Текст книги "Третейский судья"

– Так. Сколько раз встречались? Кто познакомил?

– Давай решим.

– Ты пришел по объявлению в газете, – решает Ландышев. – Со мной виделся при подписании договора – и всё. Смотри, чего не ляпни в простоте души.

Слышен звон колокола, означающий новый заезд. Ландышев с сожалением оглядывается.

– Мои секреты небольшие. За собой смотри, – огрызается Авдеев.

Слова его усиливают впечатление Ландышева, что компаньон настроен нелояльно.

– Знаешь, – лицемерно начинает он, – может, нам уладить конфликт мирно? Сдался тебе этот народный заседатель.

– Заплатишь страховку?

– Четверть. И скажи большое спасибо.

– Не могу. Пусть как третейский судья решит.

Они прощаются сдержанно-враждебно, и Ландышев сверлит спину Авдеева злыми глазами.

– Видал, как он на него надеется?! – обращается Ландышев к Руслану, который стоял ближе телохранителей и мог слышать разговор. – Ты Катьку натаскал?

Катьку Руслан натаскал, техникой снабдил, и направляется она на «боевое задание»; к своей миссии девушка относится юмористически.

В тяжелых гостиничных дверях коротко препирается со швейцаром, тыча ему под нос папку с документами, и получает доступ внутрь.

– Я от Ландышева. Вам ведь звонили? Можно войти? – щебечет она, с веселым любопытством оглядывая Коваля.

Тот, посторонившись, пропускает ее в номер.

– Я принесла документы. Тяжелая папка. Я немножко отдохну?

Коваль делает приглашающий жест. Катька присаживается на поручень кресла, не поправляя короткой юбчонки. Коваль открывает папку.

– Вы будете читать эти бумаги сейчас?

Глаза у Катерины бесстыжие, откровенные. Коваль приближается, пристально всматривается в ее лицо, отводит волосы со лба. Если б не выражение глаз, то… Он боится себе признаться, кого ему эта девочка напоминает. Ощущение и болезненное, и сладкое, даже пульс зачастил.

– Как тебя зовут?

– Катерина. Катя.

– Зачем тебя прислали?

– Папку передать… – смеется она. – Но если вам скучно…

Коваль отступает колеблясь. Видя это, Катерина нарочито роняет платочек и смотрит вызывающе.

– Подними-ка платочек, – приказывает Коваль.

Она вытаращивается: не ожидала. Но, поиграв в «гляделки», все же подчиняется.

– Утри нос и иди в постель, – говорит Коваль и указывает на спальню.

А в постели весь смех с Катерины сходит. Она шалеет от его рук, она обнаруживает в себе неведомую пылкость. И после удивленными, сияющими глазами следит за Ковалем.

Как неожиданно обернулось «боевое задание».

– Какой ты… – говорит она. – Ласковый… У тебя давно не было русской женщины?

– Русские женщины теперь везде есть, – отзывается он и думает: «Дурашка. Сладкая маленькая дурашка…»

Она уезжает из гостиницы как барыня на вызванном такси, ночь спит без задних ног, а утро наступает такое лучезарное – под стать настроению, – что кажется, впереди сплошной праздник. Однако надо на работу.

При входе в офис – комната, где собираются охранники. Там сейчас и Руслан. Дверь открыта, Руслану виден коридор.

– Катерина! – окликает он и выходит. – Как вчера наш гость?

– Нормально. – Удобное словечко, им всегда можно прикрыться.

– Не староват?

– Тебе бы его старость! – насмешливо осаживает его девушка и цокает дальше каблучками.

Руслан доволен: стало быть, в порядке Олег Иванович, не укатали крутые горки. Вот бы сесть, поговорить, вспомнить былое! Но раз он – Янов, то нельзя, еще навредишь, пожалуй. Может, ему… может, себе. Он не обрадуется свидетелю. А что касается прослушивания – не маленький он, поостережется.

Пока Руслан это думает, Коваль осматривает свой номер. С помощью специального приборчика через некоторое время обнаруживает «жучка».

Держит в руке, раздумывает – и прикрепляет обратно. Пусть будет, что Катька хорошо исполнила поручение.

