Текст книги "Мария Башкирцева"

Башкирцева и сама осознает, что слишком мечется, торопится, спешит выставляться, едва овладев азами живописи и композиции, но за этим стоит не только непомерное тщеславие, но и понимание того, что ее жизнь закончится через несколько лет медленной и томительной смертью…

Поэтому она и спешит – ей хочется прижизненной, а не посмертной славы.

Но болезнь прогрессирует, глухота усиливается: «Неужели я умру? Бывают минуты, когда я холодею при этой мысли. Но я верю в Бога, мне не так страшно, хотя… я очень хочу жить. Или я ослепну; это было бы то же самое, так как я лишила бы себя жизни… Но что же ожидает нас там? Не все ли равно? Избегаешь во всяком случае знакомых страданий. Или, может быть, я совершенно оглохну? Я пишу это с озлоблением… Боже мой, но я не могу даже молиться, как в былое время».

Мысли о смерти постоянно преследуют Марию: «Представляете ли вы себе меня слабой, худой, бледной, умирающей, мертвой? Не ужасно ли, что все это так? По крайней мере, умирая молодою, внушаешь сострадание всем другим. Я сама расстраиваюсь, думая о своей смерти. Нет, это кажется невозможным. Ницца, пятнадцать лет, три Грации, д'Одиффре, Рим, безумства в Неаполе, Лардерель, живопись, честолюбие, неслыханные надежды – и все для того, чтобы окончить гробом, не получив ничего, даже не испытав любви!»

Прогрессирующая глухота становится для нее настоящей пыткой: «В магазинах я дрожу каждую минуту; это еще куда ни шло, но все те хитрости, которые я употребляю с друзьями, чтобы скрыть свой недостаток! Нет, нет, нет, это слишком жестоко, слишком ужасно, слишком нестерпимо! Я всегда не слышу, что говорят мне натурщики, и дрожу от страха при мысли, что они заговорят; и разве от этого не страдает работа? Когда Розали тут, то она мне помогает; когда я одна, у меня голова идет кругом и язык отказывается сказать: «Говорите погромче, я плохо слышу!» Боже, сжалься надо мною!»

Но жизнь продолжалась. В ней были и радости. Например, поездка в Испанию. В Мадриде Мария попала на бой быков, который ей не понравился. Она как всегда наблюдательна: король Испанский больше похож на англичанина из Парижа, королева, которая родом из Австрии, не находит в корриде никакого удовольствия, а вот младшая инфанта мила и похожа на Мусю, о чем сказала сама королева Изабелла, чем чрезвычайно польстила Марии. Вероятно, Башкирцевых представили королевской семье.

Мария находит, что Лувр блекнет перед музеем Прадо, в котором собраны картины великих итальянских и нидерландских живописцев; среди них работы Рафаэля, Тициана, Рогир ван дер Вейдена, Босха. Но самой большой является коллекция испанских живописцев: Эль Греко, Рибера, Сурбаран, Мурильо, Гойя. Главное же место в музее отведено Веласкесу, работы которого произвели на Марию Башкирцеву наибольшее впечатление. «Ничего нельзя сравнить с Веласкесом, но я еще слишком поражена, чтобы высказывать свое мнение, – записывает она в дневнике. – Что же касается живописи, то я научаюсь многому; я вижу то, чего не видела прежде. Глаза мои открываются, я приподнимаюсь на цыпочки и едва дышу, боясь, что очарование разрушится. Это настоящее очарование; кажется, что наконец можешь уловить свои мечтания, думаешь, что знаешь, что нужно делать, все способности направлены к одной цели – к живописи; не ремесленной живописи, а к такой, которая вполне передавала бы настоящее, живое тело; если добиться этого и быть истинным художником, можно делать чудесные вещи. Потому что все, все – в исполнении. Что такое «Кузница Вулкана» или «Пряхи» Веласкеса? Отнимите у этих картин это чудное исполнение, и останется просто мужская фигура, ничего больше. Я знаю, что возмущу многих: прежде всего глупцов, которые так много кричат о чувстве… Ведь чувство в живописи сводится к краскам, к поэзии исполнения, к очарованию кисти. Трудно отдать себе отчет, до какой степени это верно!»

Она заключает свое рассуждение о живописи словами: «Нужно, подобно Веласкесу, творить, как поэт, и мыслить, как мудрец». Как художественный критик Башкирцева значительно опережает в развитии себя же как художника. Во всяком случае, мысль о том, что в живописи главное – краски, а не чувство, принадлежит будущему, а не прошлому.

