Текст книги "Девочка, которая зажгла солнце"

Кэти удивленно моргнула и долго-долго вглядывалась в лицо некогда близкого, но до сих пор дорогого ей друга, никак не понимая, к чему же он клонит подобными вопросами. Правда, отвечать на них не пришлось.

– Точно… Как я мог забыть – с тобой нельзя разговаривать в таком тоне. Надо мило улыбаться и что есть сил корчить смешную рожицу, ведь только тогда милая Кэтрин будет довольна. Так ты хочешь по искусственному, по-человечески? Я что, если я скажу тебе правду по-другому? Боишься, что она желчью польется тебе в глотку и раздерет ее докрасна? Или ты не веришь, что внутри людей не цветы и бабочки, а кровавая смесь слизи и органов? Что ж, тогда тебе будет очень тяжело сжиться с реальным миром, ведь здесь все совершенно иначе. Почему молчите, мисс Джонс? Неужели пробуете думать?

Девушка в недоумении смотрела на брюнета и неосознанно делала крошечные шаги назад, как бы отступая под гневным натиском язвительных слов. Один за другим, чувствуя себя все безопаснее с каждым появившимся в запасе сантиметром, и невольно огляделась по сторонам, прикидывая план побега. Но как только одна из ног погрузилась в небольшую, но довольно-таки глубокую лужу, резко остановилась и обругала саму себя: «Ты знаешь его, знаешь, что он ничего плохого не сделает. Не может сделать. Тем более причинить тебе вред. Он просто на эмоциях, за него говорят чувства, а не голова. Успокойся. Дыши ровнее и прекрати уже думать, куда бы броситься в случае опасности. Он не знает о том, что за бред несет. Не понимает. Это все ложь, так что давай, возьми себя в руки и скажи ему что-нибудь…»

Но внутри Кэти все будто сжалось от испуга и беспомощности, а в висках долбилась одна только мысль в унисон с бешено колотящимся сердцем:

у него страшные глаза, они мертвые, серые, безжизненные; он смотрит на меня, и мне кажется, что я горю, превращаюсь в пепел или пыль; он уничтожает меня своими страшными глазами

И все же она пересилила себя и наигранно смело ответила:

– Я не понимаю, о чем ты, Джек? Что на тебя нашло? Твое поведение, оно… пугает немного. Если не хочешь говорить, так и скажи – разойдемся, а эту тему отложим…

– К чему оттягивать, милочка, давай решим вопрос здесь и сейчас. Ты ведь этого хотела, когда шла к моему дому в своем очаровательном пальто с небрежной прической на пустой голове? Разве нет? Ты думала, что я брошусь из окна прямо тебе в объятия и разревусь, а ты будешь успокаивающе гладить меня по спине и тихо шептать: «Все хорошо, Джек. Я с тобой. Теперь все будет как раньше». Так вот мой ответ – не будет. Никогда, мисс Джонс.

Парень внезапно почувствовал очередной прилив сил, который вот-вот вытолкнет из него очередную порцию гнева. Словно какой-то невидимый заслон внутри необычным образом отъехал в сторону, и теперь все старые обиды и нехорошие мысли, покрытые густым слоем пыли, заплесневевшие, с въевшимся в них запахом гнилых яблок и сырости подвала, вырвались на свободу и бесконтрольно летят наружу, в лицо замершей от возмущения Кэти. А Дауни только рад, потому как ощущение, что этот мусор покидает его, ни с чем не сравнимо – это сродни выпитому в обед прокисшему молоку. Тебе плохо, больно, гадко, но долгожданный рвотный позыв уносит с собой тяжесть, и после омерзительного очищения начинаешь чувствовать себя совершенно иным человеком.

– Но ты ведь сильно страдала, правда? Просмотр грустных сериальчиков под хруст попкорна и слезливые звонки подругам – высшая форма страдания. Ведь не один мученик ада не перетерпел больше твоего. Уверен, Данте, услышав это, перевернулся бы в гробу и иссохшими губами заявил: «Да, эта девочка – великая мученица, жаль, я не сделал для нее отдельный, десятый круг». Ты хочешь сказать, что действительно грустила? Это не работает так, мисс. Вы глубоко заблуждались, также как и ваши психологические журналы и депрессивные цитаты фильмах.