Китаева по тихой пешеходной улице приближается к заведению под вывеской «Дом красоты». Тут тебе и аэробика, и косметические процедуры. Это нужно каждый день. Она взглядывает на часы, звонит по мобильнику:

– Горветинспекция? С кем говорю?.. Из МВД России капитан Китаева. Проконсультируйте, пожалуйста, как-то учитывается расход усыпляющих ампул для животных?.. Для крупных… – Некоторое время слушает. – Значит, нет. Спасибо.

Ничего с этими ампулами не получается. Никаких концов. Что-то плохо она помогает Пал Палычу, совестно немножко.

Кабинет у Знаменского хороший, даже Томину по французским меркам понравился. Все как надо, все под рукой, но абсолютно ничего лишнего, глазу, что называется, не на чем отдохнуть. Это не случайно и не потому, что Пал Палыч обожает казенщину. Просто он не только руководит, но и допрашивает. А помещение, где идут допросы, должно быть голым.

Если на стене висит какой-нибудь, скажем, пейзаж, то независимо от качества живописи допрашиваемый при жестком нажиме может использовать картину, чтобы «уходить» в нее от следователя. Тот наседает: где ты стоял? Когда выстрелил? А подозреваемый мысленно бредет по полевой дорожке, ромашки разглядывает, следователь выпустил его из зоны психологического контроля. Иному хватает незатейливой вазы, чтобы ускользнуть в созерцание…

В группе Знаменского сегодня череда допросов: все брошены на клиентов Ландышева. Задача: выяснить, что представляет собой на деле его страховка.

Знаменский, сидя у себя, находится в курсе событий, благо в каждой комнате работают скрытые камеры и передают изображение на экраны мониторов. Против стены с мониторами – диван, обтянутый отличного качества как бы кожей, непотертый и необмятый, потому что на нем редко сидят.

Сейчас тут расположились Пал Палыч и Томин, а между ними выносной пульт. Они следят за происходящим, обмениваются замечаниями, по ходу дела решают, кого послушать.

Против Юрьева на экране сидит Авдеев.

– Объясните, как таксист из Солнцева стал владельцем транспортной фирмы.

– Полагаете, я – подставное лицо солнцевских братков?

– Я только спрашиваю. – Юрьев спокоен, но не равнодушен, и в его повадке есть оттенок благожелательности по отношению к Авдееву.

– Когда таксопарки – как государственные предприятия – закрывались, я взял лицензию, выкупил у парка этаж и пятнадцать новых машин. А потом пошло.

– Откуда деньги?

– Получил кредит, – говорит Авдеев без паузы.

– Хороший кредит получить нелегко, – возражает Юрьев.

– Расскажу. – Авдеев говорит правду, и это видно. – Когда я ездил таксистом, несколько лет у меня был постоянный клиент. Сам машину не водил. Вместо правой руки – протез. Хорошие были отношения, даже выпивали иногда. Как заварилась перестройка, он стал директором коммерческого банка и предложил мне ссуду на божеских условиях. И он же, кстати, вовремя шепнул, помог пережить дефолт.

– Назовете его? – Юрьев насторожился, это большая проверка.

– Назову. Если будет необходимость.

Ну, тут пока все ясно, Томин переключается на допрос Ландышева, его ведет еще незнакомый ему следователь.

– Это Вася Канделаки, – поясняет Пал Палыч. – У Юрьева – шахматы, у Канделаки – театр.

Действительно, Василий Канделаки – следователь иного склада, чем Юрьев. Если последний немногословен и в идеале бесстрастен, то Канделаки эмоционален, любит поговорить, при случае поактерствовать, попритворяться.

– Ну и как вам жилось в Европе? – нежно улыбается он Ландышеву. – Где вы в основном обитали?

– Да всюду болтался, – «откровенничает» Ландышев. – Хотелось свет повидать.

– Это распространенное желание, вполне понятное. Неплохо зарабатывали?

– Не, я в ихнюю жизнь не вписался… Но вернулся, конечно, с опытом рыночной экономики.

– Как судьба причудливо поворачивается! Уехал простой счетовод – возвратился владелец страховой компании. Вы ведь сразу по возвращении основали компанию? Не олигарх, положим, но все же… Какой взлет! – Канделаки играет восхищение. – Поделитесь опытом, как добывались средства?

– Деньги я получил от друзей.

– Живут еще на Руси добрые люди. Живут. А кто они? – с умильной улыбкой.