В день, когда Мария была в музее и делала копию с картины Веласкеса, произошло знаменательное событие. К ней подошли двое пожилых людей. «Вы ли m-lle Bashkirtseff?» – поинтересовались они у художницы и, получив утвердительный ответ, представились. Один из них оказался крупнейшим русским книгоиздателем и владельцем картинной галереи Козьмой Терентьевичем Солдатенковым, а другой – его секретарем и компаньоном по путешествию.

Козьма Терентьевич спросил Башкирцеву, продает ли она свои картины? Мария ответила отрицательно. Но сам факт такого обращения известного мецената, собирателя русской живописи свидетельствует о том, что долгожданная слава Башкирцевой уже начиналась.

Возвращение в Париж обернулось новым приступом болезни. Мария еле двигается: у нее болит грудь, спина, горло, ей больно глотать, мучает кашель и десять раз на дню бросает то в озноб, то в жар. Посылают за доктором Потеном, который уже спасал Башкирцеву, но тот присылает вместо себя ассистента, а сам появляется только через несколько дней. «Я могла бы двадцать раз умереть за это время! – возмущается Мария. – Я знала, что он опять пошлет меня на юг; я заранее уже стиснула зубы при этой мысли, руки у меня дрожали, и я с большим трудом удерживала слезы. Ехать на юг – это значит сдаться. Преследования моей семьи заставляют меня почитать за честь оставаться на ногах, несмотря ни на что. Уехать – это значит доставить торжество всей мелюзге мастерской».

Она понимает, что совершить тот подвижнический подвиг в искусстве, о котором она мечтала, уже невозможно: «Я думала, что Бог оставил мне живопись, и я заключилась в ней, как в священном убежище. И теперь она отнята у меня, и я могу портить себе глаза слезами».

Но тем не менее, Мария еще многое успеет. Она пишет портрет Нини, который теперь находится в музее Амстердама. А 1882 год подарил ей знакомство со знаменитым художником, участником Салонов – Жюлем Бастьен-Лепажем. Вот первые записи о нем в дневнике.

«M-lle С. заехала за нами, чтобы вместе отправиться к Бастьен-Лепажу. Мы встретили там двух или трех американок и увидели маленького Бастьен-Лепажа, который очень мал ростом, белокур, причесан по-бретонски. У него вздернутый нос и юношеская бородка. Вид его обманул мои ожидания. Я страшно высоко ставлю его живопись, а между тем на него нельзя смотреть как на учителя, с ним хочется обращаться как с товарищем, но картины его стоят тут же и наполняют зрителя изумлением, страхом и завистью. Их четыре или пять; все они в натуральную величину и написаны на открытом воздухе. Это чудные вещи».

Бастьен-Лепаж посещает Марию в мастерской, хвалит ее работы, говорит о ее замечательном даровании. Она продолжает расти как художник: «Глаза открываются мало-помалу, прежде я видела только рисунок и сюжеты для картины, теперь… О! Теперь, если бы я писала так, как вижу, у меня был бы талант. Я вижу пейзаж, я вижу и люблю пейзаж, воду, воздух, краски – краски!»

У Башкирцевой появляется замысел картины с евангельским сюжетом. Она выбрала тот момент, когда Иосиф Аримафейский похоронил Христа и гроб завалили камнями. Все ушли, наступает ночь, и Мария Магдалина и другая Мария сидят у гроба. Это один из лучших моментов Божественной драмы и один из наименее затронутых. Башкирцева пишет: «Тут есть величие и простота, что-то страшное, трогательное и человеческое… Какое-то ужасное спокойствие, эти две несчастные женщины, обессиленные горем…»

Она созрела как художник, ей хочется работать, но доктора еще раз подтверждают диагноз: чахотка, затронуты оба легких. Мария надеется, что Бог ей все-таки подарит хотя бы десять лет, в которые она достигнет славы и любви, а тогда можно и умереть. Но такого подарка она не получит…

В это время Жюль Бастьен-Лепаж занимает главное место в ее дневнике:

«Настоящий, единственный, великий Бастьен-Лепаж сегодня был у нас…»

«Этот великий художник очень добр…»

«Бастьен божествен…»

«Сегодня у нас обедали – великий, настоящий, единственный, несравненный Бастьен-Лепаж и его брат… Никто не говорил Бастьену, что он «гений». Я также не говорю ему этого, но обращаюсь с ним как с гением и искусными ребячествами заставляю его выслушивать ужасные комплименты… Он остался у нас до полуночи».

