Текст книги "Роковой роман Достоевского"

– Ты – очень плохая девочка, – кричит он, стаскивая с меня одежду. – Повтори!

Его рука, вцепившаяся в мои волосы, делает резкое движение, и из глаз мигом брызгают слезы.

– Да, я очень плохая девочка…

– Ты опоздала!

– Да, я опоздала, прости.

– Я накажу тебя!

– Да…

Через пару секунд мои руки прикованы к кровати, глаза закрыты черной маской. Я слышу, как плетка хлещет по кровати. Ближе, еще ближе. И вот… тело сжимается в ожидании удара, но теплые ладони накрывают грудь, твердеют соски…

…Когда мне исполнилось двенадцать лет, маман решила просветить меня в вопросе взаимоотношений мужчины и женщины. Получилось почти как в анекдоте: что ты хочешь узнать, мама? Я уже вовсю втихаря смотрела родительские порнокассеты и сплетничала с подружками, не пора ли нам, таким взрослым девочкам, заняться сексом. Маман краснела и гнала какую-то пургу.

Про любовь, про семью и – самое смешное – про то, что сексом надо заниматься после свадьбы. Какая чушь! Девочки, всего на пару лет меня старше, уже давно все изучили на собственном опыте. От скуки, от любопытства. Для того чтобы покувыркаться в койке, нужен презик, а не обручальное колечко.

Нашу четырнадцатилетнюю соседку Леночку насиловал отчим. Мальчика из параллельного класса совратила родная тетя. А окна школы выходили на огромный бигборд с рекламой не супружеской верности, а безопасного секса. Но маман упрямо заливала про целомудрие. Я ее не переубеждала. Да что с ней разговаривать, она же из прошлого века, в Бобруйск, в Бобруйск!

Впрочем, до пятнадцати лет я как-то умудрилась остаться девственницей. Маман заставляла меня усиленно заниматься английским, плохо учиться в школе мне тоже не хотелось. А еще было модельное агентство, куда меня затащили рекруты. Профессия модели казалась несерьезной, но в агентстве учили краситься, красиво двигаться, со вкусом выбирать одежду. На первых показах тоже оказалось прикольно. Надевать тряпки, которые видишь только в каталогах, да еще и бабки за это удовольствие получать!

Среди девочек в агентстве девочек в прямом смысле этого слова не было. А когда мне исполнилось пятнадцать, и в классе virgins[26]26
  Девственниц (англ.).


[Закрыть] осталось – раз-два и обчелся. Тогда я решила найти время, чтобы кардинально решить проблему своей застарелой девственности. К тому же мне было жутко любопытно, что такого должно происходить, чтобы мужчины и женщины так орали, как на родительских порнокассетах. Наверное, я, вечно спешащая из школы на курсы или в агентство, лишаю себя дикого удовольствия?

Для ликвидации девственности я выбрала двадцатилетнего студента Игоря из соседнего подъезда, прямым текстом сообщив ему о предстоящей миссии. Смазливый, не наркоман, пару раз говорил комплименты. Чего еще надо, спрашивается? А как же любофф, ага? Случится, не случится – это вопрос. Однако времени явно потребуется много, а его нет катастрофически…

Утром я притворилась, что заболела, дождалась, пока маман и папан отчалят на службу, и позвонила моему Игорю.

Потенциальный любовник появился с такой зеленой физиономией, что я даже предположила: процесс прощания с невинностью будет взаимным.

– Просто я очень нервничаю. У меня еще никогда не было тех, кто… Ну ты понимаешь? – пролепетал он и попросил чаю.

Я понимала только одно: если все будет происходить такими темпами, то маман, забежав домой для поедания своего бессолевого диетического обеда, однозначно потеряет аппетит.

Поэтому чаем я студента напоила, а вот покурить на балкон уже не пустила.

– Какая ты… неромантичная, – обиженно засопел Игорь и, торопливо раздевшись, юркнул под одеяло.

Я не думаю, что я была неромантичной. Но девственность никогда не воспринималась мной как малейшая ценность. Скорее – как преграда к любви, к серьезным отношениям. То есть, по сути, как преграда к романтике.

Убейте меня, не скажу, как возникла такая уверенность. Мне кажется, что это верно, логично и что я так считала всегда.

