Текст книги "Институтка. Любовь благородной девицы"

– О том, как реки питают озера, как подземные воды питают болота и как образуются топи и зыбучие пески.

«Да, душенька, об этом мы и беседовали. А еще я отчего-то подумал, что с удовольствием пригласил бы тебя в семейное наше имение под Полтавой, где не бывал… да уж, почитай, три года, с тех пор как моя Марьюшка умерла. Подумал, что тебе бы понравились сады и речушка, что бегала бы ты по выгону и смеялась бы так же звонко, как Танюшка, моя старшенькая…»

– Но отчего мы вспомнили о подземных водах? Отчего заговорили о болотах?

– Из-за того, что перед этим заметили, что зима перед прошлым летом была, на удивление, изобильно снежной. Что снег, растаявши по весне, не только пополнил собою реки да ручьи, но также и обогатил воды подземные, подняв их уровень. А посему при прогулках по песчанистым почвам, по весне особенно, хотя и летом тоже, следует быть осторожными, ибо зеленая полянка на поверку может оказаться болотцем или песком зыбучим, где и зверюшка мелкая могилу найдет, да и человеку не поздоровится.

– Верно, мадемуазель, все верно.

– Болото… Пески… – В глазах у Лизы помутилось.

Эти два простых слова опять ввергли ее в водоворот ужаса, из которого она с таким невероятным трудом выбралась поутру. А теперь снова перед ее глазами была деревянная стенка брички, спереди, с облучка, опять доносился гнусавый, с издевкой голос, и огромная зеленая поляна между высокими соснами манила и пугала одновременно.

Девушка опустилась на скошенную и изрядно привядшую траву, трясущейся рукой попыталась развязать двойной бант, которым была стянута у горла накидка. Ноги ее не держали, в ушах звенело, вместо осеннего сада перед взором плясали цветные круги, и отчего-то сильно пахло пионами, которым неоткуда было взяться в ноябре на клумбах или куртинах.

Обморок у семнадцатилетней девицы… Что может быть более естественным? Однако институтки заметно перепугались, струхнула и мадам Рощина, ведь ее ученицы вовсе не были оранжерейными цветками. Растерялся, пусть и всего на миг, даже профессор. Однако уже в следующее мгновение он пришел в себя и стал тем, кем был когда-то, – полковым врачом, вытаскивавшим раненых прямо из-под пуль.

– Маша, приподнимите Лизе голову. Да хоть шляпку подложите, что ли… Да, так лучше. Давайте вместе повернем ее на спину. Нет, не надо воды, она не поможет. Ну что вы, душеньки, перепугались? Страшно-то отчего? Обморок, кровь от головы отлила… всего-то! Сейчас все будет в порядке.

Профессор отбросил трость, на которую опирался, осторожно опустился на колени рядом с Машей Бирон и потянул тело Лизы на себя, так чтобы поднять повыше голову и плечи.

– Маша, давайте вашу шляпку. Нет, лучше сами обмахивайте лицо Лизы. Да, вот так, не очень сильно. Мадам, отведите девушек в класс – урок, пожалуй, можно считать оконченным. Мы вас догоним.

– Нет-нет, Иван Акимович, мы останемся и поможем вам.

Профессор поморщился – случай был рядовым, хрестоматийным. И помощь никакая не нужна была, просто несколько минут – и девушка сама, безо всякой суеты пришла бы в себя. Но этот класс сильно отличался от всех прочих. Опять же, выпускниц следовало готовить ко всему, что могло случиться в жизни.

– Хорошо. Анна, да, вы, бегите к доктору Фомину за нашатырем в лазарет. А вы, Александра, начинайте осторожно растирать Лизе щеки. Можете и уши захватить. Не сильно, но так, чтобы кожа покраснела. Да, вот так…

Девушки послушно исполняли все указания профессора, особенно Анна Юшневская, которая здорово испугалась и была рада, не показав своей трусости, помочь подруге.

Веки Лизы дрогнули, бледность отступила, глубокий вздох показал, что девушка приходит в себя.

– Ну вот и хорошо, душенька, – проговорил профессор едва слышно. – Умница. И нашатырь не понадобился.

