Текст книги "Органный комплекс. Готическая новелла в современном исполнении"

Подальше от людей.

Я устроился у самой воды – за рядом кустов и возле какой-то бетонной стены, надёжно скрывшей меня от посторонних взглядов.

То, что мне предстояло сделать, было непросто с человеческой точки зрения, но я уже обладал не вполне человеческой волей и получил не вполне человеческую силу.

И я был не один.

Поэтому когда я вспорол собственный живот – какой острый нож одолжил мне мой новый знакомый! – чтобы извлечь органный комплекс целиком, – и кишечник (толстый и тонкий – до чего же он длинный, до чего приятно прикоснуться к слизистой оболочке – она, как я и предвкушал, оказалась много нежнее кожи и даже слизистых Марго, до которых добирались мои пальцы), и желудок, и пищевод, и не забыть про печень и поджелудочную – когда человеческие руки неминуемо начали слабеть, потому что человеческому телу не под силу пережить болевой шок и кровопотерю, другие руки пришли мне на помощь.

1899, ноябрь

«Самым страшным убийством века» назвали городские газеты происшествие, имевшее место в конце ноября того года, даром что век подходил к концу, – журналист, писавший статью, некто Альбрехт Гарт, имел все основания считать, что за оставшийся год ни один убийца не переплюнет в жестокости убийцу Николаса Дистеля.

За три дня до

Я прибыл в Лёбенкирхен всего на день и не мог упустить возможности одним глазком взглянуть на знаменитый орган, который в прошлом году вернули кафедральному собору после реставрации.

Как и все католики, я был возмущён степенью влиятельности протестантской общины Лёбенкирхена, но ничего не мог, да и не собирался с этим делать. После секуляризации и до возросшего влияния Польши католиков вообще выжили с этой земли; протестантская шваль забрала все храмы. Теперь в городе есть хотя бы кирха, построенная двести с лишним лет назад под давлением поляков, – спасибо и на том, да.

Кафедральный собор изначально был католическим; я находил подлинное утешение в мысленных путешествиях к истокам, да – представлял себя на кафедре собора, но реальность возвращала меня с небес на землю. В мечтах я мог быть кем угодно, а в реальности я был священником крошечного провинциального прихода, и пока епископ не отослал меня отсюда, мне хотелось проводить свои дни в тепле и в относительном благополучии.

В проповедях я старался использовать мягкие, текучие фразы, да. Пусть лучше люди выйдут из храма с ощущением, что им недодали ясности, – я хихикнул, не удержавшись, – чем со смутным подозрением, что пастырь перегибает палку в твёрдости позиции, да.

Люди – мастера додумывать. Некоторые из них всерьёз верят в Бога, да. Я снова хихикнул. Пусть за Иисуса додумывают, чего уж говорить обо мне – я птица невеликого полёта. Да.

Либеральные газеты моего городка называют меня «человеком эпохи», а другие я не читаю. Какова эпоха, такова и тактика, да. Надо вертеться.

Хотел бы я в самом деле войти в главный собор этой земли в качестве пастыря? Нет конечно. В мечтах я пару раз даже примерил епископскую митру и сразу почувствовал, как веко дёрнулось, а плечи втянулись. Да. То есть нет, нет, ни за что. Церковная верхушка прогнила насквозь, в этом смысле мы мало чем отличаемся от протестантского сброда, но моё кредо – меньше значишь, меньше спрос. Да.

Я отправился в собор вечером, не надев колоратки и сутаны, – не на вечернюю мессу (впрочем, что там у этих от мессы осталось), а на концерт. Только что отреставрированный орган и новенький рояль от самого Блютнера обещали уникальное сочетание. Афиши пестрели именами Сен-Санса, Баха, Бетховена.

Я любил музыку.

Я не отказал себе в удовольствии перед концертом осмотреть собор. Я, в отличие от многих, находился здесь по праву. Я поднялся по лестнице, чёрной и такой изящной, что каждый шаг вызывал смутное беспокойство – выдержит ли меня это кружево?

В Бога я не верил.

