пророчески сказал: «Я буду знаменит не только на всю Россию, а и на всю Европу».

Она не поверила. Отказала. Тем более, он был младше на шесть лет. Потом жалела.

А он страдал. Правда, в тот раз недолго.

Вообще страдал из-за женщин как никто. И как никто умел написать любовь и страсть к женщине.

Чувство накатывало и оглушало, как солнечный удар.

* * *

После обеда вышли из ярко и горячо освещенной столовой на палубу и остановились у поручней. Она закрыла глаза, ладонью наружу приложила руку к щеке, засмеялась простым, прелестным смехом, – все было прелестно в этой маленькой женщине, – и сказала:

– Я, кажется, пьяна… Откуда вы взялись? Три часа тому назад я даже не подозревала о вашем существовании. Я даже не знаю, где вы сели. В Самаре? Но все равно… Это у меня голова кружится или мы куда-то поворачиваем?

Впереди была темнота и огни. Из темноты бил в лицо сильный, мягкий ветер, а огни неслись куда-то в сторону: пароход с волжским щегольством круто опи-сывал широкую дугу, подбегая к небольшой пристани.

Поручик взял ее руку, поднес к губам. Рука, маленькая и сильная, пахла загаром. И блаженно и страшно замерло сердце при мысли, как, вероятно, крепка и смугла она вся под этим легким холстинковым платьем после целого месяца лежанья под южным солнцем, на горячем морском песке…

* * *

Шедевры Бунина – «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Темные аллеи», «Солнечный удар» – все родились из пережитого. Острое чувство жизни и острое чувство любви томили его необыкновенно отзывчивую душу, принося ни с чем не сравнимое несчастье и такое же – счастье.

Множество людей смотрелось и смотрится в поразительную прозу Бунина – как в зеркало.

* * *

Поручик пробормотал:

– Сойдем…

– Куда? – спросила она удивленно.

– На этой пристани.

– Зачем?

Он промолчал. Она опять приложила тыл руки к горячей щеке.

– Сумасшествие…

– Сойдем, – повторил он тупо. – Умоляю вас…

– А, да делайте, как хотите, – сказала она, отворачиваясь.

Разбежавшийся пароход с мягким стуком ударился в тускло освещенную пристань, и они чуть не упали друг на друга. Над головами пролетел конец каната, потом понесло назад, и с шумом закипела вода, загре-мели сходни… Поручик кинулся за вещами…

* * *

В Грассе, маленьком французском городе на побережье Средиземного моря, совершали прогулку двое: мужчина и женщина. Он говорил ей:

«Каждая моя любовь была катастрофа – я был близок к самоубийству… Я хотел покончить с собой из-за Варвары Панченко. Из-за Ани, моей первой жены, тоже, хотя я ее по-настоящему и не любил. Но когда она меня бросила, я буквально сходил с ума. Месяцами. Днем и ночью думал о смерти. И даже с Верой Николаевной…»

Кто оборвал фразу: Бунин или Ирина Одоевцева? Это она запомнила разговор во время прогулки и воспроизвела в мемуарах.

Вера Николаевна – последняя жена и главная любовь Бунина – присутствовала тут же. Не при разговоре. В Грассе. Здесь только что отбушевал его последний любовный роман. На глазах у нее. С нею – едва ли не как с наперсницей. С нею – ставшей почти подругой Галины Кузнецовой, начинающей писательницы, которой так страстно увлекся старый Бунин.

* * *

Через минуту они прошли сонную конторку, вышли на глубокий, по ступицу, песок и молча сели в запыленную извозчичью пролетку. Отлогий подъем в гору, среди редких кривых фонарей, по мягкой от пыли дороге, показался бесконечным. Но вот поднялись, выехали и затрещали по мостовой, вот какая-то площадь, присутственные места, каланча, тепло и запахи ночного летнего уездного города… Извозчик остановился возле освещенного подъезда, за раскрытыми дверями которого круто поднималась старая деревянная лестница, старый, небритый лакей в розовой косоворотке и в сюртуке недовольно взял вещи и пошел на своих растоптанных ногах вперед.

