Текст книги "Мария Башкирцева"

Самолюбие настоящего аристократа не удовлетворится блестящими, хорошо сшитыми сапогами и перчатками в обтяжку. Нет, одежда должна быть до известной степени небрежна… но между благородной небрежностью и небрежностью бедности такая большая разница…Никогда не понравится мне человек ниже меня по положению; все банальные люди мне противны, раздражают меня. Человек бедный теряет половину своего достоинства; он кажется маленьким, жалким, имеет вид какой-то пешки. Тогда как человек богатый, независимый полон гордого покоя. Уверенность всегда имеет в себе нечто победоносное, и я люблю в Г. этот вид – уверенный, капризный, фатоватый и жестокий; в нем есть что-то Нероновское».

Банальные люди действительно раздражали Марию, ведь себя она всегда считала нестандартной, эксклюзивной, этаким вызовом обыденности.

На пороге своего пятнадцатилетия Башкирцева узнает, что ее любимый герцог женился. И день для этого события был весьма «подходящий» – понедельник, 13 октября: «Я отыскивала заданный урок, когда Хедер, моя гувернантка, англичанка, сказала мне: «Знаете, герцог женится на герцогине М.». Я приблизила книгу к лицу, почувствовав, что покраснела, как огонь. Я чувствовала, как будто острый нож вонзился мне в грудь. Я начала дрожать так сильно, что едва держала книгу. Я боялась потерять сознание, но книга спасла меня. Чтобы успокоиться, я несколько минут делала вид, что ищу… Урок свой я отвечала прерывающимся от неровного дыхания голосом. Я собрала все свое мужество, как, бывало, бросаясь в воду с мостика купальни, и сказала себе, что надо преодолеть себя. Я попросила диктовать мне, чтобы хоть несколько времени иметь возможность не говорить.

Вечером я не могла писать. Я бросилась на колени и плакала. Вошла мама; чтобы она не увидала меня в этом виде, я притворилась, что иду посмотреть, не готов ли чай. И еще я должна брать латинский урок! Какая мука! Какая пытка! Я не могу ничего делать, не могу смириться! Нет в мире слов для выражения моих чувств! Но что меня волнует, бесит, убивает – это зависть: она меня раздирает, злит, сводит с ума! Если бы я могла ее высказать! Но ее надо скрывать и быть спокойной, и от этого я еще более жалка себе. Когда откупоривают шампанское, оно пенится и успокаивается, но когда лишь приоткрывают пробку, оно шипит, но не успокаивается. Нет, это сравнение неверно, я страдаю, я совсем разбита!!!»

«Я чувствую ревность, любовь, зависть, обманутую надежду, оскорбленное самолюбие, все, что есть самого ужасного в этом мире!.. Но больше всего я чувствую утрату его! Я люблю его! Зачем не могу я выбросить из души моей все, что наполняет ее! Но я не понимаю, что в ней происходит, я знаю только, что очень мучаюсь, что что-то гложет, душит меня, и все, что я говорю, не высказывает сотой доли того, что я чувствую».

Правда, в дневниковых записях Марии чувствуется и понимание того, что все это наверняка пройдет, что это душа ее растет так болезненно, так непросто: «Одна вещь мучает меня, что через несколько лет я буду сама над собой смеяться и забуду его. (Приписка 1875 года: Прошло уже два года, и я не смеюсь над собой, и не забыла!) Все эти горести будут казаться мне ребячеством, аффектацией. Но нет, заклинаю тебя, не забывай! Когда ты будешь читать эти строки, возвратись мысленно к прошлому, представь себе, что тебе тринадцать лет, что ты в Ницце, что все это происходит в эту минуту! Думай, что все это еще живет!.. Ты поймешь!.. Ты будешь счастлива!..»

Одна из последних дневниковых записей в 1873 году: «Мне часто говорят, что я – хорошенькая, но я считаю себя всего лишь миловидной… мне хотелось бы стать личностью. Такой, чтобы после моей смерти мой дневник был интересен всем».

