Текст книги "Третейский судья"

– А-а, эта… Знаю ее, знаю, – она машинально повторяет жест Томина.

– Лучше бы всего сестер вообще вместе положить, в одну могилу. Плечом, так сказать, к плечу. Не разрешат?

– Да у этого захоронения хозяин есть. Сын. Ты, что ли, не знаком?

– Он разве здесь? Троюродный мой брат! – достает и показывает Тимофеевне фотографию Коваля. – Этот?

– Этот. Заходит к нам.

– Слушай, не знаю, где живет. Мне бы его найти! Я бы его уговорил вместе положить. Ведь последняя воля!

Тимофеевна пожимает плечами.

– А у вас тут какой порядок – адреса родственников записывают?

– На что?

– Вдруг какое ЧП, чтобы известить.

– Какое же ЧП? Воскреснет, что ли?

Снова веселье.

– Пошли в контору, – решает Томин. – Посмотрим регистрацию.

В кладбищенской конторе Томин листает гроссбух за 1984 год. Находит нужную запись. Но адреса нет, проставлено только: «Коваль Олег Иванович. Центральный почтамт, до востребования».

Томин выходит. На лавочке поджидает Тимофеевна.

– А теперь познакомимся, – строго говорит он ей, – и предъявляет милицейское удостоверение. – Я из уголовного розыска.

– Да что это? Зачем это? – оторопело бормочет женщина.

– Весь наш разговор объявляю секретным! – жмет на всю катушку Томин. – Сейчас отберу у вас подписку о неразглашении.

– За что? Я ничего такого…

Томин достает внушительного вида бланк.

– Чтоб никому ни звука про меня! Иначе уголовная ответственность!

Расстилает бланк поверх кейса, сует женщине ручку, командует:

– Подпись! – и указывает пальцем место.

Вечерний ресторан. За столиком Коваль и Катерина. Она по-взрослому: в длинном декольтированном платье, Коваль долго его выбирал. Девушка мало смотрит по сторонам, она замкнута на Коваля и дышит своим коротеньким счастьем.

Он тоже при параде и в добром расположении духа. Оценивающе оглядев Катерину, говорит:

– Надо купить тебе приличные сережки.

– Да ну!

Катерине хочется приличные сережки, что на языке Коваля означает дорогие. Но она как-то боится радоваться его подаркам. Вдруг решит, что она потому липнет, что он богатый.

– На память, – настаивает Коваль.

– Ну купи, – соглашается она с грустинкой, потому что «на память».

С эстрады объявляют:

– Дамы и господа! Сегодня среди наших гостей знаменитый Вилли Токарев. Попросим его подарить нам песню!

Под аплодисменты публики из глубины зала – из-за спины Коваля – идет Вилли Токарев. Проходит мимо столика, спохватывается:

– Макс! Счастлив вас видеть! – трясет руку Коваля. – Вы тоже вернулись?

– Пока нет.

Вилли смотрит на него, на Катерину, опять на него. В глазах вопрос.

– Ее зовут Катя, – роняет Коваль.

Вилли целует ручку. Катерина переживает звездный миг. Вилли Токарев как певец ей до лампочки. Но ведь он звезда! И у всех на глазах поцеловал ей руку! Кому расскажешь – не поверят.

– Я буду петь для вас, – говорит Вилли, жестом объединяя Коваля и Катерину, и уходит к эстраде.

– Макс, откуда ты его знаешь?!

– Свела однажды судьба.

– Ты ему сказал «пока нет». Пока не вернулся. Но можешь вернуться?

– Чем черт не шутит… когда-нибудь…

Катерина расцветает. Она пропускает мимо ушей растяжимое «когда-нибудь». Он не возьмет ее с собой, зато вернется.

Вилли кончил переговоры с оркестром и поет.

– Вилли, когда уезжал, думал, насовсем? – спрашивает Катерина.

Коваль кивает.

– А вот вернулся…

И Макс вернется! Ей хочется сказать: «Я буду ждать тебя», но она чувствует, что это прозвучит как в кино. А главное, нет уверенности, что ему это нужно, чтобы она ждала. Катерина умнеет. Она быстро-быстро учится понимать, что не следует навязываться, всюду таскаться за Максом хвостиком, пытаться хитрить или взбрыкивать: от этого ему делается скучно.

Закончив, Вилли направляется обратно мимо столика Коваля.