– Займы были конфиденциальные. Носили частный характер. Не могу оглашать, – в тон следователю «извиняется» Ландышев.

Тут Томин не выдерживает и комментирует:

– Еще бы он огласил. Большие друзья – ограбленные ювелиры.

– А как он, кстати, перевел деньги сюда? – спрашивает Знаменский.

– Через подставную фирму.

– Ее засекли?

– Паша, все документы числятся утерянными… – вздыхает Томин.

Он нажимает другие кнопки на пульте, следя, как идут дела в остальных комнатах, слушая минуту оттуда, минуту отсюда.

– Вернись-ка к Юрьеву, – говорит Пал Палыч. – Он, кажется, ухо навострил.

Юрьев и впрямь подобрался к интересному моменту: страховка у Ландышева значительно дороже, чем в других фирмах.

– Насколько?

– На сорок процентов, – с заминкой признается Авдеев.

– Что же побудило вас сменить прежних страховщиков?

– Да ведь на дорогах разбой. У меня вот шло пять трейлеров. Вдруг поперек шоссе стоит сгоревший автобус. Машины тормозят. Из леса выскакивают мужики в масках. Шоферов – на обочину. Кто сопротивлялся – избил. Трейлеры угнали и перегрузили. И с концами.

– И тут вам предложили иной вид страховки?

– Н-нет… не предложили, я прочел в газете.

Авдеев соврал – Юрьев замечает.

– Давайте разбираться. Сколько было нападавших? Чем вооружены? Какой груз? Где нашли пустые машины? Куда заявляли?

– Юрьев двинулся за деталями, это надолго, – определяет Знаменский и переключает монитор: как там Канделаки?

Канделаки между тем вышел на ту же тему:

– Есть, знаете, некая зависимость между грабежами на шоссе и появлением у вас новых клиентов. Из числа пострадавших, – он источает подчеркнутую благожелательность. – Следите за моей мыслью, если ошибусь, поправьте. Доставщики грузов имеют неприятности – переходят к вам под крыло – неприятности кончаются.

– Естественно, мы же даем сопровождение!

– Но ни одной схватки разбойников с вашей охраной не было, верно?

– Ой, не накликайте! – «пугается» Ландышев и плюет через плечо; он тоже не прочь поломать комедию.

– По-моему, вам опасаться нечего. Другие машины подвергаются нападениям, но с вашей страховкой проходят свободно. Похоже, грабежи выборочные. Кто-то, похоже, корректирует, кого грабить, кого нет. Как вам мой вывод?

Ландышев злится: все эти улыбчивые заходы следователя ему не нравятся. Но внешне он сохраняет как бы доверительный тон:

– Вполне возможно. Грабители внедрили куда-то своих наводчиков и нападают, когда безопасно.

– Мой дорогой, у вас ясная голова! А что вы скажете о случаях, когда разбойники ничего не брали, но портили груз? Ломали, вскрывали? Будто вразумляли доставщика – иди, дурак, страхуйся с сопровождением! По иронии судьбы вы в прямом выигрыше.

– Ну… можно сказать, логика жизни толкала ко мне людей.

Томин, наблюдая поведение Ландышева, констатирует:

– Психует. Пойду-ка подключусь, Паша. Тряхну на слабину.

Идти Томину недалеко. Две двери миновал, в третью вошел. Вошел хозяином – и сразу:

– Поговорим о пропавшем гражданине Нуриеве.

У Ландышева при виде Томина слова застревают в горле, и он с трудом произносит:

– Да я уже сказал, что ничего не знаю.

– Вы-то сказали, да я не верю. У вас есть знакомые в зоопарке?

– Где?

– Вы слышали.

Так как Томин не садится, то и Ландышев невольно поднимается, одергивает пиджак, чуя в пришедшем имеющего власть. Вот как жизнь учит! Был свой парень Саша, «разный товар» в Грозный возил, от Магомедова рекомендацию имел… Когда это было – позавчера? Третьего дня?

– Нет у меня знакомых в зоопарке. Ни людей, ни зверей.

Вопрос ему непонятен, совершенно дурацкий вопрос, но тон ответа вежливый.

– А среди ветеринарных врачей?

Ландышев смотрит недоумевающе, пробует осторожно пошутить:

– Я лечусь у терапевта. Зачем мне ветеринар?

