Текст книги "Институтка. Любовь благородной девицы"

– Прошу, госпожа Томская, – классная дама улыбнулась и сделала приглашающий жест.

В этих вечерних посиделках мадам Рощина видела весьма нужные для ее учениц моменты: девушки осознавали, сколь важным и неизменным остается главное в любом институте – устойчивость традиций, пусть временами и жестких. И еще одно – из любого института, хоть здесь, хоть в столице, выходят девушки самостоятельные, которые не боятся принять вызов судьбы. Они пытаются спланировать собственную жизнь сами и, что еще важнее, ищут себе спутника жизни, сообразуясь не с тем, насколько он может защитить супругу от всех превратностей судьбы, а исключительно с чувствами. Ведь соратникам с судьбой всегда бороться проще. А чувства держат людей друг подле друга и в самые трудные, и в самые радостные моменты. Чего, увы, о богатстве сказать нельзя.

– В столовой учениц ждала общая молитва, – тем временем рассказывала Томская, – которую поочередно читали вслух воспитанницы первого отделения. После молитвы институтки пили чай и отправлялись в свои классы, где обыкновенно происходила новая церемония: классная дама усаживалась на свое место, а воспитанницы одна за другой подходили к ней, протягивали руки и широко раскрывали при этом рот, показывая зубы, дабы дать ей убедиться, что их ногти и зубы чисты. Затем девушки слегка приподнимали обеими руками платье – классная дама должна была проверить, в порядке ли обувь, а после поворачивались спиной – чтобы она засвидетельствовала, что корсет на месте, платье и передник сидят аккуратно. По окончании девушки делали поворот и реверанс.

Лидочка Томская широко улыбнулась.

– Мы к концу курса так изловчились в этом институтском артикуле, что проделывали его с быстротой молнии. Помню, в конце четвертого года поступили к нам новенькие, сестры-близнецы. Вот пришли они утром в класс, началась церемония… Они сидели недалеко от меня, и я случайно взглянула в их сторону. Вижу – глаза у них вытаращены, губы шепчут что-то вроде: «Господи, что это такое?» А потом обе как прыснут со смеха. Долго опомниться не могли, уж очень поражены были! А мы вдруг как-то посмотрели на это со стороны – и в ответ расхохотались. Счастье, что нашей классной дамой была мадам Горевская, женщина мудрая и тоже необыкновенно смешливая. Ах, как мы хохотали… Едва урок рукоделия не сорвали!

Классная дама вновь улыбнулась – слышала она об этой коллизии, причем от самой мадам Горевской. Вернее, читала в подробнейшем письме, полученном ко дню ангела.

– Продолжайте, мадемуазель…

– Благодарю, мадам, – Томская учтиво кивнула. – После сей церемонии, которая должна была закончиться ровно в девять, начинался урок, за ним, после небольшого перерыва, – второй. Этот второй, чаще урок математики или физики для большого класса и Закона Божьего для маленького, заканчивался ровно в полдень с выстрелом пушки со стены Нарышкина бастиона… Далее мы обедали и до двух часов пополудни была рекреация. Летом гуляли в саду, зимой сначала во дворе, а потом, когда становилось совсем холодно и избыточно снежно, в двух больших рекреационных залах, где занимались гимнастикой. В одной зале сходились все отделения большого класса, а в другой – все отделения маленького. В это же время девушки, обучавшиеся музыке, рассаживались по очереди за множество фортепьяно, рассеянных по классам, дортуарам и залам. Стояла ну просто стена из разных музыкальных фраз: идешь, бывало, по коридору нижнего этажа, а со всех сторон слышатся гаммы, экзерсисы, и все это сливается в один нестройный гул. Подымаешься в коридор второго этажа – те же звуки несутся изо всех комнат, на третьем этаже – то же самое. Для непривычного уха терзание, да и только!

– Да-да, мы так быстро привыкали к этой какофонии, что и не замечали ее вовсе, словно ее не существовало, – согласно кивнула мадам Рощина Лидочке.