– Возвращайтесь! – говорит он.

– Если бы не уехал, кем бы ты сейчас был? – спрашивает Катерина. – Демократом или кем еще?

– Я был бы олигархом.

Катерина строит гримаску:

– Они противные.

– Ты знакома с олигархами?

Девушка смеется.

– Я был бы разумным олигархом.

– Они разве дураки?

– Зря разбазаривают страну. Нельзя продавать сук, на котором сидишь… Впрочем, разговор для тебя неинтересный.

– Почему это? Я все-таки понимаю. Был Советский Союз. Нас весь мир боялся. А что теперь?

– Ты в нем жила – в Союзе? – добродушно подсмеивается Коваль.

– Конечно. До второго класса!

– Дурочка ты, Катя. Россия – чудесная страна. Здесь великие возможности. Все кипит, меняется.

Катерина таращится изумленно. Она не подозревала, что живет в чудесной стране.

– Макс, почему же ты уехал?!

– Так сложилось…

Оба замолкают, задумываются. Он против воли вспоминает Веронику. Однажды они вот так же сидели в ресторане, и он пошел к роялю и играл для нее. Оркестр уловил мелодию, подхватил. Это было красиво. Вероника слушала, распахнув глаза, и отвернулась, когда подступили слезы…

Катерине не нравится, что у Макса отсутствующий взгляд.

– По-моему, ты жалеешь, что уехал, – нарушает она затянувшуюся паузу. – Возвращайся скорей.

– Помолчи! – обрывает ее Коваль.

И Катерина умолкает. Без обиды. Нечего лезть, если человек задумался. С каждым днем она взрослеет.

Юрьев взял в архиве дело об убийстве девушки по имени Вероника, прочел от корки до корки, сделал для Пал Палыча закладки: протокол задержания подруги с описанием изъятых у нее, принадлежавших убитой, вещей; постановление о предъявлении обвинения А.Г. Марголиной, первые показания обвиняемой, приговор суда, кассационная жалоба адвоката. И еще несколько уже вбок торчащих листков с обозначением мест, которые привлекли его внимание: «2-й абзац», «пятая строка снизу».

«Хорошо с Юрьевым работать, надежно», – думает Знаменский, пока тот излагает свои новости:

– Беда, что около подъезда нет лавочки, Пал Палыч. Была бы лавочка, сидели бы пенсионерки и смотрели, кто к кому ходит. Сейчас не возникало бы проблем. А то я показываю фотографию Янова, мне говорят: «Что вы, сто лет прошло!» Только одна сказала: «Кажется, он». Кажется.

– А на суде его не видели?

– Нет, спрашивал.

– На похоронах?

– Не было похорон. Эта Вероника – убитая девушка – она из Касимова. Туда и увезли… Да, еще деталь, возможно, не случайная. Любовник Вероники, как и Янов, ездил на белой «Волге».

Пал Палыч отмечает деталь.

– Больше в доме ничего приметного?

– У меня только на это убийство сердце ёкнуло.

– Так… Ну а что злодейка подруга?

– Отбыла срок, работает в торговой конторе курьером.

– Вы даже успели с ней поговорить? – изумляется Знаменский.

– Нет, Пал Палыч, когда же? Вызвана сегодня на четыре.

– У меня как раз окошечко, – закидывает удочку Знаменский.

– То есть… вы сами допросите?

– Мы с Томиным. Если не возражаете?

– Что вы, Пал Палыч, это ваш случай.

От Марголиной словоохотливости ждать не приходится. Здесь нужно личное обаяние и умение разговорить хоть немного – как раз Пал Палычу карты в руки.

– Томину я вкратце сообщил результаты, – добавляет напоследок Юрьев.

– А он в министерстве?

– В буфете с Китаевой.

Полчаса назад они подсели за столик к Юрьеву, кончавшему обедать, и завели кокетливый разговор:

– Татьяна, я вами заинтригован.

– Да-а?

– Как получается, что к концу рабочей недели вы больше загорелая, чем после уикенда?

– Ах, вы ко мне приглядываетесь?

– А как же…

– Говорят, ухаживаешь за Прекрасной Татьяной? – встречает Томина Знаменский.

– А на что она еще годится.

Это одновременно комплимент и сожаление: женщина классная, но я бы предпочел классного эксперта. Избаловала их Зиночка на всю жизнь.