– Что со мной?

– Уже все в порядке, Лиза, – ответила мадам Рощина, тоже стоявшая на коленях рядом с профессором. – Вам стало дурно, должно быть, погода все-таки будет меняться. Голова сильно кружится?

– Совсем не кружится, – немного недоуменно ответила девушка и попыталась сесть.

Профессор придерживал ее за плечи, но видел, что в этом уже нет необходимости – Журавская полностью пришла в себя и могла не только встать, но и вполне самостоятельно добраться до классной комнаты и до своей парты.

(Тут придется упомянуть, что порядок в институте был весьма жестким – девушкам не позволялось днем ложиться на свои кровати ни в каком случае, даже садиться было строжайше запрещено. Лежать разрешено было только в лазарете, однако отчего-то девушки не торопились туда попадать. А если речь шла об обмороке… О, такой пустяк лечили прямо в классных комнатах, стараясь, правда, чтобы об этом не проведала госпожа начальница или доктор Фомин. Так уж получилось, что врач в институте был отличный – умница, эрудированный специалист, спокойный до меланхолии и педантичный до мелочей. Однако рьяный противник корсетов, без которых ни одна дама не мыслила своего существования и, конечно, ученицы старших классов тоже. Доктор Фомин дважды писал прошение на высочайшее имя, дабы запретить ношение корсетов во всех учебных заведениях для девушек, а особенно в институтах благородных девиц, и оба раза прошения возвращались без удовлетворения, ведь институтки были надеждой нации, будущими женами титулованных особ. И чтобы герцогиня или баронесса, графиня или наследница царских кровей не соблюдали веяний моды… Нет, подобного скандала ни начальница института, ни дамы из попечительского совета представить себе не могли.)

Лиза осторожно поднялась на ноги. Земля под ногами уже не качалась, небо приобрело прежний цвет, а голоса подруг вновь звучали привычно негромко.

Тогда с колен встал и профессор. Обмахнул брюки шелковым носовым платком, протянул руку и помог подняться на ноги госпоже Рощиной, проследил, чтобы Лиза в компании подруг ушла чуть вперед по дорожке.

– Анастасия Вильгельмовна, проследите за Журавской. Не думаю, что она захворала, однако среди тихого дня даже самые нежные девицы просто так в обморок не падают. Быть может, вы правы и скоро похолодает, быть может, какие-то переживания задели нежную душу. Однако мне показалось, что что-то в сегодняшнем уроке выбило Лизу из колеи.

– Непременно прослежу, Иван Акимович, – кивнула госпожа Рощина, не меньше, чем профессор, озадаченная Лизиным недомоганием.

У выхода из учебного корпуса задребезжал звонок – сторож, охранник и истопник Федотыч даже высунулся в сад, чтобы треньканье было слышнее.

– Что ж ты, Федотыч, тужурки не надел? Простынешь ведь!

– Ничего страшного, матушка, не простыну. Вон, девицы-то наши целый час гуляли, и ничего – все румяные, веселые. Что ж мне-то простывать рядом с такой красотой? Чай, не старик я, кровь от одного вида наших воспитанниц по жилам быстрее бежит!

Мадам Рощина рассеянно кивнула. Мысли ее были далеки от говорливого Федотыча и начищенного до блеска латунного звонка.

Глава третья

– Ну-с, машерочка, а теперь расскажи-ка, что это с тобой сегодня приключилось!

Наконец в институте растопили все печи – тепло стало не только в классах и дортуарах, но даже и в умывальнях. Возле одной из таких пышущих теплом печей и собрались все обитательницы первого дортуара – Лиза, Тамара, Варя Гижицкая и обе сестры Лорер, Саша и Катя. Не хватало лишь Маши Бирон, которая все еще не вернулась от профессора, – именным дозволением ей было не только разрешено служить гувернанткой, но и возвращаться в институт после девяти вечера. За девушкой обычно посылали институтскую коляску. Однако сегодня коляска из ворот еще не выезжала, и, значит, Маши можно было еще час не ждать. А вот любопытство измучило Варю и Тамару уже так сильно, что сил терпеть до приезда мадемуазель Бирон не осталось вовсе.

