Текст книги "Третейский судья"

При входе в гостиницу швейцар приветствует Катерину с оттенком фамильярности – видно, что она успела стать тут привычной.

Пока девушка поднимается в номер, Коваль кончает бриться. На стук выходит из ванной.

Катерина бросает сумочку, папку и повисает у него на шее.

– Босс прислал документы.

Перелистав папку, Коваль ее захлопывает:

– Опять не все! Твой босс…

Катерина зажимает ему рот и пишет на листке бумаги: «В номере микрофон». Это с ее стороны отважный поступок, она с тревогой ждет реакции Коваля.

– Пойдем пообедаем, – говорит он с обычным своим непроницаемым видом.

По пути в ресторан – в коридоре, в лифте – Катерина спешит повиниться и оправдаться:

– Макс, я его в первый день поставила, этот микрофон проклятый! Я же не знала, как что у нас будет… Я совершенно не ожидала… Думала, мне будет все равно… Если снять – сразу заметят… Меня за тем и послали – микрофон поставить…

– Знаю я, знаю, не волнуйся.

– Знаешь?! – ахает Катерина и умолкает довольно надолго, только все старается поймать его взгляд и понять, как же он все-таки оценивает ее поведение. Ей казалось, что если она с ним спит, то более или менее его понимает. Что – за исключением всяких там деловых обстоятельств – по-человечески он для нее вычисляем. И вот те на!

Уже сидя за столиком, снова раскрывает рот:

– Ты все время знал? И не сказал ничего, не обругал?.. Почему ты такой добрый?

– Я не добрый, – усмехается Коваль. – Я умный. Чего хочет твой босс?

– Не знаю… Макс, ты делаешь что-то опасное?

– Надеюсь, нет.

– Имей в виду, босс – страшная сволочь.

Разговор прерывается официантом, принесшим меню, Катерина передает его Ковалю, и тот делает простой заказ: оба лишены гурманства. Когда они остаются опять одни, девушка заводит речь о том, что уже дня три ее занимает, и для начала спрашивает несмело:

– Макс, ты… скоро уедешь?

– На днях.

– Возьми меня с собой.

– Зачем? – удивляется Коваль и, видя ее горькое разочарование, смягчает отказ: – Там ничего хорошего.

– Но там ты!

В Вене Катерина Ковалю не нужна, упаси Бог подавать ей какие-то надежды. И Коваль отзывается после паузы:

– Ты еще девочка совсем. Все у тебя будет.

– До тебя я даже не знала, что чего-то бывает!

Коваль смотрит на нее задумчиво, словно бы издалека: вот теперь и глаза у нее Вероникины… как странно устроена жизнь.

Ландышева не оставляет идея разобраться с Авдеевым старым испытанным средством. Если не миновать третейского суда, то хоть обезопасить себя отчасти.

Руслан приводит ему здоровенного парня, типичного «братка»:

– Босс, вот этот парень.

Ландышев придирчиво его оглядывает.

– В целом смотрится, – одобряет он. – Как звать тебя, мальчик?

– Амбал.

– Это кликуха. А имя есть?

– Имя трудное. Вениамин.

– Ничего, выговорю. Задача такая, Вениамин. Есть один человек. Он… неправильно со мной права качает. Надо объяснить, что это он напрасно. По глупости. Ясно?

– Сделаем.

– Ну и умница. У нас, понимаешь, есть между собой конфиден… секретный такой документ. Так чтоб он его не вздумал кому показывать.

– Сделаем.

В кабинете Авдеева посланец демонстрирует хорошую слуховую память.

– Есть один человек, – повторяет он слова Ландышева, – и ты с ним неправильно права качаешь. Вот.

Авдеев слушает его, стоя за столом.

– Ландышев, что ли?

– Это ты напрасно делаешь, понял? По глупости.

– Замечательный разговор, – усмехается Авдеев. – Что-нибудь еще?

– Еще чтоб секретный документ никому не показывал! Вот. А то будут неприятности, – Амбал вытаскивает пистолет и собирается помахать им перед носом Авдеева.

Тот одним рывком перемахивает через стол, скручивает парня, вышибает пистолет, волочет к двери. Ногой ее открывает. Ругается:

– Отморозок козлиный! Скажи хозяину, чтоб сопли тебе утер!