– Ладно, ухажер. Прочти быстро кассационную жалобу и закладки.

Томин забирает дело. Вскоре Юрьев приводит Марголину.

Та хмуро окидывает взглядом кабинет и находящихся в нем людей. Она хорошо одета, но лицо потрепанное, нервное. Преждевременные морщины старят ее, она выглядит лет на тридцать пять – тридцать восемь. Сказываются годы за решеткой.

– Здравствуйте, Анна Григорьевна, – приветствует Знаменский.

Женщина не отвечает.

– Проходите, садитесь.

Она садится на указанное место. Томин, коротко на нее глянув, продолжает читать дело.

– И что вы мне скажете? – агрессивно спрашивает женщина, чуть помолчав.

– Я надеюсь, вы нам кое-что скажете.

– Я все сказала десять лет назад. Зачем меня вызвали?

– По правилам следствия я не могу объяснить. Нам приходится снова интересоваться окружением убитой. И я прошу вас помочь.

– Мне только не хватало помогать органам!

– Вы были ближайшей подругой Вероники? – Пал Палыч как бы не замечает ее враждебного тона.

– Возьмите судебное дело, там все написано.

– Дело я смотрел. В нем нет, по-моему, многого нужного. Я бы на месте судьи направил на доследование, – он ищет подход к раздраженной женщине, не очень, впрочем, кривя душой.

Та смотрит подозрительно: уловка или правда?

– А чего вам не хватает в деле? – испытывает она его.

– К примеру, я бы выяснил, не давала ли Вероника повода к ревности. Или не вызывала ли в тот день сантехника и электрика. Не помните, она не жаловалась, что телевизор барахлит? Раковина подтекает? – Знаменский спрашивает это, чтобы расположить Марголину к себе, и отчасти преуспевает.

– Нет, не жаловалась. Но это могло быть. Мой адвокат говорил то же самое… Не ходите вокруг да около! Вы нашли его, кто убил?

– Простите, дело прошлое, – подает голос Томин, – вы свое отсидели, разве не вы…

– Я чужое отсидела! – перебивает Марголина уже с жаром, с желанием оправдаться. – Конечно не я! Я это всегда твердила, только никому это было не нужно! Дескать, взяли с поличным, все ясно… Значит, не нашли… Тогда к чему наш разговор?

– Действительно не вы? – Пал Палыч понижает голос и проникновенно смотрит Марголиной в глаза.

– Какой смысл перед вами притворяться? Теперь-то?

Вот те на! Как она это искренне сказала… Вдруг и впрямь судебная ошибка?! Вот и Томин заерзал на диване… Но даже если так – так трагично, – нельзя уходить от первоначальной цели допроса.

– Я допускаю, что вы говорите правду, – Пал Палыч несколько акцентирует свое волнение. – Никогда не поздно пересмотреть приговор. Поверьте, наш разговор очень нужен. И нам, и вам. С кем еще общалась Вероника?

Контакт есть. Марголина готова разговаривать.

– Раза три приезжала мать из Касимова. И еще был любимый человек.

– Тот, что ее содержал?

– И вы туда же. Что за ханжество. Вероника не была содержанкой! Он был фактически мужем. И таких еще поискать!

Пал Палычу невыгодно сердить Марголину.

– Верю, верю. Как вы с Вероникой познакомились? – уходит он на нейтральную тему.

– Вместе в институт поступали и вместе провалились…

– А какая она была?

– Очень добрая, немного наивная. Чистая душа. Иногда скучала без дела, хотела работать. Олег не позволял.

– Вы сказали «Олег», – вкрадчиво говорит Томин, дождавшись наконец толку от допроса. – А дальше?

Марголина спохватывается, что бесконтрольно предалась воспоминаниям.

– Не знаю, – решительно врет она.

Томин кладет перед ней фотографию Коваля:

– Он?

– Нет, – отвечает она не глядя, а потом берет фотографию и рассматривает с интересом. Видно, что человек ей знаком.

– Постарел немного, верно?

– Мы не встречались. А если б и встречались, я опознавать его не стану.

– Теперь его зовут Максим Алексеевич Янов, – нажимает Томин.

Марголина непроизвольно вскидывает брови – удивлена, – но стоит на своем:

– Вероника его любила. Хотя бы ради этого я не стану впутывать… И потом, я убедилась: если приносишь людям зло, оно возвращается на тебя. Я зареклась.