Больше Кэтрин сдерживаться не могла. Если поначалу ей овладело дикое, настойчивое желание броситься прочь, то сейчас она готова была дать отпор. Высказать этому самодовольному глупцу все, что думает о нем и его образе жизни, о том, насколько он заблуждается, отталкивая ее от себя:

– Ты… просто мерзавец, Дауни! После всего того, что мы прошли вместе, ты вот так меня предаешь и в чем-то обвиняешь. Да, мне было плохо, неужели я должна была об этом молчать? Мне всего лишь хотелось, чтобы ты завел, наконец, свою черепушку и заставил извилины пошевелиться – подумай, что за чушь ты несешь! Если у тебя сложный период в жизни, не стоит срываться на окружающих. Мы все равно тебя любим и дорожим тобой, что бы ты нам не говорил. Я, Роджер…

– Давай, расскажи мне, как вы прячетесь за соседними спинами! Как тут же бежите под защиту друг друга, когда наступает сомнительный момент, и, найдя желаемую поддержку, говорите с высоко поднятыми головами: «Ты плохой, Джек. Даже Роджер так считает, а значит, что тебе нужно меняться», или: «С тобой что-то происходит, парень. И Кэти тоже видит это». Вот, как вы поступаете на самом деле! Нравится? – Джек сделал короткую паузу, чтобы вдохнуть как можно больше осеннего воздуха и наполнить легкие его обжигающей свежестью. Затем снова пробежался взглядом по покрасневшим глазам девушки, ее влажным и тяжелым ресницам, которые вот-вот выпустят из-под себя крупную слезу, и почувствовал, что хочет уничтожить до конца стоящую перед ним. В прошлый раз слова застряли у него в горле, не позволяя сказать всего того, чего требовалось произнести в ту минуту, а теперь они услужливо вырывались изнутри. Дауни смотрел на Кэти, как паук, наслаждающийся диким страхом в глазах жертвы – а она брыкается, рвется, и не замечает даже, что ее крошечные лапки все сильнее и сильнее затягивает липкая паутина.

у него страшные глаза…

– И у меня не сложный период, Кэти. Ты не понимаешь настоящего значения этого слова, уж поверь мне. Для тебя сложно – это выбрать новую кофточку из пяти почти что одинаковых и жутко дорогих; или же решить, что съесть на ужин – шоколадный торт, о котором ты мечтала всю неделю, против безвкусного овощного салата с сыром. Положить в чай ложку сахара или через месяц приобрести столь желанную фигуру – вот, что является для тебя трудностью. Но ты не понимаешь главного. Не представляешь даже, что кроме твоего тихого и жалкого «сложно» есть и другое, громоздкое и неприподъемное, придавливающее тебя всем своим весом и кричащее в самое ухо так, что барабанные перепонки вот-вот разорвет. Но ты о нем и не слышала. Тебе ведь никогда не узнать, какого это приходить домой и оглядываться, пригибаться вниз, ожидая, что вот-вот в тебя полетит бутылка или что покрепче и, возможно, расколет тебе череп. Когда ты каждый месяц ходишь на могилу матери, которая была рядом постоянно, и вот ее внезапно не стало – садишься на колени и не знаешь, о чем бы рассказать этой серой безжизненной плите – это сложно, мисс Джонс. А еще сложнее просыпаться по утрам и тщетно искать ежедневную порцию жизненного смысла и, не найдя, все равно напяливать на свое лицо человеческую улыбку и выходить к людям. Вот так и живем, Кэти. Но тебе гораздо больнее, правда?

Девушка прислонила ладонь к дрожащим губам, чтобы только сдержать рвущийся наружу вопль. Это было выше ее сил, черезчур колко, чтобы терпеть – и она все же крепко-крепко зажмурилась, чувствуя, как по щекам побежали горячие струи. А Джек только наступает, беспощадно и решительно, заставляя слова собаками впиваться в веснушчатое лицо, не замечая, как сам при этом болезненно бледнеет:

– Ты хочешь, чтобы я пожалел тебя? Бедную маленькую Джонс, которую обидел весь мир. Думала, вечерняя прогулка что-то изменит, Кэти? Если так, то я с радостью тебя разочарую – вы больше не сможете пользоваться мной, ни ты, ни Роджер. Я выхожу из вашего дурацкого кружка, так ему и передай. Случилось, наверное, одно из самых страшных событий в твоей ужасной жизни – глупенький Джек открыл глаза и понял, что его кормят не сладкой кашей, а перемешанной с листьями землей.