* * *

Гуляя с Ириной Одоевцевой по Грассу, Бунин говорил ей: «У меня ведь душевное зрение и слух так же обострены, как физические, и чувствую я все в сто раз сильнее, чем обыкновенные люди, и горе, и счастье, и радость, и тоску. Просто иногда выть на луну от тоски готов. И прыгать от счастья. Да даже и сейчас, на восьмом десятке».

В молодости обладал таким исключительным зрением, что видел звезды, различимые лишь через телескоп. И таким же слухом – за несколько верст слышал коло-кольчик, по звуку определяя, кто из знакомых едет. Однажды в гостях уловил запах резеды. Хозяйка торжествовала: резеды отродясь не росло в ее саду. Исходили сад вдоль и поперек – и нашли куст резеды.

В дневнике записывал: «Я всегда мир воспринимал через запахи, краски, свет, ветер, вино, еду – и как остро, Боже мой, до чего остро, даже больно!»

Обостренное чувство жизни – и обостренное чувство смерти.

Страх смерти преследовал.

В дневнике – вселенская горечь: «А у меня все одно в глубине души: тысячу лет вот так же будут сиять эти звезды, а меня не будет».

Настолько избегал всего, связанного со смертью, что не поехал на похороны горячо любимой матери. Оправдание в том, что это она, горячо его любя и зная уникальную впечатлительность, сама заранее приняла за него решение.

«Ни у кого нет такой тонкой и нежной души, как у него» – ее слова.

«Кто не знал его до конца, тот и представить себе не может, на какую нежность была способна его душа», – говорила Вера Муромцева, имея в виду отношение Бунина к матери.

Отец Бунина – алкоголик, «вспыльчивый, но необыкновенно отходчивый», по отзыву сына. В невменяемом состоянии гонялся за женой с ружьем – она, спасаясь, забралась на дерево и свалилась с него за мгновенье до выстрела. Этим спасла себе жизнь. Может быть, дикое происшествие так подействовало на маленького Ваню, что обнажило его нервы на все последующие годы.

Несмотря ни на что, он находил в родителе черты, достойные восхищения:

«Когда вспоминаю отца, всегда чувствую раскаяние – всё кажется, что недостаточно ценил и любил его. Всякий раз чувствую вину, что слишком мало знаю его жизнь, особенно молодость, – слишком мало заботился узнавать ее, когда можно было! И всё стараюсь и не могу понять полностью, что он был за человек, – человек совсем особого века и особого племени, удивительный какой-то бесплодной и совершенно чудесной в своей легкости и разнообразности талантливостью всей своей натуры, живого сердца и быстрого ума…»

Тут вычитываем не только про отца. Про самого Бунина.

Врожденное умение любить, прощать и понимать – часть бунинского дара.

О себе говорил, что долго, лет до тридцати, был способен на сумасбродные поступки – из тех же тайных, глубоких и противоречивых чувств.

Пятнадцатилетним подростком влюбился в Дуню, сестру невесты брата. Первый поцелуй принес, по его признанию, «ужас блаженства».

А когда Настя, уже ставшая женой брата, шутливо заключила подростка в объятья, это привело его в бешеное волнение.

Болезненная привязанность к бытию и ко всем его проявлениям – это и породит в нем художника.

«Все мучает меня своей прелестью».

Прелесть женского – манок, который многое определит в личной и творческой судьбе.

* * *

Вошли в большой, но страшно душный, горячо накаленный за день солнцем номер с белыми опущенными занавесками на окнах и двумя необожженными свечами на подзеркальнике, – и как только вошли и лакей затворил дверь, поручик так порывисто кинулся к ней и оба так исступленно задохнулись в поцелуе, что много лет вспоминали потом эту минуту: никогда ничего подобного не испытал за всю жизнь ни тот, ни другой…

* * *

Вера Муромцева – статная красивая незнакомка с обликом мадонны, светлым и точеным, будто мраморным.

Иван Бунин – «новая восходящая звезда», как сообщит Вере, когда услышит фамилию Бунин, ее великосветская мать, бывшая в курсе всех новостей.

Он читал свои стихи на литературном вечере в одном московском доме.

