Текст книги "Смертельная любовь"

– Странное приключение! – сказал он вслух, смеясь и чувствуя, что на глаза его навертываются сле-зы…

Ширма была отодвинута, постель еще не убрана. И он почувствовал, что просто нет сил смотреть теперь на эту постель. Он закрыл ее ширмой, затворил окна, чтобы не слышать базарного говора и скрипа колес, опустил белые пузырившиеся занавески, сел на диван… Уехала – и теперь уже далеко, сидит, вероятно, в стеклянном белом салоне или на палубе и смотрит на огромную, блестящую под солнцем реку, на встречные плоты, на желтые отмели, на сияющую даль воды и неба, на весь этот безмерный волжский простор… И прости, и уже навсегда, навеки… Потому что где же они теперь могут встретиться?..

* * *

Однажды пошли гулять на мосты в Грассе. Только что перестал дождь. Поперек тротуара ногами к мостовой лежал человек весь в крови, от горла до колен. Бунин впился в него взглядом. Вера Николаевна еле оттащила мужа, боясь за его нервы. Обсуждали, что это – ограбление, убийство из-за ревности, самоубийство. Прошлись немного и опять вернулись к этому месту. Группа полицейских сопровождала человека в крови. Он поднялся и шел своими ногами. Оказалось, итальянские рабочие поссорились из-за женщины, произошла дуэль на бритвах, один полоснул другого.

Через два с лишним года (8 апреля 1925 года) Бунин увидит на мосту другого человека – на этот раз его задавят насмерть. Бунин будет без Веры и почему-то решит, что это – Вера. В страшной тревоге вернется домой – и увидит Веру.

Чувство страха за нее, страх потери – оборотная сторона неизбывного чувства вины.

* * *

Галина Кузнецова, красивая, молодая, с небольшим талантом и большими притязаниями, появится на вилле Бельведер и унесет сон и покой Бунина.

Через месяц после несчастного случая Вера записывает: «У меня новая жизнь – Яна совсем не вижу».

Дневники этой поры, с 1925-го по 1927-й, Бунин уничтожил.

Из оставшихся записей – не про то, что с ними, а про то, с чем это рифмовалось:

«После завтрака облака на западе. Скоро понял, что не облака. Говорят, что идет страшный лесной пожар… Часа в четыре все ближе докатывающийся до нас мистраль, хлопанье дверей по всему дому. Облака заняли треть неба. Пустое гигантское рыжевато-грязное руно – Апокалипсис! Ночью огонь».

Кто-то из специалистов по Бунину счел, что он сумел обмануть жену. Внушить ей, что отношения с Галиной носят чисто платонический характер. Вряд ли так. Слишком цельным был Бунин и слишком большая близость существовала между ним и женой, чтобы плоско обмануть жену.

Вера Николаевна – наедине с дневником: «Сегодня я совсем одна. Может быть, это лучше – свободнее. Но тоска ужасная… Расплата, что имеешь мужа, который “радует других”, а потому он освобожден от обязанности радовать меня… Вечером говорил, что больше всего в мире любил мать и меня любит не меньше. Да, непонятна душа человеческая!»

Она болеет. «Вероятно, Ян испугался за меня. Пошел, позвал, гулял. И ведь всегда, когда он гуляет со мной, он чувствует себя хорошо, уютно. Но от нервности он должен куда-то бежать, с кем-то говорить, и только, когда я заболеваю, он приходит в себя и пугается, озирается вокруг, начинает понимать важность моего существования».

31 октября 1926 года, ночь: «Когда я пришла к нему наверх, он лежал в постели, видимо, ждал меня. Был нежен. Говорил, что только я для него все. Что мысль о моей смерти преследует его уже 20 лет. 40 лет боялся смерти матери, а 20 – моей. Поэтому, когда я заболеваю, то у него весь мир преображается. И он, как сумасшедший, должен куда-то лететь. Он понимает, что может увлечь, но это не настоящее…»

Все она сумела принять и все пережить, любя высокой, жертвенной любовью, какая редко встречается.