Ну кто в наши дни, скажите на милость, всерьёз считает, что Иисус Христос был богочеловеком? Я уверен, Реформация, да и прочий передел влияния – чистая политика. Кто убедительнее, тот и влиятельнее. У кого лучше подвешен язык, у того больше храмы, богаче убранство и толще кошельки. Да. Мне, возможно, не хватает убедительности, я человек маленький, риторикой владею не вполне; ну так у меня и совесть почище, чем у тех, кто забрался повыше и врёт погромче. Меня как-то обозвали бескостным и бесхребетным, да, я поразмыслил и понял, что лучше так, чем лезть на рожон. Я лучше поплыву по течению и вовремя сверну, чем с размаху врежусь в крутой берег.

Волнуемый этими размышлениями – почему-то богатое убранство храма встревожило мою душу, – я толкнул дверцу в конце лестницы и внезапно оказался лицом к лицу с органом.

Впечатление, обрушившееся на меня, было сродни чаше ледяной воды.

Я мгновенно покрылся испариной. Я и в дьявола-то не верил, как не верил в Бога; я собирался отведённое мне земное время скучать, лавировать и по возможности обходиться без душевных потрясений; я, признаться, особо не думал о какой-то там жизни после смерти – нет её и не будет, зачем забивать себе голову? Но трубы огромного инструмента, свежая позолота, странные украшения, которые – мне показалось? – шевельнулись при моём появлении, будто подались мне навстречу, – вызвали в моём сердце настоящий страх.

Чего я испугался?

Что меня застанут здесь – в помещении, куда я, как зритель, не должен был заходить? Я принесу извинения – мол, случайно открыл не ту дверцу и совсем не имел в виду мешать музыкантам.

Или орган в самом деле смотрит на меня, чутко реагируя на мои движения?

Смотрит.

Я попятился.

И в это мгновение меня подхватила под локоть крепкая рука. Я чуть не взвизгнул от неожиданности – это было бы совсем уж неприлично для пастыря, даже прикинувшегося светским человеком.

– Ваше преподобие, – обратился ко мне высокий молодой мужчина с чёрными бакенбардами, – я не хотел вас испугать, примите моё нижайшее извинение.

Я взял себя в руки.

– Прошу… прощения. Я случайно. – Я слегка поклонился. Мужчина с бакенбардами поклонился в ответ и представился:

– Гельмут Дюбарт. Имею честь служить органистом собора.

– О! О как, – я выдохнул с облегчением. – Позвольте выразить вам восхищение внешним видом инструмента. Я не встречал ничего подобного по изысканности – и я уверен, что слух мой сегодня ждёт нечто беспрецедентное по исполнению.

Гельмут улыбнулся.

– Я тоже, ваше преподобие. Я тоже в этом уверен.

Когда я спускался по винтовой лестнице и торопился занять своё место на деревянной скамье – уже начала собираться публика, вся эта протестантская шваль, ни на что не годная, кроме как искать развлечений, – меня догнало странное ощущение неправильности. Что-то в выражении лица Гельмута было мне непонятным.

Вроде бы молодой органист выглядел приветливо.

Но… он сказал «ваше преподобие»!

Я быстро прикоснулся рукой к шее. Воротничка нет. Может, он встречал меня раньше? Почему он смотрел на меня с таким странным удовлетворением?

Моё веко дрогнуло, ноги слегка подкосились – уж больно крута лестница. Определённо нужно расслабиться и выкинуть из головы всё лишнее, да.

Меня ждёт прекрасный вечер.

Когда густой бархатный голос объявил «Пляску смерти» Сен-Санса, я слегка удивился: неподходящее произведение для исполнения в стенах собора, будь он хоть трижды протестантским. Я покачал головой и сжал губы в презрительной гримасе: ну а что от них ожидать?

Но в следующее мгновение невидимые пальцы коснулись клавиш органа.

Я не мог дышать, я не мог кричать, я закрыл глаза, да, я замер, Господи Иисусе, меня охватила невиданная боль, меня охватило невиданное наслаждение – я раньше не знал, что человеческое тело способно испытать такие ощущения.