Сбросив халатик, я улеглась в постель, и Игорь, прилежно поцеловав все, что полагается целовать, потянулся за презервативом.

Девственность очень не хотела ликвидироваться. Малейший толчок – и у меня внутри все сжималось, и член (который я, кстати, рассмотреть постеснялась) скользил где угодно, только не там, где нужно.

Однако Игорь сопел в ухо и толкался между ногами все активнее. А потом мне показалось, что промежность затрещала, и стало так больно, что захотелось выть волком, а не томно постанывать: «Das ist fantastisch!»[27]27
  Фантастика! (нем.)


[Закрыть]

Он вдруг остановился, приподнялся на локтях и, как полный идиот, поинтересовался:

– Тебе хорошо?

Я молча кивнула, опасаясь, что если попытаюсь говорить, то дурной крик вырвется из горла раньше подобающей в таких ситуациях фразы.

Впрочем, в каком-то смысле слова мне было хорошо. Без жадного ненасытного поршня внутри я чувствовала себя значительно лучше, но эти невыносимые ужасные ощущения свидетельствовали о том, что цель, кажется, все-таки достигнута. I did it!.[28]28
  Я сделала это! (англ.)


[Закрыть]

Пару раз всхлипнув, Игорь обмяк, и я быстро потребовала:

– Давай, отпусти меня.

Простыня, к моему изумлению, оказалась совершенно чистой!

– Я читал, так бывает, – снимая презерватив, сказал Игорь. – Все в порядке, не волнуйся. Я даже почувствовал, как что-то лопнуло. А ты ничего не чувствовала?

– Ну как тебе сказать. – Я посмотрела на часы. До прихода маман оставалась куча времени. – Побаливало немного.

Для верности я решила попробовать еще разик. Уже медленно, не торопясь.

Мне нравилось смотреть, как меняется лицо Игоря. Моя рука на его груди – он наблюдает, одобрительно улыбается. Перебираюсь чуть ниже – все вроде бы точно так же, только уже во взгляде никакой резкости. Внизу плоского живота – симпатичный курчавый кустик, но я едва успеваю погладить жесткие волосики. Кое-что поднимается, упругий Ванька-встанька, и безошибочно попадает прямо в ладонь. Надо же, он растет прямо на глазах! Слегка темнеет, и проступают вены…

Возбуждение Игоря наконец передается мне. Ему, уже тяжело дышащему, наверное, совершенно не хочется меня целовать и гладить, но мой студент – джентльмен. Потом его руки и губы уже кажутся лишними, возникает другое желание, скорее… Он снова разрывает конвертик с презервативом, и я понимаю: уже не больно. Не больно, но… ничего не происходит.

– Покажи мне другие позы, – шепчу ему на ухо.

Он послушно делает со мной все, что я видела на порнокассетах. Это очень скучно, только и всего…

После Игоря у меня было еще два любовника. Одного соблазнила я, другой соблазнил меня. С обоими мне нравилось общаться и не нравилось заниматься сексом. В конце концов я решила, что неземное удовольствие, которое якобы испытывают от этого дела, – элементарные враки. У актрис в порнофильмах фальшивые сиськи, ногти, волосы и ресницы. Откуда ж тут взяться настоящему оргазму? А вот мужчины, видимо, кончают по-настоящему. Все мои парни рычали, как разъяренные тигры. Но это, конечно, ничего не значит. Сперма – лучшее доказательство реального финала. А женщины… они врут, чтобы понравиться мужчинам. Мы столько всего делаем ради ребят. Эпиляция, высокие каблуки, красивые, но продуваемые насквозь мини-юбки. На этом фоне страстно постонать – пара пустяков и не такая уж большая жертва!

Удовольствие от алкоголя – тоже гон чистой воды. После показа, проходившего в субботу, как-то устроили фуршет. В воскресенье я была относительно свободна, поэтому решила наконец приобщиться и к выпивке. Попробовала мартини – сладко-кислый вкус, отвратительный запах. Девчонки посоветовали кампари с апельсиновым соком – вони меньше, горечи больше. После лихо опрокинутой рюмки коньяка, мерзко обжигающего горло, мне захотелось спать и стало тошнить – одновременно. Кажется, кто-то предложил меня подбросить домой, но кто именно – я не помню, память заволокло туманом. Помню только, что мысленно себя убеждала: «Надо снять косметику, перед тем как отрубиться, надо смыть лицо, на мне килограмм тонального крема и пудры».

