Текст книги "Институтка. Любовь благородной девицы"

– Не волнуйтесь так, папенька. – Анна была напугана словами отца, но куда больше тем, как выглядел граф. Впервые за много лет щеки его пошли красными пятнами, пальцы левой руки заметно дрожали.

– О нет, дитя мое, я еще и не думал волноваться! Мало кто среди властей предержащих видит картину во всей ее ужасающей полноте, но, к счастью, есть и вполне разумные люди. Они, точно так же, как и я, опасаются, что все эти события могут закончиться не просто резней в узком переулке, а весьма обширными военными действиями.

– Отчего же, граф? Почему вы столь категоричны? В чем видите угрозу войны?

– Нуте-с, придется вспомнить о болгарских событиях, ведь не так уж много времени прошло. А мой сын поправит меня, если вдруг я что-то забуду.

Александр кивнул – отчего-то монолог отца ему был сейчас неинтересен, а куда более интересной была бы, пусть и молчаливая, прогулка с гостьей по берегу моря, по славной узкой тропинке. Что-то в глазах этой девушки, в ее скупых словах заставляло думать, что ее душа глубока и сильна. Чем-то она и впрямь напомнила Александру сестру. Быть может, это и есть та самая «она», о которой только днем они с Аннушкой болтали, вдвоем усевшись на старый пень?

Однако уйти от стола, да еще и увести с собой милую юную баронессу? О нет, сие было совершенно невозможно. А Раевский-старший уже столь углубился в рассуждения о высокой политике, что его и прерывать было немыслимо. Вот и пришлось Александру слушать то, что он, говоря по чести, уже не раз слышал. Особенно когда отцу приходили письма из Петербурга.

– В Болгарии, как вам известно, положение христиан еще более тяжелое, чем в Боснии или, к примеру, в Герцеговине. Всего десять лет назад турецкое правительство переселило в Болгарию почти сотню тысяч черкесов, сиречь горцев-мусульман, бежавших с Кавказа. Большинство этих, с позволения сказать, джигитов не хотело заниматься ничем, кроме грабежа, – они не возделывали земли, переданные им в вечное пользование, не ткали и не шили, не ковали кумганов, не… Они не делали ничего, предпочитая грабить трудолюбивых болгар. Конечно, болгары подняли восстание. Однако туркам удалось его подавить.

– Черкесы и башибузуки вырезали в Болгарии почти тридцать тысяч мирных жителей. Они залили страну кровью, папенька…

– Ты прав, сын.

– Эти кровавые мятежи заставляют думать о том, что христиан следует как-то защитить. Пока за границами империи остались еще наши единоверцы…

– Ох, Александр, не повторяй чужих глупостей. Ретивым военным только дай возможность – они своими сапогами истопчут весь мир. Вся эта болтовня – суть прикрытие для захватнических планов. Не хочет ни Англия, ни Франция кого бы то ни было спасать, а хочет лишь продажи вооружения. Да еще, конечно, переделить сферы влияния. Или, – тут граф нехорошо усмехнулся, – под маской спасения христианских братьев и вовсе извести мусульман. Да так, чтобы и сам Константинополь опустел навечно.

– Уж слишком вы категоричны, папенька…

Запал графа заметно стих. Он вновь взял в руки бокал с янтарным токайским, который отставил, едва зашла речь о войне. Посмотрел через вино на свет свечи, пригубил. Отставил бокал и только в этот момент, видимо, полностью пришел в себя.

– Простите меня, милые мои гостьи… Как все бывшие военные, все не могу с мундиром расстаться, все о рекогносцировках да стратегиях думаю. И поседел уже, одряхлел, а все о высоком.

– Так уж и одряхлел… – с двусмысленной улыбкой повторила за графом баронесса.

– Милая Агния, видали бы вы меня раньше. До появления этих милых крошек…

Александр и Анна переглянулись. Отец вполне отчетливо намекал, что им, «милым крошкам», следует оставить старших, по возможности прихватив с собой и дочь баронессы. Анна, как не раз это бывало, решительно взялась за дело.