Вышвыривает парня в коридор. Там на него наваливается кто-то, выскочивший на шум.

– Спустите его с лестницы! И пукалку пусть заберет, – Авдеев поддает ногой пистолет.

Пусть Ландышев усвоит, что его не бояться, что от «стрелки» не по робости отказываются, а из принципа. Толковал ему Авдеев, толковал, ничего не слушает.

В кабинете Знаменского совещание. Присутствуют Томин, Юрьев, Канделаки, Китаева, оперативник Андрей. Китаева уже доложила, что усыпляющие ампулы зацепки не дают. Теперь говорит Канделаки:

– Почти одиннадцать лет назад Янов учредил совместную фирму. Это вы знаете. Я через левое ухо нашел трех служащих. Они его помнят. Говорят, часто заезжал на белой «Волге». Я спрашиваю, где жил? Не знают. С кем общался? Не знают. Телефон? Номер машины? Ничего, Пал Палыч! Фирма просуществовала девять месяцев. Деньги переводили в Австрию, – протягивает Знаменскому копии банковских счетов.

Тот смотрит и передает сидящему рядом Томину: это по его части – надо прокачать операции, которые велись в Австрии по указанным счетам; вдруг да высветятся связи Янова с Мокрым.

– Товар ни разу не закупался, – продолжает Канделаки. – Деньги ждали Янова. И он смылся.

– Все?

– Больше моих скромных способностей не хватило, – рисуется Канделаки.

– Небогато, – подытоживает Пал Палыч. – У тебя что-то? – определяет он по лицу Андрея.

– Девочка, которая ходит к Янову, – она из офиса Ландышева.

– Роль девочки?

– То, что в объявлениях пишут «досуг», – ухмыляется Андрей.

– А кроме досуга? – спрашивает Китаева. – Работает она на Ландышева? Или против? Может, он ведать не ведает про этот досуг? Может, про него этот австрийский Мокрый ведает?

Прекрасная Татьяна вмешивается не потому, что приспичило высказаться, а чтобы привлечь к себе внимание: что-то мужчины и бровью не ведут в ее сторону. Ага, Пал Палыч одобрительно кивает.

Мысль неглупая, думает он. Но без следственной перспективы.

– Это будет задание моему агенту, – подает голос Томин. – Пал Палыч, пока прямых контактов у Ландышева с Яновым не замечено, но существует телефон. Разного причем рода.

– На прослушку прокурор санкции не дал.

Все выражают досаду.

– Обойдемся, – пресекает сетования Пал Палыч. – Вы читали сводки наружного наблюдения? Что скажешь? – Первым он предоставляет слово Томину.

– Там есть интересные вещи.

– Ни у кого ни капли энтузиазма? Там множество интересных вещей! – Пал Палыч берет несколько листков. – Магазин, кино, магазин. Пропускаем. Контакты по микробиологии нас тоже не занимают. Юридическая консультация. Очень интересно!

– Но они же ничего не расскажут! – возражает Канделаки.

– К сожалению, – соглашается Знаменский. – Но тут и без них много.

Он давно усвоил, что при изучении личности анализ множества мелких поступков дает подчас блестящий результат, надо только в этом множестве обнаружить связи. Непрофессиональному взору звездное небо предстает россыпью светящихся точек, астроном же видит его как систему созвездий. Так и следователь, «разобрав на кучки» человеческие шаги, черточки, интонации может увидеть «созвездие лжи», «любви», «алчности» или «холодного расчета»…

– Вот смотрите, – говорит Пал Палыч. – В церкви поставил три свечи за упокой. Знать бы о ком… «На кладбище провел долгое время у могилы Майковой Софьи Андреевны». Чрезвычайно интересно! Кто она Якову? Не случайная же знакомая. Из этой могилы надо выкопать его прошлое! Предлагаю тебе, Александр Николаевич, вспомнить оперативную юность. Смотрим дальше. Двадцать восемь минут стоял напротив некоего дома, смотрел на окна четвертого или пятого этажа. Заметьте, какое тут примечание: «Объект вспоминал что-то грустное». Для наружной службы необычное наблюдение. Что-то у него в этом месте ноет. Или вырос там, или кто-то жил любимый.

– Ну и что ты хочешь? – спрашивает заинтересованный Томин.