«Как раз ветеринар тебе и нужен, – мысленно острит Томин. – Который по волкам и шакалам».

– Сейчас объясню, – говорит он вслух. – Нуриев был убит. Вас это не удивляет, верно? Но сначала в него выстрелили усыпляющей капсулой.

– Да?.. Интересно… Но я при чем? Я ведь, честное слово, чист, как ангел!

Повозившись с Ландышевым еще немного, прозондировав в нескольких местах, Томин возвращается к Пал Палычу сверить живые впечатления с мнением «человека со стороны».

– Саша, а ведь Ландышев не знает подробностей убийства: ампула и прочее, – встречает его тот.

– Не знает, – соглашается Томин. – Не его люди убирали Нуриева. Китаева права: простое заказное убийство.

– Прекрасная мысль, с которой ты еще год будешь сидеть в Москве, в моем прекрасном обществе.

– И погублю карьеру. Я не могу даже заикнуться: дескать, здорово, Крыса ученая. Он выйдет и растворится в воздухе. И опять ищи его по всему свету, – сетует Томин, следя, как Ландышев на экране прощается со следователем и направляется к двери. – Когда раскрутишь эти дорожные грабежи?

– Трудно сказать.

– Паша, да ведь явный рэкет!

– Да, но… надеяться могу только на своих. Привлекать территориальные органы опасно.

– Почему? – изумляется Томин.

– Возможна смычка с криминалом… Ты немного отстал от нашей действительности.

– Так все худо?

– Если оглянуться на историю, бывало хуже.

Посидев на диване плечом к плечу с другом, Томин подводит итог:

– Раз так обстоит дело, наш главный интерес – новый приезжий иностранец.

– Наружное наблюдение установлено.

Наружное наблюдение, проще наружка, а еще проще – слежка – штука вроде бы нехитрая. Ходи, смотри. Отходил свою смену – подай рапорт, дескать, в такое-то время объект вышел из адреса такого-то, поехал (или пошел) в адрес такой-то, пробыл там столько-то часов (или минут). При этом виделся с тем-то, передал ему нечто (описание вещи), затем пошел (поехал) в адрес такой-то, где обедал за одним столиком с женщиной, личность которой не установлена (следуют приметы), и так далее и тому подобное, порой до бесконечности, если «объект» ведет подвижный образ жизни.

Но это штука нехитрая лишь на первый взгляд. В действительности же она требует искусных исполнителей, чтобы «объект» не засек «хвост». Знаменский обещал поручить Коваля хорошим людям, и тот пока «хвоста» не замечает.

Он подходит к юрисконсультации.

– Меня ждет Валентина Николаевна, – бросает дежурному.

Валентина Николаевна предупредительно встает навстречу ему, просит садиться.

– Все сделано, что можно. Но, к сожалению, сведения несколько огорчительные.

Она справедливо полагает, что человек, разыскивающий мать с сыном, делает это скорее из добрых, чем из злых побуждений.

Коваль молча вопросительно смотрит.

– Хомутова Любовь Николаевна была осуждена за производство наркотиков на восемь лет и скончалась в заключении.

– Когда?

– В девяносто третьем. В ноябре. То есть она отбыла примерно четыре года.

Валентина Николаевна выжидает некоторое время. Ей хочется от Коваля каких-то эмоций, слов. Но тот молчит. Он надеялся, что Люба жива, надеялся повидаться; может быть, что-то сделать для нее, если она плохо устроена. Знал, что она будет счастлива их встрече – самая верная, самая преданная ему душа. Он сумел бы вознаградить ее, пусть с опозданием… Но худое так часто опережает хорошее.

– Теперь о ее сыне, – продолжает Валентина Николаевна, не дождавшись от клиента эмоций. – Михаил Сергеевич Хомутов жив. Когда мать арестовали, он был помещен сначала в детский дом. Но ребенок – сейчас уже молодой человек – не знаю, известно ли вам, – он не совсем здоров психически. В настоящее время Хомутов находится здесь, – она передает Ковалю адрес. – Такое невеселое учреждение.

«Психоневрологический интернат», – читает Коваль и лезет за деньгами.

Потом он идет по улице, спрашивает о чем-то встречных.