– Папенька, вы устали. Можно мы прогуляемся к морю или покажем милой Жюли сад? Сами же знаете, как там красиво в конце весны!

– Конечно, доченька. Только не утомляйте нашу гостью – она же не привыкла к вам и вашему бурному темпераменту. Александр, проследи за сестрой!

– Слушаюсь, папá!

Граф улыбнулся баронессе, та ответила ему понимающей улыбкой.

– А мы дождемся вашего возвращения здесь. Не дело старикам вместе с молодыми по потемкам бродить.

И вновь Жюли укоризненно покачала головой. И вновь что-то в глубине ее глаз заставило сердце Александра биться тяжело и неровно.

Глава восьмая

Обыкновенно семья Раевских до поздней осени жила в Крыжановке. Неспешные прогулки, занятия Анны с приходящими учителями, чаепития на террасе или «Чайной поляне», подобные уже увиденному нами, рыбная ловля, у Раевского-старшего, как мы уже слыхали, крайне неудачная. Ожидание писем от Александра, частых и подробных, и их неторопливое чтение по вечерам.

Даже привязанности графа, прекрасные дамы, появляющиеся и исчезающие непредсказуемым образом, – все это для Анны уже сложилось в привычную череду событий. Нынешнее же лето, к счастью, обещало стать совсем другим.

Саша, окончивший училище и появлявшийся дома все чаще, отец, вдруг избравший одну-единственную пассию, зной, окутавший окрестности непривычно душным покрывалом… Всего этого должно было хватить, чтобы понять, что вскоре их жизнь изменится.

Анна и желала этого, и не желала. Она радовалась за отца. Наслаждалась присутствием брата – и, положа руку на сердце, никаких перемен не желала. Хотя ума ей хватало, чтобы понимать: от ее желаний мало что зависит. Но хоть свое мнение по этому поводу она могла высказать, верно?

– Ну что ж ты опять нахмурилась? – граф Раевский посмотрел на дочь поверх очков. – Каждый раз, когда мы ждем к ужину баронессу с дочерью, ты становишься темнее тучи. Тебе так не нравится Жюли?

– Ах, отец, я-то тут при чем? Она, и это заметно невооруженным глазом, весьма нравится Александру. И мне этого достаточно. Тебе же нравится старая баронесса – и этим я тоже вполне довольна. И не сержусь я вовсе…

– Тогда зачем же хмуриться? – тон отца стал суше.

Анна понимала, что его обидели слова «старая баронесса». Честно говоря, она была вовсе не стара и, что еще честнее, за время визитов в дом Раевских заметно похорошела. Однако как же ее иначе было назвать? Баронесса Агния? Или Агния Львовна? Это вызывающе фамильярно, скандальный «сан фасон». Такое можно позволить себе только по прямому ее, баронессы, дозволению.

– Хмурюсь я, папенька, из-за того, что в сем неприкрытом сватовстве вижу нечто недоброе. Я сейчас о Жюли и Александре говорю. Должно быть, вы с баронессой уже все решили и теперь просто позволяете своим детям привыкнуть к этой мысли.

Граф отложил газету. Анна всегда была умна, излишне, по мнению света, с которым граф иногда соглашался, но тут уж ничего не поделать. Хотя лучше жена умная, чем беспросветная дура, пусть даже принятая в свете и признанная там за умницу. А нынешние слова девушки выдали еще и ее проницательность (черту, которую светским дамам иметь крайне нежелательно… ну или хотя бы следует тщательно скрывать).

– Хм, дочь… Похоже, мне следовало и с тобой обсудить наше решение.

– Или хотя бы сообщить о сем.

– Или хотя бы сообщить.

– Вы с Агнией Львовной собираетесь венчаться?

– Быть может, голубка моя. Однако прежде, мы думаем, недурно было бы поженить наших детей.

– Да это уж понятно. Но только я теряюсь в догадках вот о чем: зачем Александру, умнице, настоящему офицеру, такая беспросветная дура, да к тому же еще и надменная ломака?

– Ты просто ревнуешь, Аннушка.

– Как скажете, папенька.