А дальше – провал.

Потом почему-то очень заболели колени, и стало трудно дышать, и жуткая монотонная тряска…

Лицо уткнулось в мягкую плюшевую ткань, похожую на обивку кресла или дивана, по спине ощутимо елозил чей-то необъятный живот. Осознав, что меня трахают, как последнюю шлюху, я, изловчившись, лягнула ублюдка и вскочила на ноги.

– Ты все испортила, я уже почти кончал! – заорал мужик.

В темноте я едва различала его лицо, только живот топорщился, как белый барабан.

– Скотина, ублюдок! Я хочу домой!

В голове от обиды почти прояснилось. He raped me, son of a bitch![29]29
  Он изнасиловал меня, сукин сын! (англ.)


[Закрыть] Да я сейчас ментов позову, и его закатают по полной программе, я же несовершеннолетняя!

Стараясь не реветь, я бросилась к видневшейся в полумраке двери, но мужик живо догнал меня, заслюнявил по шее.

– Так даже лучше, сопротивляйся, девочка!

– Урод!

Я попыталась въехать ему коленом между ног, но попала в живот, и это завело его еще больше.

Он дотащил меня до кровати, схватил за шею, прижал лицом к члену, захрипел:

– Пососи его…

«Укусить, потом убежать», – пронеслось у меня в голове.

Я даже не успела как следует цапнуть его жалкий маленький огрызок, из глаз посыпались искры.

Он бил меня по попе, тискал грудь, выкручивал руки. Я больше не вырывалась, потому что поняла, что каждая попытка его еще больше провоцирует, и он забьет меня до смерти.

– Забрось ноги мне на плечи, сучка!

Глотая слезы, я подчинилась. И в этот момент с изумлением и восторгом поняла, что вот именно сейчас случится то, чего раньше никогда не случалось.

Оказывается, в книгах все-таки привирают. Никакого неба в алмазах. Но все равно очень, очень сладко и приятно. Только бы он не останавливался…

– Ты, что ли, кончаешь, да?

У меня невольно вырвалось:

– Да! Еще!

Когда он зажег свет, меня чуть не стошнило. Типичный «ботаник», маленькие, заплывшие жиром глазки, щеки как у хомяка. What a mess![30]30
  Убожество! (англ.)


[Закрыть]

– Извини, не знаю, что на меня нашло, – залепетал он виновато. – Ты такая красивая. Я спросил, хочешь ли ты трахаться, а ты сказала, что тебе по барабану. Но мне-то не по барабану, я хотел… Блин, ты вся в синяках… Извини. Меня так часто пробрасывают, что я теряю контроль. Хочешь, денег дам?

Тряся своим брюхом, «кросавчег» бросился к валявшимся на полу брюкам, вытащил портмоне, протянул мне какие-то купюры.

– Если надо еще, ты скажи.

– Не надо. Душ у тебя где?

Мне, конечно, хотелось сказать, чтобы он засунул бабки в свою fatass.[31]31
  Жирную задницу (англ.).


[Закрыть] Но я решила промолчать, с головой у урода было явно не все в порядке.

Еще в душевой кабине, впрочем, я поняла: ни в какую милицию не пойду. Все-таки первый оргазм оправдывает то, что человек, его сотворивший, – чмо полнейшее…

Излюбленная тема женских журналов – как выжить после изнасилования. А я не выживала, я жила. Причем даже лучше, чем до того, как все это случилось. Потому что мое тело научилось получать удовольствие. Единственное, что слегка напрягало, – это опасения по поводу беременности и венерической заразы. Но – к счастью, пронесло.

А потом я первый раз влюбилась по-настоящему. И сердце билось где-то в горле, и целоваться хотелось до одури. Кирилл менял диски в dvd-проигрывателе, а я даже не помнила, что за аниме мы смотрели. Я мечтала о теле этого мальчика, и мне казалось, что вот-вот оно случится, настоящее небо в алмазах.

Неба нет. Алмазов, соответственно, тоже. Разочарование убило все: нежность, любовь. И тоску-пропасть… Помню, Кирилл довозит меня до моего подъезда, и через пять минут мы расстанемся, а я уже несусь в стремительную темную пропасть, без него все – тоска. Так было, правда. Только закончилось молниеносно быстро, мгновенно, как от щелчка выключателем комната погружается в темноту. There’s nothing to be done…[32]32
  Ничего не поделаешь… (англ.)