Томин снова принимается читать дело, одним ухом слушая допрос.

– А какое же зло вы принесли Веронике, Анна Григорьевна? – спрашивает Пал Палыч.

Это для Марголиной больное место, даже голос меняется.

– Я перед ней виновата. Конечно, не тем, что хотела ее колечки унести. Это не я взяла – нужда взяла. Я кололась, а денег на зелье не было. Где-нибудь у нее и деньги лежали, но не могла же я рыться… Я виновата чем: что втянула ее в наркотики. Сама сидела без копейки, а она свободно могла покупать нам обеим… Я думаю, может, она под кайфом была, когда все случилось. Почему она дала себя задушить? Обвинитель на суде изображал из меня подлую убийцу, как я набросилась на подругу, а она не ожидала и так далее. Идиот безмозглый! Она мне живая была нужна! Но вот, может, она была не в себе? И потому не сопротивлялась?

Марголина умолкает, она до слез расстроена, и Пал Палыч дает ей передышку. Томин открывает было рот, Пал Палыч жестом притормаживает его на десяток секунд и потом только делает разрешающий знак.

– Из дела непонятно, как получилось, что вас задержали. Сколько вы находились в квартире? – спрашивает Томин.

– Минут пятнадцать… Не помню. И вдруг нагрянула милиция.

– Тут сказано: «анонимный телефонный звонок об убийстве».

– Десять лет гадаю, кто позвонил. Кто меня подставил?

– Допустим, убийца, – продолжает Томин. – Значит, он знал, что вы придете к Веронике.

– Невозможно.

– Напротив, только так можно строить какую-то версию.

– Я сейчас объясню. Никто не знал. Я решила к ней поехать вдруг. Позвонила. Она не подошла. Но я все равно поехала, у меня были ключи, я могла без нее зайти и поесть… Стала отпирать, оказалось, дверь открыта. Когда вошла, она уже была мертвая… но не совсем еще холодная… Я не сразу сообразила, что с ней. А когда поняла, как-то очумела. Собрала с подзеркальника коробочки. Села и стала реветь. И тут меня замели.

– Что-нибудь исчезло из квартиры? Не проверяли? – спрашивает Знаменский.

– Кто знает, что у нее было. Рвутся ниточки, не завязываются.

– По наркотикам Вероника поддерживала какие-то контакты? – пытается что-то выудить Знаменский.

– Все шло через меня.

– У вашей подруги наверняка не было других мужчин? – вступает Томин.

– Абсолютно наверняка.

– А если тем не менее предположить, что ее убил Олег? – подхватывает Знаменский. – По какой-то неведомой причине?

– Зачем человеку убивать самое дорогое?

– А чем он занимался? – интересуется Томин.

– Не знаю, она не говорила.

– Может быть, все-таки опознаете его?

– Нет.

Тем допрос и кончается, и сразу кто-то набегает со своими проблемами, трезвонят телефоны, друзьям не дают словом перемолвиться, пока они не выходят из министерства.

– Паша, ты ей веришь?

– Что не убивала? Пожалуй, как ни странно… По-моему, пришло время сесть и подумать. На кислороде.

– Давай, – соглашается Томин.

Знаменский звонит по мобильнику:

– Мать, я к тебе еду. И еще тут сыщик из Интерпола просится. Что купить?.. Так. Так. Ясно, – и обращается к Томину: – Шесть пунктов. А говорят, думать надо на пустой желудок.

– Ну-у, зачем так мучиться?

Они садятся в машину и отъезжают – до ближайшего магазина. В машине Томин спрашивает:

– Почему в Москве деревья не поливают? В Париже вода уж, наверно, не дешевле.

– Ох, Саша, тебя удивляет только это? – отзывается Пал Палыч.

Когда делают покупки, подходит бравый преуспевающий человек: бывший следователь Зыков, который когда-то работал со Знаменским на Петровке.

– Знаменский! – восклицает он. – Сколько лет, сколько зим! И Томин! Где трудишься? – спрашивает он последнего.

– За рубежом.

– Хвалю. А ты, Пал Палыч?

– В министерстве.

– Да брось! Как ты можешь? Коррупция, развал и прочее. С твоими-то принципами!