Входит в открытый храм. Человек он, видимо, по-своему верующий, но не церковный. Умеет перекреститься, знает, куда поставить свечу за упокой, но молится «своими словами», не по уставу.

Взяв две большие свечи, идет к кануну. Вблизи никого, мешать некому. Зажигает первую свечу:

– Упокой, Господи, маму… Царствие ей Небесное.

Ставит вторую свечу:

– Это за Любу. Прости меня, Люба…

Постоял, собрался было уходить, но что-то не пускает.

Возвратился с третьей свечой.

– Упокой, Господи, убиенную Веронику… – и что-то еще шепотом, глядя на строгий Спасов лик.

И снова Коваль идет по набережной Яузы.

Минует горбатый мостик. Приближается к дому, где жила Вероника. Он останавливается напротив подъезда, поднимает глаза к окнам ее когда-то квартиры.

Стоит долго, дав волю воспоминаниям.

Видит ее – юную, радостную, любящую. Видит последний день – как он вне себя бил по щекам девушку, находившуюся в наркотическом «отпаде», видит свои собственные руки, которые сняли подушку с лица бездыханной Вероники.

До сих пор он допускал в сознание эти картины, даже в снах сумел поставить против них барьер. Думалось, десять лет, проведенных за границей, защитят его от боли прошлого. Он приехал в Москву, намереваясь и город, и все былое обозреть глазами туриста. А былое набросилось… Еще эта девочка замешалась – другая, конечно, и чужая, но такая похожая…

На стоянке машин возле министерства на Житной Знаменский возится со своими «Жигулями».

Он собирается домой, а по дороге прихватит Томина у аптеки. Тот уперся было: не знаю я там аптеки.

– Знаешь, – говорит Знаменский. – Вспомни вора по кличке Барабашка. А в аптеке работала его любовница… Ну, врубился? Буду через двадцать минут.

Томина он обнаруживает у книжного лотка. Тот с кислым видом перебирает книги. Ассортимент его не радует.

– Знаешь, – говорит он, – не понимаю, что почем, что дешево, что дорого. Приходится рубли переводить в доллары, доллары во франки… и такая ерунда получается…

Живет Пал Палыч в одном из так называемых сталинских домов. Квартиру получали еще его родители.

На кухне он, засучив рукава, организует скорую нехитрую стряпню. Томин по упрощенному варианту накрывает тут же стол.

– До чего приятно посидеть на кухне, – приговаривает он. – Без малейших церемоний.

Знаменский достает початую бутылку.

Томин открывает дверцы кухонного шкафа.

– Берем стопки или стаканы?

– Мать считает полезной дозу пятьдесят граммов.

– Ага, помню.

Маргарита Николаевна принадлежит к числу тех врачей, которые считают ежедневную стопочку водки лекарством от постоянного стресса. Даже может рассказать про опыт с крысами. Одной группе смоделировали благополучные условия жизни как бы в сельской местности. Вторую поместили в ситуацию, где присутствовали городские шумы, был загазованный воздух и разные неприятности: пол дрожал, свет мигал, пугающие фигуры приближались к клетке. Обоим группам поставили для питья по две миски – с водой и водкой. «Сельские» крысы пили только воду. «Городские» же регулярно употребляли водочку, по чуть-чуть. А крысы – животные с чрезвычайно развитым инстинктом самосохранения.

– Пятьдесят граммов пусть крысы пьют, – говорит Томин. – Мы позволим себе по шестьдесят пять, – он ставит на стол рюмки нужного калибра.

Друзья усаживаются за ужин, чокаются без тостов: «Будь здоров – будь здоров».

Разговор крутится вокруг тех же тем:

– Я немножко поставил Интерпол на уши, и мы имеем кучку сведений о господине Янове, – докладывает Томин. – Обитает в городе Вене в собственном доме. Дом многоквартирный, он в моде у богатых выходцев из России. И одно время среди жильцов был – кто? Мокрый, Паша! Оценил?

– Да, они должны быть знакомы.

– Почти наверняка знакомы! Хозяин – квартирант. Я думаю, господин Янов прибыл к Ландышеву по просьбе Мокрого. Дай еще сардельку и шестьдесят пять.

– И что они все в Вену тянутся? В оперетку ходят? – спрашивает Пал Палыч, добавляя в тарелки «быструю» вермишель.