– Ох, Гижицкая, да ничего со мной не приключилось, – ответила Лиза с досадой. – Дурно стало, потом прошло.

– Но отчего тебе стало дурно?

– Накашидзе, ну хоть ты не трави мне душу.

– Дорогая моя! – Когда Тамара волновалась, акцент становился куда слышнее, вот как сейчас. – Никто не травит тебе душу – мы волнуемся за тебя, потому что любим и хотим помочь.

Лиза вздохнула. Еще днем она поняла, что от расспросов не уйти, честно попыталась сама разобраться в происходящем. И, почувствовав, что не получилось, оставила до вечера и заботы, и разговоры. Своих подруг она знала преотлично: те и в самом деле не собирались оставлять ее в покое до тех пор, пока все не будет предельно ясно.

– Тамара, помнишь мой кошмар? Я рассказывала тебе…

– Конечно, помню, дорогая. – Та пожала плечами.

– Так вот, стоило профессору заговорить о зыбучих песках, как он снова навалился на меня. Страшнее, чем ночью, страшнее, чем всегда! Я снова ехала куда-то в бричке, наполовину прикрытая сеном, снова вокруг были высокие сосны, снова какой-то мерзкий мужлан с облучка называл меня «красавицей»…

– Погоди, Журавская, что за кошмар? – Обе сестры Лорер до сего мгновения оставались в неведении.

– Уже несколько раз, – стала рассказывать Лиза, больше для того, чтобы отвлечься и взять себя в руки, – мне снится один и тот же сон. Словно везут меня сначала в бричке через лес, сосновый, душный, летний… А потом – что тону я в песках зыбучих посреди ярко-зеленой солнечной полянки. Какие-то неведомые люди хохочут кругом, говорят, что настал мой смертный час. Какая-то женщина, дворянка, наверное, стоит чуть в стороне от простолюдинов. И с меня просто глаз не сводит. Кольцо у нее на руке еще странное такое – серебряные завитки словно в клубок змей сворачиваются и камень посредине огромный, черный, красными высверками на солнце так и играет. Я все тону и утонуть не могу. Но вот только душит меня все сильнее, аж сердце останавливается. И тогда эта странная женщина подходит ближе, юбку чуть приподнимает, чтобы не замочить, и наступает мне на руку, которой я за веточку удержаться пытаюсь. Не больно мне, не страшно, а как-то безнадежно… А просыпаюсь я всегда в тот миг, когда чувствую, что ей удалось мои пальцы с ветки сбросить, что я почти утонула, даже вода над головой сомкнулась. А иногда снится, что вместе со мной тонет в этом болотце мужчина, что знаю я его, что человек этот мне дорог… И что я бы свою жизнь с радостью отдала, лишь бы он жив остался.

Варя Гижицкая, которая уже не в первый раз слушала Лизин рассказ, сейчас только молча качала головой – нехороший сон, она понимала это. Но что именно он сулит…

Девушки умолкли. От церкви Святой Великомученицы царицы Александры донесся перезвон – десять вечера. Мадам Рощина, вне всякого сомнения, прекрасно знала, что после такой передряги девушки быстро спать не улягутся, однако еще час назад покинула дортуары и отправилась домой.

В коридоре второго этажа послышались быстрые, легкие шаги.

– Мадемуазель Бирон вернулась…

Варя не то чтобы не любила Машу Бирон, но относилась к ней несколько холоднее, чем к другим одноклассницам. Быть может, оттого, что ей не было позволено служить гувернанткой, а вот Маше царь позволил. Хотя девушка была уверена, что справилась бы с воспитанием не хуже, чем справляется Мария. Уж сколько раз подруги говорили ей, что тут завидовать нечему, что Маша сирота и одна как перст во всем мире, а ты, глупенькая, радуйся тому, что и матушка с батюшкой живы, и сестрица замуж собирается, и два братца кадетские корпуса окончили. Но все равно – недолюбливала Варя Машу. Понимала, что сие недостойно, однако сделать ничего не могла. Или не хотела.