– А ты, я слыхал, ушел в охранную структуру. Новых русских друг от друга охраняешь. За большую, надо думать, зарплату. Тоже мне принципиальность! – Знаменский равнодушно отворачивается от собеседника, но тот берет его за локоть:

– Знаменский, не ругайся. Мы друзья.

– Зачем тебе моя дружба?

– Для самоуважения… – как-то не вполне понятно возражает Зыков.

На даче, поужинав, друзья сидят в саду. Из дома доносится стук печатной машинки.

– Маргарита Николаевна стучит?

– Статью куда-то. «Некоторые вопросы теории Бехтерева о психических эпидемиях на материале финансовых пирамид».

– Ишь ты! По малограмотности я и не выговорю, – прибедняется Томин.

– Ладно, хватит бездельничать. Я еще не знаю твоих кладбищенских похождений.

– Короткая повесть, Паша. В могиле, на которую ходит господин Янов, похоронена его мать. Он сам сказал тамошней тетке. В книге регистрации тоже значится, что хоронил сын. Но записан сын как Коваль Олег Иванович.

– Очень хорошо. Дальше.

– Дальше я двинул в архив адресного бюро и проверил там этого сына. Получил сведения, где он был прописан. Там имел удовольствие найти старую домовую книгу, и в ней их двое: Майкова и Коваль. Про Коваля есть отметка, что работал на Севере, была броня на площадь. Повесть окончена.

– Ты не копал дальше? – не верит Пал Палыч.

– Копал, да попусту. Дом сломали, жильцов поместили в переселенческий фонд. Оттуда они порознь выезжали в новые квартиры. И тут след Коваля исчез, он квартиры не получал.

– Стало быть, Коваль Олег Иванович, – повторяет Знаменский.

Вторгается телефон.

– Мобильник – бич нашего времени, – говорит Пал Палыч. – Слушаю… То есть исповедь умирающего? Не поеду… Во-первых, не верю, что он умирает, это уже было. Во-вторых, я в общем знаю, что он скажет, это не имеет доказательственной силы… Нет, в таких случаях приглашают священника, а не следователя. Всего доброго.

Разъединившись, оборачивается к Томину:

– Канделаки тоже добыл кое-что в психиатрическом интернате. Янов, он же – как мы установили – Коваль посещает там некоего Хомутова. И даже очень хочет взять его к себе. Фамилия тебе ничего не говорит?

– Н-нет.

– А Любовь Хомутова, у которой сын дурачок?

– Погоди… – начинает вспоминать Томин. – Было дело о наркоторговле…

– И изготовлении наркотиков, – подсказывает Пал Палыч.

Томин вскакивает:

– Хомутова! Они захватили пеньковую фабрику и вместо веревок гнали наркоту?

– Ну да!

– Незабываемое дело! Меня тогда Мордвинов со своими Мордятами собирался расстрелять. О, сладкие воспоминания!.. Но Янов – Коваль? Паша, неужели тот главарь? Не найденный?!

– Думаю, да. Мы знали, что он есть, но его никто не назвал. Только один раз перехватили в тюрьме записку от Хомутовой: «Показания на Олега не давать». Помнишь?

– Точно, на Олега. Выходит, Янов – это Коваль, а Коваль – тот наркоделец? – Томин сцепляет указательные пальцы, словно замыкая цепочку.

– Иначе на кой шут ему сумасшедший Хомутов? – ставит точку Знаменский.

– Слушай, до чего же земля круглая! – радуется Томин. – Как мы тогда бились, а через десять лет сам в руки плывет!

– Это еще не все, Саша, – подливает масла в огонь Знаменский. – Янов ходит грустить к дому Вероники. Подруга явно узнала фотографию и тоже называет его «Олег».

– Олег! – повторяет Томин.

– Если мы примем, что подруга не убивала, но что Веронику задушил кто-то свой, к кому она питала полное доверие. Если сопоставим, что Янов – Коваль на следующий день после убийства выехал за границу. То опять встает вопрос: не сотворил ли он это злодейство? Хотя, похоже, и любил.

– Что-нибудь между ними произошло. Мог убить. Ты вспомни, как тогда жестоко расчищали рынок, как физически истребляли конкурентов. Это персонаж с такими клыками!..

…В церкви народу перед вечерней службой еще немного. Человек в подряснике зажигает лампады на солее.

Коваль покупает и ставит три свечи за упокой. Долго стоит, глядя на дрожащие огоньки.

Идет священник. Кто-то суется к нему: «Батюшка, благословите». Настроение у всех мирное, умиленное.