* * *

Но и он – на вопрос Ирины Одоевцевой об отношении к Вере Николаевне – отвечал: «…Люблю ли я ее? Разве я люблю свою руку или ногу? Разве я замечаю воздух, которым дышу? А отсеки мне руку или ногу или лиши меня воздуха – я изойду кровью, задохнусь – умру… Всегда благодарю Бога, до последнего моего вздоха буду благодарить за то, что он послал мне Веру Николаевну».

Они говорили о смерти, кому будет тяжелее, оставшемуся одному.

Он сказал: «Да, тяжело терять жену, но ты для меня больше, ты для меня родная, и никого в мире нет ближе тебя и не может быть. Это Бог послал мне тебя. – И совсем разволновавшись: – Не будем об этом».

Она уезжала к врачу – он заносил в дневник: «мучительная нежность к ней до слез».

Утром входил к ней – двадцать лет минуло, как они вместе: «Клянусь днем твоего рожденья, что я тебя ужасно люблю».

10 апреля 1927 года: «Сейчас мы отпраздновали наше 20-летие. Ужинали дома. Я – сардинками, Ян – ветчиной. Выпили Pouilly. Ян мне сказал: “Спасибо тебе за все. Без тебя я ничего не написал бы. Пропал бы!” Я тоже поблагодарила его – за то, что он научил меня смотреть на мир, развил вкус литературный. Научил читать Евангелие. Потом мы долго целовались, и я, смеясь, сказала: “Ну уж ты ни с кем так много не целовался, и ни с кем так много не бранился”. – “Да, – ответил Ян, – мы бранились много, зато дольше 5 минут мы друга на друга не сердились”».

18 декабря 1927 года: «Ян нежно обнял: “Я хотел сейчас к тебе пойти, нашел под столом 50 фр. Верно, ты обронила, и стало тебя так жалко”. Какой он странный и нежный человек. И как я иногда боюсь за него».

На следующий день: «Ян вчера был очень трогателен. Он расстроился, увидя мое состояние. Говорил: “Ты ведь часть моей души”…»

Она обретала силы в Боге: «Одна в Ницце. Странное чувство… Идя на вокзал, я вдруг поняла, что не имею права мешать Яну любить, кого он хочет, раз его любовь имеет источник в Боге».

Но еще в 1932 году Бунин заносит в дневник: «Лежал в саду на скамье на коленях у Г., смотрел на вершину дерева в небе – чувство восторга жизни. Написать бы про наш сад, – что в нем. Ящерицы на ограде, кура на уступе верхнего сада…»

* * *

«Не могу же я, – подумал он, – не могу же я ни с того, ни с сего приехать в этот город, где ее муж, где ее трехлетняя девочка, вообще вся ее семья и вся ее обычная жизнь!» – И город этот показался ему каким-то особенным, заповедным городом, и мысль о том, что она так и будет жить в нем своей одинокой жизнью, часто, может быть, вспоминая его, вспоминая их случайную, такую мимолетную встречу, а он уже никогда не увидит ее, мысль эта изумила и поразила его. Нет, этого не может быть! Это было бы слишком дико, неестественно, неправдоподобно! – И он почувствовал такую боль и такую ненужность всей своей дальнейшей жизни без нее, что его охватил ужас, отчаяние…

* * *

Он ждет присуждения Нобелевской премии. Кругом разговоры, что он ее получит, а все не присуждают. С этими премиями всегда волнения, всегда интриги. Ждет и Мережковский, другой эмигрант, живущий в Париже с женой Зинаидой Гиппиус. Он обращается к Бунину со странным требованием: отказаться от премии в его пользу, а он, Мережковский, отдаст за это Бунину 200 тысяч франков. Второй вариант: кого бы из них двоих ни наградили – разделить деньги пополам. Бунин резко реагирует. Он оскорблен нелепой торговлей. Он знает себе цену и не стесняется ставить на место других. Однажды бросил: «А кто – совсем между нами – скажите, в эмиграции равен Бунину?»

У него давно испорчены здоровье и характер. Ему трудно, и с ним трудно. Трудно и с деньгами, которых нет.

Он ходит по привычке в кино.

Характерная запись: «Вышел пройтись, внезапно зашел в кинематограф. Опять бандиты, похищение ребенка, погоня, бешенство автомобиля, несущийся и нарастающий поезд. Потом “Три мушкетера”, король, королева… Публика задыхается от восторга». Зато другое: «Возвращался почти бегом от холода – на синем небе луна точно маски с мертвого, белая, светящаяся, совсем почти лежащая на левое плечо».