Здесь приведена лишь малая часть дневника Башкирцевой, но согласитесь – он уже вызывает огромный интерес, а впереди еще десять лет, которые отражены на его страницах – с исповедальной искренностью, невероятной безжалостностью к себе и такой же невероятной любовью.

Мария не скрывает в своем дневнике, насколько она тщеславна. Ей хочется блистать в высшем свете. Но ее семья находится в тяжелой тяжбе за наследство, в русское консульство поступают анонимные письма об этом скандальном процессе, а к консулу Патону стекаются со всего побережья жалобы на дядю Марии, Жоржа Бабанина, который ведет отнюдь не светскую жизнь. Поэтому Башкирцевы не получают приглашения на балы, если только это балы не платные, куда попасть может всякий. Так, Мария и ее родственники ни разу не были в знаменитом замке «Вальроз», в котором самый богатый представитель русской колонии Ниццы барон фон Дервиз дает концерты и благотворительные балы.

Русская диаспора в Ницце была в то время довольно большой. Когда в XIX веке Ницца стала всемирно известным курортом, то в 1856 году сюда приехала вдовствующая императрица Александра Федоровна, вдова императора Николая I. Императрица открыла подписку на строительство православного храма, и благодаря ее стараниям сбор пожертвований пошел быстро. В 1858 году был заложен храм во имя Святителя и Чудотворца Николая и святой мученицы царицы Александры. В 1859 году церковь была освящена в присутствии дочери Николая I и Александры Федоровны великой княгини Марии Николаевны, которая была замужем за герцогом Лейхтенбергским.

Понятно, что место, где так часто пребывала царская семья, становилось модным у русских путешественников; в Ницце даже открыли русское консульство.

Мария безмерно страдает оттого, что они нигде не приняты: «Господи, будь милостив к моим несчастьям, вызволи нас из этого положения. Сделай так, чтобы мы выиграли процесс! Дева Мария, я осмеливаюсь обратиться к Тебе. Молись за меня! Позволь нам наконец занять то положение, которое было у нас раньше, потому что раньше, когда еще очаровательные братцы моей матери не могли учинить такого разбоя, наша семья… мы пользовались влиянием! Милосердный Бог, сделай так, чтобы мы снова заняли подобающее нам место!»

Конечно, высший свет привлекательнее того, что может предложить Марии семья, основным развлечением которой являются поездки в Монте-Карло. Мать брала дочь с собой, а ее это совсем не устраивало: «Я злилась на маму… Я неприятно чувствовала себя в зале, где были одни кокотки. Но нужно было ждать еще час, и я была вынуждена оставаться там… Каждый был со своей дамой. Это действительно было не очень прилично. Но что было самым скабрезным, так это их уход: эти дамы уводили своих господ с такими криками, с такими песнями!.. Поезд уже трогался, а их песни еще были слышны, и как мало они гармонировали с красотой неба, луной и морем, выделяющимся на фоне гор. Дома эта очаровательная история продолжается и длится долго. У-бо-жест-во! Неужели все мужчины живут так же, как те, которых я видела сегодня вечером? Все это производит неприятное и грустное впечатление. Эти мужчины, эти женщины, которые… Каждая уводит свою добычу…»

Ее жизнь должна быть иной, решает Мария. Делать эту жизнь иной помогает дневник: «Мой дневник – самое полезное и самое поучительное из всего, что было, есть и будет написано! Тут вся женщина, со всеми своими мыслями и надеждами, разочарованиями, со всеми своими скверными и хорошими сторонами, с горестями и радостями. Я еще не вполне женщина, но я буду ею. Можно будет проследить за мной с детства до самой смерти. А жизнь человека, вся жизнь, как она есть, без всякой замаскировки и прикрас, – всегда великая и интересная вещь».

В этом Мария оказалась права. Ее жизнь, отраженная в дневнике, действительно оказалась великой и интересной вещью.