Кэтрин заглянула в посеревшее лицо друга и долго молчала, не желая признать, насколько оно изменилось за столь короткий срок. Карие, почти шоколадные глаза, в которые она так глупо влюбилась несколько лет назад, потускнели и превратились в два серых уголька в лунном свете; лицо неестественно втянулось, и тонкие очертания скул завершали полосы впалых щек. «Он пропадает», – подумала Кэти, уже готовая развернуться и уйти прочь, только бы больше не слышать этого голоса и не видеть некогда близкого человека. «Тухнет, как будто скоро исчезнет, и не хочет этого признавать. Ему уже не помочь. Ты слишком далеко ушел в лес, Джеки, я не могу расслышать твои крики о помощи, иначе сама окажусь в этой ловушке». И все же она выдала тихим шепотом, не узнавая собственный хриплый голос, но не прекращая говорить:

– Извини, Джек. Прости, что слишком глупа для тебя. Это переходит все границы. Позвони, как почувствуешь себя лучше и будешь готов вернуться.

Она больше не отвечала ни словом на грозные выкрики Джека в спину, а только побрела прочь, скрывшись от всевидящих глаз капюшоном, закусывая до боли накрашенные губы и ощущая, как сладковатый привкус помады смешивается с каплями крови и остается на языке. Кэти не смела повернуться, даже когда услышала дрожь в голосе парня – она по-прежнему шагала прямо, чуть опустив плечи и умоляя сдержать себя и свою грусть хотя бы до следующего переулка, чтобы уже потом разрыдаться в голос и в бессилии упасть в огромную кучу грязных листьев.

А брюнет не желал успокоиться. Все кричал и кричал в темное небо, зная, что кроме него эти слова уже никто не слышит; надрывал глотку для того, чтобы только оказаться громче своих внутренних демонов, не дать им заполнить голову и сознание; орал на звезды, даже в мыслях проклиная их за яркий свет:

– Ты не имела права лезть ко мне, ясно?! Это моя жизнь, и я сам решаю, какой она будет! Хорошей или плохой – тебя это волновать не должно, ведь ты не мой друг! Ты – никто, жалкая и ничтожная, с чего ты взяла, что знаешь меня лучше других? Думаешь, я расстроен? Нет, у меня ведь всегда все в порядке!

Ноги предательски затряслись, и Дауни неосознанно их подогнул, впиваясь коленями в мелкие камешки. Правда, боли он не почувствовал: она сказалась чуть позже, когда на месте некогда гладкой кожи проступили крохотные ранки и несколько синяков темно-бардового цвета. Сейчас до этого не было никакого дело. Джек замер в таком положении, уперевшись в асфальт ладонями, и никак не мог заткнуть самого себя, повторяющего без конца:

– Все в порядке, у меня всегда все в порядке, всегда все…

Так он сидел довольно долго, пока, наконец, не перешел на молитвенный тон, а после внутренний голос сам продолжил этот бешеный поток фраз, прокручивая их в голове по несколько сотен раз и заставляя парня бессмысленно улыбаться холодной земле. Джек чувствовал, что полностью разбит физически и эмоционально; как будто внутри него сидит маленький ребенок и невидимой пухлой ручкой чертит что-то из сторону в сторону, но в пальцах на самом деле зажато острие вместо мягкой щетины кисти. И теперь это самое лезвие оставляет порез за порезом, проводит по одной и той же царапине в который раз, превращая нутро в кровавую кашу, а малыш смеется и еще быстрее разукрашивает Джека ярко-красным.

Кэти давно скрылась за углом, почти что бегом бросившись за дом, а Дауни все сидел и глядел поначалу себе в ноги, а затем – ей вслед, отчего-то расплываясь в улыбке и опасаясь, что вот-вот захохочет на всю улицу.