Дневной сеанс. Он в кино с Галиной. Свет ручного фонарика отыскивает его в зале. Голос: «Телефон из Стокгольма, Нобелевская премия дана вам».

Долгожданная новость – а радости нет. На месте радости странное чувство опустошения. Потом оно пройдет.

В этот вечер мальчикам, приносившим поздравительные телеграммы, нечего было дать на чай.

В Стокгольме, куда он приедет со своими близкими, шведы отметят: когда наш король протянул Нобелевскому лауреату руку и тот пожал ее, показалось, что два короля приветствуют друг друга.

Галина Кузнецова была оформлена в поездку как дочь.

Кончилось прямыми или завуалированными просьбами денег, включая анекдотические. Двое предложили купить топор императора Петра Великого. Бунин с сухим смешком осведомился: а не тот ли это, каким Петр прорубил окно в Европу? Посетители оскорбились: как можно шутить, святая национальная ценность, только поэтому уступаем за 500 франков…

Бунин не считает денег. Когда они есть. Дома давно содержал маленькую колонию литераторов, среди которых – Галина Кузнецова. Злые языки прозвали их «бунинским крепостным балетом». 100 тысяч франков пожертвовал писателям. Помогал, кому мог и сколько мог. И все равно недовольных оказалось больше, чем довольных.

А затем вернулась прежняя бедность.

Типичное письмо Бунина друзьям: «2 месяца проле-жал в постели, разорился совершенно на докторов, потом на бесполезное лечение эмфиземы…».

Ему собирают небольшие суммы в Америке – их едва хватает на те же лекарства.

Бунин болен и несчастен. Галина Кузнецова оставила его. Не ради мужчины – ради женщины, «странной большой девицы» Марги Степун.

* * *

Запись в дневнике Веры Николаевны лаконична: «В доме стало пустыннее, но легче. Она слишком томилась здешней жизнью, устала от однообразия, от того, что не писала».

У Бунина – драматичнее:

«Был в Каннах… Шел по набережной, вдруг остановился: да к чему же вся эта непрерывная, двухлетняя мука? все равно ничему не поможешь!.. Все боль, нежность…»

И он же: «Иногда страшно ясно сознание, до чего я пал! Чуть ни каждый шаг был глупостью, унижением! И все время полное безделие, безволие – чудовищно бездарное существование!

Опомниться, опомниться!»

Он пьет и продолжает записывать: «Главное – тяжкое чувство обиды, подлого оскорбления – и собственного постыдного поведения. Собственно, уже два года болен душевно…»

И даже еще в 1940 году:

«Вдруг вспомнилось – “бал писателей” в январе 27 года, приревновала к Одоевцевой. Как была трогательна, детски прелестна! Возвращались на рассвете, ушла в бальных башмачках одна в свой отельчик…»

Слово одна Бунин выделяет. Теперь она вдвоем. С Маргой.

* * *

В мире бушует Вторая мировая.

«Едим очень скудно. Весь день хочется есть. И нечего – что кажется очень странно, никогда еще не переживал этого. Голодно… Ничего не могу писать».

Терзаемый тревогой за Россию, Бунин следит, как его страна воюет с напавшим на нее врагом. «Страшные бои русских и немцев. Минск еще держится… Взят Витебск. Больно… Вчера в газетах речь Гитлера. Говорил, что установит новую Европу НА ТЫСЯЧИ ЛЕТ».

Что Бунин мог сделать, он сделал: укрывал у себя евреев во время фашистской оккупации Франции.

Вера Николаевна, преодолевшая его и свой кризис, делает великое признание: «Жизнью с Яном довольна. Начала бы снова жизнь, прожила бы ее так же. Лучшего спутника в жизни не хотела бы».

Его звали на родину. Сталину выгодно было заполучить к себе русского писателя с мировым именем. Бунин слушает русское радио: «Какой-то “народный певец” живет в каком-то “чудном уголке” и поет: “Слово Сталина в народе золотой течет струей”… Ехать в такую подлую, изолгавшуюся страну!»