– Дитя, не сердись попусту. Александр – взрослый мужчина. Ежели ему сей брак будет нежелателен, его никто неволить не станет. Ни до оглашения, ни до помолвки дело еще не дошло, расстанутся, что ж… попытка не пытка. Нам с баронессой сей брак казался вполне хорошим. Ежели дети будут думать иначе… на то воля Божья…

– Да Жюли-то вообще не думает, отец! Как будто и не умеет! Она повторяет матушкины слова, сплетни, которые в свете узнала, разговоры дворни, которые услышала. Словно в ее голове пусто, как в… как в вашей чашке!

Граф посмотрел в свою чашку, и впрямь уже опустевшую. Потом поднял глаза на дочь.

– Знаешь, Аннушка, любой мужчина иногда мечтает о том, чтобы ему досталась именно такая, пустоголовая жена. Из нее же можно веревки вить!

– Уж не знаю, папенька, о чем там мечтают мужчины, однако не вижу в пустоголовости Жюли ничего хорошего. Она надменна, требовательна и, сдается мне, никогда в жизни отказов не получала. Матушка ею и по сю пору руководит денно и нощно. Вы желаете, чтобы баронесса и Александром нашим командовала?

– Быть может, Жюли все же не так беспросветно глупа? Быть может, она, став женою, будет слушаться мужа так же, как слушала матушку? Не смотри на все вокруг в черном свете, Аннушка.

Девушка вздохнула. Да, уже все решено. И, видимо, ни на какие перемены этого решения надеяться не приходится.

Так оно и оказалось. Александр ходил словно одурманенный – имя Жюли вызывало на его устах улыбку, а ее появление всегда превращало старшего брата, спокойного и уравновешенного, в нервического и неумного болтуна. Теперь уже по тропинке над морем Александр гулял только с молодой баронессой, и Анне было противно наблюдать, как брат изо всех сил пытается развлечь молчаливую и меланхолически улыбающуюся гостью, а та, будто милостыню, бросает слово-другое, не в лад и невпопад.

Пришел август. Сады ломились, дворня с ног сбилась, чтобы не дать пропасть ни единому плоду или ягоде. Анна, забыв, что она графская дочь, все время проводила то в кухне, то в кладовой, помогая чем только можно (и, конечно, тайком лакомясь пенками вишневого или крыжовенного варенья, до каких была большая охотница).

В Яблочный Спас Анна наконец утром увиделась с братом. Вернее, выйдя поутру к столу, она увидела отца и Александра, обсуждавших какое-то, судя по всему, важное и скорое событие.

– Аннушка, ну вот и ты… – лицо брата осветила улыбка. – Наконец наша графиня перестала быть замарашкой.

– Саша, что с тобой? – Девушка изумленно посмотрела на брата. – С каких это пор ты столь пренебрежителен? Отчего вдруг стал меньше уважать труд?

Александр смутился – Анна-то была права, он и в самом деле в последнее время стал свысока смотреть и на суетящихся слуг, и на их нелегкий труд. Что это с ним?

– Я просто пошутил, сестренка.

– Дай-то бог… А о чем вы с папенькой столь таинственно шептались?

– Мы званы на бал к баронессе. На обед завтра в третьем часу пополудни.

– И что тут такого удивительного?

– Ты звана тоже, голубка, – вступил в беседу Раевский-старший. – И это не просто званый обед, это смотрины. Пусть в наш просвещенный век пустая дань традиции. Однако Жюли настаивает, а Александр спорить не стал – что толку спорить с невестой, коли она все равно согласилась стать женой?

– Ох ты господи… Смотрины. Поди, и сговор был, и оглашение последует.

– И что же тут дурного? – Александр пожал плечами. – Старинные обычаи след соблюдать. Они сотни лет народ поддерживали, незачем отказываться от мудрости извечной.