– Хочу знать, не известен ли он кому из жильцов. Хочу знать все, что произошло в этом доме до отъезда Янова из страны. Хотя бы за полгода. В идеале – года за три.

– Мудрено, – роняет Юрьев.

– Тут я как раз полагаюсь на вас, Юрий Денисович, – подзадоривает Пал Палыч.

Тот в сомнении покачивает головой. Знаменский оборачивается к Канделаки.

– Наконец последнее.

– Психиатрический интернат? – угадывает тот. – Ладно, навестим психов.

Соберись Канделаки «навестить психов» сразу, он застал бы в интернате Коваля. Того почему-то тянуло и тянуло повидать мальчика. Что за наваждение? Пожал плечами и поехал.

И вот уже минут сорок они вдвоем прогуливаются по территории. Мишенька цепляется за пиджачный карман своего спутника, а другой рукой обнимает дареную игрушку: синего слона. Конечно, здешние жители слона отнимут и растерзают, но пока ребенок счастлив.

Он выглядит как-то собраннее, даже осмысленнее, чем в прошлый раз. В гнетущую монотонность интернатской жизни вдруг ворвался «Дядя», и Мишенька весь сосредоточен на нем. На детском уровне он понимает, что ему говорят и старается отвечать по существу.

– Я живу далёко, – рассказывает Коваль.

– Ёко, – вторит Мишенька.

– Там у меня есть дом.

– Дом! Дом! – радуется Мишенька, которому чрезвычайно нравится беседовать.

– Большой

– Касиий?

– Красивый? Конечно. И кошка Дуся.

– Киса!

Ковалю мешает полиэтиленовая сумка. Завидя урну, он комкает и засовывает сумку туда, шурша в ней пустыми обертками из-под всяких вкусностей. Мишенька трогательно помогает, и, глядя на него, Коваль думает, что это ведь единственный живой человек из его прошлого. А другие – если и есть – ему безразличны.

Откуда ни возьмись выворачивается дюжий санитар. Грозно командует:

– Хомутов! На обед!

Мишенька жмется к Дяде.

– Он сыт, – говорит Коваль.

– Порядок есть порядок! – Санитар тянется ухватить Мишеньку за плечо или за шиворот.

Коваль перехватывает его руку и, несмотря на сопротивление, отжимает ее прочь. Парень в восхищении:

– Ну, батя, ты силен! Тебя бы к нам в санитары!

Коваль усмехается и уводит Мишеньку. Сценку с санитаром тот понял, в общем, правильно и теперь торжествующе на него оглядывается.

– Кто у нас Мишенька? – отвлекает его внимание Коваль.

– Миснь-ка… Миснь-ка… – и тычет пальцем себя в грудь.

Усвоил. Выходит, способен чему-то научиться. Тихое, наивное, милейшее создание… Коваль простыми словами описывает свою огромную квартиру в Вене, и рыжую кошку Дусю, и ее котят, которых она регулярно приносит по осени. Мишенька слушает зачарованно, подавая односложные реплики.

И вдруг Коваль слышит свой голос, произносящий слова, которые означают, что он принял некое решение, не спросив себя, с собой не посоветовавшись, не прикинув всех возможных последствий. Голос произносит:

– Хочешь поехать ко мне домой?

– Омой… Омой… – эхом отзывается Мишенька.

– Поедем на поезде. Ту-ту.

– Ту-ту! Омой! – Что-то ему смутно вспоминается прекрасное, глаза светятся.

– Но не сейчас. Не сразу. Надо подождать. Жди.

Поймет ли он, что я не увезу его сегодня, что потребуется терпение?

– З-ди… З-з-ди… – старается Мишенька уразуметь и запомнить важное слово.

Коваль разговаривает со стареньким главврачом. У медиков есть присказка: «невропатолог с нервинкой, психиатр с психинкой». У главврача это выражается в том, что он болтлив и его «заносит». В интернате он на покое – вместо пенсии – и потихоньку маразмирует. А был именитой фигурой, имел большие заслуги перед Родиной, когда психиатрия врачевала инакомыслие.

Мишенька бродит тихонько по кабинету, присматриваясь к новой обстановке. Разговор взрослых слишком скор и сложен для его восприятия.

– В Австрию? – поражается врач. – Боюсь, тут будут затруднения.

– Стране не хватает сумасшедших? – иронизирует Коваль.