Отвечал отказом на все приглашения. Тем больнее били спекуляции на эту тему в среде эмигрантов. О распространявшемся письме одной дамы Надежда Тэффи, тоже эмигрантка, писала Бунину: «Понимает ли она, что Вы потеряли, отказавшись ехать? Что швырнули в рожу советчикам? Миллионы, славу, все блага жизни. И площадь была бы названа Вашим именем, и статуя. Станция метро, отделанная малахитом, и дача в Крыму, и автомобиль, и слуги. Подумать только! Писатель, академик, Нобелевская премия – бум на весь мир… И все швырнули в рожу…».

* * *

Нюрнбергский процесс.

Бунин, сознавая чудовищную преступность фашистов, достойных виселицы, окончательный суд признает за Богом, а не за человеком: «и все-таки душа не принимает того, что послезавтра будет сделано людьми».

В год окончания войны в Париже умирает вдова Мережковского, Зинаида Гиппиус. Боявшийся смерти Бунин крайне редко принимал участие в похоронах. На этот раз – поехал. Описание Веры Николаевны: «вошел, очень бледный, приблизился к скамье, на которой она лежала, постоял минуту, вышел в столовую, сел в кресло, закрыл глаза левой рукой и заплакал».

Дмитрий Мережковский умер четырьмя годами раньше. Что оплакивал этот желчный, по всеобщей оценке, господин Бунин?..

В войну от нищеты и голода скончалась парижская знакомая Елена, внучка обожаемого им Пушкина. Ближе к концу он напишет: «Все перечитываю Пушкина. Всю мою долгую жизнь, с отрочества не могу примириться с его дикой гибелью».

Он увидит вещий сон про собственную смерть: «Сумерки, церковь, я выбирал себе могильное место».

Потрясает запись: «Я был умен и еще умен, талантлив, непостижим чем-то божественным, что есть моя жизнь, своей индивидуальностью, мыслями, чувствами – как же может быть, чтобы это исчезло? Не может быть!».

1 февраля 1953 года – конечного года своей жизни – плакал, говорил, что не успел сделать всего, что хотел. А потом сказал жене: «Если ты умрешь, я покончу с собой. Не представляю жизни без тебя». Она тоже заплакала.

В последних строках дневника, начертанных им в мае 1953 года, – бесконечная привязанность к жизни: «Это все-таки поразительно до столбняка! Через некоторое ОЧЕНЬ малое время меня не будет – и дела и судьбы ВСЕГО, ВСЕГО будут мне неизвестны!»

Вера Николаевна запечатлеет его финальные минуты:

«…Около десяти часов мы остались вдвоем. Он попросил меня почитать письма Чехова… “Ну довольно: устал”. – “Ты хочешь, чтобы я с тобой легла?” – “Да”… Я пошла раздеваться, накинула легкий халатик… вытянулась в струнку, легла на его узкое ложе. Руки его были холодные, я стала их согревать, и мы скоро заснули. Вдруг я почувствовала, что он приподнялся, я спросила, что с ним… “Мне очень нехорошо”. Он сел на кровать. И через минуту я увидала, что его голова склоняется на его руку. Глаза закрыты, рот открыт… Конечно, в этот момент он ушел от меня».

Она закроет ему лицо платком, потому что он не хотел, чтобы кто-то видел его мертвое лицо.

Жизнь и любовь кончены.

* * *

Он еще помнил ее всю, со всеми малейшими ее осо-бенностями, помнил запах ее загара и холстинкового платья, ее крепкое тело, живой, простой и веселый звук ее голоса… Чувство только что испытанных наслаждений всей ее женской прелестью было еще живо в нем необыкновенно, но теперь главным было все-таки это второе, совсем новое чувство – то странное, непонятное чувство, которого совсем не было, пока они были вместе, которого он даже предположить в себе не мог, затевая вчера это, как он думал, только забавное знакомство, и о котором уже нельзя было сказать ей теперь! – «А главное, – подумал он, – ведь и никогда уже не скажешь! И что делать, как прожить этот бесконечный день, с этими воспоминаниями, с этой неразрешимой мукой, в этом богом забытом городишке над той самой сияющей Волгой, по которой унес ее этот розовый пароход!..»