– После рекреации до пяти часов опять два урока с небольшими перерывами между ними. В пять в класс к нам приходила горничная, милая такая, все нас жалела и приносила в переднике булки, на которые воспитанницы набрасывались, как голодные волки, хотя… Да, следует заметить, что так вели себя только воспитанницы в маленьком классе. В большом же институтская выучка уже брала верх: резкое проявление любого чувства, даже голода, обуздывалось, и воспитанницы разбирали булки с небрежной чинностью. От пяти пополудни до шести сидели по классам, вот как мы с вами сейчас. Это время предназначалось для приготовления уроков, но редко кто и впрямь готовил уроки. То был наш самый любимый и самый свободный час дня…

Теперь мадам Рощина и Лидочка говорили, почти перебивая друг друга. Выпускницы любовались своей наставницей и ее помощницей, у которых от возбуждения горели глаза. Понятно, что воспоминания всегда сохраняют для нас только самые светлые, радостные мгновения нашей жизни. Боль, печаль, тоска уходят, их нет в том прекрасном, что остается в наших душах от прошлого.

– О да, классные дамы уходили к себе в комнату отдохнуть, и их сменяли пепиньерки, которые были далеко не так страшны. Сами еще не отвыкшие от платья с нарукавниками и пелеринки, они не успели проникнуться начальственной строгостью и были снисходительнее. Их не боялись и обращались с ними запросто. Двери всех отделений раскрывались в коридор. Институтки толпились в нем, переходили из одного отделения в другое. Зачастую вновь звучала музыка, слышалось пение – уже не как упражнения, а для собственного удовольствия. Смех, крики, споры, рассказы – словом, полнейший беспорядок.

– Бедные пепиньерки, – Лидочка довольно улыбнулась, вспомнив, должно быть, как они с подругами изводили своих ни в чем не повинных начальствующих дам, – надрывались, пытаясь угомонить расходившихся воспитанниц, но, видя бесполезность усилий, махали на все это рукой и оставляли все на волю случая. К шести часам, вот уж чудо из чудес, все утихало и опять появлялась классная дама. Время от шести до восьми вечера было отведено чаще всего у больших или урокам хорового пения, или танцклассам (маленькие не пели и танцевали отдельно от больших), за исключением среды и субботы: по средам приезжали родственники для свидания. Они заполняли всю приемную залу, да так густо, что едва можно было повернуться.

– О да… А по субботам бывала всенощная, и в ожидании ее оба класса, большой и маленький, собирались в той же зале. То было единственное время, за исключением балов и торжеств, когда оба класса сходились в одной комнате, да и то строго разделялись по двум сторонам залы и не смешивались друг с другом. Ну а после восьми, кроме субботы, понятное дело, – ужин, общая молитва и затем сон.

– И так неизменно, изо дня в день, как хорошо отлаженные часы… – задумчиво проговорила Лиза.

– Вы правы, Журавская, – именно как прекрасно отлаженный механизм. Без сбоев, не перевирая ни секунды, не останавливаясь для разных безумств.

Лиза подумала, что, пусть и немало отличий в распорядке, однако в одном и Смольный, и их институт схожи – строгая, даже временами суровая немецкая система закаляет девушек, дарит ощущение собственных сил и, конечно, – тут уж если повезет – настоящих, на всю жизнь подруг.

Часы пробили шесть – сладкий час, отведенный для отдыха и воспоминаний, закончился. Впереди был урок, но не для выпускного отделения – девушки опять склонились над учебниками, чтобы готовиться не к показному, а к подлинному экзамену.

Глава седьмая

И вновь мы вынуждены покинуть по-своему уютные стены института – нам следует представить новых героев, которые сыграют в судьбе институток немалую, по-своему решающую роль. И для этого мы вернемся на целых два года назад и окажемся в графском имении на берегу моря, в стороне от роскошных летних домов вокруг Куяльника.

По слухам, дом сей когда-то принадлежал чуть ли не самому Михаилу Семеновичу Воронцову, светлейшему князю и новороссийскому и бессарабскому генерал-губернатору. Так это было или нет, поручик Раевский не знал. Историей семьи всегда увлекалась его младшая сестра, а ему было вполне достаточно того, что Аннушка рассказывала во время их вечерних прогулок вдоль берега моря. Сестрица графа была всего двумя годами моложе, но отчего-то вела себя, как старшая. Писала письма в училище, потом присматривала ему невесту, потом отговаривала, когда брат соглашался на очередной брак, потом опять присматривала.