В душе главврача затронута больная струнка.

– Сумасшедших полно. Но сместились критерии вменяемости. То, что считалось бредом, теперь новое мышление. Вы не поверите, мой прежний пациент выступает по телевизору и проповедует то, от чего его лечили! Я извел на него столько галаперидола!.. Ну ладно, – одергивает он сам себя. – Значит, вы хотите его взять. Зачем?

«Зачем?..» Коваль оглядывается на Мишеньку.

– Ему там будет лучше.

– M-м… Давайте начистоту. У вас комплекс вины? Вы отец?

В каком-то смысле… Мишенька действительно обязан жизнью Ковалю. Он был большим начальником на Севере, под ним работали и зэки. И Люба, отбыв тот, еще первый срок, жила с сыном на поселении. Кто-то поджег барак. Коваль вынес из огня двухлетнего ребенка. Но Мишенька сделался, что называется, неполноценным.

– Его отец убит при побеге, – отвечает Коваль врачу. – Он был в заключении.

– Ах, так. Боюсь, мне не разобраться в ваших мотивах… – Врач озадачен, но посетитель выглядит столь уверенным, столь состоятельным человеком, что отказать как-то язык не поворачивается. – Я могу, конечно, написать что-нибудь о необходимости лечения за рубежом… – мямлит он.

Если бы Коваль был склонен к самоанализу, то понял бы, почему Мишенька так тронул его сердце: потому что когда-то Коваль его спас. Мы любим тех, кому сделали добро.

В казино есть комната, где клиенты могут в своей небольшой компании сыграть по-крупному в очко.

Играют Руслан, лысый мужчина в очках (он держит банк) и два расфранченных человека кавказской национальности. Руслану фартит, сегодня его день! Лысый зорко отслеживает степень его азарта сквозь очки в дорогой оправе. Если б Руслан был не охранником, а контрразведчиком, то заметил бы, что стекла в очках не диоптрийные и, стало быть, человек «рядится». А зачем? За карточным столом это сигнал опасности. Но Руслан не контрразведчик, и потом он уже видел Лысого несколько раз в казино, тот постоянно банкует. Поскольку пока не зарезали, можно надеяться, что не мухлюет.

– Как человеку везет! Как везет! – то ли изумляется, то ли негодует один из кавказцев.

Руслан, посмотрев сданную ему карту, объявляет:

– Ва-банк!

– Банк большой! – предостерегает кавказец.

– Я отвечаю.

Руслан прикупает у банкомета вторую карту. Кавказцы тоже.

– Еще одну, – решается Руслан.

– Тройка, семерка, туз? Так думаешь? – не унимается разговорчивый кавказец.

– Помолчи, – напряженно произносит Руслан и обращается к мужчине в очках: – Себе.

Тот берет и открывает два туза.

Руслан швыряет свои карты, у него шестерка, семерка, семерка.

– Вай-вай, Пушкина не читал! – ликует кавказец.

А банк очень большой.

В отделении милиции заканчивается развод.

Отдав последние распоряжения, подполковник распускает людей. Одному из них, стареющему уже капитану, кивает на стоящего в стороне Юрьева.

Капитан подходит, козыряет. Юрьев показывает ему фотографии, сделанные во время слежки за Ковалем: он стоит у дома, что возле набережной, отдельно дом и укрупненно одно лицо.

– Нет, пожалуй, не видел. Приметный. Я бы запомнил. А дом на моем участке, дом знаю. Вас что интересует?

– Даже трудно сказать. Люди, которые жили в доме. Что с ними случалось.

А как иначе сформулируешь задание? «Все о доме. Все о людях». Не то что дурацкая затея – Знаменский, слава богу, начальник умный и попусту не дергает, – но затея для целого сыскного отделения.

– Как намерены действовать? – осведомился вчера вечером.

– Попробую через участкового, – осторожно ответил Юрьев.

– Он сменился, – выдвинул вариант Знаменский.

– Найду прежнего.

– Прежний умер.

– Пойду по квартирам, – вздохнул Юрьев.

– Ну, удачи вам.

И вот первая удача: не умер, не сменился, стоит перед ним пожилой капитан и даже не затрудняется расплывчатой постановкой вопроса. Только говорит:

– Широкий разговор… У меня скоро прием населения. Если мы с вами пойдем потихоньку, а?