«Гений – что может быть прекраснее! Этот невысокий, некрасивый человек кажется мне прекраснее и привлекательнее ангела. Кажется, всю жизнь готова была бы провести, слушая то, что он говорит, следя за его чудными работами. И с какой удивительной простотой он говорит!.. Я до сих пор нахожусь под влиянием какого-то невыразимого очарования… Я преувеличиваю, я чувствую, что преувеличиваю. Но право…»

Мария и Бастьен-Лепаж становятся большими друзьями и останутся ими до самой смерти. Потому что смерть настигнет весьма скоро и его.

Но пока у них обоих еще есть время.

На Салон 1883 года Башкирцева представляет сразу три вещи – две работы маслом: «Жана и Жака» и портрет натурщицы Ирмы, а также пастель «Портрет Дины». Все три картины принимаются.

Мария напишет еще свой портрет, который теперь находится в музее Жюля Шере в Ницце, и небольшой этюд будущей картины «Святые жены», или, как ее еще называют, «Жены-мироносицы».

«Я живу вся в своем искусстве, спускаясь к другим только к обеду, и то ни с кем не говоря. Это новый период в отношении моей работы. Мне кажется мелким и неинтересным все, исключая то, над чем работаешь», – пишет Мария в дневнике. На его страницах описания картины «Святые жены» и записи разговоров с учителями об этой картине.

После получения «Почетного отзыва» в Салоне Башкирцеву заметили, о ней стали писать в прессе: к ней пришел корреспондент самой большой русской газеты «Новое время», и в ней появилась статья «Русские художники в Париже.

М. К. Башкирцева». Это первая достаточно подробная публикация о художнице в России. Она рада, что теперь о ней заговорят на родине.

Наконец случилось то, чего она ждала так долго, ради чего работала, – приходит слава. Мария считает, что это только начало, но в то же время – заслуженная награда.

На родине Башкирцеву ждет триумф: русский иллюстрированный журнал «Всемирная иллюстрация» помещает на обложке ее картину под своим названием – «Жан и Жак – дети приюта» (1883, № 774). Художницей интересуются уже члены императорской фамилии.

Но теперь Мария желает большего: «Всемирная иллюстрация» (русская) напечатала на первой странице снимок с моей картины «Жан и Жак». Это самый большой из иллюстрированных русских журналов, и я в нем разместилась как дома!.. Но это вовсе не доставляет мне особенной радости. Почему? Мне это приятно, но радости не доставляет. Да почему же?

Потому что этого недостаточно для моего честолюбия. Вот если бы два года тому назад я получила почетный отзыв, я бы того и гляди упала в обморок! Если бы в прошлом году мне дали медаль, я разревелась бы, уткнувшись носом в жилетку Жюлиана!.. Но теперь…»

Теперь же наступил 1884 год, последний год жизни Марии Башкирцевой. Он начинается для нее с посещения посмертной выставки Эдуарда Мане. До этого она могла видеть в Салоне 1882 года только его картину «Пертюизе – охотник на львов», за которую он наконец был удостоен медали Салона.

«Вся выставка удивительна, – пишет Мария. – Все непоследовательно, по-детски и в то же время грандиозно. Есть немыслимые вещи, но есть и великолепные места. Еще немного, и он станет для тебя самым великим гением живописи. Это почти всегда уродливо, часто бесформенно, но всегда живо. Там есть великолепно схваченные выражения лиц. И даже в самых неприятных вещах есть что-то такое, что позволяет смотреть без отвращения и скуки. В нем есть поразительная самоуверенность в сочетании с таким же огромным невежеством, и несмотря на это, к нему испытываешь исключительное доверие. Это как детство гения. И почти полные заимствования у Тициана (лежащая женщина и негр), у Веласкеса, Курбе, Еойи. Но все художники крадут друг у друга. А Мольер! Он заимствовал целые страницы, слово в слово; я читала, я знаю».

Башкирцева готовит для Салона картину «Сходка», или «Митинг», как ее еще называют. Эта картина получит № 3. Для Марии это удар: «Итак, я принята только с № 3!.. Среди тумана, меня окутывающего, я вижу действительность еще яснее… действительность такую жестокую, такую горькую, что если стану писать про нее, то заплачу. Но я даже не смогла бы написать. И потом, к чему? К чему все? Провести шесть лет, работая ежедневно по десяти часов, чтобы достигнуть чего? Начала таланта и смертельной болезни».