К счастью, таких эскапад проделывать часто она не могла – брат много времени проводил на полигонах, где испытывал боевые устройства. Анна невероятно гордилась даже званием брата: «фурлейтский поручик». Это звучало красиво и не для каждого девичьего уха понятно.

– Ох, Аннушка, – морщился Александр. – Ну что ты все моим званием козыряешь? Поручик, он поручик и есть. Младший офицер – забот много, почестей мало. А уж мы, офицеры от артиллерии, гибнем чуть ли не первыми. Только великая пехота, основа любой армии, может с нами поспорить за это сомнительное первенство.

Анна качала головой и, не споря с братом, продолжала называть его именно фурлейтским поручиком, особенно при появлении в доме девиц из ближнего или дальнего круга друзей и просто знакомых графа Раевского-старшего. Отец брата и сестры, Владимир Александрович, овдовел почти десять лет назад, однако новой женой обзаводиться не стал. Он был настолько хорош собой, что в душевных привязанностях отказа не знал. Вдовые красавицы, еще не успевшие овдоветь красавицы, зрелые красавицы, еще не ставшие женами, – одним словом, графа на приемах всегда окружал подлинный цветник. Неудивительно поэтому, что и в летнем имении Раевских, в Крыжановке, всегда можно было встретить немало привлекательных особ самого разного возраста, от очень юных, как дочь графа, до весьма взрослых, как матушка графа Раевского-старшего, все еще выходящая в свет ровно два раза в год.

Граф же Раевский-старший отдал службе царю и отечеству двадцать пять лет и вышел в отставку с почетной и обременительной должностью интенданта партикулярной верфи в Санкт-Петербурге. Сменил дом в столице на семейное гнездо на окраине Куяльника, а летом отправлялся в Крыжановку, на берег моря, подальше от света, дабы наслаждаться лечебными грязями и водами. Граф жил в свое удовольствие, никому не ставя в вину ни озорного поведения, ни усердного отшельничества. Одним словом, превратился в настоящего барина-сибарита, наслаждавшегося каждым днем жизни.

Дочь свою Анну учением граф не мучил, однако домашнее образование девушка получила более чем удовлетворительное. Неженский ум, пытливый и педантично-усердный, позволял ей вести беседы на равных не только с дамами высшего света («Ой, папенька, они такие пустышки…»), но и с господами офицерами и статскими учеными, которых в округе было предостаточно. О том, насколько умны эти господа, Анна отцу не рассказывала, однако за девушкой тянулась слава «слишком умной для девицы».

– Доченька, – как-то раз спросил Владимир Александрович, – но зачем ты столь открыто демонстрируешь свой разум, зачем козыряешь своими знаниями? Ведь господин Платов, только что покинувший наш дом, вполне приятен, хорош собой, богат, да и к тебе питает теплые чувства. Отчего ты высмеяла его при большом скоплении гостей, отчего выставила болтуном и пустобрехом?

– Оттого, папенька, что сей господин есть именно болтун и пустобрех! Знаний мало, все больше сплетнями пробавляется. Да и то столь мелкими, что лишь провинциальной барыньке интересны быть могут. Богат? Да мне-то что с того? Я вроде тоже не бедна… А ежели ты решил меня именно за сего хлыща выдать, мог бы и предупредить: я бы его еще и не так унизила.

– Ну будет тебе! Он вовсе не так плох. Да и связи у господина Платова обширные. Жалко терять такое знакомство.

– Так вы и не теряйте. Скажите ему, что у дочери скверный характер. Что она дурно воспитана и решила не покидать отцовского дома до тех пор, пока старший брат не создаст семью.

Граф с улыбкой посмотрел на дочь:

– Ну что ж, я так и поступлю. Для посторонних такое твое решение и впрямь может служить оправданием любых резкостей. А на самом деле? Ты действительно решила не выходить замуж, пока не женишь брата?

– А на самом деле я поступлю так, как сочту нужным. И обещаю, папенька, что обязательно объясню тебе любое свое решение. Не след ни меня, ни Сашу неволить: отцовская воля – вещь хорошая, отцовская забота лестна, но мир все же меняется. А потому я считаю разумным положиться на судьбу и с благодарностью принять любой ее урок.