Они идут по одной улице, по другой. Приостанавливаются купить сигарет. По дороге капитан рассказывает, начиная, естественно, с эффектного эпизода:

– Самый знаменитый случай – это с Волосевичем. Он в белой горячке с верхнего этажа сиганул вниз головой. А впритык стоял домик двухэтажный. Так Волосевич из своего окна прямиком влетел в печную трубу. Метра два вглубь проехал и застрял. Начал выть. А дело было ночью. Жильцы повскакали от страха, думали, нечистая сила, – капитану и сейчас смешно, фыркает невольно.

Перечислив затем всех, кто имел неприятности с законом, капитан приступает к систематическому повествованию:

– Первая квартира служебная, дворницкая, ничего особого, кроме, конечно, скандалов. Вторая дружная, куча ребятишек, подрастали – разъезжались, кто на целину, кто на БАМ. Третья по сию пору коммунальная, в ней однажды…

Капитан рассказывает про кого длинно, про кого в двух словах, но Юрьев испытывает интерес не только следственный. Взять вот так судьбы жильцов одного дома давней постройки – и тут тебе вся история страны.

– …В шестой квартире раньше жил летчик. Его расстреляли по тридцать седьмому году. Жену тоже посадили, осталось двое пацанят. Их взяла женщина из одиннадцатой квартиры, дальняя родственница. Старший парень как раз перед смертью Сталина изнасиловал дочку той женщины. Дали десять лет, дальше судьбу не знаю. А младший брат, майор артиллерии, погиб на Даманском… В седьмой квартире кража была большая, году в восемьдесят седьмом, все вывезли… Про восьмую не помню ничего… Из девятой семья подалась в Израиль, а старики не поехали…

И так про весь дом. С участковым повезло. Теперь только не промахнуться. И благо мужик он свой и понятливый, можно прямо в лоб, не ходя вокруг да около:

– Вернемся к убийству девушки из четырнадцатой квартиры. Вы как-то бегло вспомнили.

– Потому что как раз в госпиталь угодил. Нарвался на одного дурака. Так что не очень в курсе. Четырнадцатую сдавали, жила там молодая женщина, все тихо. И вдруг нашли задушенную. Говорят, подушкой…

…Юрьев поднимается по лестнице и звонит в четырнадцатую квартиру. Не открывают, не отзываются. Он рассматривает другие двери на лестничной площадке. На одной – старый почтовый ящик с пожелтевшими наклейками: «Правда», «Советская Россия», «Вечерняя Москва».

На звонок отпирает седой мужчина, сохранивший выправку.

– Я из Министерства внутренних дел, – Юрьев показывает удостоверение.

Седой охотно впускает гостя, и они беседуют в комнате, обставленной по среднему уровню восьмидесятых годов.

– Еще бы не помнить! – словоохотливо частит мужчина. – Я рад вам помочь. Сам в органах служил, закончил в охране Белого дома. До самого девяносто третьего. Второго октября спустился к нам Руслан Имранович и говорит…

– Простите, ближе к делу.

– Да-да, понимаю, насчет убийства. Эта девушка… собственно, женщина очень была приятная. Кажется, Вероника по имени. Квартиру ей снимал какой-то богатый человек. Приезжал на белой «Волге», машина его ждала.

– Это он? – Юрьев затаивает дыхание.

Мужчина старательно изучает фотографию Коваля.

– Н-не знаю.

Не получилось, жаль.

– Вы его не видели?

– Видел, конечно. Но как-то все со спины. Впрочем, для убийства это не важно. Ее же убила подруга. Польстилась на драгоценности, которые Веронике дарил ее… кавалер.

– Откуда это известно?

– Жена ходила на суд. Любопытство человеческое.

На ипподроме кончаются заезды. Ландышев в хорошем настроении – игра была удачной. Руслан ловит удобную минуту:

– Босс, хочу вам информацию продать.

– Деньги занадобились?

– Проигрался. Завтра срок платить. Все собрал, всех обежал… и не хватает.

– Сколько не хватает?

– Тридцать пять кусков.

– Рублей?

– Баксов.

– Хорош! Ты соображаешь, какие сейчас дела после дефолта?

– Любые условия, босс! Плохим ребятам проигрался… Карточный долг не отдать – замочат, это законно, по понятиям.