Он лежал, подложив руки под затылок, и пристально глядел перед собой. Потом стиснул зубы, закрыл веки, чувствуя, как по щекам катятся из-под них слезы, – и наконец заснул, а когда снова открыл глаза, за занавесками уже желтело вечернее солнце. Ветер стих, в номере было душно и сухо, как в духовой печи… И вчерашний день и нынешнее утро вспоминались так, точно они были десять лет тому назад…

ЛИЧНОЕ ДЕЛО

БУНИН Иван Алексеевич.

Родился в 1870 году в Воронеже, в обедневшей дворянской семье.

Детство провел в Елецком уезде Орловской области. Гимназии не кончил по причине нервного расстройства. Образованием его занимался старший брат Юлий. В 18 лет Иван покидает родительский дом и начинает самостоятельную жизнь, работая в газете «Орловский вестник». Знакомится там с Варей Панченко. Четырехлетний роман заканчивается разрывом. Впереди брак с Анной Цакни, также оказавшийся неудачным. Их единственный сын Коля умирает в раннем детстве. Участие в литературных чтениях, знакомство с Горьким, Куприным, Чеховым, Рахманиновым, Шаляпиным, путешествия способствуют расширению и углублению художественных интересов. «Антоновские яблоки», «Деревня», «Суходол», замечательные пейзажные зарисовки в поэзии и прозе – результат жизни в деревне. В 1906 году встречает Веру Муромцеву, которая становится его второй и последней женой. После Октябрьского переворота они эмигрируют во Францию. Объяснение – в дневниковых записях, составивших книгу «Окаянные дни». В эмиграции созданы его лучшие произведения: «Митина любовь», «Жизнь Арсеньева», «Солнечный удар» и другие.

За свои литературные труды в России получает звание почетного академика, во Франции – Нобелевскую премию (1933 год). Пережив войну, на родину не вернулся.

Умер в 1953 году. Похоронен на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа.

МУРОМЦЕВА Вера Николаевна.

Родилась в 1881 году. Училась на естественном факультете Высших женских курсов в Москве. Встретившись с Буниным в 1906 году, всю дальнейшую жизнь посвятила ему.

Умерла в 1961 году. Похоронена рядом с мужем.

ДУША И СТРАСТЬ
Любовный треугольник: Цветаева, Пастернак, Рильке

«Жарким летним утром 1900 года с Курского вокзала отходит курьерский поезд. Перед самой отправкой к окну снаружи подходит кто-то в черной тирольской разлетайке. С ним высокая женщина. Она, вероятно, приходится ему матерью или старшей сестрой…

В пути, ближе к Туле, эта пара опять появляется у нас в купе».

Так начинается автобиографическая проза Бориса Пастернака, названная им «Охранная грамота» и посвященная памяти знаменитого австрийского поэта Райнера Мариа Рильке.

Боре Пастернаку – 10 лет. «Кто-то в черной тирольской разлетайке» – 25-летний Райнер Рильке, уже год как знакомый с Бориным отцом, художником Леонидом Пастернаком. «Высокая женщина» – по-видимому, Лу Андреас-Саломе, уроженка Петербурга, возлюбленная Рильке, старше него на 14 лет.

Из дальнейшего разговора становится понятно, что пара направляется к Софье Андреевне Толстой, с которой увлеченный музыкой мальчик Боря знаком, потому что она ездит в Москву на симфонические концерты «и еще недавно была у нас». Курьерский не останавливается в Козловске-Засеке, откуда можно добраться до Ясной Поляны на извозчике, «и они не уверены, скажет ли оберкондуктор машинисту вовремя придержать у Толстых».

Поезд все же приостановится на полустанке – оберкондуктор успел.

«Нам машут на прощанье платками, мы отвечаем. Еще видно, как их подсаживает ямщик… Сейчас он тронет… Лицо и происшествие забываются, и, как можно предположить, навсегда».

* * *

Ни происшествие, ни лицо не были забыты никогда. В письме 1956 года Пастернак расскажет адресату о значении для него Райнера Рильке:

«Он сыграл огромную роль в моей жизни, но мне никогда в голову не приходило, что я мог бы осмелиться ему написать, пока по прошествии двадцати лет оказываемого на меня и ему не ведомого влияния я вдруг не узнал (это упомянуто им в его письме моему отцу), что стал известен ему… Только тогда я в первый раз в жизни подумал, что мог бы написать ему».