Мария права – это было начало таланта, но одновременно и завершение смертельной болезни. Именно в это время она начинает переписку с Ги де Мопассаном.

Раньше она ссылалась на него в своем дневнике. Например, в таком рассуждении: «При родственных отношениях, в дружбе, в свете – везде проглядывает так или иначе какой-нибудь уголок свойственной людям грязи: там промелькнет своекорыстие, там глупость, там зависть, низость, несправедливость, подлость. Да и потом, лучший друг имеет свои, никому не доступные мысли, и, как говорит Мопассан, человек всегда один, потому что не может проникнуть в сокровенные мысли своего лучшего друга, стоящего прямо против него, глядящего ему в глаза и изливающего перед ним свою душу.

Ну а любовь совершает чудо слияния двух душ… Правда, любовь открывает простор иллюзиям, но что за беда? То, что представляется существующим, – существует! Это уж я вам говорю! Любовь дает возможность представить себе мир таким, каким он должен быть…»

А теперь она пишет ему письмо. Башкирцева признается, что однажды она проснулась и ощутила потребность, чтобы какой-нибудь знаток оценил по достоинству, как красиво она умеет писать. Подумав, Мария выбрала Мопассана.

«Милостивый государь!

Читая Вас, я испытываю блаженство. Вы боготворите правду и находите в ней великую поэзию. Вы волнуете нас, рисуя столь тонкие и глубинные движения человеческой души, что мы невольно узнаем в них самих себя и начинаем любить Вас чисто эгоистической любовью. Пустая фраза? Не будьте же строги! Она в основе глубоко искренна. Мне хотелось бы, конечно, сказать Вам что-нибудь исключительное, захватывающее, но как это сделать? Это так трудно! Я тем более сожалею об этом, что Вы достаточно выдающийся человек, чтобы внушить романтическую грезу стать доверенной Вашей прекрасной души, – если только правда, что Ваша душа прекрасна. Если она не прекрасна и подобные вещи Вас не занимают, – то я прежде всего жалею о Вас самом. Я назову Вас литературным фабрикантом и пройду мимо…»

Это начало первого письма, написанного Башкирцевой Ги де Мопассану. Как Мария сама объясняет, оно было написано после того, как она узнала, что писателя забрасывают посланиями дамы.

«Уже год, как я собираюсь написать Вам, но… неоднократно мне приходила мысль, что я переоцениваю Вас, а потому не стоит и браться за перо. Но вот, два дня назад я прочла в «Голуа», что некая дама удостоила Вас изящной эпистолой и Вы просите адрес этой прелестной особы, чтобы ответить ей. Я тотчас почувствовала ревность».

Мария дала обратный адрес: «Госпоже Р. Ж. Д., до востребования, Почтовое бюро на улице Мадлен, Париж».

Мопассан отвечает: «Милостивая государыня, мое письмо, очевидно, не оправдает Ваших ожиданий. Вы просите разрешения быть моей поверенной. Во имя чего? Я Вас совершенно не знаю… Разве вся сладость чувств, связывающих мужчину и женщину (я говорю о целомудренных чувствах), не зависит прежде всего от приятной возможности видеться, разговаривать, глядеть друг на друга и мысленно восстанавливать, когда пишешь женщине-другу, черты ее лица…»

Получив второе письмо, Мопассан удивился: «Да, сударыня, второе письмо! Я удивлен. Я чуть ли не испытываю желание наговорить Вам дерзостей. Это ведь позволительно, раз я Вас совершенно не знаю. И все же я пишу Вам, так как мне нестерпимо скучно!»

Он понимает, что дама, прежде чем написать ему, узнала о нем все, ведь он на виду. А какая же она? Мопассан признается: «Во мне нет ни на грош поэзии. Я отношусь ко всему с одинаковым безразличием и две трети своего времени провожу, безмерно скучая. Последнюю треть я заполняю тем, что пишу строки, которые продаю как можно дороже, приходя в то же время в отчаяние от необходимости заниматься этим ужасным ремеслом, которое доставило мне честь заслужить Ваше – моральное – расположение».