[Закрыть]

Теперь я понимаю, что все сделала неправильно. Мне не следовало хвататься за Виктора, как утопающему за соломинку, наш брак – ошибка. Но тогда я была влюблена, и на небе нашлись наконец алмазы. И я свято верила: повезло найти настоящего мужчину, который знает, что мне нужно…

* * *

– Да, х-хорошо, мы так и сделаем, – прошептала Ирина и отложила сотовый телефон.

Лика Вронская критически посмотрела на трясущуюся в кресле девушку, подошла к шкафу, вытащила плед.

– Набрось давай, ты вся дрожишь. Успокойся. Слышишь, все в порядке! Что сказали в издательстве?

– В-выдерживать план мероприятий хотя бы пару дней. М-моя начальница считает, что, если мы вернемся в Москву завтра же, это вызовет негативный резонанс.

– Она права, – пробормотала Вронская и расстегнула сумочку. – Где-то у меня был валидол, затарилась накануне пиар-кампании. Да, хотя бы несколько дней действительно надо провести в Питере. Следователь какой-то странный, даже не поговорил с нами. Надо к нему подъехать, дать показания. Хотя мне лично рассказывать особо нечего, я не видела, как все случилось. Но такой порядок.

– Я т-тоже, слава богу, ничего сначала не видела. Только потом, когда все зашумели, глянула на парня. У него лицо стало совсем серым. И с-сразу поняла: мертвый… Нашла валидол?

Лика протянула таблетку и вздохнула. Сил нет видеть эти губы побелевшие, наполненные слезами глаза. Надо объяснить Ирине, что, скорее всего, произошедшее – случайность. Судя по услышанному краем уха разговору следователя и эксперта, речь идет о скоропостижной смерти. Ну не стал бы никто устранять журналиста в таком месте и в такое время. Дали бы по голове в темном переулке – и ни тебе свидетелей, ни милиции.

– Ира, произошла трагедия. – Лика старалась, чтобы ее голос звучал уверенно. – Но мы не имеем к этому никакого отношения. Молодые и внешне здоровые люди тоже могут страдать различными заболеваниями. И иногда это приводит вот к такой нелепой жуткой смерти. А еще ему ведь по голове дали. Он мог разволноваться, сердце больное, и вот… Я сама в шоке от произошедшего! Когда материал для книг собираю, то и в морг хожу, и со следователями общаюсь. Да и сама пару раз попадала в истории. Но все равно жутко сегодня перепугалась. Представляю, в каком ты состоянии, ты же вообще с такими ситуациями не сталкивалась. Видеть мертвого человека – это всегда тяжело.

Бренд-менеджер согласно закивала, закуталась поплотнее в плед.

– Не вздумай рассказать журналистам о своей глупой идее устроить розыгрыш!

«Ее отпускает, вот и зубами уже не клацает, – удовлетворенно подумала Лика. – Если „мамочка“ читает морали, значит, потихоньку приходит в себя».

Они одновременно вздрогнули от резкого стука в окно.

– Дети балуются! – заявила Лика, перепугавшись, что Ира опять разволнуется. – Здесь стеклопакет, он прочный, от горсти камешков ничего не будет. Сейчас займусь воспитанием!

Но за окном оказались не малолетние хулиганы. В раму вцепилась крупная белая птица с большим клювом. Увидев, как колыхнулась штора, она не улетела, а вновь увлеченно затюкала по стеклу.

– Ты хочешь в гости? – удивилась Лика, открывая окно. – Давай!

Птица чинно вошла, процокала по подоконнику и, повертев рыжеватой головой, перепорхнула на столик возле кресла.

– Нахалка! – воскликнула Ирина. – Лика, ты смотри, она трескает печенье! Наглая ворона! Знаешь, первый раз такую вижу, совершенно белая! Видишь, только немного рыжины на голове, крыльях и хвосте!

– А я думала, это чайка, только толстенькая. Но да, похоже, действительно ворона. Ох, Ир, в этом городе все не так, – вырвалось у Лики.