– Чем же ты торгуешь за тридцать пять тысяч? – небрежно, даже брезгливо спрашивает Ландышев, то ли заранее сбивая цену, то ли не интересуясь предложением.

– Кое-что… про третейского судью, – Руслан вздыхает, говорить ему очень не хочется.

– Да-а? – оживляется Ландышев. – Он мне, падаль такая, обзвонился. То ему представь, это представь. Хорошая компра?

– Мокруха за ним.

– Да ну?! – радостно ахает Ландышев. – Пойдем-ка сядем… Откуда сведения такие?

– Десять лет назад я у него шофером работал. Он тогда был Коваль Олег Иваныч. И имел крутой бизнес.

– Какой?

– Рядовые люди, как я, этого не знали, – врет Руслан; про наркоторговлю он умалчивает из осторожности, чтобы не дать Ландышеву козыря против себя самого.

Киснут на солнце охранники. Им сидеть не положено, они в карауле. Руслан делает одному из них знак немного отодвинуться, чтобы не услышал чего, и продолжает рассказывать. Решительные слова произнесены, теперь уже легче идет.

– Эта Вероника красавица была. Без косметики. Лет девятнадцать-двадцать. Мы думали, свадьба будет…

– Давай ближе к мокрухе, – торопит Ландышев. – Без лирики.

– В тот день они на кладбище были, где мать его похоронена. Потом поехали к Веронике домой. Я, да еще один охранник, стоим на улице, ждем. Минут через сорок Олег Иваныч выходит чуть не бегом, весь не в себе. Отпихнул нас от машины и один умчался… Совершенно на него непохоже, он человек железный.

– Ну-ну, не тяни. – Ландышеву не по нутру любая похвала в адрес Коваля.

– Мы подождали, подождали, что делать, не знаем. И я поднялся к Веронике узнать, обещал он вернуться или нет. Гляжу, дверь не захлопнута. Зашел. Она на кровати мертвая… Наша Катерина на нее смахивает.

– Вон что! Ну, дальше.

– Только я спустился к машине, гляжу, Вероникина подруга в подъезд идет. И стукнуло мне в голову: решил сдать ее вместо Олега Иваныча. Позвонил по 02, что в четырнадцатой квартире убийство. И ее на месте застукали.

– А чего ты его выгораживал? – опять недоволен Ландышев.

Но Руслан, выдав тайну Коваля, не переступает какого-то последнего рубежа порядочности – что было, рассказывает, но напраслины на прежнего босса возводить не желает:

– Да он как хозяин хороший был. Мы его все любили.

– За что же он ее такой хороший?

– Я думаю, тут вот какое дело. В тот день милиция в офис нагрянула. Всех повязали. Думаю, Вероника заложила. А Олег Иваныч узнал. И наказал, хотя любил.

– Мы его любили, он ее любил, он ее убил. Шикарная история! – Ландышеву даже не сидится от удовольствия. – Чего ж ты раньше молчал?

– Да так… – уклоняется Руслан.

– Его, значит, тогда не нашли?

– Скрылся. Его и на суде никто из наших не продал.

Один Руслан предатель… И хоть уговаривает он себя, что Олег Иванович ему никто, но мерзко на душе, слов нет. Единственное утешение, что ни в какую милицию-прокуратуру Ландышев не стукнет. Сам попытается на Коваля наезжать. Наверняка. Ну уж тут Олег Иванович авось отобьется. Не знает Ландышев, с кем связался.

У Валентины Николаевны брови ползут вверх, когда снова появляется в юрисконсультации Коваль. О чем он говорит? Что намерен делать с ненормальным юношей?

– Я уеду, а потом вернусь и заберу его, – втолковывает Коваль. – Вы подготовите все документы. Вот справка, что Хомутов нуждается в лечении за рубежом, выписка из истории болезни. Это мой факс для связи.

Валентина Николаевна в затруднении.

– Значит, не усыновление?

– Опекунство.

– Задача, знаете, нестандартная…

– Все – вопрос денег, – и Коваль прибегает к универсальному аргументу в виде пачки долларов.

…На улице его радостно встречает ожидавшая Катерина: полчаса не видала и уже соскучилась.