Анна промолчала – она сразу узнала эти слова. Раза три, еще в те дни, когда она сопутствовала брату и Жюли в прогулках, ей уже довелось слышать и о сотнях лет, и о традициях. Нет, девушка не была нигилисткой (она и слова-то такого не слышала), однако что-то невыразимо театральное, донельзя искусственное виделось ей в том, что высший свет повторяет старинные крестьянские обряды, повторяет буквально, не задумываясь о том, что тем самым уничтожает их тайный, сакральный смысл, который предки вкладывали в каждое действо. К тому же Жюли, вернее, ее матушка, собиралась следовать традициям, мало присущим Одессе и ее окрестностям. Хотя, возможно, все дело было в том, что имение семьи баронессы стояло на Ладоге. Похоже, что и традиции оттуда.

– Ну хоть кругового-то хождения можно не опасаться? Трудно представить себе пышные платья с турнюром в сочетании с простым платком. А уж представить Жюли, вокруг стола с приданым идущую, так и вовсе невозможно.

– Отчего же невозможно? Все будет. И сговор, и оглашение, и смотрины. Вронские род старинный, корни во тьме веков теряются. Если уж они традиций соблюдать не будут, то кому же тогда их соблюдать?

Девушка тяжело вздохнула. Почему-то ей привиделась черная туча, окутавшая тело брата, особенно беспросветная и непрозрачная там, где было лицо Александра. Спорить было бесполезно, увещевать – неразумно. И Анна покорно кивнула:

– Ты прав. Древность рода ко многому обязывает.

И пока мужчины заканчивали завтрак и обсуждение, она печально опустошала плошку с вареньем.

Должно быть, съев без малого полфунта варенья, Анна погрузилась в липкое, сладкое, даже чуть приторное настроение. И это настроение напрочь отбило охоту что-либо говорить, о чем-либо спорить, что-либо отстаивать. Поэтому она безмолвно отправилась вместе с отцом и братом на званый обед, который те упорно называли смотринами. От старины на этих смотринах было немного: празднество, устроенное в доме невесты, присутствие родственников невесты, от матушки до самой дальней кузины, открытые сундуки, полные старомодных одежд, и пение доброго десятка древних старух, которое сопровождало весь долгий трехчасовый обед. Анна почти не ела – уж очень обильными были порции, к тому же источающие аромат гари, меда и жира.

– Это все старинные блюда, душенька, – шепнула сидящая рядом с Анной кузина Жюли, Ольга. – Их на открытом костре приготовили, повара особого аж из имения северного пригласили. Ах, как это прекрасно, как трогательно вот такое соблюдение древних традиций и установлений… Как способствует счастливой семейной жизни…

Анна была уверена, что не старинные установления способствуют счастью семейной жизни, но промолчала. Однако есть кабана в меду, источающего жир и вонь, все же не стала.

Родители жениха, представленные отцом и сестрой, тоже могли вызвать нарекание у педантичных блюстителей древних традиций. Однако граф был вдов, и тут уж ревнители могли кричать или молчать по собственному выбору – этим графиню Раевскую было не воскресить.

«К несчастью», – подумала Анна. Надо сказать, что все события и действа этого странного дня с самого рассвета заставляли ее думать о том, какое чудовищное несчастье предстоит пережить брату, в какую ужасную яму он по собственной воле делает шаг за шагом. Анна все это видела и… молчала. Ее, она знала это, никто бы не послушал. Вернее, ее бы никто не услышал. И оттого девушка лишь кручинилась о матери, которая не допустила бы подобного спектакля, и мечтала о том, чтобы с ней ничего похожего брат и отец не сотворили, пусть и из лучших побуждений.

Крестный отец жениха, увы, только так теперь именовали Александра, его дядю по матери, граф Румянцев, тоже с заметным недоумением терпел все происходящее. Он был нечастым гостем в семье покойной сестры, однако все же раз в месяц приезжал и в Крыжановку летом, и в особняк в Аркадии зимой. Нынче же все эти «традиционные» действа его удивляли, изумляли и даже несколько пугали. Однако обсудить перемену, произошедшую со всегда разумным и прогрессивно настроенным графом Раевским, он не мог – сам граф был занят «обрядом», а его дочь Анна, это видел Михаил Афанасьевич издалека, пребывала в не меньшем изумлении и отвращении.

– Дорогие гости!