Он задает много вопросов, по которым собирается набросать ее портрет: «Какие духи Вы предпочитаете? Вы гурманка? Какой формы Ваше ушко? Каков цвет Ваших глаз? Не музыкантша ли вы? Не спрашиваю Вас, замужем ли Вы. Если да, Вы ответите, что нет. Если нет, ответите да».

На вопрос о замужестве Мария отвечает: «Если бы я не была замужем, как я могла бы читать Ваши ужасные книги?» Ответы на все другие вопросы просты и искренни. Гурманка или, скорее, прихотлива в еде. Маленькие, немного неправильной формы, но красивые уши, серые глаза. Музыкантша, но не так чтобы очень…

В письмах Башкирцевой много имен и цитат: Монтескье, Жорж Санд, Флобер, Бальзак, Библия…

У нее прекрасный слог, и она, можно сказать, «переигрывает» в этой переписке известного писателя. Но стоило ей намекнуть, что она может оказаться мужчиной, как Мопассан перехватил инициативу, только она не сразу понимает, что развязала ему руки.

3 апреля 1884 года он отправляет ей из Канн письмо, в котором переходит в наступление: «О! Теперь-то я Вас знаю, прекрасная маска: Вы преподаватель шестого класса лицея Людовика Великого. Признаюсь, я уже и раньше догадывался об этом, так как Ваша бумага издает легкий запах нюхательного табака. Посему я перестаю быть галантным (да и был ли я таковым?) и начну обращаться с Вами, как с ученым мужем, то есть как с врагом».

В своем письме Башкирцева нарисовала толстого мужчину, спящего в кресле под пальмой на берегу моря. Мопассан тоже любит рисовать на полях рукописей и писем, портрет ему понравился, но он указывает на некоторые погрешности «старому плуту, старой классной крысе, старому латинскому буквоеду», как он теперь называет своего корреспондента. Живот у него меньше, он не курит, не пьет вина, пива и никаких других спиртных напитков – ничего, кроме воды.

Дальше следует признание, рассчитанное уж никак не на «старого латинского буквоеда», а явно подразумевающего все-таки симпатичную собеседницу, но доверительно, как своему парню. Это следующий шаг в его наступлении – сделать ее соучастницей.

«По правде говоря, я предпочитаю всем искусствам красивую женщину. А хороший обед, настоящий обед, изысканный обед я ставлю почти на ту же ступень, что и красивую женщину».

Арман Лану в книге о Мопассане приводит свидетельство одного, как он говорит, достойного доверия свидетеля, Бода де Морселе, секретаря редакции одной из газет, в которой сотрудничал писатель.

«Однажды, – рассказывал Бод, – выходя из почтового бюро, я встретил Мопассана.

– Я страшно зол, – сказал Ги. – Мадемуазель Башкирцева пишет мне письмо за письмом «до востребования» и заставляет ходить за ними на почту. Но с меня хватит. Я с ней незнаком. Чего она от меня хочет? Может быть, она мечтает о любовной встрече? Так пусть изволит сказать об этом!»

То есть Лану считал, что незнакомка недолго оставалась незнакомкой.

Со своего четвертого письма Мария перевоплощается в Савантена Жозефа. Несмотря на то что письмо Мопассана ее оскорбило, она все-таки решается ему отвечать. Только теперь на ней две маски – незнакомки и старого латинского буквоеда, что позволяет ей начать говорить вещи, совершенно неприличные для девушки того времени. Она высоко держит планку пошлости, поднятую Мопассаном.

Обозвав писателя в первых строках письма «несчастным золяистом», то есть последователем Золя, она обещает больше его не мистифицировать и ничего не скрывать. Вот цитата из ее четвертого письма от имени Савантена Жозефа. «Я воспользовался, милостивый государь, досугом страстной недели, чтобы вновь перечитать полное собрание ваших сочинений… Вы, конечно, большой весельчак. Я никогда не читал Вас целиком и подряд, впечатление поэтому, можно сказать, свежее, и оно таково, что Вы чересчур злоупотребляете описанием этих… этого… этого акта, благодаря которому еще существует мир. Не знаю, какому богу я поклоняюсь, но Вы, безусловно, поклоняетесь тому… тому странному символу, который чтили в Древнем Египте…Что касается меня, а я вовсе не отличаюсь стыдливостью и читал самые предосудительные сочинения, меня смущает, да, сударь, смущает Ваше тяготение к этому грубому акту, которое Александр Дюма-сын называет любовью. Вы переходите на вольности, а мое звание классного наставника запрещает мне следовать за вами по этому опасному пути».