– У Австрии с Россией нет соглашения о выдаче преступников.

– Вон что. А зачем он официально-то приехал?

– Как представитель трех микробиологических фирм. Готовит контракт с нашим институтом и японцами.

Друзьям долго предстоит приближаться к «загадке Янова», и на каждом шажке Знаменского будет посещать сомнение, что заезжий австрияк встраивается в цепочку Мокрый – Ландышев – Нуриев.

– Кто он вообще, этот Янов, Саша?

– По происхождению москвич. Как только разрешили совместные предприятия, создал его с австрийским партнером. Стал совладельцем и директором российского отделения… Я без подробностей, а то долго. Сделку они провели всего одну: хорошенькую сумму перекинули с российского счета на австрийский, якобы для покупки чего-то там… Чай стоит?

– Стоит.

– Отлично. Значит, переправил он в Австрию деньги и следом сам рванул туда же. Лет десять назад. И там провернул обратную комбинацию. Совместное предприятие закрылось, сделка не состоялась. Янову были возвращены денежки – уже на его личный счет в Вене.

– Как говорится, простенько, но со вкусом, – хмыкает Пал Палыч. – И дальше?

– Доходные дома, отель на курорте. И спокойный, респектабельный бизнес. Но раз он контактер Мокрого, то нужно его прокачивать изо всех сил.

– К чаю есть сахар, печенье и мармелад.

– Пир горой.

– Мои новости тоже о Янове, – сообщает Пал Палыч. – Компьютеры говорят, не было такого человека в России. Проверили год и место рождения, бывшую прописку – всё вымышленное. Неизвестно, откуда он материализовался в Вене.

То есть поддельные документы, прошлое, которое надо отсечь, скорее всего, криминальное. В Вену прибыл господин Янов из России. А под какой фамилией он жил в России? Чем занимался? С кем был связан? Пока одни вопросы.

У господина Янова, то есть Коваля, в Москве много дел. То он сидит за компьютером, готовя документы для контрактов, то, устав от цифр, отправляется бродить или едет на очередное совещание с будущими компаньонами – обычно в зале Транспортбанка, то просматривает вороха российской прессы – сумбурной, скандальной, лихорадочной.

Случилось, попал к воротам пеньковой фабрики, где некогда они с Хомутовой устроили лабораторию по производству наркоты. Мать честная, что творится! Мощные вентиляторы со всех сторон гудят, вонища прет специфическая, которую ни с чем не спутаешь, и охрана выставлена – настороженная, с автоматами: понятное дело, не веревки охраняют. При нем, Ковале, была лаборатория, теперь – целый комбинат. Интересно, кто же это сюда пришел с деньгами? По проторенной дорожке? Кому и в каких сферах он платит, чтобы не трогали?

И не позавидовал Коваль. Наверное, за протекшие годы что-то в душе сдвинулось. Противно ему стало возле веревочной фабрики, пожалуй, даже… за державу обидно. Странное ощущение…

Однажды около полудня, он привык в это время пить чай, ему звонит Авдеев. «Какой Авдеев?.. Ах, да, транспортная фирма. Нет-нет, я помню, – уверяет Коваль, – но я не вполне готов. Давайте в ближайшее время, на днях».

По правде говоря, подзабыл он о просьбе друга-банкира. Несколько неловко.

В результате звонит телефон у Ландышева.

– Слушаю, – говорит тот и кривится. – Добрый день, господин Янов, рад вас слышать… Но я ведь послал вам документы… Ах, не все? Я проверю. Всего доброго.

Он бросает трубку и раздраженно рыскает по кабинету. Янову нужны конфиденциальные приложения к договору.

– Козел третейский! Навязался на мою голову!

И дальше непечатно. Но словесная разрядка не помогает, и он кричит в переговорник секретарше:

– Катьку ко мне!

Катерина, сопровождаемая сочувственным взглядом Риммы Анатольевны, идет на зов.

Следует разнос:

– Я тебя послал к этому козлу, чтоб он о лишнем перестал думать! А что я имею? Где результат?

– Я стараюсь, – ощетинивается Катерина.

– Больше старайся! Чаще старайся!

Она мигом решает извлечь выгоду из его нервов:

– Давайте отгулы!