Итак, в коридоре послышались быстрые, легкие шаги и вскоре в умывальню через дортуар вбежала Маша Бирон.

– Журавская, машерочка, как ты?

– Получше, душенька… Почти хорошо, если честно.

– Ну, слава Богу! – Маша перекрестилась. – А профессор весь вечер только и говорил, что о тебе. Рассказал, что после лекции поехал в университет, где военно-полевую хирургию читает, и там беседовал с коллегами… профессорами, ну, которые по нервным болезням. А уж как домой вернулся, давай меня расспрашивать и о тебе, и о том, как ты спишь, и о том, как в дортуаре у нас все устроено, и какие трубы в умывальной, и какие стены в спальных комнатах…

– Забавно… А трубы-то со стенами ему зачем?

– Он подумал, что вода может быть плохой или кладка ненадежная. Дескать, люди с особо высокой чувствительностью сие первыми ощущают.

Лиза усмехнулась:

– Институтки слывут девушками нежными. Пожил бы профессор в нашем прекрасном институте… ну хоть неделю. То-то бы разочарован был… Тут, едва до постели доберешься, враз падаешь как подкошенная.

– Да, дружок, я так профессору и сказала. Но он мне не поверил. Тогда я ему ответила, чтобы он мадам Рощину расспросил – и о нас, и об установленных порядках. Но что же все-таки с тобой приключилось?

Лиза не ответила – далекий колокольный звон растворился в холодном ночном воздухе. О чем-то шептались подруги, но сейчас ей было не до того: предчувствие каких-то скорых перемен охватило ее. Она словно наяву увидела перед собой мундир с орденами, ощутила в руках цветы, услышала незнакомый, но невероятно родной голос. Жаль только, что Лиза не могла расслышать, что именно говорил этот незнакомый офицер. Не могла она разглядеть и его лица, хотя пыталась изо всех сил.

– …Лиза! Лиза, очнись!

Весьма болезненная пощечина обожгла щеку девушки.

– Ох, Тамара! Что ты себе позволяешь!

– Я позволяю, да-ара-агая? Я пытаюсь тебя в чувство привести, а вот что ты вытворяешь? И в обморок вроде не упала, а только на вопросы не отвечаешь, уставилась в угол, как будто там твой суженый прячется. Губами шевелишь, как рыбка на берегу…

– Ты права, дружочек. Я и впрямь пыталась своего суженого разглядеть. Вроде мундир вижу, эполеты, ордена… а лица разглядеть не могу, слышу голос, но не понимаю, что он мне говорит.

– Душенька, это ужасно! Следует непременно к доктору отправиться! Сей же секунд, немедля!

– Машерочки мои! Ну что за ерунда! Ни к какому доктору я не пойду. Что вы заголосили? Ну привиделся мне кто-то… С кем не бывает! Вон неделю назад все второе отделение охотилось за Кровавой Институткой. И видели ее все, и шаги слышали… Что, им тоже надо было к доктору бежать? Или к отцу Годунову за отпущением грехов?

– Оно-то так, Журавская. Но Кровавую Институтку всем выпускницам института положено видеть. Традиция такова. А твоего неведомого красавца…

Лиза расхохоталась:

– «Моего»? «Красавца»? Бирон, душенька, ты что, какой красавец… Угомонись. И вообще, машерочки-голубушки, давайте уж спать укладываться. Уроки завтра начнутся, как обычно. А то, что мадам Рощина к нам сюда не вошла, – это вообще чудо великое.

Тамара Накашидзе сладко потянулась.

– И в самом деле, душеньки, давайте спать ложиться. Доброй ночи всем!

Маша умывалась, а девушки по одной на цыпочках переходили из умывальной в дортуар – классной наставницы в институте не было, но пепиньерка могла нагрянуть в любой момент. Не следовало без крайней нужды настраивать ее против класса, да и госпожу Рощину подставлять тоже не хотелось.

Последней умывальную покинула Лиза – она решила, что лишний раз умыться перед сном будет очень даже разумно. Да и наваждение, даст бог, возможно, смоет.