– Мудро, Аннушка, мудро… Ты с каждым годом все более на матушку похожа становишься. И лицом, и умом. Она бы сказала слово в слово то же самое.

Девушка нежно улыбнулась отцу:

– На сем и порешим. Пусть все идет, как идет. За окном прекрасный майский денек, вечером нас опять посетит, думаю, твоя пассия. Так что же мы сидим в четырех стенах и болтаем о пустом?

Граф расхохотался:

– Ох, дочь, тебе с твоим языком трудновато будет партию найти… И впрямь, что это мы в доме сидим? Отчего бы нам не порыбачить?

Анна тряхнула кудрями – упрямство ее было так велико, что волосы не хотели укладываться в косы, и девушка подвязывала их в затейливые свободные прически на манер греческих богинь.

– Отчего бы и не порыбачить. Я отправляюсь за братом, а вы пошлите за рыбой, папенька.

И девушка упорхнула из малой курительной, пока отец пытался придумать достойный ответ.

Брата Анна нашла в беседке: тот что-то напевал, отложив раскрытый роман.

– Саша, а не пойти ли нам с папенькой порыбачить?

Тот встал, поправив домашнее платье так, будто на нем был мундир, и ответил:

– Я готов. А папенька уже послал за рыбой в город?

Анна расхохоталась и обняла брата:

– Я ему велела, чтобы послал. Однако, может быть, и нам повезет. Пойдем?

Александр кивнул. Окончив училище всего два года назад, он все больше пребывал на полигонах. А потому видел свое небольшое семейство чрезвычайно редко, обожал сестру, уважал отца и не помышлял ни о каких переменах в судьбе. Жизнь для офицера и так непредсказуема, что ж загадывать, если в любой момент отчизна может к оружию призвать?

Хотя, быть может, если бы нашлась в этом мире девушка, во всем похожая на сестрицу… Тогда, наверное, с ней можно было бы жить, не думая о завтрашнем дне, вон как отец, и радоваться дню сегодняшнему.

Отвлечемся и поговорим о рыбалке. Вернее, о той ее разновидности, которую графу могли предложить окрестности. Некогда неподалеку, в Куяльницком лимане, рыба водилась в изрядном количестве. Военный картограф и французский инженер Гийом Левассёр де Боплан в «Описании края» заметил: «Озеро Куяльник находится не ближе чем на две тысячи шагов от моря и кишит рыбой. На рыбную ловлю на эти два озера приезжают караванами более чем за пятьдесят лье; тут встречаются карпы и щуки такой величины, что просто удивительно». Эти записи относятся к XVII веку.

Однако к описываемому времени рыбы в лимане, должно быть, стало меньше. Во всяком случае, графу Раевскому не удалось там поймать даже крошечного малька.

И граф решил, что не следует столь изрядно удаляться от дома, а попробовать ловить рыбу прямо в море, благо до него можно неторопливо дойти за несколько минут. Но, увы, и здесь его ждало разочарование – рыба не клевала.

Как-то раз сосед Раевских, убивший ровно неделю на попытки поймать хоть что-то и потерпевший полное фиаско, пробурчал:

– Да эту рыбу надо звать на берег именным приглашением! А еще лучше, пока она будет царственно выходить из воды, читать ей вслух статьи из энциклопедии Ломоносовой.

В словах соседа, это признавали все Раевские, было весьма много здравого смысла. То есть рыба не ловилась никак. Но вот провести несколько часов у воды, в тишине и спокойствии, любуясь бликами света на воде, наслаждаясь нежным ароматом моря… Александру этого было довольно.

Он оглянулся на дом. Трехэтажный, с затейливым кирпичным фасадом, на красном фоне которого резко выделяются белые фигурки кариатид и лепные украшения.

«Да, троим этого дома многовато. Вот даст бог, Аннушку замуж выдадим… Или отец наконец женится…»

Несколько сотен шагов по утоптанной тропинке – и брат с сестрой вышли на полянку, полого спускающуюся к воде. Раевский-старший уже был там. Слуги расставляли чайные приборы на столике в тени низкой акации, камердинер графа налаживал удочки, а сам граф раскуривал трубку в ожидании, когда его «трон для рыбной ловли» будет готов. Троном он называл глубокое плетеное кресло, укрытое настоящим шотландским тартаном в цветах Робертсонов.