В 1873–1875 годах семья Башкирцевой много путешествовала. Многое о жизни Марии и ее окружения выяснила Колетта Кознье, изучая подлинные тексты дневников. По ним ей удалось даже составить маршруты их путешествий.

Чаще всего семья бывает в Париже: «Шум Парижа, этот громадный, как город, отель, со всем этим людом, вечно ходящим, говорящим, читающим, курящим, глазеющим, – голова идет кругом!» Париж сменяет Спа – маленький городок в Бельгии, где насчитывается всего несколько тысяч жителей. Для русских путешественников Спа открыл Петр I. В городке утверждают, что сохранился даже стол, за которым Петр I сиживал, выпивая зараз по двадцать стаканов воды.

В Спа с Башкирцевыми проводила время княгиня Эристова, родная сестра Константина Башкирцева, которая в это время вела дело о разводе с мужем. Женщины развлекаются как могут. Мария носит золотую повязку на волосах, и ее принимают за гречанку. Она слышит множество комплиментов, и это ей нравится. У нее появляются воздыхатели, в том числе и такие, кто говорит ей непристойности. Правда, надо учесть, что понятие непристойного в те времена очень сильно отличалось от современного. Тогда даже намек на намек воспринимался как непристойность.

«Он только и стремится коснуться ноги или сжать руку, даже поцеловать ее, посмотреть близко в глаза, и делает это профессионально! Он не испытывает никакого уважения к моим пятнадцати годам. К счастью, я испытываю к ним уважение», – пишет Мария в дневнике. Она возмущена, потому что руки в XIX веке можно было целовать только замужним дамам, а поцелуй руки у девушки можно было расценить в некоторых случаях даже как оскорбление. Тем не менее, Мария посещает балы, танцует до изнеможения. Именно тогда появляются первые проявления болезни, которая и станет причиной ее смерти: у девушки начинаются обмороки и боли в груди.

Доктор Валицкий, наблюдающий Башкирцеву как домашний врач, старается успокоить родственниц, говорит, что все это только болезнь нервов. Другой врач находит анемию. Но Марии так хочется жить полной жизнью, что она пытается не обращать внимания на признаки ухудшения здоровья. Семья едет в Англию. В Лондоне Мария чувствует себя как дома. Улицы великолепны, английских мужчин она находит очень красивыми. После недолгого любования Лондоном семья возвращается в Париж.

Там они покупают новую виллу, начинают ее отделку, закупают мебель. Мария обращается для консультации к парижским декораторам, но окончательные решения по отделке виллы принимает самостоятельно, все делается по ее рисункам. Так, кровать для обожаемой всеми Муси сделана в виде перламутровой раковины, поставленной на четыре золоченых лапы. Вокруг кровати – занавеси, прикрепленные к золоченым раковинам, украшенным перьями. Стоит она на постаменте, затянутом голубым велюром; комната обита голубым шелком, чередующимся с деревянными панелями, покрытыми белым лаком с золотыми прожилками. Кругом севрские вазы. Стоит эта комната пятьдесят тысяч франков.

Из записи в дневнике: «Д., кажется, поражен всем, что я говорю, и удивляется, видя во мне такую лихорадочную жизнь. Мы говорим о нашей мебели: он весь так и рассыпался при описании моей комнаты: «Да это храм! Сказка из «Тысячи и одной ночи»! Да сюда надо входить на коленях. Чудно, поразительно, ни с чем не сравнимо»! Он хочет разъяснить себе мой характер и спрашивает, гадаю ли я на маргаритках. «Да, очень часто, чтобы знать, хорош ли будет обед!» – «Но как? Такая поэтическая, сказочная комната и вместе с тем гаданье на маргаритке, как удался повару обед? О, нет! Это невероятно!» Его очень забавляет, что, по моему уверению, во мне два сердца. Я дурачилась, заставляя его восклицать и удивляться множеству контрастов. Я поднималась на небо и потом безо всякого перехода спускалась на землю и так далее; я изображала из себя личность, которая хочет жить и забавляться и даже не подозревает о возможности любить. А он удивляется, говорит, что боится меня, что это изумительно, сверхъестественно, ужасно!»