Дортуар тонул во тьме. Две свечки – в Лизиных руках и в руках мадемуазель Бирон – нисколько не помогали рассеять темноту и, напротив, делали тени в углах темнее, а ночь за окном еще непрогляднее.

Лиза аккуратно сложила накидку и забралась под одеяло. Отчего-то привычной прохлады дортуара она сейчас не чувствовала. Говоря по секрету, она не чувствовала ничего кругом – не слышала дыхания спящих подруг, не замечала ни скрипа половиц, ни гудения печки в углу. Все ее чувства словно спрятались от мира и от нее самой.

«Что со мной происходит? Отчего я стала столь большое значение снам придавать? Отчего вижу каких-то неведомых мне людей, слышу их голоса? Неужели и впрямь пора идти к доктору, в душевных болезнях виниться?»

Девушка перевела взгляд на окно – за тонкими шторами висела огромная луна. Ее переменчивый свет играл ветками сада, бродячими пятнами ложился на пол, гладил лица уснувших девушек.

«Не печалься, красавица, – подмигнув, ответила Лизе ночная владычица небес. – Сие суть предчувствия. Все пройдет, а то, чего не избежать, сделает мир вокруг тебя столь прекрасным, что ты до конца своих дней так и не поверишь полностью в свое счастье…»

Так, в размышлениях, Лиза и уснула. И снова ей снился летний сосновый лесок, снова ехала она по тропинке в самую его гущу. Но теперь, впервые за все время, ее ничего не пугало. Напротив, она была полна решимости бороться за свою жизнь и откуда-то знала, что, победив, не просто спасет себя, но и многим из тех, кто ее окружает, вернет радость и надежду.

Глава четвертая

Профессор оказался прав – уже на следующий день после описанных событий задул холодный ветер, море почернело и зашумело зимними штормами. Осенние накидки были вычищены и аккуратно развешаны до весны в гардеробной, а им на смену пришли милые полушубки с муфтами и капоры, отороченные беличьим мехом, точно так же, как в Смольном делалось. (Скажем по чести, чаще беличий мех мок под зимним дождем, чем искрился зимним снежком, но тут уж ничего нельзя было изменить. Высочайшие повеления не оспаривались.) Первые дни зимы были такими же мягкими, как последние дни осени, и девушки с удовольствием собирались на лекции по естествознанию, которые профессор по-прежнему проводил на улице. Пепиньерка мадемуазель Томская пряталась в классе, а вот мадам Рощина с удовольствием подставляла лицо лучам низкого зимнего солнца.

Наученные опытом, девушки старались вести себя осторожнее – не беседовали на посторонние темы, хотя бы в присутствии наставников, не гуляли долго в продуваемом ветрами саду, да и вообще изо всех сил пытались вести себя именно так, как предписывают правила поведения в институте.

Профессор, посмеиваясь в седеющие усы, как-то заметил Маше Бирон, которая только что закончила урок немецкого с его младшим сыном:

– Ваши подруги, мадемуазель, мне изрядно напоминают заводных кукол. Их прилежание и послушание, клянусь, даже слегка пугают. Уж такие они правильные, такие усердные, что хочется проснуться и увидеть настоящих выпускниц. Живых девушек, а не фарфоровых марионеток.

Маша едва слышно хихикнула. Да, подруги, как ей тоже казалось, несколько перегнули палку. Такое «лаковое» поведение настораживало – и в первую очередь именно тех, кого, по задумке Тамары, должно было успокоить. Лиза-то перестала видеть кошмары (или, по крайней мере, прекратила об этом рассказывать), но вот остальные теперь с удовольствием листали сонники, которым неоткуда было взяться в библиотеке института (но они неведомо откуда все появлялись и появлялись), опять пытались изловить Кровавую Институтку… Верные обожательницы отца Годунова, они изводили его вопросами о том, какими молитвами можно отвести от себя беду или как минимум увидеть правдивый и вещий сон о будущем. Тот хмурился, стал избегать мадемуазель Гижицкую, а на лекциях Закона Божьего был сух и держался строго в рамках рассматриваемого урока. Некая беззвучная жизнь кипела теперь в дортуарах первого отделения, однако внешне девицы были само усердие, прилежание и послушание.