Представляешь, как этот безумный смех отлетал бы от чужих стен и подъездов? Как жители бы недоуменно высовывали свои сонные головы из окон, желая посмотреть, что за сумасшедший устроил такой шум. А ты бы все хохотал, не останавливаясь ни на мгновение, пока легкие не взорвались бы внутри тебя, как лопнувший воздушный шарик.

Глядя на некогда прекрасные звезды и небо в домашней одежде и застывшем на лице ужасе и счастье одновременно, Джек не мог пошевелиться, удивляясь внезапно заполнившей его душу пустоте. Словно где-то далеко включили звон тишины, и теперь парень позволил пропитать ей себя, полностью отдался раздражающему звучанию и забыл, что на самом деле стоит на коленях в каком-то забытом Богом закоулке, хочет смеяться, но не может,

не может,

и эта мысль убивает его.

Глава 17

«Итак, я снова трачу время на бесполезные вещи – эта запись прямое тому доказательство. Не могу сказать, что пишу от нечего делать, хотя буду использовать эту отговорку как вариант для прикрытия правды. Но кто будет обманывать самого себя? Глупо, верно, так можно только еще сильнее запутаться.

Наверное, я делаю это по нескольким причинам. Первая из них – самая несущественная, относящаяся по большей части к моему больному самолюбию – желание доказать, что я веду этот чертов дневник не из-за советов маленькой рыжеволосой школьницы. Это моя прихоть, не более того. Если задуматься, то Рэйчел просто посоветовала способ борьбы с грустью и одиночеством, ведь, написав что-то и вылив на бумагу переживания, ты и вправду чувствуешь себя ЛУЧШЕ. Как бы банально это не звучало. В принципе, так и выглядит вторая причина моей поздней записи – одиночество и нежелание делиться с миром личными секретами. Но я прекрасно понимаю, что дневник может запросто попасть в чужие руки и быть использован против меня самого. Риск осознанный, а как иначе?

Разве слова надежнее? Ведь в любом случае слухи разлетятся быстрее исписанных страниц, как пчелы; будут садиться на одни плечи и тут же перелетать на другие, немного дополненные и измененные рассказчиком. Может, тогда вообще нет смысла говорить? Люди мелочны и лживы – никогда не знаешь, откуда ожидать удара. Тем более, что твои тайны, раскрытые даже самому близкому другу, уже не принадлежат тебе; это равносильно тому, чтобы выйти на многолюдный перекресток и прокричать их на все четыре стороны, перебивая шум проезжающих мимо машин и гогот толпящихся пешеходов.

Гораздо проще и правильнее оставлять проблемы внутри себя, не давать им просочиться наружу и каждый раз залепливать новым слоем пластыря, не позволяя жидкому гною вытечь. С одной стороны, внутрь тебя никто не засунет свои грязные пальцы, не вытащит правду и мысли с одной из кишок – все будет похоронено там навеки, по крайней мере, до тех пор, пока бедная психика не перестанет тянуть такую немыслимую нагрузку. Но есть и обратная сторона. Страшная, о которой я стараюсь не думать просто так, без явного повода. Она заключается в следующем: однажды, в один прекрасный солнечный день с разноцветными птицами и сладкими песнями повсюду ты сдашься, а точнее, сдастся твоя голова. Старые переживания, подобно серой груде металлолома, разбросанной по огромным кучам на пустоши, будут закрывать собой слабый свет солнца. И ты в который раз окажешься на этом мусорном кладбище, но не сможешь найти дорогу обратно, в свой мир: так и будешь бродить между острыми бесконечными громадами отходов и надрывать голос, звать на помощь, а выбраться так и не удастся. Вот, почему я все же выбираю первое – иначе сойду с ума, как старая-добрая Дафна Линдсон).

Я, кажется, немного ушел от темы. Со мной такое часто бывает, Джек из будущего, который читает эту чушь. Да, парень, я пишу для тебя тоже – быть может несколькими годами позже ты станешь известным человеком и отдашь этот дневник в печать, чтобы мои бредни вставили в заумную автобиографическую статью. Но это уже другая история.