Похвала комнате, конечно, чрезмерна, и, возможно, кому-то эта обстановка не понравилась бы. Но Марии хотелось именно такой, ведь она мечтает о высшем свете, в котором видит свою жизнь и в который надеется триумфально вступить. Ей начинает казаться, что ее уже многие знают и скоро она будет знаменитой.

У девушки действительно есть успехи. Она поет, и ее пение нравится многим. «Какое счастье!.. Какое удовольствие хорошо петь! – пишет Мария в дневнике. – Сознаешь себя всемогущей, сознаешь себя царицей! Чувствуешь себя счастливой благодаря своему собственному достоинству. Это не та гордость, которую дает золото или титул. Становишься более чем женщиной, чувствуешь себя бессмертной. Отрываешься от земли и несешься на небо! И все эти люди, которые следят за движением ваших губ, которые слушают ваше пение, как божественный голос, которые наэлектризованы, взволнованы, восхищены!.. Вы владеете всеми ими! После настоящего царства – это первое, чего следует искать. Господство красоты следует уже за этим, потому что оно не всемогуще по отношению ко всем; но пение поднимает человека над землей; он парит в облаках, подобно Венере, явившейся Энею!»

Мария хочет учиться, думает о лицее, экзаменах, – через год она будет держать экзамен на аттестат зрелости. Начав изучать латынь, за пять месяцев она достигла таких результатов, каких можно было достичь в лицее за три года. После целого дня беготни по магазинам, портным и модисткам, после прогулок и кокетничанья Мария надевает пеньюар и читает своего «любезного друга Плутарха».

Многие страницы своего дневника в 1874–1885 годах Мария посвятила своим разнообразным достоинствам. Она с любовью описывает себя: «Волосы мои, завязанные узлом на манер прически Психеи, рыжее, чем когда-либо. Платье шерстяное, особенного белого цвета, очень грациозного и идущего ко мне; на шее кружевная косынка. Я похожа на один из портретов Первой Империи; для дополнения картины нужно было бы только, чтобы я сидела под деревом с книгою в руках. Я люблю, уединившись перед зеркалом, любоваться своими руками, такими белыми, тонкими и только слегка розоватыми в середине.

Это, может быть, глупо так хвастаться, но люди, которые пишут, всегда описывают свою героиню, а я сама своя героиня».

Действительно, она была для себя единственной героиней! Она видела в себе такое сокровище, которого никто не достоин, и на тех, кто смел поднимать глаза на нее, она смотрела как на людей, вызывающих разве что жалость: «Я едва-едва могла бы обращаться как с равным – с каким-нибудь королем».

И в то же время рядом на соседней странице такая запись: «Я в дурном настроении, ничто у меня не идет на лад, ничто мне не удается. Я буду наказана за мою гордость и за мою глупую надменность».

Но дурное настроение быстро проходит, и снова день проходит в восхищении собой: «Среда, 18 августа 1874 года. Мы проводим день в восхищениях мною. Мама восхищается мной, княгиня Ж. восхищается мной; она постоянно говорит, что я похожа на маму или на ее дочь. Что же – это самый большой комплимент, какой только могут сделать! Ни о ком не думают лучше, чем о себе. Да и правда – я красива. В Венеции, в большой зале герцогского палаццо, живопись Веронезе на потолке изображает Венеру в образе высокой, свежей, белокурой женщины, я напоминаю ее. Мои фотографические портреты никогда не передадут меня, в них не достает красок, а моя свежесть, моя бесподобная белизна составляет мою главную красоту. Но стоит только привести меня в дурное настроение, раздосадовать чем-нибудь, стоит мне устать – прощай, моя красота. Нельзя представить себе ничего более непостоянного. Но когда я счастлива, спокойна – тогда я очаровательна.