Господи Иисусе, за минувшие пять минут я дважды повторил Твоё имя, я уверовал: я поднял глаза, и золото органного комплекса вошло в моё сознание, ослепило меня.

Господи, скоро услышь меня, я уверовал, но не Тебе, не Ты предо мною, другому я отдаю душу и волю свои, Другому я отдам дни мои, ибо исчезли как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня, и сердце моё поражено, и иссохло, как трава11
  Здесь и далее – Псалом 101.


[Закрыть]; уверовал я, поздно, Господи, увидел Тебя, чтобы отринуть – теперь навечно.

Я слегка приподнялся на скамье; я был мокрым от пота и слёз, мои глаза уже не видели ничего, я подумал, что глазницы, должно быть, дымятся, я стал подобно выжженной земле, и я понял, что я должен сделать.

Я понял, что хочу это сделать.

От голоса стенания моего кости мои прильнули ко плоти моей

Тонкие холодные пальцы пробежали по моей кисти. По костям руки. Коснулись ключиц. Грудины. И начали – нежно, одно за другим – перебирать мои рёбра.

Пляска смерти началась.

* * *

Извлечь собственный скелет – все двести с лишним костей – из тела и остаться при этом в живых технически невозможно. Абсолютно. Но Николас Дистель продержался довольно долго. Он не издал ни звука, пока трудился над костями стоп, голеней, бёдер и таза. Затем его тело потеряло сознание, и над ним продолжили работать другие руки.

2024, декабрь

Я понял, что хочу это сделать.

Теперь я сидел у воды в темноте и слушал тихие шлепки волн о камень.

Я надёжно укрылся от посторонних глаз: фонари светили в отдалении – у моста. Отголоски музыки ещё звучали в моей памяти, сердце разгоняло кровь по сосудам.

Гельмут протянул мне нож.

Он смотрел не на меня – на чёрную воду реки.

– Гибель Зигфрида – закат богов, финал, но, согласитесь, Иван, финал красивый. Мощный. Для вас финал в каком-то смысле станет, как и для меня, кульминацией, ведь со смертью вашего тела оживёт моё творение – ваше сердце начнёт новую жизнь, жизнь вечную!

Я вяло подумал, что не называл ему своё имя.

Я увидел – наконец-то по-настоящему увидел, а не только глазами, – из чего состоит органный комплекс кафедрального собора. Не знаю, каким образом мой мозг принял новую информацию, но теперь я мог охватить внутренним взором всю историю Собора – от первого упоминания в документах в 1341 году – через все этапы строительства, реконструкции, разрушений, воспроизведений поздних реплик, каждая из которых оставалась тем же самым зданием, будучи при этом чем-то иным.

Я увидел, что мой друг Гельмут не сразу появился в Соборе в качестве органиста, но он, несомненно, уже находился где-то поблизости – и в четырнадцатом веке, и в пятнадцатом, и в шестнадцатом.

Он всегда был рядом.

Собор был осквернён впервые, когда в нём свершилась смерть. Формально её даже не признали убийством: человек оступился на крутой лестнице и разбил голову о каменные плиты пола; никто не видел руки толкнувшего. Гельмут смог войти и действовать там, куда до того ему не было ходу, – на освящённой земле, переставшей быть освящённой.

Он был изгнан оттуда – на десятилетия, – но оставался неподалёку и ждал нового удобного случая пролить кровь на чужой территории чужой рукой.

Случай пришёл.

Собор переходил от пастыря к пастырю, Собор горел, Собор бомбили, перестраивали, святые камни переносили с места на место, поколения сменялись, и Гельмут, который как огня бежал слова Божия и осуществляемых Таинств, возвращался, когда Собор терял изначальное предназначение и превращался то в концертный зал, то в здание под властью пастырей, не верящих в Бога, то в овощехранилище, то в спортивный комплекс, то снова в концертный зал.

Гельмут всегда был рядом.

Его руки отливали трубы из олова и свинца, его руки бережно создавали деревянные части органа, он управлял лошадьми, когда орган по частям перевозили с завода к храму и передавал детали на сборку туда, куда – пока – не мог войти сам.