Коваль делает движение наперерез священнику, и прихожане расступаются, потому что от этого человека ощутимо пахнет бедой, грехом. А может быть, и серой.

– Я хочу исповедаться, – говорит он.

Время неурочное, но батюшка чувствует, что отказать нельзя.

– Идемте.

Они подходят к аналою с Евангелием и крестом. Священник произносит уставные начальные фразы, склоняется к Ковалю и ждет, когда тот заговорит. Через некоторое время пробует ему помочь:

– Расскажите, что на душе.

Коваль не в силах начать. Пытается, но не в силах.

– Не могу. Простите, в следующий раз.

Священник с сожалением смотрит на него и вдруг, будто что-то разглядев скрытое, произносит тревожно:

– У вас мало времени.

Полчаса спустя Коваль входит в гостиницу.

Тут его ждут: один из телохранителей, дежуривший в вестибюле, делает знак другому, а тот докладывает сидящему спиной в стороне Ландышеву. Все трое направляются за Ковалем.

Ландышев, несколько «согревшийся», в последующей встрече нагличает, упивается возможностью постращать Коваля, но при всем том невольно робеет перед сильным и непонятным ему человеком.

Громко стучит он в дверь и вваливается, не дожидаясь приглашения.

– Назрела необходимость поговорить, – объясняет развязно и садится в кресло.

Коваль стоя наблюдает за ним с некоторым любопытством.

– Мне передали, многоуважаемый наш судья, что вы требуете новые документы. О том, видите ли, как мы платим страховку другим клиентам.

– Хочу убедиться, что фирма честно работает. Чтобы понимать контекст спора с Авдеевым.

А зачем? Что он хочет доказать? Кому? Вероятно, себе. Но Коваль не задается таким вопросом – ему несвойственно копаться в своих эмоциях.

– Кон-текст… Какие слова нам доступны! – начинает куражиться Ландышев. – Есть еще кон-венция, кон-вер-генция, пре-зумпция…

Ах, сколько мудреных звучных слов знал он в бытность свою доцентом. Как бойко их писал и говорил. Этому дерьмовому третейскому козлу и не снилось! Он был набит цитатами из классиков и мог изъясняться ими на любую тему.

– Господин Ландышев, вы то ли пьяны, то ли нездоровы. Зачем вы пришли?

– Затем, чтобы ты рассудил в мою пользу! И признал, что Авдеев не имеет права на страховку!

Коваль, настораживается: причина наглости Ландышева непонятна, но это не просто попытка «взять на горло», наглость на чем-то основана. И, проявляя осмотрительность, Коваль реагирует довольно сдержанно:

– Если бы не просьба уважаемого мной человека, я бы давно с вами распрощался. Все эти проволочки и увертки осточертели.

– Значит, я нечестный, да? А не лучше ль на себя, кума, оборотиться – как сказал великий баснописец. – Ты-то какой есть на самом деле?

– Какой же? Договаривайте.

Невозмутимость Коваля и эта его поза превосходства все пуще «заводят» Ландышева.

– Ты еще ничего не понял, – говорит он. – Думаешь, я пришел к Янову? Хрен-то! Я разговариваю с Ковалем Олегом Ивановичем. Та-ак-то вот. И Олег Иваныч сделает хенде хох. Он будет судить, как я велю.

Конечно, отправляясь на родину, Коваль просчитывал возможность встречи с кем-то из прошлого. Встреча такая весьма неприятна, однако не фатальна.

– Я под любым именем не привык, чтобы мне хамили. Я этого не разрешаю, – раздельно произносит он.

– Ах, ты не разрешаешь! Хочешь быть весь в белом! А я тебя спрошу: ты когда ее подушкой душил, ты ее при этом трахал?

Понимая, что Коваль сейчас на него бросится, Ландышев кричит телохранителям:

– Эй, ребята!

В дверь всовывается голова:

– Мы нужны?

Ландышев, чуть помедлив, жестом показывает, что нет, не нужны. Этой заминки хватает Ковалю, чтобы овладеть собой.

– И какое у нее было имя в этой сказке? – спрашивает он.

– Ха, проверочка. Галина не Галина, Марина не Марина… – наслаждается Ландышев. – А была она, пожалуй, Вероника. Так ведь?