Когда я утомлена или рассержена, я вовсе некрасива, даже скорее безобразна. Я расцветаю от счастья, как цветок от солнца. Меня еще увидят, еще есть время – слава Богу! Я только начинаю делаться тем, чем буду в двадцать лет…»

Многие девушки так же думают о себе, в таких же превосходных степенях, но кто же это напишет! Какой наивный человек может позволить себе поставить свое собственное мнение о себе выше мнения окружающих? И какая наивная душа станет об этом открыто писать, таким легким слогом, в таких эпитетах? А вот Мария смогла!

Башкирцева пишет, что она как Агарь в пустыне – ждет и жаждет живой души и боится, что такое неуемное желание жить на всех парах – признак недолговечности.

Об этой недолговечности все чаще напоминает болезнь. Обмороки продолжаются. Мария начинает принимать по совету врачей железо, ездит на прогулки: «В Булонском лесу встречается столько жителей Ниццы, что на один момент мне показалось, что я в Ницце. Ницца так прекрасна в сентябре… Я люблю Ниццу; Ницца – моя родина, в Ницце я выросла, Ницца дала мне здоровье, свежие краски. Там так хорошо! Просыпаешься с зарей и видишь, как восходит солнце, там, налево, из-за гор, которые резко выделяются на голубом серебристом небе, туманном и кротком, – и задыхаешься от радости! К полдню солнце против меня. Становится жарко, но воздух не раскален, тихий береговой ветерок всегда приносит прохладу. Все, кажется, заснуло. На бульваре ни души, разве какие-нибудь два-три жителя Ниццы, задремавшие на скамейке. Тогда я дышу свободно и наслаждаюсь. Вечером опять небо, море, горы. Но вечером все кажется черным или темно-синим. А когда светит луна, по морю бежит точно громадная дорога или рыба с алмазной чешуей; я остаюсь в своей комнате у окна, с зеркалом и двумя свечами, – спокойна, одна, ничего мне не нужно, я благодарю Бога!»

Ницца действительно была для Марии родным домом. В сентябре 1874 года Башкирцевы вернулись сюда после путешествия по Европе. Их ждала купленная Надин Романовой вилла, развороченная ремонтными работами, и прибывшая из Парижа еще не распакованная мебель, беспорядок, отсутствие денег и семейные ссоры.

Когда распределяли комнаты виллы, то павильон, который Мария планировала для себя, отдали дедушке, а столовую сделали в ее классной комнате. Она расстроена, но, тем не менее, готова работать, сама ищет и нанимает для себя преподавателей, покупает нужные книги, разрабатывает план своих занятий.

В ее дневнике появляется мысль о том, что никакое описание не может дать понятия о действительной жизни. Как передать эту свежесть, это благоухание воспоминаний? Можно выдумать то или другое, можно создать, но нельзя воспроизвести… Какими бы живыми ни были чувства при описании, в результате получаются самые обыкновенные слова: лес, гора, небо, луна; все говорят то же самое. Да и к чему все это? Какое до этого дело другим? «Другие никогда не поймут, потому что это они, а не я, – пишет Башкирцева. – Я одна понимаю, потому что я вспоминаю. И потом, люди не стоят того, чтобы мы старались передать им все это. Всякий чувствует, как я, всякий за себя. Я хотела бы достигнуть того, чтобы другие чувствовали то же, что я, за меня; но это невозможно: для этого нужно, чтобы они были мной».

Действительно, мы понимаем в других людях только то, что уже поняли в себе. Любой, кто перенес болезнь, понимает описанное Марией состояние: «Понедельник, 6 сентября 1874 года. При всем моем изнеможении и ежеминутной ужасной тоске я не проклинаю жизни; напротив, я люблю ее и нахожу ее прекрасной. Поверят ли мне? Я нахожу все прекрасным и приятным, даже слезы, даже страдание.

Я люблю плакать, люблю приходить в отчаяние, люблю быть огорченной и печальной. Я смотрю на все это, как на развлечение, и люблю жизнь, несмотря ни на что. Я хочу жить. Было бы жестоко заставить меня умереть, когда я так нетребовательна».