Наверное, здесь я буду записывать то, что мне трудно произнести вслух даже в тишине собственного одиночества. Такое тоже бывает. И, да, сейчас уже… около двух ночи, а я заперся в комнате и пишу вместо того, чтобы лечь спать и проснуться на следующее утро более или менее нормальным человеком. К черту. Нормальные люди разве спят? Они просто очень хорошо притворяются.

Только что я сделал то, о чем думал в течение всей этой долгой недели. Ну, вернее, не в данный момент, а около часа или двух назад, ведь тогда я не писал бы это с такой спешкой. В моем вечере появилась Кэтрин Джонс и наполнила его всевозможными эмоциями и темами для размышлений. К примеру, я внезапно вспомнил, как в прошлом году не мог для себя решить, когда же позвать ее на прогулку, но сделать это легко и ненавязчиво. Ходил из стороны в сторону, думал, подбирал время, место, а в итоге она сама позвонила, спасая тем самым от принятия решения. Теперь некогда важные и трепетные переживания кажутся не такими уж и значимыми. Словно они умерли вместе с остатками нашей дружбы, исчезли, и теперь представляют из себя не больше крохотных кусочков чего-то несущественного. Об этом тяжело думать.

Мысли о потраченном зря времени не перестают меня обгладывать снаружи и изнутри. Я начинаю вспоминать о том, сколько слов и жестов было брошено мною впустую; все эти рукопожатия, улыбки, взгляды – ложь. А ведь каждому я уделил максимум своего внимания, вложил в них смысл и душу, то есть отдал часть себя другому человеку, а в итоге… Люди ушли и забрали все это с собой, не вернув ни капли обратно, хоть я и был настойчив. И что выходит? Время не вернуть, а ведь именно такие минуты незаметно складываются в дни и года, утекают между пальцев, а потом мы с удивлением смотрим на отражение в зеркале и думаем: «Куда я потратил все это? На такое количество купюр можно было купить все, что угодно. Где моя сдача? Почему никто ничего не предпринимает?» Следовательно, я сделаю один важный вывод, к которому потом, скорее всего, буду не один раз обращаться:

НЕ СТОИТ ТРАТИТЬ ВРЕМЯ НА НЕНУЖНЫХ ЛЮДЕЙ.

Неплохо написано, пожалуй, это могло бы стать отличным слоганом для какой-нибудь дешевой книжки по психологии человеческих отношений или о проблеме цейтнота. Нужно будет запомнить.

ОНИ неустанно твердят о том, что дело во мне, и изменилось мое сознание. Настолько часто в последнее время я слышу эту фразу, что она теряет свой смысл, оказываясь в голове – я чувствую, как она вертится внутри меня, расщепляется на отдельные части и тут же собирается снова, словно длинная нить жевательной резинки. И вкус уже едва ощущается на языке, а я все жую и тяну, желая получить максимум и понять, наконец, к чему эта фраза относится. Может со мной действительно что-то не так? Не могут быть виноватыми все люди разом. Значит, в чем-то есть проблема, и я понимаю это; ощущаю последствия какого-то переломного момента в моей жизни, но анализирую события и никак не могу найти дыру в этой цепочке.

Кэти и Роджер только смеются, плачутся за моей спиной и преподносят ситуацию так, как они хотят, чтобы я ее видел. Депрессивно-пессимистично, предполагая, что внутри у меня творится то же самое. Но это ошибка. Дело всего лишь в осени.

У меня внутри осень.

Да, я прекрасно наслышан об этих бреднях про сезоны, с которыми психологи и биологи сопоставляют определенные периоды нашей жизни – по-моему, глупо, разве нет? Только сейчас ничего другого в голову не приходит. Но я могу по-разному описать свое состояние, всячески поиграться со словами, а самую суть скрыть. К примеру,

мне настолько плохо, будто душу насквозь продувает ледяной ноябрьский ветер; грязь и сухие листья засыпают мои некогда прекрасные цветы, и теперь они лежат двумя разными слоями, как мертвое на живом; я чувствую, что угасаю, медленно умираю, как затихает к дождям лес или замолкают улетающие птицы; я уже ощущаю дыхание осени, она пожирает меня изнутри, как червь яблоко.

Или я просто скажу, что устал и чувствую себя паршиво. Большая разница.