Столикий, стоглазый Гельмут входил в Собор снова и снова. Он прикасался к клавишам. Он извлекал звуки. Он отлавливал человеческие души, он чуял порок – и настраивал орган под звучание человеческих страстей. Он искал – и находил – в человеческой толпе уникальный звук, подобный тому, какой может издавать каждая – о, он знал каждую – труба огромного инструмента.

Гельмут извлекал звуки.

Гельмут извлекал человеческие органы.

Гельмут извлекал человеческие души.

Гельмут планировал воссоздать человеческое тело: по образу и подобию, как насмешку над творением Божьим, создать гибрид, уникальный, адский органный комплекс с системами органов человеческого тела, впитавший в себя десять человеческих душ!

Господь создал человека как венец творения – но дал ему всего одну душу; Гельмут замахнулся на большее.

Перед моими глазами пронеслись судьбы девятерых. Фонарщик из Бальдбурга, случайно зашедший в Собор в день, когда прибыл новый орган, и уже не вернувшийся домой. Он услышал, как органист наигрывает какое-то произведение… – и спустя два часа в подвале соседнего дома уже сосредоточенно отрезал свои половые органы и пытался вспороть брюшную полость, чтобы извлечь половые железы. Он был совсем слаб и быстро перестал двигаться, Гельмут ему помог.

Гельмут всегда приходил на помощь.

Сутулая худая дама, которая слушала Рахманинова спустя столетие, – ей пришлось нелегко в попытке добраться до собственных почек.

И прочие.

Девять изощрённых убийств в течение нескольких веков – их не связали между собой. Девять систем органов, надёжно запаянных в металл, обрамлённых деревянными узорами и покрытых позолотой, – они стали единым целым с уникальным органным комплексом.

Гельмут набрал силу, Собор набрал силу и стал царством боли и искажения; Гельмут извратил задумку Бога, Гельмут насмеялся над Его творением, Гельмут был уверен, что прогнал Его – с Его же земли, что Собор больше никогда не будет освящён, – здесь пролились и ещё прольются реки крови.

До завершения плана оставалось немного.

Гельмут трепетал от предвкушения – и я это чувствовал.

Девять душ, и моя – десятая.

Девять систем органов, и моя – моё сердце и сосуды – десятая.

Скоро органный комплекс превратится в совершенный инструмент, аналогов которому нет и не будет ни в стране, ни в Европе, ни во всём мире.

Любое сыгранное на нём произведение отныне будет действовать на тончайшие струны человеческих душ. Гельмут будет собирать урожай – на острове, в городе, в стране – повсюду. Люди будут слушать органную музыку, а после – проламывать головы сожителям. Гельмут будет рядом, когда под руку им попадётся острый нож во время бытовой ссоры. Гельмут будет наблюдать, как мать душит дитя. Как жених убивает невесту накануне свадьбы. Как отчим насилует пасынка. Как дед толкает надоедливую внучку в прорубь. Гельмут будет рядом.

Гельмут будет повсюду.

Совсем скоро.

Я сжал нож – рукоятка была тёплой. Я чувствовал пульсацию в висках – удары литавр – я чувствовал, как сердце выталкивает в сосуды порцию крови, повинуясь музыкальному ритму.

Как там говорил Гельмут перед концертом, «семантика ритмов сердцебиения характерна для музыки романтизма»?

Приступим. Мне предстоит вырезать сосуды и сердце из своего тела, ночь будет долгой, но музыка поможет мне сделать работу молча.

Нож – острый как бритва – почти без сопротивления рассёк кожу. Тонкая струйка крови побежала по руке, и я аккуратно засучил манжет рукава. В разрезе показалась хрупкая синяя жилка, пульсирующая в такт музыке. Сосредоточенно орудуя ножом, я освобождал её. Ближе к запястью вена разветвлялась и истончалась. Как будто комар зазвенел в ушах, неприятно засосало под ложечкой.

Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

Обновлённый орган, увенчанный моим сердцем и сосудами, предстал перед закрытыми веками как наяву. Да, Гельмут прав, тысячу раз прав – это будет шедевр, и моё сердце станет последним его фрагментом. Вся моя жизнь вела к этой цели, всё моё естество стремилось к закономерному финалу. Литавры продолжали глухо отсчитывать сердечный ритм, перед внутренним взором у меня стоял золотой, сверкающий орган, прообраз моего личного рая, моё последнее пристанище, мой пропуск в вечность.

Мой шанс на со-участие в великом деле.

Я открыл глаза и продолжил работу.

Закончив с запястьем, я перешёл на тыльную сторону ладони. Толстые, бугристые вены переплетались, как корни деревьев, и шевелились в ритме сердца. Стекающая с левой руки кровь уже собралась в небольшую лужицу на земле под ногами. Нет, музыкальная анестезия не была абсолютной: я чувствовал боль. Но музыка отключила рефлексы, которые отвечают за самосохранение: я мог продолжать.

Я мог продолжать, невзирая на боль.

Я должен продолжать, пока мои руки не ослабеют настолько, что не смогут держать нож.

Тогда мне поможет Гельмут.

Моё сердце билось в агонии ужаса – и совершенного восторга, наслаждения, подобного которому мне испытывать ещё не доводилось. Гельмут смотрел на меня покровительственно: наслаждение – его дар, его благодарность моей психике, заключённой в телесную оболочку.

Я умру наслаждаясь.

Я умру, истекая кровью.

Внезапно комариный писк в ушах вернулся снова, теперь громче и ниже, напоминая неразборчивый шёпот.

Голова закружилась. Я снова закрыл глаза и обратился к образу органа.

Что-то было не так – совершенная гармония моей мечты была нарушена, осквернена. Моё сердце, исполненное с анатомической точностью, больше не венчало орган. Вместо него какой-то вандал вставил грубый макет, нелепый набросок – деревяшку, неумело обтёсанную в форме сердца и выкрашенную в цвет ржавчины.

Таким было сердце, которое держала в руках статуя Иисуса в доме бабушки.

Какого чёрта!

Я сделал ещё один надрез на коже. Я зажмурился и попытался воскресить образ сверкающего золотого органного комплекса, моего органного комплекса.

Стук литавр. Три на четыре. Траурный марш в ритме биения человеческого сердца.

И вдруг.

Пауза.

Пауза – там, где её не должно быть.

И сразу затем – пробежка ритма. Будто музыкант случайно выдал неуместную музыкальную фразу во время слаженной работы симфонического оркестра.

Будто органист промахнулся, и его пальцы соскользнули с привычных клавиш.

Я замер.

Я подышал. Снова поднял нож и поднёс его к окровавленной руке с намерением продолжить дело.

Пауза. Пробежка. Пауза.

Деревянное сердце перед глазами. Макет. Муляж.

Меня охватила неистовая ярость. Эта нелепая статуя, пугавшая меня в детстве, и сейчас мешает мне исполнить моё предназначение! Вонючий дом бабки, её змеиный шёпот, полумрак, моё детское одиночество, мой инфернальный ужас перед деревянным истуканом, глазеющим на кусок плоти в своей руке, – всё это нахлынуло на меня с утроенной силой.

Сердце билось отчаянно – будто кто-то колотился изнутри в запертую дверь. Вот только запертой дверью была моя грудная клетка. Мне не хватало воздуха. Я упёрся спиной о каменную стену позади и несколько раз глубоко вздохнул.

Глаза Гельмута налились чернотой, между его бровей появилась складка – почему-то я отчётливо видел его лицо в обступившей нас темноте, я видел его так, будто оно светилось на фоне ночи.

Я узнал ощущения в своём теле: пароксизм фибрилляции предсердий. То, о чём предупреждали врачи, повторилось. Может быть, виной недостаток калия – я ведь не следил за диетой и ел что попало, может быть, моя невнимательность в приёме препаратов – я ведь не принял вечерние таблетки.

Может быть, всему виной сердечные переживания.

Я даже усмехнулся.