Но по молодости трудно долго чувствовать себя несчастной. Тем более, если ты красива и богата, у тебя полтора миллиона франков приданого, вилла, столовое серебро и драгоценности, подаренные тетушкой, земли в России, принадлежащие матери. Если можно поехать в Париж, чтобы заказать несколько новых длинных модных платьев. Если, наконец, в жизни появляется тот, кто привлекает к себе твое внимание.

Мария стала настоящей красавицей. На пляже, когда она появляется из кабинки, на нее обращают внимание мужчины. Она часами может стоять обнаженной и разглядывать себя в зеркале. В дневнике появляются записи, которые долго оставались неопубликованными. В них Мария описывает свое прекрасное тело: «…покрытое от затылка до того места, которое я не осмеливаюсь назвать, золотым пушком, который особенно заметен посреди спины, вдоль того углубления, которое так выражено у Венеры Милосской. У меня чрезвычайно высокая грудь, белоснежная, с голубыми прожилками, такая же белая, как плечи и руки, грудь у меня упругая и очень красивой формы, ослепительно белая и розовеющая там, где полагается. Место, которое я не осмеливаюсь назвать, такое пышное, что все думают, что я в турнюре».

Турнюр был тогда в моде – широкие оборки из шелка сзади на платье при ходьбе завораживающе шуршали. В турнюр в нужных местах подкладывалась вата, чтобы придать фигуре привлекательные по моде того времени формы. Оборка – самая последняя парижская мода, ее называли еще и «фру-фру», имея в виду шуршание шелка при ходьбе. Именно в таком платье популярная актриса Сара Бернар в октябре 1869 года впервые появилась на сцене парижского театра «Жимназ» в пьесе Галеви и Мельяка «Фру-фру», и вслед за ней такие платья стал носить весь Париж, а уж затем и весь мир.

На фотографиях Мария в таких нарядах смотрится обворожительно.

25 мая 1875 года один из представителей «золотой молодежи» Эмиль д'Одиффре просит разрешения представиться Марии Башкирцевой. «Самая большая радость в моей жизни… самое большое удовольствие, которое я до сих пор испытывала, потому что это было в первый раз… – записывает она в своем дневнике. – Мне было приятно, когда он сжал мою кисть в танце, а потом, когда мы шли – мою руку. Могу сказать, что мне даже очень понравилось. Но я не могу положить голову ему на плечо… Знаете, по секрету, только моему дневнику скажу: мне страшно хотелось это сделать. Ну и что? Я же обещала говорить все».

Но кавалеру хочется легких отношений, а Мария настроена только на брак. Она достаточно быстро понимает ситуацию: «Ничего серьезного, я для него то же, что и он для меня. Я немного обижена. Имею ли я право требовать от него больше, чем могу дать сама? В конце концов! Нам двадцать четыре и шестнадцать, мы красивы, нам весело. Чего же еще? Я подозреваю у этого существа дурные мысли, он хочет заставить меня сказать, что я люблю его, а затем отойти от меня. Я не доставлю ему этой радости».

Феминизм Башкирцевой, скорее всего, был стихийным и вырос из рассуждений о правах мужчин и женщин. Рассуждения были следующими: «Мужчина может себе позволить всё, а потом он женится, и все считают это вполне естественным. Но если женщина осмеливается сделать какой-нибудь пустяк, я уж не говорю, чтобы всё, на нее начинают нападать. Но почему так? Потому что, скажут мне, ты еще ребенок и ничего не понимаешь, у мужчин это… а у женщин это… совсем по-другому. Я это прекрасно понимаю, могут быть дети, но часто их и не бывает, есть столько… Мужчина – эгоист, он разбрасывается во все стороны, а потом берет женщину целиком и хочет, чтобы она удовлетворилась его остатками, чтобы любила его изношенный остов, его испорченный характер, его усталое лицо!.. Я не осуждаю плотские удовольствия, но нужно, чтобы все было прилично, чтобы «ели, только когда голодны…» А они считают самок женщинами, говорят с ними, проводят у них время, а те обманывают их, издеваются над ними. Жалкие мужчины… Как? Они не переносят, если у их жен появляются кавалеры, а сами совершенно спокойно говорят о любовниках своих любовниц!»