У Коваля радикально испортилось бы настроение, знай он, что происходит в интернате. Туда добирается Канделаки, угощает санитара сигаретой, обучает пускать дымовые колечки, и минут восемь спустя очарованный санитар сообщает, что ему известно о Дяде, и указывает, где найти главврача.

На Канделаки – стараниями Томина – отличный фирменный костюм из гардеробной оперслужб, галстук долларов за сто, итальянские туфли, тесноваты, но шикарны. Иначе по его легенде одеться нельзя.

И все же главврач встречает посетителя с долей настороженности.

– Я из инюрколлегии, – представляется Канделаки. – Это я вам звонил. Наследство из-за рубежа.

Диковинный для главврача случай, даже какой-то… неблагонадежный.

– Да, я помню. О ком же речь?

– О Хомутове. Михаил Хомутов.

– Ах, так?.. Десять лет никто о нем слова не спросил, и вдруг со всех сторон! Прямо ажиотаж.

– Им еще кто-то интересуется?

– Один приезжий из Австрии. Хочет взять к себе.

– Ай-я-яй! Уже пронюхали!

– То есть вы думаете… – ошарашен старик. – Наследство большое?

– Вполне достаточное для ажиотажа. Дальний родственник в Чикаго отдал Богу душу. Владелец заводов, домов, пароходов.

– Невероятная история!

– Что вы! Бывает и похлеще! – на ходу сочиняет Канделаки. – По сорок лет от людей ни звука, и вдруг… Например, тетка завещала имущество первому ребенку своей племянницы. Мы тут годами ищем этого ребенка, парижский капитал обрастает процентами. Наконец находим. И что оказывается? Племянница родила тройню. Кто первенец? Они теперь между собой судятся. Как зовут этого австрийца?

– Иванов не Иванов… что-то похожее… Но ведь Хомутов совершенно неспособен распорядиться никаким имуществом.

– Потому и появляются помощники. Визитку он не оставил?

– Нет. Выходит, охотится за наследством?

У главврача вдруг возникает неопределенная, но совершенно ослепительная мысль, что если отмести этого Иванова не Иванова как лицо недобросовестное, то какие-то средства каким-то образом могут достаться интернату, поскольку Хомутов тут живет, его обслуживают и вообще… Из короткого столбняка его выводит вопрос Канделаки:

– А как он сам мотивирует свои притязания на Хомутова?

– Знал прежде его родителей… – бормочет врач. – Туманные причины. А если он снова появится? Как мне с ним?

– Не подавайте виду! Попрошу все документы, которые есть у вас на Хомутова.

Тон у Канделаки непререкаемый. Главврач шаркает к шкафу за историей болезни и думает: «Но что же будет с наследством?.. Поскольку Хомутов недееспособен… Спросить или не спросить?..»

На следующий день после того, как Руслан сливает компру на Коваля, он получает деньги под терпимый процент. Босс от собственной щедрости размякает.

– А не потешить ли нам свои телеса? – спрашивает он. – Есть что новенькое в области разврата?

Руслан готов отслужить:

– Ребята хвалили одно местечко. Лунный массаж.

– Поехали, посмотрим.

В помещении, оформленном в стиле известного магазина «Чай» на Мясницкой, их встречает пышечка в кимоно.

– Господа присядут, – говорит она, – хозяйка сейчас выйдет, – и голосом провинциального экскурсовода заученно рассказывает: – Тайна эксклюзивного лунного массажа родилась в гареме китайского императора. Она была куплена бабушкой хозяйки и передается только по наследству. Массаж основан на использовании трех энергий для семи наслаждений…

– Ладно заливать, – прерывает Ландышев, хлопая ее по заду. – Приступим к первому наслаждению. Скажи, чтоб нам дали водки и соленых огурцов.

– Да, господин, – пышечка удаляется.

Вскоре приносит водку и огурцы. С низким поклоном ставит на столик.

Обычно сначала Ландышев пьет быстро, раз за разом, почти без закуски. Потом притормаживает. Может и перестать, может и отпустить вожжи – смотря по ситуации. Но на памяти Руслана он не надирался до потери рассудка и таскать его на себе не приходилось.

Достигнув определенной кондиции, Ландышев потребует музыки, потом поесть, ну и все остальное. Девушки составят, так сказать, десерт. Впрочем, он в сексе может и сымпровизировать: в кабинете кого-нибудь трахнет, в машине на скорости – как взглянется. Потребность у него всегда есть, но несколько петушиная. Девочки тишком посмеиваются, очень тишком: сам босс о себе высочайшего мнения.