Какова ирония – сердечные переживания. Прямо сейчас я частью сознания всё ещё хотел послужить Гельмуту, послужить органу, Собору, стать частью великой и страшной задумки; я хотел вырезать своё сердце, ве́рхом моих мечтаний ещё минуту назад было продержаться как можно дольше, чтобы прикоснуться к своему обнажённому сердцу – своими же пальцами.

И вот моё сердце – бракованный товар – мешает мне исполнить свой долг. Оно замерцало. Ритм сбоит. Музыка Вагнера – я чувствовал это – покидала моё тело, вместе с ней уходило наслаждение; волны оргазма, которые были готовы качать моё тело, которые собирались приподнять моё сознание над мыслимыми и немыслимыми пределами удовольствия, ослабли и… исчезли.

Меня ослепила боль. Наслаждение и покой ушли, вытекли из меня тонкой струйкой – остался страх. Нет, не так: остался ужас – острый, как лезвие ножа, панический ужас. Сердце продолжало трепыхаться в груди, моё дыхание стало поверхностным, я не мог сделать глубокий вдох – и от того, что в мои сосуды поступало недостаточно кислорода, и от ужаса.

Гельмут встал.

Лицо его перекосилось от досады. По его презрительному взгляду я понял всё: я расходный материал, я ему больше не нужен. Ему придётся искать новое сердце. Он вынул нож из моих ослабевших пальцев.

Я не мог сопротивляться.

Я чувствовал, что руки и ноги мои наливаются тяжестью, холодеют. Я закрыл глаза и приготовился к неизбежному: сейчас удар ножа милосердно оборвёт мою жизнь. Я нарушил планы Гельмута на этот вечер, но мне не повлиять на его план Совершенного Творения – его великой насмешки над Богом. Не моё, так другое сердце будет встроено в адский инструмент и послужит орудием в бесовых руках.

Сердце…

Деревянное сердце – макет, муляж – перед моими глазами вдруг дрогнуло, будто было живым и тоже могло биться.

– Сердце Иезуса, пржебытки Наивысшего, змилуйще над нами, – раздался у меня в ушах хрипловатый голос, – сердце Иисуса, обитель Всевышнего, смилуйся над нами.

Я не верил в Бога и никогда в жизни не читал молитв, но я и в бесов раньше не верил – а между тем, один из них сейчас стоит в человеческом теле передо мной и держит в руках нож.

Я приоткрыл рот. Сухие губы задрожали. Каждое движение давалось мне невероятным трудом, но это был мой труд – теперь телом управляла только моя воля.

Я в отчаянье прошептал:

– Сердце Иисуса, всех сердец Царь и единение, помилуй нас.

Что мне ещё оставалось делать?

Бабушка называла эту тягомотную молитву литанией.

Там было много строчек, я не запоминал их все, конечно, и уж точно не помнил их последовательности.

Перед моим внутренним взором снова появилась деревянная статуя со ржаво-красным сердцем в руках. Иисус смотрел на Своё Сердце строго и печально – но вот Он поднял глаза и встретился взглядом со мной. И я мгновенно понял – как до того понимал адский замысел Гельмута, весь, разом, – так и теперь я понял замысел Божий – на все времена.

Гельмут замыслил вырвать и присвоить человеческое сердце, чтобы насмеяться над любовью Всевышнего к человеку, чтобы подчинить себе людей.

Бог протягивал людям Своё Сердце – чтобы спасти мир от Гельмута и ему подобных.

Я не дал себе – и Гельмуту – опомниться и повторил громче:

– …помилуй нас. Сердце Иисуса, источник жизни и святости, помилуй нас.

Я повторял и повторял вразнобой строчки, которые всплывали у меня в памяти. Память моя была будто чёрный водоворот, в котором плавали соломинки, – вот за эти соломинки я хватался из последних сил. Вытаскивал то одну, то другую, и выкрикивал слова, значения которых не понимал, – то русские, то польские.

С каждой фразой Гельмут отступал от меня на шаг. Его белое искажённое лицо – единственное, что я видел в чёрной мгле, и оно таяло, удалялось от меня, пока вдруг я не услышал громкий всплеск воды – Гельмут оступился и упал в реку. У меня не было сил, чтобы вскочить и посмотреть, где он, выплывет ли.