Как видно из текста, Мария уже хорошо знала об особенностях отношений мужчин и женщин в том кругу, где она вращалась. Она думает о равноправии полов, в чем значительно опережает свое время, возмущается тем, что женщине не позволено все то, что позволено мужчине. На протяжении всей своей короткой жизни Башкирцева будет много размышлять об этом, будет добиваться этого равноправия в жизни и в искусстве.

Все идет хорошо, но внезапно зимой у Марии пропадает ее чарующий голос. Врачи говорят, что виной тому ларингит. Всю зиму она не могла взять ни одной ноты, и ей казалось, что она совсем потеряла голос, но к лету он возвратился.

А еще ее ждала поездка в Италию, во Флоренцию, на празднование четырехсотлетия Микеланджело. Как отмечает сама Мария в дневнике, Башкирцевы прибывают туда в первый день торжеств. Она читает программу этих торжеств – предполагается много различных собраний, концертов, иллюминаций, бал в казино, прежнем дворце Боргезе. Марии хочется посетить все.

Это была ее первая поездка в Италию. В те времена существовала традиция посещения русскими Италии, придерживаются ее и Башкирцевы. В Италии подолгу жили многие русские аристократы, а также художники и писатели. Достаточно вспомнить имена писателя Николая Васильевича Гоголя и художника Александра Андреевича Иванова. Художники, окончившие с золотой медалью академию, награждались двухлетней поездкой в Италию и в Париж.

Мария полна впечатлений от Италии, она описывает их в своем дневнике.

«Я обожаю живопись, скульптуру, искусство, где бы оно ни проявлялось. Я могла бы проводить целые дни в этих галереях…»

«Я провела во дворце два часа, не садясь ни на минуту, и не устала!.. Вещи, которые я люблю, не утомляют меня. Когда приходится смотреть картины и особенно статуи – я точно из железа».

«Ни одно путешествие еще не доставляло мне такого удовлетворения, как это, наконец-то я нахожу вещи, достойные осмотра. Я обожаю эти мрачные дворцы Строцци. Я обожаю эти громадные двери, эти великолепные дворы, галереи, колонны. Это так величественно, мощно, прекрасно!.. Ах, мир вырождается; хотелось бы сровнять с землей современные постройки, когда сравниваешь их с этими гигантскими камнями, нагроможденными друг на друга и высящимися до небес. Приходится проходить под мостиками, соединяющими дворцы на страшной, невероятной высоте…»

В галерее Башкирцеву приводит в восторг «Магдалина» Тициана, очаровывают картины Рубенса, Ван Дейка и Веронезе, но ей не нравится Рафаэль, которого она называет несчастным и не стыдится в этом признаться, хотя и оговаривается в дневнике, что не хотела бы, чтобы кто-нибудь узнал об этом. Согласитесь: надо было иметь характер и большую независимость суждения, чтобы пойти против общественного мнения, ведь в то время Рафаэля буквально обожествляли.

По возвращении в Ниццу Марию ждали неприятные сюрпризы.

Из дневника: «1875 год. Ницца. Четверг. 30 сентября. Я спускаюсь в свою лабораторию и – о ужас! – все мои колбы, реторты, все мои соли, все мои кристаллы, все мои кислоты, все мои склянки откупорены и свалены в грязный ящик в ужаснейшем беспорядке. Я прихожу в такую ярость, что сажусь на пол и начинаю окончательно разбивать то, что испорчено. То, что уцелело, я не трогаю – я никогда не забываюсь.

– А! Вы думали, что Мари уехала, так уж она и умерла! Можно все перебить, все разбросать! – кричала я, разбивая склянки.

Тетя сначала молчала, потом сказала:

– Что это? Разве это барышня! Это какое-то страшилище, ужас что такое!