– Ох, папенька, да от вашего тартана вся рыба разбежится!

– Отнюдь, мой недобрый сын, отнюдь. Это история! Умная рыба непременно высунется полюбоваться…

Александр заботливо прикрыл колени отца краем пледа.

– Ну что ж, я, пожалуй, пройдусь, поищу, где высовывается из воды любопытная рыбка. Если вдруг увижу, скажу, что вы ее тут ждете – с угощением и чаем.

– Прогуляйся, сынок. Но недалеко. К чаю мы ждем не только рыбу, но и тебя.

– Я с тобой! – Анна поправила ленту в волосах.

Брат и сестра неторопливо шли по тропке вдоль берега и молчали. Изумительное, неповторимое, теплое ощущение родства душ согревало их обоих, дарило возможность думать о будущем и при этом знать, что нынешний их день прекрасен и милостив.

– Александр, а отчего ты никогда не рассказываешь о том, чем занимаешься на полигонах? Отчего, стоит тебе пробурчать «служебная тайна», как отец сразу перестает задавать тебе вопросы? Ведь мы же, твоя семья, никогда тебя не выдадим.

– Малышка, оттого что сие есть тайна не моя. Своих тайн от тебя и отца у меня нет. А то, что доверил мне царь-батюшка, я обязан хранить от всех, кроме него самого.

Анна слегка насупилась. Не то чтобы ее вполне устроил такой ответ, однако в нем было достаточно уважения к ней и отцу и в то же время вполне достаточно уважения брата к своему делу, чтобы и впрямь перестать задавать глупые детские вопросы. Но и просто молчать ей тоже было невесело, даже рядом с братом, – уж такая Анна уродилась: непоседливая, нетерпеливая, пылкая.

– Александр, но отчего ты не женился до сих пор? Говорят, балы в Дворянском собрании всегда пестрят юными красавицами? А вы, военные, непременно в фаворитах у прекрасных дам…

– Аннушка, душа моя, отчего вдруг такой поворот в разговоре?

– Нет, ты ответь сначала.

Александр оглянулся. В нескольких шагах зеленел под мхом огромный пень – дуб, редкость в здешних местах, упал, рассказывали, еще до его, Раевского-младшего, рождения.

– Присядем, сестренка, и потолкуем. Разговор ты затеяла непростой, но, думаю, откладывать его нет особого резона. Да, ты права, на балах в Дворянском собрании в глазах рябит от юных красавиц. И не только там, но и на приемах, годовщинах тезоименитства и прочих пышных празднествах, которые устраивают любящие развлечения одесситы (да и петербуржцы, скажу тебе по чести, такие же). Однако сии девицы пусты, как… как пуст давно иссохший колодец. А жизнь следует прожить не с красивой, а с душевно близкой женщиной. Вот как у наших родителей – папеньку сватали самые именитые семейства, а он нашел свою любовь в крохотном городке неподалеку отсюда. Встретились они и вовсе в театре. И ведь прожили все годы душа в душу, и нас воспитали, и была бы матушка жива, отец бы и по сю пору по сторонам не смотрел, ибо она для него всю жизнь была и самой красивой, и самой умной, и самой желанной.

Анна кивнула – брат прав. Матушка для отца была… да всем на свете… Ее портрет висел у отца в кабинете, и вечером, отходя ко сну, он частенько рассказывал жене, пусть и писанной маслом, о событиях в своей жизни, о проделках детей, а то и просто о том, чем озабочена его душа.

– Жизнь отца для меня пример, если выражаться высокопарно, – продолжал меж тем Александр. – И в служении отечеству, и в служении семье. Однако, чтобы так служить семье, как служил отец, нужно найти себе жену, подобную матушке. Ну или тебе, моя любопытная белочка.

Нынче Александр ее так называл очень редко. В детстве волосы Анны были не столько каштановыми, сколько рыжими, а непоседливый характер и бесконечное любопытство напоминали ее брату веселую и шуструю обитательницу дупла в старом дубе, собрате ныне погибшего.