– Девушек напугали Лизины видения. – Маша рассудила, что немного почти полной правды делу не повредит. – Вот они и решили, что Maman будет придирчиво за ними следить или поручит такую слежку госпоже Рощиной. А нам вовсе не хочется, чтобы перед выпуском в личные дневники были вписаны низкие отметки по поведению.

– Скажу вам совершенно честно, Мария, столь резкие перемены в поведении весьма подозрительны и именно они заставляют мадам наставницу пристально за вами следить. Куда более пристально, чем ежели бы вы продолжали проказничать, шушукаться и подсказывать на лекциях.

Маша не нашлась с ответом. Да и не нужен был тут никакой ответ – ее положение и без того было непростым. С одной стороны, она должна была защищать своих подруг от всех, даже кажущихся неприятностей. С другой же, Иван Акимович был все-таки не совсем посторонним человеком.

Вот уже второй год Маша служила в его семье гувернанткой. Судьбе угодно было распорядиться так, что ее старший брат, единственный оставшийся в живых член семьи, умер в госпитале от скверной, плохо залеченной раны. Последнему Бирону хватило сил составить завещание, которое давало Марии возможность всю жизнь жить спокойно и небедно, а по замужеству передать мужу вполне пристойное, немалое, скажем честно, приданое. Это же завещание позволяло девушке спокойно окончить институт. Однако царским рескриптом, дабы сохранить имя Биронов, Марии была дарована возможность получить от государства вспомоществование на окончание Одесского института благородных девиц и, буде такая возможность представится, служить в «приличном доме» воспитательницей или гувернанткой «во имя сохранения душевного спокойствия и здоровья» последней из рода курляндских Биронов. При этом царский рескрипт как-то «позабыл», что последние Бироны были высланы в Южную Пальмиру, подальше от света. Возможно, из-за дурной славы, которую принес им пра-пра… в общем, далекий предок. Но, возможно, виной этому был скверный характер брата – жесткий, суровый и, как слышала Маша, весьма неугодный при дворе. Как бы то ни было, брат и сестра Бироны жили в Одессе уже десять лет. А теперь Маша осталась одна…

Сначала девушка удивилась подобному высочайшему разрешению, но очень быстро поняла, что Maman (именно она хлопотала об этом документе) оказалась права: надо о ком-то заботиться, чтобы сохранить присутствие духа. Тем более ей, Маше, оставшейся совершенно одной в этом мире.

– Дитя мое… – В тот родительский день мадам Рощина была дежурной классной наставницей, а Маша, раз уж ей некого было ждать, вызвалась дежурить в приемной, встречать родственников и провожать их к институткам. – Я думаю, вам следует выполнить рекомендацию Maman… Человеку нельзя быть одному, а тем более молоденькой девушке. Вам надо знать, что кто-то беспокоится о вас. Вам самой надобно о ком-то заботиться, беспокоиться. Вам необходимо куда-то тратить свои душевные силы. Ибо здесь, в стенах нашего института, жизнь расписана поминутно и тратить силы можно лишь на глупости или шалости. А взрослым девушкам шалить… mauvais goût[3]3
  Дурной тон, дурной вкус (фр.).


[Закрыть]…

– Слушаюсь, – присела в книксене девушка. – Однако не будет ли сие неуважением к моим подругам? Ведь я их брошу, не смогу проводить с ними столько времени, сколько уделяла раньше.

Мадам Рощина рассмеялась (хотя правила института предписывали сдержанность, особенно в проявлении чувств).

– Ах, дитя… Ну разве будет дурно, разве обидятся на вас подруги, если вы будете покидать их на два-три часа? Ведь вы же сутками вместе – спите, едите, учитесь, гуляете, даже сплетничаете, ни на минуту не расставаясь. Считайте, что вы дадите девушкам возможность отдохнуть от вас, а себе – отдохнуть от них.

– Да, мадам… – Маша вновь присела в реверансе.

– Госпожа начальница поручила мне присмотреть для вас приличную семью, где нужна была бы гувернантка.