– Музыку можешь завести? – спрашивает Ландышев пышечку. – Поставь мне «Лили Марлен». Есть такая немецкая песня. Поищи давай.

– Нету, господин.

Руслан выходит к машине – у босса постоянный запас любимых мелодий. Пышечка с почтением принимает кассету и семенит прочь.

– Жизнь есть игра, а сегодня ты сдал мне козыря. Выпьем за удачу.

Чокаются, Руслан пригубливает: он практически на работе.

Включается музыка. Звучит «Лили Марлен». Ландышев подпевает. Далась ему эта песенка сопливая… Вдруг взглядывает пристально:

– Ты как к немцам относишься?

– Нормально, – говорит Руслан.

– Фюрер был крепкий мужик. Наплевать, говорит, что мои сапоги в крови, мне важно в них дойти до победы. И марксизм так же учил: критерий истины есть практика… Считаешь, для чего мне нужно сломать Авдеева? – Хмелеет помаленьку.

– Большие деньги на кону.

– Нет, не понимаешь. Я его разорю, и я его фирму заберу. За гроши. Понял? Больно жирный для него кусок. Он как был таксистом, так и остался.

Томин, служа в Интерполе, слегка помотался по свету и видел кладбища на разных широтах – как правило, вылизанные, просторные, с регулярно расположенными надгробиями. Вероятно, красивые с тамошней точки зрения. Но елки-палки, до чего же неуютные!

То ли дело на Родине: немножко мусорно, но зато лежат покойники живописно, разнообразно, кто под плитой, кто под плечистым памятником. Кто под крестом, который уже в землю врос. И у каждого своя «каморка» с оградой, иногда «квартирка» на несколько могил; с кем жил, с теми и лежит, оно приятно. И лица на портретах сплошь приятные. И в каждой оградке своя эстетика: где лавочка и песочком посыпано, где незабудки, где венок жестяной с розами. Деревья не рубят, слава богу, на них гужуется птичий народ, добавляя в тишину свое движение, щебет, изредка раскатистое «кар-р». Конечно, когда похороны, печально. Но пока похорон нет, гулял бы да гулял.

Что Томин и делает, умудряясь одновременно морочить голову Тимофеевне. Та под градусом и охотно хихикает по любому поводу: Томин ей нравится.

– На мой бы вкус, – говорит он, помахивая ободранным кейсом, – я бы, конечно, тетку Евгению к себе взял. Я бы ее похоронил у себя на кладбище в Туле. За милую душу! Ни рубля бы не стоило!

Томин совершенно точно чувствует, чем взять Тимофеевну.

– А кем ты на кладбище в Туле-то?

– Незаменимый человек. Могу памятник срубить, могу оградку сварить, могу крест поправить. Только могил не рою. Потому как, знаешь, не рой другому яму.

Тимофеевна, посмеявшись, спрашивает:

– А тетка не хочет?

– Хочет в Москве. Она еще, когда жива была, все меня упрашивала. Я говорю: тетечка, поедем ко мне, я тебе какую хошь мимозу посажу, оградку буду каждый месяц красить! Нет, говорит, Ванечка, хочу с сестрой Соней лежать. Это, говорит, моя последняя воля.

– Какая покойница капризная, – остроумничает Тимофеевна и покатывается.

Томину тоже «очень смешно».

– Ну и что ты надумал?

– Я там около ее сестры старую могилу присмотрел. Срок вышел, можно опять туда класть. Пошли покажу.

Они пробираются по узкой кладбищенской тропинке. Кое-где Томин галантно поддерживает Тимофеевну за талию. Его задача сейчас привести ее к могиле, которую навещает Янов, и получить максимум сведений на месте.

– Если захоронение не заброшено, срок значения не имеет, – на ходу предупреждает она.

– Я знаю. Но ведь это несправедливо. Полежал сам, дай полежать другим.

Томин останавливается и указывает на «присмотренную» могилу:

– Вот, гляди.

– Да, милый, она же ухожена. Как можно разорять! А где сестра-то теткина?

– Вот эта, – поворачивается Томин к могиле матери Янова – Коваля. – Царствие небесное! – крестится он.