На середину обеденной залы вышла баронесса Вронская. Ради «древних обрядов» она была одета богатой крестьянкой – рубаха, сарафан, кокошник, даже лапти. Анна в который раз удивилась, на что только люди не идут в угоду своим заблуждениям.

– Дорогие гости, прошу в девичью! Мы готовы представить приданое милой моей Юленьки.

«А что за девичья? Будуар, что ли?» Вместе со всеми Анна перешла в другую комнату – и в самом деле будуар рядом со спальней Жюли, вероятно. Нежно-розовый, с бутончиками, купидончиками и кошечками на потолке, стенах, обивке козеток и стульев, это был, вне всякого сомнения, именно «уголок девичьих грез». Нынче, правда, уставленный сундуками, на которых стояли картины, старинная посуда и утварь, сделавшая бы честь любой крестьянской избе. «Боже милостивый, они даже самовар притащили!» Анна подошла ближе и провела ладонью по боку до блеска начищенного двухведерного чудовища. «Тула, 1773 г. Р.Х.» – гордо значилось на этом боку.

– Хорошо хоть, они о приданом не торгуются, – прошептала девушка.

– Ты права, Аннушка, – раздался рядом едва слышный голос дяди. – Вот если бы они еще и Воловьи Лужки делить стали…

Дядя и племянница заговорщически улыбнулись друг другу. Однако граф Румянцев изумился бы, если бы узнал, что еще вчера баронесса и граф Раевский на весьма высоких тонах и впрямь обсуждали, кому достанется ныне необитаемый старинный дом в Крыжановке, выстроенный еще прапрадедом Раевских, с садом, лесом и полями, простирающимися почти на шесть верст на север от села. Однако сейчас все было чинно и благородно. При гостях граф и баронесса расписались в совместно составленной описи приданого, где было указано все движимое и недвижимое имущество, размер денежного капитала и ежегодного дохода от него, виды содержания на случай смерти мужа и жены для детей, родственников и прислуги. Одним словом, отец жениха и мать невесты составили настоящий и весьма обширный брачный контракт.

Присутствующие, занятые созерцанием столь нужного деяния, не сразу заметили, что их вежливо, но непреклонно выставляют из «девичьей». Вскоре здесь остались только родственники и наряженный в сияющую золотом рясу священник. То был один из советников Священного Синода, тоже «выписанный» из столицы, которому за участие в «старинном обряде» была обещана немалая сумма «на дела божественные».

– Помолимся же, – запел батюшка, – братья мои и сестры, за священство любви. Попросим же у Господа нашего долгих лет счастливой совместной жизни жениху да невесте…

Бархатный бас отдавался эхом от многочисленной металлической утвари, заставляя ее тихонько дребезжать. Анна готова была уже смеяться, но тут батюшка схватил ее за руку и повел вокруг огромного дубового стола, уставленного шкатулками с драгоценностями невесты.

– Не она, – раздалось сзади шипение баронессы, – невеста не она. Это сестра жениха, батюшка…

– Она, матушка, – прогудел священник, – она тоже чья-то невеста. Не мешай обряду, дочь неразумная…

Другой рукой он взял за кисть Жюли и повел обеих девушек дальше.

– Возьмемся же за руки, дети мои, да замкнем дружеский круг во имя любви сего отрока и сей отроковицы, воздадим хвалу Господу и не будем роптать, коли Он посылает нам испытания. Ибо мудр Отец наш и всевидящ. И более, чем мы можем выдержать, нам не даст…

Рядом с Анной появился дядя.

– А батюшка-то здорово навеселе. Вишь ты, что учудил. Смешал все моления в одно да и скомкал на радостях, яства, поди, обильные вкушаючи.

– Яства?

– Да, детка. Сейчас будет подана очередная перемена. Как баронесса сказала, во имя долгой и счастливой жизни.

– Господи, – Анна почти стонала. – Что же тогда на свадьбе будет?

– Сие мне неведомо. Однако ничего хорошего ждать не приходится. Думаю, будем три дня обжираться, прости, племянница, да краковяк плясать иль хороводы вокруг жениха с невестой водить.