Она чуть опоздала. Взбежав на четвертый этаж, остановилась в дверях, чтобы перевести дух. Увидела в передней гору одежды. Услышала голос, читавший просто, но так, что картины вставали перед глазами как живые. После чтения хозяйка пригласила гостей перекусить. Перекусили – и дом быстро опустел. Вера остановилась в дверях в раздумье, куда пойти. Бунин подошел к ней.

«Как вы сюда попали?»– «Так же, как вы». – «Но кто вы?» – «Человек». – «Чем вы занимаетесь?» – «Химией». – «Как ваша фамилия?» – «Муромцева». – «Но где же я могу вас увидеть еще?» – «Только у нас дома. Мы принимаем по субботам. В остальные дни я очень занята».

Они станут видеться каждый день. Вместе завтракать. Ходить по концертам и выставкам. Совершать долгие прогулки вдвоем.

Ему нравится, что ее пальцы обожжены кислотами.

Ей – что у него синие глаза.

Она спасет его.

* * *

Любовная его жизнь до сих пор не задавалась.

Девятнадцатилетним ввергся в пылкую связь с Варварой Пащенко.

Их познакомила издательница «Орловского вестника» Надежда Алексеевна Семенова, сама влюбленная в Бунина и таившая свою влюбленность. Шли переговоры о его работе в «Орловском вестнике». Квартировал у нее же. Однажды утром к завтраку вышла высокая девушка. Оказалось, вчерашняя гимназистка, дочь состоятельного врача, имевшего практику в Ельце Орловской губернии. Красивая, самостоятельная, умная, насмешливая, принимавшая участие в деятельности «Орловского музыкального общества».

«Одним из самых сложных и мучительных наслаждений была для меня музыка. Когда она играла что-нибудь прекрасное, как я любил ее! Как изнемогала душа от восторженно-самоотверженной нежности к ней!» – писал Бунин в «Лике». Прообраз Лики – Варя.

Она играла на рояле и пела романсы Чайковского – он терял голову.

Они сблизились. Четыре года бурных отношений изобиловали негой и нежностью, обидами и разрывами, пониманием и непониманием. И – попыткой Бунина выброситься из окна гостиницы «Тула». Они жили вместе и порознь, она то давала поводы для ревности, то ревновала сама, он делал предложение – она отвечала отказом, он уходил – она звала обратно, он писал рассказы и пытался забыться, понимая, что ничего из их совместной жизни не выйдет.

Он решил поговорить с родителями Вари и отправился к ним в Елец. Мать не приняла, разговор с отцом был мучителен, отец вел себя так, словно богатый граф, чьей дочери домогается нищий бастард. Он говорил, что Бунин Варе не пара, что он бродяга (буквально!), ниже ее по уму и образованию, какое он имел право дать волю своему чувству! Встречу закончил так: «До свиданья! Все, что от меня зависит, сделаю для того, чтобы расстроить этот брак».

Из письма Бунина старшему брату Юлию (он звал его Юрой): «Милый Юричка, я бы тебе раньше написал, но несколько дней после этого известия я ходил совсем мертвецом, все равно я не мог бы тебе сказать, что я вынес. Да и теперь не могу. А дело было так: Евгений в одну из наших прогулок сообщил мне, что слышал в Ельце, что она вышла замуж за какого-то доктора (теперь-то он говорит, что врал про доктора – слышал про Бибикова). Я, конечно, остолбенел от такой вести, но затаился и поехал в Елец, решившись на все, чтобы узнать. Но узнал нечаянно: у парикмахера Николаева, тот, кто стриг меня, спросил… бывал ли я на Святой на любительских спектаклях. Меня так и передернули эти любительские спектакли и я уж с задавленным голосом стал расспрашивать, кто играл. “Г-жа Буцкая, г-жи Пащенко, мать и дочь, та-с, что вышла замуж за молодого Бибикова”… Я помертвел буквально… На вокзале у меня лила кровь из носу, и я страшно ослабел. А потом ночью пер со станции в Огневку и, брат, никогда не забуду я этой ночи! Ах, ну к черту их – тут, очевидно, роль сыграли 200 десятин земельки…»

Арсений Николаевич Бибиков – актер, пописывающий стихи и рассказы, хороший знакомый Бунина, из богатой дворянской семьи.