– А если найдется такая девушка? – Анна отчего-то была непривычно серьезна.

– Ну что ж, если такая найдется, то я начну размышлять о том, достаточно ли я состоятелен, чтобы достойно содержать жену, не обижая ее невниманием. Ибо я человек военный и не могу сидеть при ней, как того пожелала бы девица из общества.

– А если она согласится сопровождать тебя в твоих поездках?

– Милая, не будем пока об этом говорить. И девицы такой нет, и в мире настолько неспокойно, что мои поездки могут весьма легко обернуться командировкой к театру военных действий. А дамам там отнюдь не место, даже самым отчаянным.

– А я бы поехала с тобой…

– Да, мы с отцом этого и опасаемся.

Анна усмехнулась. Она, конечно, была достаточно безумной и романтичной, чтобы увязаться, к примеру, следом за возлюбленным, но все же разума бы ей хватило не соваться на фронт.

Над деревьями запел охотничий рожок.

– Папенька призывает нас к чаю. Идем, сестричка.

– Неужели рыба ему все-таки далась?

– Не думаю, душа моя, разве что вышла пледом полюбоваться. Или газету почитать.

Анна расхохоталась и поспешила по тропинке. Александр неторопливо последовал за ней. Должно быть, в Аннушкиных вопросах был какой-то скрытый смысл, однако задумываться о нем до времени не следовало – эта милая болтунья расскажет все сама. Ежели будет, конечно, что рассказать.

* * *

К вечеру Крыжановка оживала. Дома знатных персон открывали свои двери для журфиксов, почтенные матроны выводили дочерей на прогулку над морем, дабы «совершенно случайно» познакомить их с «совершенно случайно» оказавшимися на той же улочке над морем господами статскими или военными, живущими и квартирующими в этом райском уголке империи.

Дом Раевских обычно принимал гостей по вторникам, однако гостьи там бывали куда чаще. Вот и сегодня, едва стало вечереть, к распахнутым кованым воротам подкатила открытая коляска. В ней сидели две дамы. Необыкновенное сходство во внешности при заметной разнице в возрасте явно давали понять, что это мать и дочь. Дама постарше меланхолично, но покровительственно улыбалась. А дама помладше явно нервничала.

– Не следует столь открыто проявлять чувства, Жюли, не следует… Граф весьма гостеприимный хозяин, его дети – твои сверстники. Думаю, наш милый ужин пройдет без неприятностей. А если вечер окажется теплым, вы с Анной, дочерью графа, сможете поиграть в саду или прогуляться к морю.

– Мама, но при чем тут дочь? Ты же везешь меня, чтобы познакомить не с нею, а с сыном графа… Я от тетушки это слышала!

– Слишком много болтает твоя тетушка, – пробурчала мадам постарше. – И ты чересчур часто слушаешь ее, а не свою любящую мать. Делай, как я тебе говорю, и судьба твоя устроится наилучшим образом.

– Да, матушка, – кивнула девушка, и перья на ее шляпке согласно кивнули перьям на шляпке ее матери.

Меж тем коляска развернулась у крыльца. Гостей встречал дворецкий, напыщенный и важный, словно именно он был графом Раевским, и сам граф, сменивший халат на домашнюю бархатную куртку с бранденбурами и выглядевший бедным родственником своего дворецкого.

– Баронесса, наконец мне удалось уговорить вас посетить наш деревенский домик.

– Ах, граф, немного найдется в империи домов в деревне, подобных вашему.

– О да… По слухам, он когда-то принадлежал самому Воронцову, однако уже более двадцати лет в нем живу я.

Граф, не прерывая рассказа, взял старшую из дам под локоток и повлек ее в глубину дома. Младшая же с удивлением слушала воркование матери и, не услышав прямого указания, что делать дальше, осталась на крыльце. Два каменных грифона, усаженных хозяином дома по обе стороны крыльца, смотрели на девушку со странным выражением.

«Не стой здесь, дурочка! Беги прочь! Этот дом и эти люди сломают тебе жизнь…»

Быть может, если бы девушка послушалась предупреждения каменных стражей, все действительно сложилось бы совсем иначе. Однако она не успела сделать и шага, как на нее буквально налетел рыже-зеленый вихрь.