– Ох, граф, вам бы все шутить…

– Сие вовсе не шутка, детка. Опасаюсь, что все еще будет, причем более безумно. Опять же, впереди сговор.

Здесь нам следует ненадолго отвлечься от происходящего, чтобы обратить внимание на смысл слов графа Румянцева. Традиции, хоть и не столь ревностно и глупо соблюдавшиеся, все-таки диктовали события от согласия на брак двух семей до самого дня свадьбы. Правда, речь чаще все же шла о семьях купеческих или крестьянских. Однако же…

Итак, после церемонии смотрин договаривались о дне сговора, который, как правило, назначался через две или три недели. В этот день в доме невесты устраивали бал с угощениями, на который рассылали специальные приглашения, подписанные родителями невесты. Отец невесты представлял собравшимся жениха и невесту и публично объявлял об их помолвке. Гости поздравляли молодых, а жених дарил невесте обручальное кольцо с драгоценным камнем. Завершался сговор балом, который открывался вальсом жениха и невесты.

В день сговора помолвка приобретала публичную огласку. После сговора ни одна из сторон не могла отказаться от свадьбы без серьезных юридических последствий. В противном случае пострадавшая сторона могла потребовать возмещения затрат, связанных с приготовлениями к свадьбе. Размер неустойки был значительным, поэтому свадьбу старались не расстраивать. На второй день после сговора совершался обряд вручения невесте «Божьего милосердия» – икон, которые вместе с приданым перевозили в дом жениха.

Немалое значение имело и церковное оглашение будущей свадьбы. Согласно канонам православной церкви, желающие вступить в брак должны были в устной или письменной форме сообщить священнику своего прихода имя, происхождение и социальное положение избранника. Три ближайших воскресенья (или праздничных дня) священник по окончании литургии объявлял прихожанам имена жениха и невесты. Делалось это для того, чтобы выяснить, нет ли каких-либо препятствий и помех браку. Если молодые принадлежали разным приходам, то соответствующие объявления делались священниками обеих церквей. По прошествии указанного срока священник выдавал невесте «билет на женитьбу», в котором указывался ее возраст, сословная принадлежность, а также делалась отметка о том, что девушка регулярно бывает на исповеди, прошла обряд причастия и что после троекратного объявления брака в церкви никаких помех к свадьбе не выявлено. Такой же билет выписывался жениху.

Можно не сомневаться, что баронесса собиралась педантично соблюсти все каноны. Однако действительность превзошла даже самые отчаянные опасения Анны: Вронские решили еще и переезд приданого устроить. Это действо именовали «постельным поездом» и тоже устраивали в купеческих, а не в дворянских семьях. Однако же «соблюсти священные старинные традиции» баронесса решила все, до каких сможет дотянуться.

Накануне венчания, назначенного на пятое сентября, в тот самый необитаемый дом Раевских, о котором жарко спорили баронесса и граф, было решено перевезти приданое невесты. Пять подвод, запряженных тяжеловозами, наконец покинули имение Вронских в Куяльнике и отправились в путь. После отбытия приданого невесте вместе с матерью положено было бы молиться на образа. Однако Жюли и баронесса наконец устало опустились в кресла и позволили себе выпить кофе. В первый раз за долгий месяц педантичного до абсурда «соблюдения обрядов».

Между тем «постельный поезд», состоявший, как уже было сказано, из пяти подвод, преодолел не такое и большое расстояние и уже к вечеру достиг дома графа Раевского-младшего. Взглянем же поближе на приданое Жюли.