– Но-но, – Ирина поднялась с кресла, – попрошу без резких оценок в адрес Северной столицы. Теперь Питер – наше все. Ладно, я спать. Ты тоже, выгоняй ворону и ложись. У нас завтра вечером – встреча в «Книгоеде».

Но выпроваживать нежданную гостью не пришлось. Когда Лика закрыла за Ирой дверь, возле вазочки с печеньем уже не было птицы-блондинки. Осмотрев номер, Вронская убедилась, что ворона точно улетела, закрыла окно и растянулась на постели.

В душ и спать? Или попытаться набросать план завтрашнего выступления, вспомнить пару смешных эпизодов из журналистского прошлого? Нет, с учетом гибели Артура это будет неуместно – все-таки умер именно журналист. Каким он был? О чем писал? Продающий детективы парень вроде бы говорил – специализируется на расследованиях. Но каким ветром тогда Крылова занесло на презентацию, на книжной ярмарке-то что расследовать?

– Я не засну, – пробормотала Лика и села на кровати. – Столько вопросов возникает. Надо выйти прогуляться. Может, тогда смогу успокоиться.

Она быстро переоделась в любимые свитер и джинсы, подошла к зеркалу, чтобы расчесаться, потом с досадой убедилась: расчесывать нечего. И, набросив куртку, вышла из номера.

Вампир, к счастью, исчез, за стойкой у входа миловидная женщина увлеченно читала книгу.

Лика протянула ей ключ. И, выяснив, как добраться до центра города, закрыла за собой дверь, мысленно умоляя себя не расшибиться на крутых лестничных ступенях.

Узкий прямоугольный дворик, окруженный стенами домов с кое-где горящими окнами, казалось, начал мгновенно сжиматься. Лика запрокинула голову, пытаясь разглядеть небо, но его черный беззвездный клочок, подпираемый каменными опорами, выглядел крышкой. Плотной, тяжелой, давящей…

– Вот уж точно, двор-колодец, – пробормотала Вронская и, подтянув воротник куртки к самому носу, заторопилась в едва виднеющийся просвет арки.

Ноги остановились сами собой.

Вперед, к яркому свету фонарей, нельзя. На арочном камне нарисована тень, угадываются голова, руки, плечи. В арке кто-то стоит, и почему-то совершенно не хочется проходить мимо. А сердце уже долбит в грудь, как наглая ворона в окошко.

Тень, шевельнувшись, стала наплывать угрожающим темным облаком. Ближе. И еще ближе…

Глава 4

Париж, 1863 год, Аполлинария Суслова

«Ты едешь немножко поздно… Еще очень недавно я мечтала ехать с тобой в Италию и даже начала учиться итальянскому языку – все изменилось в несколько дней. Ты как-то говорил, что я не скоро могу отдать свое сердце. – Я его отдала в неделю, по первому призыву, без борьбы, без уверенности, почти без надежды, что меня любят. Я была права, сердясь на тебя, когда ты начинал мной восхищаться. Не подумай, что я порицаю себя, но хочу только сказать, что ты меня не знал, да и я сама себя не знала. Прощай, милый!»[33]33
  Из записок А. Сусловой «Годы близости с Достоевским», цитируется по книге «Ф.М. Достоевский в воспоминаниях современников».


[Закрыть]

Аполлинария запечатала письмо в конверт, кликнула посыльного. И грустно вздохнула. Вот и все, все кончено. Конечно, очень жаль бедного Федора Михайловича. Какой благородный ум, какое великодушное сердце! Достоевский же весь изведется, получив такое ужасное послание. Но ведь он сам отчасти в этом и повинен.

«Не я захотела одна в Париж ехать, – думала Аполлинария, изучая в зеркале свои рыжие, коротко остриженные волосы и зеленые, кошачьи глаза. – Федор Михайлович так решили-с. Не могут, видите ли, жену оставить, отсрочки просят. Если бы не в одиночестве я была в Париже, как бы случиться моему знакомству с Сальвадором? Не произошло бы ничего. Но я не жалею, не жалею. Я счастлива, я люблю. А Достоевский… Что ж, я не стану более мешать ему с его чахоточной! Федору Михайловичу будет больно – тем лучше, и мне было больно.