* * *

Опыт страдания ничему не научит Бунина.

На даче знакомых в Люстдорфе, под Одессой, его представят издателю и редактору «Южного обозрения» Николаю Цакни, греку по происхождению, и его жене Элеоноре Ираклиди. Пара пригласит Бунина к себе на дачу. Войдя в сад, Бунин увидит девушку, красота которой сразит его. Это дочь Элеоноры от первого брака Анна.

Ему двадцать восемь. Она – вчерашняя гимназистка.

Бунин оставит нам сценарий событий. В его поименовании – конспект.

«В конце июня уехал в Люстдорф к Федорову… Цакни, жившие на даче на 7-ой станции. Внезапно сделал вечером предложение. Вид из окон их дачи (со 2-го этажа). Аня играла “В убежище сада…” Ночуя у них, спал на балконе…

23 сентября – свадьба.

Жили на Херсонской улице, во дворе.

Вуаль, ее глаза за ней (черной). Пароходы в порту. Ланжерон. Беба, собачка. Обеды, кефаль, белое вино. Мои чтения в Артистическом клубе, опера (итальянская).

“Пушкин”, Балаклава. Не ценил ничего. Ялта, гостиница возле мола. Ходили в Гурзуф. На скале в Гурзуфе вечером. Возвращение, качка.

В декабре (или ноябре?) в Москву с Аней. Первое представление «Чайки» (17 дек.), мы были на нем. Потом Петербург, номера на Невском (на углу Владимирской). Бальмонт во всей своей молодой наглости».

Так минует первый год.

А так – второй:

«…дни Ани проходят в столовой в компании, вечера так: 6-го была “Жизнь за царя”, 7-го вечер пришла Зоя и некий Яковлев, сидела в столовой, 8-го репетиция, 9-го – мы были все в Клубе, 10 – репетиция, 11-го – на балу с 10 вечера до 7 часов утра… завтра – вечером репетиция, послезавтра – тоже, в пятницу у нас журфикс, в субботу – репетиция… Буквально с самого моего приезда Аня не посидела со мной и получаса – входит в нашу комнату только переодеться… Ссоримся чрезвычайно часто…

Для чего я живу тут? Что же я за презренный идиот – нахлебник. Но главное – она беременна…

Задавил себя, но не хватает сил – она груба на самые мои горячие нежности. Я расшибу ее когда-нибудь. А между тем иной раз сильно люблю…»

Третий год: Бунин на грани нервного срыва.

«Зимой репетиции у Цакни “Жизни за царя”.

В январе ее беременность.

В начале марта полный разрыв, уехал в Москву…

Весна в Огневке…

В октябре я в Одессе. Отъезд с Куровским за границу: Лупов – Торн – Берлин – Париж – Женевское озеро – Вена – Петербург…

Перед отъездом послал Анне записку: Сегодня в 5 ч. Вечера зайду, чтобы видеть ребенка».

Его пустили. Он спросил: «Кажется, были тяжелые роды». – «Да».

Внесли ребенка. «…очень, очень тронул он меня: милый, хорошенький, спокойный, только голову держит что-то набок…»

Расставшись с Анной, Бунин живет то в Огневке, у отца, то в Васильевском, в деревне, сочиняет стихи и рассказы. В Москве посещает литературные кружки, издательства, вечера, читает на публике, пользуясь все большей известностью. В Ялте навещает Чехова.

Встречам с сыном Колей семья Цакни препятствует. По свидетельству Веры Муромцевой, «у него были… стихи на эту тему, очень пронзительные, но нигде не напечатанные».

В последний раз он приедет к четырехлетнему мальчику в Одессу в ноябре 1904 года – они проведут вместе какое-то время, но Анна не пожелает принять отца своего сына.

В декабре – Святочная неделя в Васильевском. Съезжаются друзья, близкие, родные, устраивают гадания, катание на лошадях, лепят снежных баб, настроение у всех на редкость приподнятое. Счастливая встреча Нового года – и письмо о том, что Коля заболел: корь и скарлатина. Сразу же следом – телеграмма о смерти Коли.