В ответе Мопассан переходит на «ты»: «Знаешь ли, для школьного учителя, которому доверено воспитание невинных душ, ты говоришь мне не особенно скромные вещи! Как? Ты ни чуточки не стыдлив? Ни в выборе книг для чтения, ни в своих словах, ни в своих поступках, да? – восклицает он с надеждой. – Я это предчувствовал».

«Как я и предвидела, все кончено между моим писателем и мною. Его четвертое письмо грубое и глупое», – записывает Мария в дневник 18 апреля 1884 года. Она собирается прервать переписку: «Мы дошли до такой точки – употребляю Ваше выражение, – когда я готова признаться, что Ваше гнусное письмо заставило меня провести очень скверный день. Я так смята, точно мне нанесли физическое оскорбление». Мария требует, чтобы Мопассан вернул ей письма.

Писатель просит прощения: на самом деле он не так груб, не так скептичен, не так непристоен, каким предстал перед нею. Ему пришлось надеть маску, ибо он сам имел дело с замаскированным человеком. На войне это допускается. Зато благодаря этой хитрости ему раскрылся один из уголков ее души.

Мопассан объясняет, что на балах в Опере, когда тебя интригуют под маской, есть очень хороший способ определить светскую женщину – маску надо пощекотать. Проститутки привыкли к этому и устало отмахиваются, женщины светские сердятся. «Вы рассердились», – констатирует он.

Он еще раз просит прощения, но добавляет, что письма вернет только в собственные ее руки. Значит, свидание неизбежно. И что ради этого он готов вернуться в Париж.

«Розали принесла мне с почты письмо от Ги де Мопассана: пятое и самое лучшее письмо. Итак, мы опять в мире. И затем в «Голуа» напечатана его великолепная статья. Я чувствую, что смягчилась. Удивительно! Человек, с которым я незнакома, занимает все мои мысли. Думает ли он обо мне? Почему пишет мне?»

Писатель просит встречи. В письмах он нежен, доверчив, чуток. Что с ним теперь делать? Неужели встретиться?

Мопассан утверждает: «Все в мире – скука, шутовство и ничтожество». Прочитав его письмо, Мария под его впечатлением запишет в дневник: «Я тоже печальна, и мне кажется, что, несмотря на мою живопись, мою скульптуру, мою музыку, мою литературу, я скучаю».

Но переписку Башкирцева все же прервала. В последнем письме она написала: «Думаю, что Вы обманываетесь. И я настолько добра, что говорю Вам об этом, хотя после этого вовсе перестану быть для Вас интересной, если и была когда-либо таковой. Я ставлю себя на Ваше место. На горизонте возникает незнакомка. Если приключение удастся, она мне быстро опротивеет, а если нет, какой смысл тратить на нее время. Занять третье положение, к несчастью, мне не удалось, в чем я признаюсь Вам со всей искренностью, поскольку мы заключили мир. Самое забавное, что я Вам говорю только правду, а Вы воображаете, что я мистифицирую Вас. Я не бываю в кругах республиканцев, хотя я сама – красная республиканка.

Нет, я не хочу Вас видеть.

А Вы, неужели Вы не хотите позволить себе хоть немного фантазии вместо своих парижских гнусностей? Немного ненавязчивой дружбы? Я не отказываюсь видеть Вас и устрою это, не уведомляя Вас о встрече. Если Вы будете знать, что Вас намеренно разглядывают, у Вас будет глупый вид. Нужно избежать этого.

Ваша земная оболочка мне безразлична, а моя для Вас? Допустим, у Вас плохой вкус, и я не покажусь Вам обворожительной. Неужели Вы полагаете, что я останусь этим довольна, как бы ни были чисты мои намерения?

В один прекрасный день, не знаю в какой, я даже надеюсь удивить Вас. В ожидании этого дня, если наша переписка утомляет Вас, давайте прекратим ее. Однако я оставляю за собой право написать Вам, если мне в голову придут какие-нибудь сумасбродные мысли».

Мопассану просто не хватило фантазии для того, чтобы достойно завершить или продолжить ситуацию этой непростой переписки.

Время жизни Марии стремительно утекало. Только в мечтах она еще могла быть любимой, известной, счастливой… А в жизни? А в жизни она выбирала фон для очередной картины.

 
Простит Вас Мопассан.
Ведь нет конца у сказки,
и в мастерской Творца
не гаснет вечный свет.
 