Коваль молчит. Ландышев обнаружил знание того, что Коваль считал надежно скрытым. Что еще ему известно? А тот продолжает свою линию:

– Говорят, красивая была девочка. Небось и цветочка на могилку не снес?

Он повторяется и слово «наркотики» не произносит. Странно, но, похоже, выложил все, что знал, – догадывается Коваль и задает контрольный вопрос:

– Больше за мной грехов нет?

Ландышев озадачен ироническим его тоном.

– Мало, что ли? Убийство же. Мокрятины наделал!

Откуда он знает? Откуда?! Ладно, об этом я подумаю после, а пока:

– Если что и было десять лет назад… «если», я сказал… то, вероятно, велось следствие, виновных наказали. Если где было мокро, то высохло. Зря думаешь, что ты на меня наехал. Как говорят в уголовном мире, затыренное клеймо мне лепишь. Если по фене петришь – почеши ногу! – Коваль почуял в Ландышеве уголовную струю и вспомнил время, когда на Севере работал с заключенными и знал блатной жаргон.

Ландышев опешил от неожиданности, растерялся, понимая, что не одолел Коваля. А Коваль довершает победу:

– Суд проведу объективно. Документы о страховых выплатах представишь. Сколько надо времени?

И Ландышев пасует:

– Дня два… не знаю… да пришлю я, Олег Иваныч.

– Максим Алексеич!

– Максим Алексеич, – кисло поправляется Ландышев.

Он идет вон из гостиницы, еще не оправившийся от поражения, но уже распаляемый новой злобой на Коваля. Бормочет:

– Собака… Козел…

К утру злоба перерастает в ненависть. Ландышев чувствует, что Коваль его унизил, что он, падло, его презирает, неизвестно с какой, стати. Снести этого Ландышев не может…

Ему назначено на пустой загородной дороге в полях. В машине, кроме Ландышева и шофера, Руслан с охранником. Ждут.

Подкатывают два джипа – навороченный и попроще. Из второго выпрыгивают четверо телохранителей, становятся квадратом. Ландышев вылезает, вступает внутрь квадрата. Двинувшегося за ним охранника Руслан придерживает:

– Сиди, не положено. Это ж крышак приехал.

Сам он выходит и скромно занимает место в сторонке.

Ландышев кланяется «крыше» – тощему блондину с гвардейской выправкой – и начинает поносить приезжего австрийца.

Блондин слушает, глядя в сторону, – такая манера.

Руслан напрасно старается разобрать, о чем речь.

– Уже не в мои только – в наши дела лезет, – жалуется Ландышев.

Блондин коротко зыркает на собеседника: проняло.

– Не годится, – роняет блондин.

– А вроде намекнул, что из законников.

– Темнит, – сообщает блондин. – Как ты про него первый раз сказал, мы проверили. Он приехал сам по себе. Если кто за ним стоит, нам неизвестно. Вена Москву не предупреждала. Что мы ему – ангелы-хранители?

– Ничуть не ангелы, – оживляется Ландышев.

– Ну и… – «крыша» выбрасывает из кулака указательный палец, как дети изображают пистолет.

Руслан отмечает этот жест.

– Только вот немножко… – угодливо улыбается Ландышев. – Все-таки третейский судья… случись что – пятно на моей репутации.

– Это уж твоя проблема, Ландышев, пятно от себя отвести. Все?

– Да, спасибо, прости, что побеспокоил.

– Будь здоров.

Блондин садится в джип, охранники вскакивают в другой. Ландышев смотрит, как они отъезжают. Подходит Руслан.

– Я ему устрою венский вальс, – удовлетворенно бормочет Ландышев.

Руслан понимает. На душе у него гнусно.

В кабинете Знаменского работают три монитора. На первом экране солидного вида мужчина рассказывает без понуканий:

– Не знаю, кто там верховодит, но они подгребают транспортные фирмы под себя. Синдикат, наверное, варганят.

– Каким образом? – интересуется следователь.

– Разоряют и захватывают. С дефолта началось. Сильному и дефолт на пользу… Только это все не для протокола, извините. Пристукнут еще.

Входит оперативник Андрей, Знаменский делает ему знак посидеть и переключается на следующий монитор, где Канделаки беседует с представительной дамой.

– Что я понимаю? – говорит дама, изображая наивность. – Я ведь только женщина.

– Вижу, что женщина. Трудно было бы не заметить. Просто невозможно.