Я не сомневался, что выплывет.

Мне было холодно. В темноте я не видел, сколько крови вытекло из повреждённой руки. Меня замутило. Сердце продолжало биться неритмично, голова кружилась, но я попытался встать – и у меня получилось. Я сделал шаг.

И ещё.

И ещё.

Я отступал от воды, я поднялся по каменным ступенькам и увидел вдалеке фонари на аллеях парка. Ещё шаг.

Я должен идти.

2025, август

Мой самолёт прилетел без задержки, и теперь такси везло меня по ухабистой дорожке в сторону Сигово. В детстве путь от железнодорожного вокзала Сабинограда до бабушкиного дома занимал больше трёх часов, а сейчас я мог сесть в такси прямо в аэропорту, прикрыть глаза и очнуться от дрёмы спустя полтора часа, когда машина уже преодолевала последние километры по грунту.

За почти тридцать лет многое изменилось до неузнаваемости, но маленькое село осталось таким же маленьким.

Я вспомнил, как в прошлом году в декабре приехал сюда, едва меня выписали из больницы. Нет, вернее будет – когда я выписался из больницы: врачи не хотели меня отпускать, я подписал кучу бумаг о том, что несу единоличную ответственность за последствия своего безрассудства. Я приехал, приполз, припал к земле, которую не видел почти тридцать лет, в безумной надежде разыскать дом, которого не помнил, и следы бабушки, которую не любил.

После того как в больнице мне зашили руку и восстановили сердечный ритм, я сначала хотел забрать из отеля вещи, а потом унести ноги из Сабинограда – навсегда.

Я хотел забыть произошедшее как кошмарный сон, я внушал себе, что мне привиделось всё – и нож в руке, и моя готовность достать из собственного тела сосуды и сердце, и органный комплекс, инкрустированный страшными позолоченными украшениями, и музыка Вагнера, и Гельмут… кем бы он ни был.

Я искал билет на самолёт, пальцы мои отчаянно дрожали, я ронял телефон, я злился, меня мутило от страха и стыда, пока я не отбросил телефон в сторону и не понял, что не могу улететь. Что Гельмут всё ещё там – гуляет по вечерним набережным, внимательно смотрит на прохожих, приподнимает старомодный котелок, улыбается и приглашает гостей города на органный концерт.

Приглашает увидеть сердце собора, сердце города.

Меня бросало в пот, я снова хватался за телефон и искал расписание органных концертов. Кто знает, когда Гельмуту удастся закончить начатое? Может быть, уже сегодня вечером какой-то бедолага найдёт укромное место на Зелёном острове… и совершенное творение Гельмута будет завершено. Узна́ю ли я об этом? Что будет? Мир содрогнётся? Зло получит абсолютную власть и допуск к воле каждого, кто зайдёт в собор и услышит органную музыку?

Что делать? Обратиться в полицию? Я представил, как излагаю детали происшествия, как меня поднимают на смех или – того хуже – отправляют в психиатрическую лечебницу. Ужасные предчувствия терзали меня, я метался по гостиничному номеру, пока не принял единственно верное, как мне тогда казалось, решение.

Я поехал в Сигово, чтобы найти могилу бабушки.

И может быть, кого-то ещё. Кого-то, с кем я мог поговорить.

Дома я не нашёл. Сначала я обошёл Сигово сам – медленно, сверяя увиденное с внутренней картотекой воспоминаний, которых оказалось, как я и боялся, ничтожно мало. Потом я осознал, что не могу полагаться на память. Я побрёл к сельской церкви – краснокирпичную колокольню было видно издалека.

Мне повезло.

Мне несказанно повезло тогда.

Сельский священник, отец Андрей, оказался невысоким, ловким, участливым, с живыми карими глазами и очень смешным акцентом – поднял архив, помог мне найти могилу бабушки и указал место, где раньше стоял её дом. Как я и опасался, после бабушкиной смерти за неимением наследников дом быстро пришёл в запустение, спустя годы земля перешла государству, и там построили то ли детскую библиотеку, то ли культурный центр. Здание, впрочем, стояло с заколоченными окнами и наглухо запаянной металлической дверью.