Маша вскинула на классную даму глаза. Вот сейчас ей предложат дом какого-нибудь разожравшегося купца, которому взбрело в голову учить детей иноземным языкам, вместо того чтобы давать им ежедневные уроки хорошего тона или просто воспитывать их благородными людьми, не наглыми или надменными. (Отчего-то купечество Маша считала сплошь надменным, наглым и разожравшимся. И отчего-то именно купеческих детей опасалась более всего.)

Мадам Рощина меж тем продолжала:

– Однако мне подумалось, что нет смысла что-то искать. У профессора Яворского двое детей, старшая дочь прошлым летом пришла к нам в начальный класс, а сыночку не так давно исполнилось семь. Жена профессора весьма тяжко хворает, и помощь в воспитании детей ему будет совершенно не лишней. Согласны ли вы, чтобы я предложила вас в гувернантки в это семейство?

Маша ответила, почти не задумываясь:

– Конечно! Конечно, я согласна!

– Не горячитесь, мадемуазель, – тепло улыбнулась мадам Рощина. – Дети могут быть совершенно не похожи на родителей. Иван Акимович – умница и человек просто превосходный. Но его дети могут оказаться и злыми, и балованными, да и не готовыми к появлению чужого человека в доме.

– Их матушка болеет, и, значит, тепло и участие им тоже необходимы…

– Хорошо… Хорошо, что вы так настроены. Педагогика требует невероятных усилий, которые вознаграждаются далеко не сразу. Если вознаграждаются вообще. Но вы не теряйте присутствия духа. Идите, дитя, встречайте родителей воспитанниц. Я безотлагательно поговорю с профессором.

Маша присела в поклоне – обязанности следовало выполнять, тем более добровольно на себя возложенные, да и слову мадам Рощиной можно было верить. Она действительно побеседует с профессором и действительно не будет откладывать дела в долгий ящик. Уж о характере Анастасии Вильгельмовны девушки выпускного класса знали все.

Этот разговор состоялся в самом конце лета, в первые дни учебного года. А уже через неделю Маша собиралась на свой первый урок в семью профессора. По словам мадам Рощиной, тот тоже был весьма доволен тем, что гувернанткой в его доме будет именно мадемуазель Бирон.

– Он благоволит к вам, Мария. Сказал мне, что его детям общение с вами будет чрезвычайно полезно. Сам профессор числит вас в лучших своих ученицах, и потому в такой вашей службе не будет характера выпрашивания оценок или завуалированных дополнительных уроков естествознания.

Маша кивнула и удивилась про себя, как же все хорошо складывается. Ведь и она с удовольствием посещала лекции профессора, с удовольствием готовила уроки и с удовольствием получала высокие оценки по его непростому предмету. Чуть легче стало, правда, в прошлом году, когда Анна Юшневская начала приносить в институт книги из университета, которые ей передавали братья. Учебники по химии и физике столь сильно открыли воспитанницам глаза на мир, что сие стало заметно всем учителям. Особенно радовался профессор Яворский. И особенно сильно страдал отец Годунов, которого просто изводили коварными вопросами «обожавшие» его мадемуазели Гижицкая и Лорер.

Итак, через неделю состоялся первый из уроков Марии Августины Бирон в семействе профессора Яворского. К счастью, опасения мадам Рощиной оказались напрасными – дети профессора были доброжелательными и вполне старательными. А когда Иван Акимович сказал им, что у мадемуазель Марии нет никого на целом свете, они стали еще и жалеть девушку (хотя старались этого не показывать). Маша радовалась успехам своих учеников, профессор был доволен тем, как к лучшему изменились его дети, а Maman как-то вполголоса сказала классной наставнице первого отделения:

– Вы были правы, милочка, девицам следует давать некую отдушину. Я смотрю на мадемуазель Бирон и радуюсь ее преображению. Благодарю вас за столь мудрую подсказку и чрезвычайное усердие в деле воспитания!

Мадам Рощина опустилась в глубоком реверансе – похвала госпожи начальницы дорогого стоила. Быть может, не сразу, но ее усилия замечены, ее наблюдения послужат девочкам. И, пусть самую малость, послужат и ее непростой и небыстрой карьере.