И среди моей злобы я не могу удержаться от улыбки. Потому что в сущности – все это дело внешнее, не затрагивающее глубины моей души, а в эту минуту, к счастью, я заглядываю в глубину и совершенно успокаиваюсь и смотрю на все это так, как будто это касалось не меня, а кого-то другого».

Мама и ее сестра очень любили Марию, но они не всегда понимали ее интересов и устремлений и часто не разделяли ее убеждений. Они считали, что основной целью в жизни женщины является выгодное замужество. Впрочем, Мария тоже так считала, но кроме желания удачно выйти замуж, у нее было много других желаний, не свойственных женщинам ее круга. Например, она хотела и умела учиться. При других обстоятельствах из нее мог получиться великолепный исследователь, ученый. По большому счету, у Марии были мужские мозги, потенциально готовые к научной деятельности.

Постепенно Ницца стала тяготить девушку своей унылостью, и хотя уже наступает сезон светских развлечений, для Башкирцевой он не в радость, потому что пойти некуда, их семью по-прежнему никто не принимает, они – изгои. Но и в своей семье Мария – человек посторонний. «Провести вечер в семье… для ума это то же самое, что лейка для огня! О чем они говорят? Или о неудачах в хозяйстве, или, как правило, о Жирофле. История, искусство – этих слов даже не слышно. Я не делаю ничего. Я хочу поехать в Рим, я возобновлю свои занятия. Мне скучно. Я чувствую, как меня затягивает паутина, которая все покрывает здесь. Но я борюсь, я читаю».

Действительно, в это время Мария много читает, ее литературный талант совершенствуется. Под ее пером возникают строки, достойные сложившегося писателя-моралиста, а ведь ей всего семнадцать лет.

«Я глубоко презираю род людской – и по убеждению. Я не жду от него ничего хорошего. Я не нахожу того, чего ищу в нем, что надеюсь встретить, – доброй, совершенной души. Добрые – глупы, умные – или хитры, или слишком заняты своим умом, чтобы быть добрыми. И потом – всякое создание, в сущности, эгоистично. А поищите-ка доброты у эгоиста. Выгода, хитрость, интрига, зависть!»

И дальше возникает любимая тема, о которой Башкирцева говорит на протяжении всей своей короткой жизни: «Блаженны те, у кого есть честолюбие, – это благородная страсть; из самолюбия и честолюбия стараешься быть добрым перед другими, хоть на минуту, и это все-таки лучше, чем не быть добрым никогда… Не рассчитывать ни на дружбу, ни на благородство, ни на верность, ни на честность, смело подняться выше человеческого ничтожества и занять положение между людьми и Богом. Брать от жизни все, что можно, не делать зла своим ближним, не упускать ни одной минуты удовольствия, обставить свою жизнь удобно, блестяще и великолепно, – главное – подняться как можно выше над другими, быть могущественным! Да, могущественным! Могущественным! Во что бы то ни стало! Тогда тебя боятся и уважают. Тогда чувствуешь себя сильным, и это верх человеческого блаженства, потому что тогда люди обузданы или своей подлостью, или чем-то другим, и не кусают тебя».

Но Марии не суждено было попасть в высший свет Ниццы, что ее очень огорчало. Она даже впала в депрессию, о чем свидетельствуют и страницы ее дневника.

«Я отлично знаю, что это недостойно сильного ума – так предаваться мелочным огорчениям, грызть себе пальцы из-за пренебрежения такого города, как Ницца; но покачать головой, презрительно улыбнуться и больше не думать об этом – это было бы слишком. Плакать и беситься – доставляет мне больше удовольствия…

В эту минуту я в таком отчаянии, чувствую себя такой несчастной, что ничего не желаю! Если бы вся Ницца пришла и встала бы передо мной на колени, я бы не двинулась! Да-да, я дала бы пинка им ногой! Потому что, в самом деле, что я им сделала?.. Что ужасно во мне, так это то, что пережитые унижения не скользят по моему сердцу, но оставляют в нем свой отвратительно глубокий след!