Строчка из письма отца 17 марта 1926 года:

«…он о тебе, Боря, с восторгом пишет».

Вот что писал Рильке:

«…с разных сторон меня коснулась ранняя слава Вашего сына Бориса. Последнее, что я пробовал читать, находясь в Париже, были его очень хорошие стихи в маленькой антологии, изданной Ильей Эренбургом».

Россия, где живет Пастернак, не имеет отношений с Швейцарией, где живет Рильке. Но есть Франция, где живет Цветаева. Пастернак просит Рильке не отвечать на его письмо («не тратить… драгоценного времени»), а послать свои книжки «Сонеты к Орфею» и «Дуинезские элегии» Цветаевой во Францию. Это будет знак, что письмо получено и прочтено.

Почему Цветаева? Не только потому, что географией можно обмануть политику. И не только потому, что она тоже влюблена в поэзию Рильке.

Для Пастернака этого периода не было поэта выше Цветаевой. Когда ее назвали первым поэтом, он, до невозможности чуткий к слову и к тому, что за словом, выказал решительное несогласие:

«…Ты большой поэт. Это загадочнее, превратнее, больше “первого”. Большой поэт – сердце и субъект поколенья. Первый поэт – объект дивованья журналов…»

И снова:

«Прямо непостижимо, до чего ты большой поэт!»

И в другом месте:

«Как удивительно, что ты – женщина».

Он попал в точку, возможно, даже не зная того. Не знание, но чувство, выше знания, владело им и открывало ему миры.

Женщина до мозга костей, Цветаева как будто и не была женщиной вовсе.

В дневнике 1919 года она пометит:

«Мое требованье – всегда просьба, моя просьба – всегда требованье».

Просила и требовала одного – любви. Но не той и не так, как у обыкновенных людей.

Исследователи составят «дон-жуанский» список Марины:

прежде всего и поверх всего – муж Сергей Эфрон, которого не переставала любить;

Петр Эфрон, брат Сергея («Люблю одной любовью – всей собой – и березку, и вечер, и музыку, и Сережу, и Вас»);

поэт Максимилиан Волошин;

поэт Осип Мандельштам;

поэт Александр Блок (как всегда, безумно преувеличивая, написала о нем Пастернаку: «встретились бы – не умер»).

поэт Евгений Ланн («Как Вы тогда хорошо сказали: лютая эротика, – о, как Вы чуете слово!»);

князь Сергей Волконский («отношение с Волконским нечеловеческое», «любуюсь им отрешенно»);

Константин Родзевич, герой «Поэмы Горы» и «Поэмы Конца» («Люблю Ваши глаза… Люблю Ваши руки… Вы – мое спасение и от смерти и от жизни, Вы – Жизнь (Господи, прости меня за это счастье!)»);

27-летний поэт и издатель Абрам Вишняк (из своих девяти писем к нему и единственного ответного сделала «цельную вещь, написанную жизнью» – «Флорентийские ночи»);

поэт Юрий Иваск («Спасибо Вам за все: совместный холод – которого я не замечала; совместное стояние у темных окон; …за подаренный карандаш…»);

поэт Николай Гронский, трагически погибший в парижском метро («Мой родной мальчик!.. Мы за последние те дни так сроднились, не знаю как»);

поэт Анатолий Штейгер («Обнимаю Вас, моя радость (и боль)»);

поэт Арсений Тарковский;

и еще, и еще.

Как видим, поэты – армия ее любовников, чаще по духу, гораздо реже телесно. Если не считать двух Сонечек – поэтессы Парнок и актрисы Голлидэй. Поэты – потому что люди вне нормы. Норма отвращала. С малых лет – преувеличенность и безмерность во всем. Огромность чувств. Желание отдать себя всю и забрать всего его или ее, в конце концов, без разницы, каждого, кто показался своим. Почти всех пугала ее запредельность. До или после. Она догадалась еще в 1919-м:

«Я, конечно, кончу самоубийством, ибо все мое желание любви – желание смерти».

В этом списке – поэт Борис Пастернак и поэт Райнер Мариа Рильке.