В первой подводе везли икону и самовар. Рядом с самоваром сидел мальчик-блюдник, который держал в руках поднос с пачкой чая, завернутый в шелк, и с огромной сахарной головкой, украшенной лентами. На второй подводе восседала крестная мать невесты, племянница баронессы по мужу, присматривавшая за тем, чтобы не разбилась драгоценная посуда из мейсенского фарфора, подаренного Жюли, когда ей исполнился годик, и, кто бы сомневался, давным-давно не модная. Однако «традиции превыше всего», и посуде, можно было спорить на что угодно, предстояло пылиться в дальней кладовой. Или, что тоже весьма возможно, украсить собой стол кого-нибудь из прислуги, коей будет пожалована в виде милости или как награда за верную и непорочную службу. В руках баронесса Вронская-Кофф сжимала серебряную с позолотой солонку. Что уж думала обо всем происходящем баронесса, подлинная светская львица и враг условностей, нам неведомо, однако недолгая дорога на подводе ее совершенно не радовала. На третьей подводе перевозили постель, на четвертой – мебель и непременный плюшевый ковер, тоже подарок Жюли, но уже на три годика. В последней, пятой подводе должны были ехать сваха, державшая в руках живую индюшку, и тетка невесты. Но тут вышла неприятность – не было у невесты свахи, да и индюшку-то кто-то должен был держать. И потому на пятую подводу погрузили все, что могло спокойно добраться не в баронской карете: одежду, безделушки, картины и книги. «Милые сердцу мелочи», каждую из которых баронесса Вронская густо полила слезами, провожая в новый дом дочери.

Хорошо, что ничего этого Анна не знала и не видела. Ей вполне было достаточно смотрин, чтобы заречься от дружбы с будущей женой Александра. Она подумывала даже о том, чтобы отказаться от присутствия на венчании. Но это, понятное дело, было бы настоящим вызовом, и девушка, поразмыслив, не стала даже заговаривать об этом.

Итак, наступил день венчания. Накануне, когда уже стемнело, Анна получила свадебное приглашение – украшенный голубками и купидончиками именной билет. В приглашении значились имена Александра и Жюли, указывалось название церкви, в которой будет проходить венчание, час венчания и адрес, где состоится свадебный бал. К пригласительному билету прилагались меню и описание распорядка свадебного торжества. «Соблюдение традиций» продолжалось. Анна тяжко вздохнула и дала себе клятву, что уж она-то ни за какими традициями гнаться не будет. А ежели повезет, вообще к венчанию только вдвоем с любимым выйдет – без всей этой никому не нужной, смешной и стыдной суеты.

Вместе с отцом она села в карету, которая следовала за каретой Александра. Она откинулась на подушки и старалась не обращать внимания на странный стук, то и дело раздававшийся за стенками или над крышей кареты, – это свадебный поезд осыпали зерном и медными монетками. Девушка знала, что под колеса кареты в изобилии выложены цветы, но надеялась, что не увидит их, когда вернется домой.

К счастью, она не знала, что Жюли распорядилась выложить всю дорогу до дома Раевского и его супруги роскошными сентябрьскими астрами в три слоя. И что сейчас, когда молодые вот-вот должны были ступить под своды храма, воз пестрых осенних цветов остановился у ворот усадьбы графа.

В церковь молодые приехали порознь и разными путями, а возвращаться в дом мужа должны были в общем свадебном поезде. От остановившихся карет до церковных дверей постелили ковровую дорожку, а от входной двери до аналоя раскатали узкую атласную поверх темно-синей бархатной.

– Так купчишки на свадьбах делают, – пробурчал граф Раевский-старший, за месяц тоже изрядно уставший от исступленного и даже слегка истеричного соблюдения «традиций».

Всю службу Анна простояла в самом дальнем углу. Она пыталась понять, рада ли за брата. По всему выходило, что нет. Напротив, ее изрядно беспокоило все происходящее – от бурной деятельности баронессы-старшей до молчаливого потакания со стороны Александра и Жюли. Да и сам союз брата и баронессы Вронской-младшей немало пугал девушку – пугал более предчувствиями, источника которых она сейчас понять не могла.

Наконец все осталось позади. Новобрачные укатили в старинный дом Раевских. Следом за ними отправились баронесса с Владимиром Александровичем в одной карете, счастливо улыбающиеся друг другу. Анна, сказавшись усталой, обещала приехать назавтра – ей хотелось побыть в спокойном одиночестве. И она вернулась в городской дом.

Вернулась ровно за час до того, как порог этого дома переступил посыльный из полка. Молодого графа Раевского возвращали к месту службы.