Отец Андрей выслушал меня очень внимательно.

Если бы я тогда знал, что вижу его первый и последний раз в жизни и что в следующем году я буду ехать по той же просёлочной дороге к Сигово, чтобы навестить уже две могилы, – я бы остался с ним, я бы… да нет, не существует сослагательного наклонения, да и как я, человек, который до тех страшных декабрьских дней не верил ни в Бога, ни в дьявола, мог помочь маленькому священнику сразиться со злом?

Отец Андрей велел мне улетать домой – что я и сделал на следующий день, наплевав на финальные секции конференции.

О событиях в Сабинограде я узнал из новостей спустя неделю.

Накануне Рождества, аккурат в сочельник, в соборе случился пожар. Причину возгорания не установили – вероятно, проблемы с проводкой и халатность рабочих, которые что-то спешно доделывали к праздникам. Во время пожара выгорело деревянное убранство собора и существенно пострадал орган – его удалось вывезти, но огонь добрался до металлических труб, местами оплавил и деформировал металл. Сложно теперь предсказать, когда уникальный органный комплекс вернётся в эксплуатацию. Каменные стены собора почти не пострадали, власти города уже выделили триста миллионов рублей на реставрационные работы.

Пострадавших от пожара было всего двое: Андрей Стругов, священник из области, который по несчастливой случайности оказался далеко от входной двери в момент обрушения свода, и органист собора Гельмут Дюбарт – свидетели видели его на балконе возле органа в момент возгорания. По словам очевидцев, Гельмут двигался в противоположном направлении от главного входа и пожарных выходов, несмотря на инструкции и систему оповещения.

Андрея нашли пожарные, его доставили в больницу в крайне тяжёлом состоянии, он скончался спустя сутки, не приходя в сознание. Тело Гельмута найти не удалось.

В кошмарных снах я видел искажённые, переплетённые металлические трубы органа; они извивались, как змеи, и тянулись ко мне, издавая хриплые немелодичные звуки. Иногда в моих снах из пламени выступал Гельмут, его тонкое бледное лицо было бесстрастным. Он смотрел на что-то за моей спиной, и это что-то его пугало.

Он вздрагивал и делал шаг назад.

Я хотел оглянуться – и просыпался.

Я лежал в холодном поту на скомканных простынях и мечтал только об одном: чтобы кошмары скорее отступили, чтобы Гельмут покинул мои сны.

Прошла зима, пришла весна, пришло лето, а дни мои тянулись без начала, без конца, без смысла. Всё те же сны, от которых не было спасения, всё та же реальность, в которой я не находил утешения. Я осунулся, знакомые не произносили вслух слова «постарел», но я сам видел в зеркале поседевшие виски, мешки под глазами, отвисшие безвольные щёки. Я мечтал найти выход из безвыходности снов – и на сей раз у меня не было ни единой живой души, чтобы об этом поговорить. Маленький сельский священник отдал жизнь за то, чтобы остановить дьявольский замысел, но сейчас я снова начинал сомневаться в реальности дьявола и Бога; может быть, всё произошедшее – плод моего воспалённого воображения?

Может быть, я схожу с ума?

Но однажды во сне я оглянулся.

Бог знает, почему мне понадобилось столько месяцев и столько бесплодных попыток на это простое движение, но я – сумел.

За спиной маячил силуэт, который я сразу узнал. Сгорбленная, седая, бабушка стояла, опираясь на трость и держа в правой руке деревянные чётки. Я узнал трость, я узнал чётки, я вспомнил запах ладана и воска.

Мне впервые за много месяцев стало спокойно. Когда я отвёл взгляд от бабушки и повернулся, готовый лицом к лицу встретить Гельмута, его уже не было.

Гельмут покинул мои сны. Я чувствовал, что он уходит нехотя, признавая поражение.

В конце лета я собрался с духом и купил билеты в Сабиноград. Я должен был навестить бабушку. И отца Андрея. Это было меньшее, что я мог сделать.