* * *

Летом 1922 года Марина Цветаева сказала сестре Асе: «есть только один человек в России, один поэт… он и его стихи – замечательны, и он их прекрасно читает. Лицом он похож на Пушкина, ростом – выше… Это Борис Пастернак».

Сказала и уехала к мужу в Чехию.

Через год Пастернак, вернувшийся из Берлина, зайдет и занесет Асе томик стихов «Ремесло» – Марина переслала ему из Чехии для сестры. В сером пальто, сером кепи, из тускло-серебряного одеяния и из-под темно-каштанового оперения на Асю глянут светло-каштановые глаза, с собачьим, по ее словам, выражением преданности. Обласкивая, вглатывая, познавая. «Понимаю, – сказала себе Ася, – проверяет сходство с Мариной».

Другая мемуаристка вспомнит глаза Пастернака незадолго до смерти: «подернутые лиловой пленкой, как бывает у очень старых людей и старых собак». То же сравнение с собачьими глазами.

Пока же июнь 22-го. Цветаева, не доехав до Чехии, останавливается в Берлине, где Эренбург передает ей письмо из Москвы. Беглый просмотр, не знает, от кого, все ненужное. И вдруг, к концу второй страницы, как удар: Пастернак!

«Я дала Вашему письму остыть в себе…»

Почти неправда. Даже и остывшее, вызывает жар. Она садится к столу, и как нанизывают связку драгоценных бусин, так перебирает на бумаге эпизоды с ним, еще до всего.

Весна 18-го, ужин у знакомых, они рядом. Он сказал, что хочет написать большой роман о любви, как Бальзак. Она подумала: как хорошо, как вне самолюбия – поэт. Пригласила: буду рада – если. Он не пришел.

Зима 19-го, встреча на Моховой. Пастернак несет продавать Соловьева, говорит: в доме нет хлеба. Выстроила чудный ряд: книги–хлеб–человек.

Осень 21-го. Он приходит к ней в Борисоглебский переулок с письмом от Эренбурга. Она, заглушая радость встречи, торопится с расспросами. Он отвечает как-то темно. Она про себя: косноязычие большого.

Она первая именует его большим. Он поименует ее так – в ответ.

Апрель 22-го. Похороны ее подруги. И вдруг рука на рукав – как лапа: Пастернак. Несколько случайных слов – об Ахматовой, Маяковском: она все запомнила. О ней, Цветаевой, тоже. Выслушала – просияла внутри. Стояли у могилы, руки на рукаве уже не было, но чувство – что он рядом, отступив на шаг. Оглянулась – нет. Исчезновение.

Этот захлебывающийся пересказ их истории, которой еще нет, – что, как не готовность к любви?

Любовь обрушится на них как лавина. Ему 32, ей 30. Для нее – пик сразу, в 1922-м. Для него пик придется на 1926-й.

Он приедет в Берлин в конце 1922-го, когда она уже переберется в Чехию. Впрочем, он все равно не один, а с художницей Женей, на которой женился в начале года. Но разве ее когда-нибудь останавливало наличие жены или мужа, пусть самых достойных?

Его «дон-жуанский» список до Жени состоит из четверых: двух сестер Высоцких, Нади Синяковой, измучившей тем, что играла на последнем пределе ласки, никогда его не переходя, и Елены Виноград, державшей его на постоянной дистанции.

Открытый женской красоте, он, по собственному признанию, воспитан на «крепком нравственном тормозе». Марине придется приложить немало усилий, чтобы тормоз – отпустил.

Ее письмо в Берлин из Чехии 19 ноября 1922 года:

«Мой дорогой Пастернак!

Мой любимый вид общения – потусторонний: сон: видеть во сне.

А второе – переписка. Письмо, как некий вид потустороннего общения, менее совершенно, нежели сон, но законы те же».