– Милочка, ну наконец-то! Ваша матушка гостила у нас уже не раз, а вас с собою отчего-то не брала. Здравствуйте, душенька. Я Анна!

И рыжеволосая девушка в темно-зеленом платье с фижмами протянула гостье для рукопожатия узкую ладонь.

– Я Жюли, Юлия Вронская, баронесса Вронская…

Гостья попыталась ответить на пожатие так, будто она делает Анне честь самим фактом своего появления. Однако юная хозяйка, похоже, светской надменности не заметила. Она рассмеялась и, приобняв гостью за плечи, потащила отчего-то прочь из дома.

– Пойдемте, Жюли. Я недавно выбрала неподалеку чудесную полянку. Днем она была бы идеальна для крикета. Но уже стемнело… Я велела зажечь фонари и подать ужин прямо туда. Мы прогуляемся вдоль аллеи. Вы знаете, первые розы уже распустились… А у самой кромки нынешней пиршественной поляны расцвели пионы, которые папенька привез из Крыма. Они так скандально лохматы, так изумительно нежно пахнут. Пойдемте же, душенька.

И девушки почти бегом удалились по дорожке. Вернее, бежала Анна, а Жюли все пыталась сохранить светский лоск, на который здесь, кажется, никто не обращал внимания.

Через полчаса ужин был подан. Граф Раевский-старший продолжал беседу с баронессой Вронской, Анна и Александр перебрасывались ничего не значащими фразами, Жюли молчала.

«Как печально, что матушка не успела рассказать мне, как же все-таки себя вести. Что значит «делай, что я тебе говорю»? Ведь не говорит же! Беседует с графом, мило ему улыбается, весело смеется над давними, устаревшими уже два сезона назад шутками… А я? Что должна делать я? Беседовать с этот пустышкой Анной? Кокетничать с ее братом? Или, напротив, быть с ним предельно холодной и сдержанной? Вступить в беседу младших? Или старших? Ну же, мама, обрати на меня хоть каплю внимания!»

Должно быть, услышав этот молчаливый призыв дочери, баронесса наконец обернулась к ней:

– Жюли, что же ты так молчалива? Неужели не находится общих тем для беседы с Анной? Вы же сверстницы!

«Господи, ну какие у нас могут быть с ней общие темы для беседы! Деревенская дурочка… Платье старомодного кроя, волосы не прибраны, украшений никаких… духи и те скандально в этом сезоне не модные… Неужели матушка хочет, чтобы я с этой дикаркой дружила?»

– Я молчу, матушка, оттого что и с графиней, и с графом мы едва знакомы. Вы же знаете, как непросто я схожусь с людьми, даже самыми славными…

– Да, душенька, я знаю… – Баронесса улыбнулась дочери так, что та едва не окаменела, столько в этой улыбке было злости и яда. – Однако здесь, думаю, ты можешь позабыть о светских условностях. Будь самой собой – редко когда удается отдохнуть душой в столь приятном обществе на фоне таких милых сердцу картин природы.

А вот это было прямое указание – дескать, веди себя, как пожелаешь, только помни: это и в самом деле нужные тебе люди.

– Как скажете, матушка…

– Жюли, – Анна наклонилась к гостье. – Вы и впрямь столь послушны? Мы здесь попросту, без чинов и званий, нас пугает такое дочернее почтение.

– Матушка желает мне только добра, друг мой, – тоже шепотом ответила Жюли. – Отчего ж не послушаться человека, если он указывает делать то, чего мне и самой более всего хочется?

– Мудро. – Графиня Раевская-младшая, удовлетворенная ответом, откинулась на спинку кресла. – А чего же еще вам желается, милая наша гостья? Прогуляемся, быть может?