– За это дело отгулы? – озадачен Ландышев. – Ну и ну… Ладно, будут тебе отгулы. Только уж нажми, нажми. Чтоб ему вредные мысли отшибло. Или ты ему не понравилась?

Он обнимает девушку, та вывертывается.

– Ты где гонору набралась? Я тебя, можно сказать, с обочины подобрал! Приехала из своей занюханной провинции, ты бы тут по рукам пошла… А я в свою фирму взял!

«Ты меня подобрал! – внутренне кипит Катерина. – Да ты от меня тащился целых полгода! А в фирме твоей я, может, лучше всех работаю!..»

Римма Анатольевна все поглядывает в сторону кабинета Ландышева. Увидя расстроенную Катерину, срывается вслед и настигает ее в дамской уборной.

– Катюша, он тебя обидел?! Хам проклятый!

В Катерине еще много детского, ей хочется, чтобы пожалели. Да и Римма Анатольевна ей симпатична. Потому девушка хлюпает носом. Но обида недолгая, она начинает прихорашиваться.

– А что-то у тебя глаза светятся? Загуляла?

– Не, влюбилась.

Римма Анатольевна искренне обрадована:

– В кого?

– Такой человек особенный! Такой сильный!

– Да кто такой?

Катерина уже открыла рот рассказать и про Янова, и про то, что у нее теперь будут отгулы, чтобы с ним часто-часто встречаться, но спохватывается.

– Секрет! – и выскакивает вон.

На смену ей появляется в этом тихом месте секретарша Ландышева.

– Риммочка, – просит она, – выручи, порежь сегодняшние бумажки.

Та, для вида вздохнув, соглашается. Они идут в «предбанник» секретарши перед кабинетом Ландышева. Секретарша хватает сумочку и убегает. Римма Анатольевна включает уничтожатель бумаг, бегло просматривает документы, некоторые откладывает к себе в сумку про запас: она предвидит день, когда ее снова спросят о финансовых делах в страховой компании, и не хочет приходить к этому дню с пустыми руками.

Московские пригороды были некогда живописны, и в тех редких местах, где их не поглотили новостройки, продолжают радовать глаз.

Такси везет Коваля по кое-как заасфальтированному узкому шоссе, обсаженному с обеих сторон высоченными деревьями, в которых едва можно узнать полвека нестриженные липы. Это бывшая подъездная аллея, впереди угадывается бывшее поместье.

Машина тормозит у территории, огороженной высоким забором. Коваль вылезает из машины, забрав полиэтиленовую сумку с коробками и фруктами.

На воротах вывеска: «Психоневрологический интернат».

Коваль понимал, что поедет навестить сына Любы Хомутовой. Это грустно, неприятно, но через это надо пройти – как дань ее памяти. Что еще он может сделать? Даже не знает, где ее могила.

Проходную он минует беспрепятственно, но внутри забора его перехватывает пожилая женщина в белом замызганном халате – из тех, кого обычно называют «нянечка».

– Вам чего, мужчина? Сегодня день непосещаемый, – тон строгий, но с «намеком».

Коваль протягивает универсальную визитную карточку – денежную купюру, – нянечка расцветает:

– Вы кого-то хотите повидать?

– Хомутова Михаила Сергеевича.

– А-а, знаю, знаю. Сейчас, – и приглашает Коваля в глубь территории.

Он садится на предложенную скамью, оглядывается. Тоскливая картина. В центре больничного здания угадывается усадебный дом, с боков пристроены скучные корпуса.

Вокруг деревья давней посадки. Немного травы. Видимо, для ободрения обитателей работает радио: то несутся рекламные объявления, то «продвинутая» музыка, то обрывки международных новостей.

С боковой дорожки нянечка выводит Хомутова. Она что-то ему говорит, он что-то отвечает. Коваль всматривается и чувствует облегчение: он опасался увидеть слюнявого, замызганного идиота, а видит прежнего ребенка. Конечно, внешне Мишенька повзрослел: вырос, раздался в плечах и черты лица обрели четкость. Но он сохранил детское состояние души. Он приятный дурачок, наивный и добрый.

Нянечка тянет его за руку.

– Вот вам Хомутов, – говорит она Ковалю. – Гостинцы пусть при вас съест, а то отнимут.