Любовь моя к Достоевскому умерла, – поняла Аполлинария. – Умерла, как только обожгли черные, полные страсти глаза Сальвадора. А вот ревность до сих пор мучает сердце. Чахоточная – Федор всегда о ней заботился, только о ней одной…»

…В сущности, все началось с остриженных тяжелых рыжих кос. На столике еще стоит портрет: аккуратный венец вкруг головы, идеально ровный пробор. А в зеркале уже отражается коротенькая стрижка, то ли молодой человек, то ли барышня. Так сразу и не разобрать.

– Полинька, – ахнула Надежда, сестра, войдя в комнату, – отчего ж ты решилась? Как после тифа стала!

Аполлинария беззаботно рассмеялась. У нее отличная прическа, как раз в духе эмансипации. И глухое черное, по последней моде нигилисток, платье. Новая жизнь в России начинается, и все должно быть по-новому!

– Ох, испортил тебя папенька, – продолжала сокрушаться Надежда. – Волосы остригла, подумать только!

Спорить с сестрой не хотелось. Папенька и правда человек очень лояльный и терпимый. А как же иначе? Сам ведь крепостным был, денег накопил, на свободу выкупился. Правда, на службе у графа Шереметева остался. Но служба – не неволя. И дочерей не неволит, учиться позволил, книги читать, студенческие собрания посещать.

А Надежда все не унималась. Разглядывала новую прическу, вздыхала, сокрушенно покачивала головой.

– Что Петенька-то скажет…

– А что мне Петя? – Аполлинария недоуменно пожала плечами. – Студент, смотрит преданно, как собачка. Не о такой любви мне мечтается, сестра. Хочу любить сильно, страстно. И такого человека найти – глыбу, понимаешь?

– Чудная ты, Полина! Храни тебя Господь! Боюсь очень, как бы не приключилось чего нехорошего.

Аполлинария уже собралась было доказать сестре всю ошибочность ее заблуждений, сказать, что Бога нет. Но, глянув на стоящие на камине часы, лишь всплеснула руками. Она же опаздывает! И Петя, должно быть, уже давно подле дома, нетерпеливо поглядывает на окна. Сговорились пойти с ним на литературные чтения. Там Достоевский, писатель, журналист, из каторжных, будет читать Пушкина! Надо быть непременно!

Немного белой пудры, красной помады, капелька мускусных духов. И – пулей в прихожую. Шнуровать ботинки, надевать теплую, подбитую мехом накидку с воротником из серебристой норки, маленькую черную шляпку. Скорее, скорее!

– Какая ты красивая! – восхищенно выдохнул Петя, шмыгнув покрасневшим носом.

Кивнув, Аполлинария взяла его под руку. «Еще бы курить выучиться – и вовсе было бы чудесно», – подумала она, пытаясь спрятаться за худенькой фигуркой студента от тянущего с Невы холода.

Пока дошли до университета, Аполлинария вконец окоченела. Особенно мерзла голова, лишенная кос.

«Может, и зря остриглась», – подумала Полина, присаживаясь на скамью. Потом с досадой глянула на Петеньку.

Он совсем ее затормошил, глупый мальчик. То одного литератора приметит, то другого. И все не терпится ему их показать. Мальчишка…

В выстывшей аудитории тем временем вдруг воцарилась тишина. Аполлинария с любопытством оглянулась и увидела, как по проходу вдоль стены пробирается невысокий человек с жиденькой бородкой, в простом, даже несколько старомодном сюртуке.

Приятное лицо. А глаза и вовсе чудесные! Серые, глубокие, сильные.

– Федор Михайлович, прибыли-с, собственной персоной, – зашептал в ухо Петя. – Сейчас, сейчас все начнется.

– Да тише ты, – рассердилась Аполлинария. – Не мешай!

Достоевский заговорил.

Слышалось что-то такое особенное в его голосе. С ума сойти, он, нервный, худой, – и в остроге был, не верится прямо. Пушкина читает – а это, пожалуй что, и не важно. Подумаешь, Пушкин. А вот про каторгу рассказывает действительно интересно. Смелый, испытал много. И известен, конечно. Как же его слушают, с жадным вниманием. А что, если попытаться?.. Да, в остриженную голову приходят какие-то странные мысли, смелые и необычные…

Аполлинария дернула Петю за рукав:

– В каком он журнале работает?