 
Художник у холста
перебирает краски,
и ждет нас впереди
еще один сюжет[1]1
  Стихи автора.


[Закрыть].
 

«Я гуляла более четырех часов, отыскивая уголок, который мог бы послужить фоном для моей картины. Это улица или даже один из внешних бульваров; надо еще выбрать…

Очевидно, что общественная скамья внешнего бульвара носит совершенно другой характер, чем скамья на Елисейских Полях, где садятся только консьержки, грумы, кормилицы с детьми да еще какие-нибудь хлыщи. Скамья внешнего бульвара представляет больше драматизма для изучения: там больше души, больше драматизма! И какая поэзия в одном этом неудачнике, присевшем на краю скамейки: в нем действительно видишь человека… Это достойно Шекспира».

Это гениальное понимание того, что даже скамья бульвара обладает душой, является участником человеческой драмы! Эти чудные строки, говорящие о том, что если бы жизнь Башкирцевой не была так коротка, то мы могли бы оценить ее литературный дар, читая ее прекрасные романы и повести! К концу жизни ее дневник стал явлением искусства. Ящики рабочего стола Марии завалены планами рассказов, романов и пьес. И последняя фраза ее последнего письма к Мопассану: «Так дайте же мне возможность очаровать Вас своими сочинениями, как Вы меня очаровали своими».

Но впереди только плохие новости. У Бастьен-Лепажа рак желудка. Мария навещает его. Бастьен приговорен к смерти. Двумя экипажами они с Жюлем Бастьен-Лепажем ездят греться на осеннем солнышке в Булонский лес. Им подносят горячий шоколад, суют грелки под ноги. Они полулежат рядом, укрытые пледами. Она берет его руку, прижимается к ладони щекой, он гладит ее по волосам. На обратном пути они часто садятся в один экипаж. Беседуют. «Вы должны считать себя счастливой, – говорит Марии Бастьен. – Ни одна женщина не имела такого успеха, да еще в такое короткое время». Башкирцева отмахивается – разве это успех!

Она пишет в дневнике: «Все кончено. В 1885 году меня похоронят». На самом деле ей осталось жить всего месяц. У нее все время лихорадка, истощающие ежедневные лихорадки. Слабость. Она уже не может выходить, не может работать. Она сидит в зале, то в кресле, то на диване. Последняя запись дневника: «Мне трудно подниматься по лестнице». Лестница находится внутри квартиры: комната Башкирцевой и мастерская находились во втором этаже.

Лестница славы. По ней тоже трудно подниматься. Мария говорит о том, что ничего не успела…

В четыре часа утра 31 октября, когда родные собрались у ее постели, она вздохнула, просыпаясь, приподнялась и упала на подушку.

В газете «Le Figaro» 1.11.1884 года был опубликован некролог: «Сообщаем о смерти мадемуазель Башкирцевой, девушки, которая подавала надежды в живописи. Еще на последнем Салоне она выставляла картину «Сходка», которая привлекла большое внимание. У мадемуазель Башкирцевой было не менее двухсот тысяч франков годового дохода. Она должна была выйти замуж, но жених перестал бывать у них. Именно после отступления жениха, раненная в самое сердце, она решила стать известной благодаря своему таланту. Однажды утром, рисуя на улице, она простудилась. И через две недели умерла. Она издала последний вздох тогда, когда ее тетушка превратила в наличные два миллиона франков, чтобы построить для племянницы великолепный отель-мастерскую. Следует опасаться, что мать потеряет рассудок от горя».

Смертельно больной Жюль Бастьен-Лепаж наблюдал похоронную процессию из окна своей мастерской, он уже не мог выйти из дому. Через пять недель он тоже умер.

На могиле Марии Башкирцевой поставили часовню, в которой висела ее незаконченная картина «Святые жены», постоянно освещенная светом свечей, стоял мольберт с палитрой, висели русские иконы.

Мир Башкирцевой слился с породившей его Вселенной. Она сама писала: «Если бы человек тотчас же по рождении в своих первых движениях не встречал затруднений в своем соприкосновении с окружающей средой, он не мог бы в конце концов отличить себя от внешнего мира, считал бы, что этот мир – часть его самого, его тела. И по мере своего соприкосновения со всем – жестом или шагами – он только убеждался бы, что все находится от него в зависимости и есть просто продолжение его личного существа, и он сказал бы: "Вселенная – это я"».