– Непременно, душенька. – Жюли выдавила из себя самую милую из улыбок. – Однако мне странно, что наши родители беседуют, мы с вами болтаем, а вот ваш брат почти не принимает участия ни в той беседе, ни в этой…

– Брат только недавно вернулся и, полагаю, устал и от разговоров, и от команд, и от рассуждений…

Анна, стараясь делать это незаметно, под столом наступила Александру на ногу. Тот кивнул так, чтобы стало ясно, что он и в самом деле невыразимо устал и что понял намек сестры. Трое младших замолчали. Теперь за столом царствовал баритон графа Раевского-старшего, рассуждавшего о более чем непростой ситуации на юге Европы, на Балканах.

– Балканский полуостров, матушка, не может не беспокоить любого разумного человека. Сие суть такой котел верований и народов, такое, буду честен и нелицеприятен, малоуправляемое и странное государственное образование. Людей, его населяющих, объединяет лишь то, что они живут на одном полуострове. И более ничего. Христиане и мусульмане, это яснее ясного, будут враждовать еще не одно столетие. Боюсь, что они вообще мирно жить рядом не смогут никогда. А с тех пор, как Балканы попали под власть Оттоманской империи… Раньше хоть умозрительное равновесие сил существовало. Да и Австро-Венгрия, пусть чаще на картах, но все же объединила славян в империю. А ныне, когда мусульмане официально властвуют над христианами… Да еще к тому же и обирают их, будто в самые черные средневековые дни…

– Ну что вы, граф! Не думаю, что все уж так страшно и беспросветно…

Баронесса старалась удержать на лице милую улыбку, однако было видно, что ей невыносимо скучно слушать политические рассуждения и что сил на подобную беседу становится с каждой секундой все меньше.

– Беспросветно?! – граф Раевский буквально взвился. – Да ситуация, простите меня, милая Агния, просто кошмарная. Крестьяне Балкан, в большинстве своем коренные жители и, значит, христиане, платят чудовищные налоги турецкому государству. В прошлом году «Биржевые Ведомости» писали, что официально натуральный налог составил более двенадцати процентов со сбора урожая, а с учетом отступных, взяток, поборов, о которых не принято говорить в статистике, но которые только возрастают, – так и все сорок, думаю. Во всяком случае, более тридцати… И что это значит, как вы думаете, баронесса?

– Да, граф, что же это значит? – Баронесса была само терпение. Иссякающее, правда. (Анне это было отчетливо видно.)

– Это значит, дорогая Агния, что больше трети, а быть может, и половина всего выращенного на земле и обращенного в одежду, деньги, лес и камень… Одним словом, почти половина оседает в поистине бездонных карманах оттоманских чиновников.

Баронесса поняла, что надо удивиться и возмутиться. Поэтому она всплеснула руками и сказала «Ах!». Чуть позже, повторив жест матери, всплеснула руками и Жюли. Однако от возгласа она воздержалась, а вот укоризненно покачать головой смогла. Александр словно в первый раз увидел гостью. Отчего-то ему даже привиделась слеза, блеснувшая в глазах девушки. Должно быть, пронеслось у него в голове, ей и впрямь жалко этих далеких, обираемых чиновниками крестьян. А граф Раевский-старший продолжал:

– Эти бесконечные притеснения христианского населения турецкими сборщиками податей, боюсь, вскоре вызовут кровавые схватки между христианами и мусульманами. Во всяком случае, уже сейчас газеты упорно рассказывают об одиночных пока перестрелках, о том, что сборщиков податей убивают, сбрасывают со скал или заставляют съесть все, собранное ими, тем самым умертвляя оттоманских чиновников. К сожалению, число таких сообщений не уменьшается. Готов прозакладывать собственную голову, что вскоре такие деяния примут массовый характер и, конечно, в дело будет введена оттоманская армия. Уже сейчас, как пишет мне мой друг, по сей день служащий царю и отечеству в весьма и весьма серьезном департаменте, все мужское население Невесинского и Билекского округов оставило свои дома и ушло в горы. Старики, женщины и дети, чтобы избежать поголовной резни, вынуждены искать убежища в Черногории и Далмации. Если волнения южной Герцеговины расширятся и на северную, то, боюсь, вся огромная община христиан Балканского полуострова восстанет против ненавистных оттоманов. Сие есть борьба до полной победы, не на жизнь, а на смерть. Не зря уже даже из России, случается, посылают герцеговинцам щедрые денежные пособия от обществ и частных лиц, сочувствующих делу освобождения.