– Во «Времени», конечно, – преданно зашептал студент, – отделом прозы заведует. У меня есть пара книжек. Принести почитать? Отличный журнал!

Она рассеянно кивнула:

– Принеси, Петенька, непременно принеси. Мне и правда очень нужно.

«Конечно, он немолод, – рассуждала Полина, любуясь серыми глазами Достоевского. – Ему лет сорок, а мне всего двадцать один. Для меня-то так лучше. Он – старше, он – глыба. Но может решить, что я – просто вздорная девчонка. Так не годится. Повод, должен быть такой повод, чтобы он счел знакомство наше серьезным…»

Через минуту она просияла. Решено! Надо написать рассказ. Хорошо бы, разумеется, роман, еще серьезнее. Но это ведь долго. Рассказ тоже подойдет. Написать – и прийти к нему, в редакцию. Как сможет опытный писатель не принять молодого автора? Примет. А там и знакомство, и отношения. Такой глыбы ни у кого из знакомых барышень нет. А у нее будет, обязательно будет! Да, надо действовать. Женщина, разумеется, может быть решительной и смелой в отношениях. Люди разделяются на умных и глупых, а не на мужчин и женщин. Глупые покорны судьбе, умные сами творят судьбу…

Все получилось по разработанному Аполлинарией плану. Федор Михайлович ее принял, прочитал наскоро написанный рассказ «Покуда». Сказал, что не очень-то согласен с идеей о необходимости освобождения женщины от духовного крепостничества. Но печатать взялся, потому что любопытно, хотя и несколько наивно. И даже предложил – ну надо же, какое счастье! – работать в своем журнале!

Аполлинария летала, как на крыльях. Петя, конечно же, был навсегда забыт. Из сотрудников журнала многие оказывали ей внимание, но Полина выделила одного критика. Внешности жуткой, но болтливости неимоверной.

От него-то все про жену Достоевского и выведала. Некрасива Мария Дмитриевна уже, как ведьма, причем все время болеет. А нравом своим суровым – тоже чистая ведьма. Творчества Федора Михайловича не понимает, ругается только, мол, новый Гоголь выискался. Ну зачем такая жена Достоевскому? Он к ней со всей душой, с порывами. Сил нет читать его романы – там же в каждой строчке любовь, кровит, саднит, мучается. А чахоточная не ценит. Нет, другая нужна Федору Михайловичу. Такая, которая помогать станет. И вместе с ним к новой жизни пойдет.

Пора, решилась Аполлинария. И принялась сочинять любовное письмо. Впрочем, любви в ней особой тогда, наверное, еще не возникло, хотя и приятен был Федор Михайлович. Такой особенный, такая глыба – и только ее! Вот что представлялось в дерзких мечтаниях.

Написав письмо, она дождалась, пока Федор Михайлович выйдет из кабинета распорядиться насчет самовара. Проскользнула за дверь и положила конверт прямо на корректуры. Уж там-то точно сразу заметит.

Через час они столкнулись в коридоре. Смятенное, побледневшее лицо. Удивленное, негодующее.

«Я погибла», – пронеслось в голове у Аполлинарии.

Стараясь ничем не выдать своего волнения, она решительно заявила:

– Федор Михайлович, я вот прогуляться надумалась. Пойдемте и вы, погода такая чудесная!

Он покорно кивнул, пошел за пальто.

Погода и правда стоит чудеснейшая, на улице диво как хорошо. Сверкает в солнечных лучах скованная льдом Нева. Белый снежок весело скрипит под ногами. Мосты и фонари укутались в зимние ослепительные одежды.

Почему он молчит? Отчего, когда, кажется, даже сам Петербург доверчиво открылся ему в сияющей чистой надежде…

– Э-э-э… Да-с…

Аполлинария, украдкой смахнув слезинку, запрокинула голову, стараясь не пропустить ни слова.

– Видите ли… Право же, не переживайте, а то у вас губы дрожат. Не плачьте. Мне приятны ваши чувства. Но… вы так молоды. Это невозможно, решительно невозможно. У вас вся жизнь впереди. Все еще будет, понимаете?

Еще секунда – и станет поздно. Уже вскипают горькие обидные слезы, в горле застрял комок. Скорее прочь, бежать, чтобы не видел, ни за что не видел.