Однако мы отвлеклись. Пора вернуться к семье профессора и Маше.

Девушка посещала дом Яворских сначала два раза в неделю, а потом четыре – жене профессора стало хуже, он много времени вынужден был проводить с ней, а дети оставались совсем без присмотра. Маша с удовольствием возилась с ними, играла, превратив уроки немецкого и французского в увлекательный и бесконечный рыцарский роман. Как-то раз, после одной из таких игр, девушка заметила, что сынок профессора Дмитрий, Митенька, весьма нетверд в правописании, а читает и вовсе скверно.

– Иван Акимович, быть может, разумно было бы дать и Мите начальное образование? Ведь ему почти восемь, еще год – и надо будет выбирать для него гимназический курс или, быть может, военную карьеру…

– Вы правы, мадемуазель. – Профессор взял руку девушки и чуть коснулся губами тыльной стороны ладони. – Я и сам уже подумывал об этом. Однако за болезнью Ирины все остальное словно перестает существовать, едва я вхожу в дом. С вашим появлением я стал спокойнее за детей. Но брать еще одного учителя… Нынче и накладно, и не ко времени.

– Тогда, быть может, я займусь с ним сама? Нехорошо, что он нудится на уроках сестры.

– Мадемуазель… я и просить вас о таком не смел.

Девушка с удивлением заметила в глазах профессора слезы. Чтобы Иван Акимович, всегда сдержанный и ровный, чуть ироничный, прошедший под руководством самого Пирогова дни сражений у Севастополя, настолько расчувствовался… В это трудно было поверить.

– Не удивляйтесь, мадемуазель, – с понимающей улыбкой Иван Акимович вытер глаза. – Семья – это все, что у меня есть. Подобно всем родителям, я мечтаю о лучшей доле для них, готов в лепешку расшибиться. Но иногда с ужасом понимаю, что времени для детей у меня не остается вовсе, и это весьма и весьма скверно. Ирина хворает, а я бессовестно переложил заботы о Мите и Варе на ваши плечи и на плечи нашей заботливой Груши.

Грушей профессор звал Аграфену Денисовну – домоправительницу, экономку и непревзойденную стряпуху, которая некогда была дворовой девкой в семье жены профессора, а потом стала ангелом-хранителем всего профессорского семейства. Чуть грубоватая, она, однако, обладала золотым сердцем и болела о семействе «Иринушки» как о собственном.

– Грушенька, ты нам как мама, – как-то сказал четырехлетний тогда Митя, прижимаясь к снежно-белому переднику Груши.

– Не говори глупости, Митя, – Аграфена нахмурилась. – Ваша маменька приболела, вот я ей и помогаю. Мама у вас Иринушка, она вас любит и заботится каждую минуточку своей жизни.

Мальчик промолчал, но, судя по нахмуренному лбу, мнения своего не изменил. И все годы до описываемых нами событий продолжал относиться к Груше куда лучше, чем к матери.

Маша поначалу опасалась суровости Аграфены Денисовны, но потом поняла, что та подобным образом пытается скрыть свои чувства к детям «Иринушки». Увидев, что «мамзелька» приняла детишек всем сердцем, стала к ней относиться так же заботливо, как и ко всему семейству профессора.

– Ишь ты, худенькая какая… Скажи-ка мне, Иван Акимыч, мамзелька-то девочка совсем, верно, годков пятнадцать ей?

– Шестнадцать, думаю, Груша. Да ты сама спроси у нее.

– Спрошу, мне чиниться нечем. А вот только, думается, кормят мамзельку в институте ихнем скверно, раз она такая худющая. И ее подружки, поди, в черном теле содержатся.

– Я бы не сказал так, но, думаю, ни одна девушка не в силах отказаться от лакомства.

– Да что там лакомство, Акимыч! И деткам, и мамзелькам кушать надо хорошо! А то, гляди ты, ни кожи, ни рожи, одна коса да глазищи синие сверкают. Ты уж прости меня, но я девицам собирать корзинку буду, пусть порадуются домашней-то еде. А Машенька и привезет подругам своим и увезет…