Рассеянно посмотрев на посетителя, Миша отворачивается. Не узнал. Контакт с окружающими у него есть, но трудно на чем-то сосредоточиться.

– Мишенька! – старается привлечь его внимание Коваль. – Я тебя зову, Мишенька. Ты забыл свое имя? Как тебя зовут?

– Ху-тов, – косноязычно отзывается наконец тот.

С речью плохо, хуже, чем раньше.

– Правильно, Хомутов. Мишенька Хомутов. Мишень-ка.

– Миснь-ка, – повторяет он как нечто незнакомое.

Ласковые слова забыл, бедняга. Еще бы!

– Меня ты тоже забыл? Я – дядя Олег.

– Дя-дя.

– Я приезжал к вам. Игрушки привозил. Дядя Олег.

Как он, бывало, радовался приездам Коваля, как бросался навстречу! Игрушки любил самые простые, понятные.

Мишенька обходит кругом Коваля, осматривая его широко открытыми светлыми глазами, старательно произносит:

– Дядя, дядя.

И почему-то напоминает князя Мышкина, который разучился говорить.

– Дядя Олег, – подсказывает Коваль.

«Зачем это мне, чтобы он меня узнал?» – думает он.

Вдруг в сумеречном сознании Мишеньки что-то просветляется.

– Дядя Оег, – говорит он уже осмысленно, лицо расцветает радостью. – Дядя Оег! Пиехай!

– Приехал, Мишенька.

Узнал-таки! Хорошо, что он не спросит, куда это я уезжал и почему не заглядывал к нему длинных десять лет.

Коваль усаживает разволновавшегося Мишеньку на скамью, тот все твердит: «Дядя Оег… Пиехай…»

– Как ты живешь, мальчик?

– Хасё… Идиот несясный… Идиот несясный…

– Обижают? – дрогнувшим голосом спрашивает Коваль.

– Жают, – кивает Мишенька. – Кашу отдай, кашу отдай!

– Отнимают кашу?

– Мают, – жалуется большой ребенок, и на глаза его набегают слезы.

Он не был плаксив. Когда всплакнет – Люба пугалась, считая это дурной приметой. Нет, он смеялся, был безоблачным ребенком. И Люба – по-своему мудро – радовалась, что он такой, что не понимает, какова жизнь и каковы люди…

Коваль распаковывает пачку печенья и сочувственно смотрит, как Мишенька ест и улыбается.

– А маму помнишь?

Эх, не надо было спрашивать. Зачем?

– Ма… Ма… Ма хаосия…

– Мама хорошая, – подтверждает Коваль, теперь отступать некуда.

– Ма Лю… – стонет Мишенька.

– Да, мама Люба.

– Де?! – вскрикивает он.

– Где? Далеко.

– Пиехая?

– Нет, Мишенька, не приехала. Мамы нету.

– Ма… нету? Нету? – и заливается уже настоящими горькими слезами.

Ну вот, пожалуйста, довел мальчика до слез. По счастью, есть верное средство. Коваль открывает коробку конфет.

– Фетки! Фетки! – У Мишеньки дух захватывает, он даже в первую секунду не решается взять что-нибудь из красивой коробки.

Но, отведав первую конфету, уже весь уходит в это занятие.

Между тем невдалеке табунится группа разновозрастных больных, созерцая нечастую здесь картину поедания дорогих конфет.

Мишенька замечает их интерес и смущается.

– Гостить… – говорит он, просительно глядя на Коваля. – Гостить?..

Надо же, он в своем убожестве сохраняет щедрость.

– Можно, Мишенька, угости.

Тот идет с коробкой к своим сотоварищам. Конфеты расхватывают мгновенно. И расходятся. Мишенька прижимает к груди пустую коробку. Улыбка во весь рот.

У Катерины отгулы, и ее бы воля – она не вылезала бы из номера Коваля. Ей с ним так хорошо, так интересно, он все время неожиданный. Чтобы иметь лишний повод для общения, она набилась к нему в помощницы на компьютере и бойко управляется с головоломными текстами.

Коваль, разумеется, помнит, что Катерина появилась у него лазутчиком и допускает ее не ко всем документам: надо оберегать коммерческую тайну. Впрочем, к тайнам Катерина и не рвется. Отгонишь от принтера – охотно пойдет в ванную или сядет журналы листать, только бы не спроваживали вон.