– То есть?.. – Дама не поймет, надо ли обижаться.

– Примите как искренний комплимент, – успокаивает ее Канделаки. – Надеюсь, вы тоже замечаете, что я мужчина…

Знаменский усмехается: эту Василий расколет. А вот у Юрьева упрямый человек сидит. Юрьев допрашивает Авдеева.

– Вы сегодня скрытничаете. Вот этот случай с затонувшим грузом…

– Внутренняя проблема. Мы ведем переговоры. Вопрос завтра-послезавтра будет решен.

– Почему вы не хотите быть откровенным? – допытывается Юрьев.

Авдеев разводит руками:

– Ландышев, какой он ни будь, он мой деловой партнер. Что-то вам про него говорить – совершенно неэтично.

– Другими словами, вы в целом за правовое государство. Но устраняете закон от регулирования ваших деловых проблем.

Авдеева формулировка приводит в некоторое смущение. Он что-то говорит, но Знаменский убирает звук и отворачивается к входящим Томину и Китаевой.

– Здравствуйте, господа офицеры! – сияет улыбкой Китаева. На ней сегодня надето нечто такое… Знаменский никогда не разбирался в женских нарядах, но чувствует, что это писк моды. И ей идет. Впрочем, ей все идет.

– Кто там? – спрашивает Томин о мониторах.

– Хозяева транспортных фирм, – поясняет Знаменский. – Кто-то их постепенно съедает. В этой игре Ландышев со своим дорожным разбоем не ферзь, но и не пешка.

– Но, Паша, Интерполу и, следовательно, мне Ландышев нужен как подельщик Мокрого по грабежам ювелиров! Я с этим Ландышевым загублю карьеру.

– А ты шевелись. Нечего крутиться возле Татьяны.

– Татьяну я привел по служебной надобности. В порядке подготовки допроса Янова – Коваля. Прошу, – он отвешивает полупоклон в сторону Китаевой.

– Томин, – начинает она, – уговорил меня…

– Немножко поработать, – подсказывает тот.

– Уговорил на некую самодеятельность, – доканчивает Китаева. – В номере Янова сняли его отпечатки пальцев.

– Негласно? – уточняет Знаменский.

Отвечает Андрей:

– А как иначе, Пал Палыч? Я аккуратненько. Надо же обставиться доказухой.

– Дальше?

– Вы помните, по делу Марголиной – об убийстве подруги – в квартире во множестве были обнаружены чужие отпечатки. Я их сравнила с отпечатками в номере. Вывод однозначный: тот, кто называет себя сейчас Яновым, был постоянным гостем убитой.

– Неплохо, если будет отрицать знакомство. Но вообще-то я посидел, подумал… Пожалуй, не просто так он выдержал десять лет и только потом приехал. Рассчитывает, что в случае чего его защитит от нас срок давности.

– Разве давность на него распространяется? – удивляется Китаева.

– Непростой вопрос. Смотрите – ни по наркотикам, ни по убийству он в розыске не состоял. Стало быть, формально и от следствия не скрывался.

– Но он же не знает наверняка, засвечен он в тех делах или нет! – возражает Китаева. – Он же их не читал.

– Через кого-то и из Австрии мог проверить, – замечает Томин. – Выйти на связь с адвокатами – задача разрешимая.

– Можно врезать словечко? – подает голос Андрей.

– Да, ты ведь с чем-то пришел, – вспоминает Знаменский.

– Вчера вечером Ландыш был у Янова в гостинице. Сидел двадцать пять минут. Непонятка, про что базар был. Но вышел Ландыш злой, как собака.

– Что-то происходит, а мы не понимаем что! – досадует Пал Палыч.

– Да-а, попотеем мы с тобой на его допросе, – предчувствует Томин.

Если он придет на допрос. Если не бросит все свои контракты и не рванет в Вену. Может. И ничего с ним не поделаешь.

Но Коваль приходит. Говорит заготовленные фразы:

– Я подданный Австрии. Показания буду давать только при сотруднике консульства.

Знаменский – чтобы не восседать в начальственной позе – встречает его стоя.

– Но мы как раз расследуем убийство австрийского гражданина, – мило улыбается он. – Можем мы просто побеседовать?

Слова Знаменского несколько успокаивают Коваля, он ожидал иного.

– А кого убили? – спрашивает он.

Все, ловушка сработала, допрос начался.