Чувство страшной потери охватит Бунина и никогда уже не пройдет. Ему пришлют фотографии мальчика в гробу – он всегда будет носить их с собой. И в самые последние дни Бунина, по воспоминаниям Веры Муромцевой, портрет Коли возле него.

Больше детей у него не будет.

* * *

Тяжелый брак с Анной Цакни привел к тому, что Бунин дает себе завет не жениться.

Однако водоворот новых чувств увлекает его при встрече с Верой.

Обедневший наследник старого дворянского рода, не слишком-то устроенный, нервный писатель был не парой девушкам из благополучных семей – что Пащенко, что Цакни. Высокопоставленное положение семьи Муромцевых служило препятствием и союзу Бунина с новой возлюбленной. Отец Веры – член Московской городской управы, дядя – профессор Московского университета, председатель Первой городской думы. Дама высшего света, мать Веры, против их брака еще и потому, что Бунин не разведен. Анна, не желая с ним жить, не давала и развода.

Но они уже не могли друг без друга. Не прошло и полугода с первого свидания, как Бунин попросил ее руки. Она с радостью ответила: да.

Ноябрьским днем 1906 года оба ступили на борт парохода, плывшего на Святую землю, в Палестину. Так началось их свадебное путешествие длиною в жизнь.

* * *

Спали мало, но утром, выйдя из-за ширмы возле кровати, в пять минут умывшись и одевшись, она была свежа, как в семнадцать лет. Смущена ли была она? Нет, очень немного. По-прежнему была проста, весела и – уже рассудительна.

– Нет, нет, милый, – сказала она в ответ на его просьбу ехать дальше вместе: – нет, вы должны ос-таться до следующего парохода. Если поедем вместе, все будет испорчено. Мне это будет очень неприятно. Даю вам честное слово, что я совсем не то, что вы могли обо мне подумать. Никогда ничего даже похожего на то, что случилось, со мной не было, да и не будет больше. На меня точно затмение нашло… Или, вернее, мы оба получили что-то вроде солнечного удара…

И поручик как-то легко согласился с нею. В легком и счастливом духе он довез ее до пристани… при всех поцеловал на палубе и едва успел вскочить на сходни, которые уже двинули назад…

* * *

Жили в Москве и в деревне.

Вера отмечала, какими соками поила Бунина природная жизнь. «Ян (она звала его Ян) – Ян в деревне опять стал иным, чем в городе. Все было иное, начиная с костюма и кончая распорядком дня. Точно это был другой человек. В деревне он вел строгий образ жизни: рано вставал, не поздно ложился, ел во время, не пил вина, даже в праздники, много читал».

Ездили в Италию: Верона – Рим – Неаполь – Капри – Палермо – Сиракузы – Мессина. И снова – Германия, Швейцария и Италия.

Он уже был знаменит. Две Пушкинские премии. В ресторане гостиницы «Большая Московская» он читает отрывки из «Деревни» – в Верином дневнике отмечено: «Впечатление было большое, сильное». Он – почетный академик Петербургской академии наук. Широко празднуется 25-летие его литературной деятельности – в газетах пишут, что такой чести мог быть удостоен один Лев Толстой.

Сердцевина жизни Бунина счастливо отмечена полнотой бытия.

Вера – та женщина, что он искал.

Запись 23 февраля 1916 года:

«Милый, тихий, рассеянно-задумчивый взгляд Веры, устремленный куда-то вперед. Даже что-то детское – так сидят счастливые дети, когда их везут. Ровная, очаровательная матовость лица, цвет глаз, какой бывает только в этих снежных полях».

Еще в 1919 году кто-то из визитеров сказал Вере: «А я не думал, что у Ивана Алексеевича такая молодая жена. Вы совсем девочка…»

* * *

Шестнадцать лет они будут жить невенчанными. Через шестнадцать лет Бунин получит развод. Это произойдет в эмиграции, во Франции.

Запись Веры Николаевны 20 июня 1922 года: «Ян получил сегодня развод. Вечером мы на балете Дягилева. Знакомых на каждом шагу, точно в России».