В 1926-м он ответит ей своим волшебным сном:

«Мне снилось начало лета в городе, светлая, безгрешная гостиница без клопов и быта, а может быть, и подобье особняка, где я служил… Мне сказали, что меня спрашивают. С чувством, что это ты, я легко пробежал по взволнованным светом пролетам и скатился по лестнице. Действительно, в чем-то дорожном, в дымке решительности, но не внезапной, а крылатой, планирующей, стояла ты точь-в-точь так, как я к тебе бежал… Твоя красота, переданная на фотографии, – красота в твоем особом случае – т. е. явленность большого духа в женщине, ударяла в твое окруженье прежде, чем я попадал в эти волны блаженствующего света и звучности… Это была гармония, впервые в жизни пережитая с силой, какая до тех пор бывала только у боли. Я находился в мире, полном страсти к тебе, и не слышал резкости и дымности собственной. Это было первее первой любви и проще всего на свете. Я любил тебя так, как в жизни только думал любить, давно-давно, до числового ряда. Ты была абсолютно прекрасна…»

«Ты была абсолютно прекрасна». А у нее широкие плечи и натруженные руки. Она худа. Им не хватает еды. Ее маленькая дочь Ирина умерла от голода в приюте, а она не смогла приехать на похороны. Она никому про это не рассказывает и ни на что не жалуется. В Чехии у них последний дом в деревне. Одно название – Мокропсы – чего стоит. Треть дня уходит на топку большой кафельной печи. Под горой ручей, она таскает из него воду для готовки и стирки. Когда кончается стирка, надевает на пальцы большие кольца, на руки браслеты – всю жизнь любила серебро.

«Я не люблю встреч в жизни: сшибаются лбом. Две стены. Так не проникнешь. Встреча должна быть аркой: тогда встреча – над. – Закинутые лбы».

Устанавливает свои правила сразу: над, вверх, ввысь. И словно приказ:

«Пастернак… подарите мне на Рождество Библию: немецкую, непременно готическим шрифтом…»

Что-то задумала. У нее повсюду знаки. Хочет заманить. Всегда хочет. В 1917-м в дневнике записала:

«Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любит – удивляюсь, не любит – удивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен».

10 февраля 1923 года – бурное излияние:

«Пастернак, я много поэтов знала… Каторжного клейма поэта я ни на одном не видела: это жжет за версту… Вы, Пастернак, в полной чистоте сердца, мой первый поэт за жизнь… Вы единственный, современником которого я могу себя назвать – и радостно! – во всеуслышание! – называю…

Последний месяц этой осени я неустанно провела с Вами, не расставаясь… Я одно время часто ездила в Прагу, и вот, ожидание поезда на нашей крохотной сырой станции. Я приходила рано, в сумерки, до фонарей. Ходила взад и вперед по платформе – далеко! И было одно место – фонарный столб – без света, сюда я вызывала Вас. – “Пастернак!”

Я не скажу, что Вы мне необходимы, Вы в моей жизни необходны, куда бы я ни думала, фонарь сам встанет. Я выколдую фонарь…

И всегда, всегда, всегда, Пастернак, на всех вокзалах моей жизни, у всех фонарных столбов моих судеб, вдоль всех асфальтов, под всеми “косыми ливнями” – это будет: мой вызов, Ваш приход».

Жена Женя, спустя время, с прозорливостью ревнивицы закричит в письме Борису в Москву из Поссенхофена, из той же Германии, где пыталась то ли вылечиться от любви к нему, то ли – путем разлуки (верный ход!) – вернуть его себе:

«Ты думаешь, что судьба свела твое имя с Мариной, – я – что это ее воля, упорно к этому стремившаяся».

Читая колдовские заклинания Марины, как не согласиться с Женей!

В середине Марининого шаманского послания – внезапно четко и прямо:

«А теперь, Пастернак, просьба: не уезжайте в Россию, не повидавшись со мной… Не отъезда я Вашего боюсь, а исчезновения».

Ровно на следующий день, 11 февраля, и 14 февраля, и после 14 февраля, и 8 марта, и 9-го, и еще 10-го утром – она бомбардирует его письмами. Их градус то понижается, то взлетает чуть не выше отметки, за которой погибель.

В эти дни она узнает, что он уезжает из Берлина. Это как удар. Значит – исчезновение.

Письмо ему, а точнее, записка – холодная как лед: спасибо за внимание, в добрый путь, поклонитесь Москве. Но едва наступит завтра – плотина прорвется:

«Я не приеду, – у меня советский паспорт и нет свидетельства об умирающем родственнике в Берлине, и нет связей, чтобы это осилить… Если бы Вы написали раньше, и если бы я знала, что Вы так скоро уедете…