Замелькали лица, дома, кареты…

Внезапно Аполлинария остановилась и расхохоталась. Федор Михайлович предпочитает-с свою чахоточную ведьму?! Что ж, тем хуже для него! Значит, она ошиблась, Достоевский трус, ничтожество, вздорный старик!

На следующий день Аполлинария, придав своему лицу вид гордый и независимый, решила отправиться в редакцию, чтобы забрать кое-какие книги. Попрощаться с сотрудниками и уж никогда там более не показываться.

Возле серого унылого здания нервно прохаживался Достоевский.

– Аполлинария Прокофьевна, я ждал вас. Не хотите ли отобедать со мной? Я все время про вас думаю…

Просияв, Аполлинария величественно кивнула и как можно равнодушнее произнесла:

– Как вам будет угодно, Федор Михайлович.

Она почти не запомнила тот обед. В его глазах, дивных, серых, уже плескалась любовь. И от этого Аполлинария загорелась еще больше. Хотелось, чтобы он всегда так смотрел. Чтобы ничего не смог уже без нее, ни работать, ни думать, даже дышать не смог. Что там говорил жуткий критик? Мария Дмитриевна долго не отвечала на его чувства, все мучила. Значит, надо по-другому все сделать. Показать, что есть настоящие женщины, смелые, порывистые. Которые не мучают, а сразу дарят счастье.

– Федор Михайлович, здесь рядом гостиница имеется.

Достоевский, подавившись, закашлялся.

– К чему все эти церемонии? – Аполлинария старалась говорить спокойно, даже рассудительно. – Вы поймите, новая жизнь начинается в России нашей и у наших людей. Не надо смотреть в прошлое, это болото. Горизонт – вот будущее, именно это новое. И женщина должна быть свободна в своей любви. Слушать только сердце. Не предрассудки, сердце!

– Вы всегда так решительны с мужчинами? – Он все еще покашливал, прикрывая рот широкой ладонью. – Аполлинария Прокофьевна, вы, кажется, по молодости вашей не понимаете, что мужчины и женщины не одно и то же. Женщины всегда отдают, мужчины берут. Для женщины тяжелее все это…

Она бросила на Достоевского заранее отрепетированный перед зеркалом томный порочный взгляд и тоном заправской кокотки устало сказала:

– Как знаете, воля ваша.

– Хорошо. – Он растерянно улыбнулся, порывисто вскочил. – Идемте!

А если прознают? Вдруг папенька доведается? А ну как понесет? От страха и волнения сердце стучит, как сумасшедшее…

Отступить? Да ни за что на свете! Завоевать, покорить, привязать. Чтобы стал только ее, только ее!

Дождавшись, пока Федор Михайлович затворит дверь номера, Аполлинария сняла шляпку, сбросила накидку и, выдохнув, решительно впилась в губы Достоевского.

Он сразу же задрожал. С каким-то угарным восторгом Аполлинария наблюдала, как падает ее платье и его одежда тоже. И вот уже, задыхаясь, он целует у ней ноги, жадно, исступленно, отчаянно.

Жаркую приятную истому сменяет острая разрывающая боль. Не удержаться от стона.

– Так ты… Да? Обманщица, любимая моя лгунья!

Достоевский напуган. Растерян.

Надо что-то сказать. Рассудительное, серьезное. Веселое, может, и циничное. А в голову, как назло, ничего путного не приходит. Ноет живот… А впрочем, все равно хорошо. От счастья и собственной смелости мысли путаются.

– Я очень люблю вас, – после некоторого замешательства решилась сказать Аполлинария.

Федор Михайлович кажется счастливым, растроганным.

– Девочка моя, милая. Я вас не стою. За что мне такое чудо?..

Потом он вдруг резко меняется, делается серьезным. Начинает нудно и долго рассказывать про Марию Дмитриевну, ее болезнь.

– О разводе не может быть и речи, вы же понимаете. Она умирает…

«Что-то долго она помирает, – думала Аполлинария, изображая на своем лице, впрочем, трогательное сочувствие. – А все равно вы разведетесь. Затуманю я вас собой, привяжу крепко-крепко, навсегда».

Однако любовь – настоящая, сильная, невыносимая – окончательно проснулась в Аполлинарии следующим днем. Когда она подслушала через неплотно прикрытую дверь разговор Достоевского с братом его, Михаилом Михайловичем.