2 июля: «Венчаться в мэрии будем послезавтра».

И на следующий день: «Конечно, по-настоящему нужно считать после церкви, но это другое благословение – мистическое, а здесь будет именно гражданское».

Вечером она скажет Бунину: «И чего ты женишься. Ведь мог бы еще хорошую партию сделать». Он ответит: «Нет, я счастлив, что это будет. Я, когда вспомню, что мог бы погибнуть, и что с тобой тогда бы было – то меня охватывает ужас».

В ноябре будет «мистическое» венчанье в Париже, в соборе Святого Александра Невского, видевшего многие русские венчанья.

Запись в дневнике Веры 24 ноября: «Сегодня мы венчались. Полутемный пустой храм, редкие, тонкие, восковые свечи, красные на цепочках лампады… весь чин венчания, красота слов, наконец, пение шаферов (певчих не было)… я чувствовала, что совершается таинство… Из церкви поехали домой… Меню: семга, селедка, ревельские кильки, домашняя водка, жареные почки и курица с картофелем, 2 бутыли вина, мандарины, чай с грушевым вареньем…»

* * *

Бунины вынуждены были покинуть страну после того, как в ней произошел Октябрьский переворот.

«Грустно видеть, как много страданья, / И тоски, и нужды на Руси!» – первые опубликованные стихи Бунина.

Он любил родину болезненной и пылкой любовью. Тончайшим образом чувствовал ее природу. Умел вглядеться в листву, точно натертую холодным мылом, заметить голубую сахарную пудру в каждой колее, где есть тень, проницая: «Нет… никакой отдельной от нас природы… каждое малейшее движение воздуха есть движение нашей собственной жизни».

Так же тонко чувствовал и постигал человека, движения высокие и низкие.

Знал народ, его быт и нрав, ни в чем не заблужда-ясь. В деревне заходил в избы, видел, как рожает четвертый день черная, с огненными глазами, баба, как просит подаяния повязанный платком калека с почти белыми, нечеловеческими какими-то глазами, с фиолетовым от мороза обрубком ноги, нарочно высунутым для жалости.

Перечитав пушкинскую «Капитанскую дочку», задолго до Октября, провидчески занес в дневник: «Те, которые замышляют у нас переворот, или молоды, или не знают нашего народа, или уже люди жестокосердые, которым и своя шейка – копейка, и чужая головушка – полушка».

Бегство в эмиграцию объяснено в его трагических «Окаянных днях». В октябре 1917 года он записывает: «А ночью, оставшись один, будучи от природы весьма несклонен к слезам, наконец заплакал и плакал такими страшными и обильными слезами, которых я даже и представить себе не мог».

Общее и личное. Разгул ненависти, нравственный упадок и невозможность принять это, находиться в этом. Жуткая реальность, заставившая сказать: «Из этого дерева (народа) и дубина, и икона». И опять плач: «Сон, дикий сон! Давно ли все это было – сила, богатство, полнота жизни – и все это было наше, наш дом, Россия!.. А собственно, я и не заметил как следует, как погибла моя жизнь…»

* * *

Жизнь Бунина не погибла.

«И вдруг – страшное чувство России», – заносит он в тетрадь посреди французского быта, который наблюдает, поселившись на небогатой вилле Монфлери, высоко над Грассом. Позднее переменит ее на виллу Бельведер.

Это «страшное чувство России» останется с ним навсегда.

С ним останется Вера, его талисман, его жена, его преданный друг, его первый читатель, его судьба: с тех пор, как он женился на ней, мог писать, только если она рядом.

С ним останется его дар.

С ним останется русский язык.

* * *

Так же легко, беззаботно и возвратился он в гостиницу. Однако что-то уж изменилось. Номер без нее показался каким-то совсем другим, чем был при ней. Он был еще полон ею – и пуст. Это было странно! Еще пахло ее хорошим английским одеколоном, еще стояла на подносе ее недопитая чашка, а ее уже не было… И сердце поручика вдруг сжалось такой нежностью, что поручик поспешил закурить и несколько раз прошелся взад и вперед по комнате.