В первом случае я похож на унылого писателя, которого поглотила депрессия и хандра, а теперь он сидит у окна с бутылкой бренди в левой руке и чертит дрожащими пальцами какие-то понятные ему одному рисунки. Во втором же – унылое бездушное существо, никем не понятое и всеми забытое.

Даже не знаю, что выбрать.

Конец записи (02. 11. 12)»

«Это снова я. Снова здесь, а значит, у меня опять что-то случилось, и ты единственный, кто может меня выслушать (по крайней мере потому, что я всего-навсего не оставляю выбора жалким клочкам бумаги, как бы грустно это не звучало). На самом деле не произошло ничего нового. Я просто глупец, который получает удовольствие, расковыривая собственные старые раны и глядя, как между красных рубцов появляются первые капли крови.

Но, если говорить откровенно, это место – единственное, куда я могу выкладывать все свои мысли. Иногда не о каждой мелочи хочется говорить – так занеси в дневник, делов-то; или что-то настолько тяжелое и громоздкое, что никак не укладывается в голове. Требуется взгляд со стороны, свежий и осмысленный, поэтому записи появляются здесь все чаще.

Мне больше некому рассказать. Они не слушают, понимаешь?

К слову, можно по пальцам пересчитать всех тех, кто мог бы помочь, но делать я этого, конечно же, не буду. О предателях-друзьях ясно все, а вот с маленькой рыжеволосой девчонкой куда сложнее. Гораздо сложнее, потому что ее действия и поступки не всегда поддаются логичному объяснению.

Она пугает меня своей настойчивостью, навязчивостью и безграничным оптимизмом. Этот человек, действительно, не грустит во время дождя, как это негласно принято в Бостоне, а смотрит фильмы под коконом из одеял и поедает горстями печенье, которое сделано заботливой старшей сестрой. Не расстроится, уронив учебники в лужу грязи, и вместо того, чтобы спасти испачканные вещи, громко рассмеется и измажет жижей все руки по самый локоть. Рэйчел странная, но, услышав что-то подобное в свой адрес, только скромно улыбается и как бы оправдывается: «Не одна я. Все мы странные по-своему». Только ни разу я не видел в этих зеленоватых глазах раскаяние или искреннее сожаление. Она либо по-настощему счастлива, либо очень неплохо притворяется – в последнее мне верится чуть больше.

Теперь даже Робертсон я не могу доверять полностью – не знаю, почему именно. Скорее всего, слишком странная эта ее бесконечная веселость и радость, слишком часто она смеется, чтобы я мог серьезно к ней относиться. Иногда мне и вовсе кажется, что ночью она просыпается с широко распахнутыми от какого-то внутреннего восторга глазами и бросается к окну; затем будит Хлою и, если та ворчит и не желает слушать, бормочет что-нибудь себе под нос и долго еще сидит так с детской улыбкой на лице. Как будто древний скульптор, создавая эту девочку, не удержал в руках тоненькое лезвие и черканул поперек щек, а когда вышло довольно милое создание с широкой линией губ, приподнятых кверху, довольно почесал лысеющий затылок и налил еще одну чашечку крепкого кофе. Да, уверен, так все и было.

Она относится к тому странному типу людей, которые способны полностью себя отдать и посвятить кому-то другому. Кажется, что если у тебя проблема, то эта беда автоматически становится и ее бедой тоже; она посвящает ей все мысли и силы, только бы сделать тебе лучше. Может ли это быть искренним? Неужели так до сих пор кто-то делает?

Я вряд ли когда-нибудь соглашусь с этим. Для меня всегда подобные вещи будут оставаться загадкой. Не поверю и в то, что ради какого-то одного человека можно запросто всего лишиться. Взглянуть на него со своего места на одной из полос сладкой и пахнущей карамелью радуги; перебраться по сахарным облакам вниз, несмотря на то, что руки так и затягивает мягкая вата, как можно ближе к земле, ощущая, будто чистый горный воздух становится все более противным и пресным. Доползти с трудом до самого конца, ни разу не оглянувшись на брошенный навеки под солнцем клочок счастья, и оказаться перед серо-зеленым болотом, заплывшим тиной и какой-то липкой травой. Сделать шаг в эту трясину, чувствуя, как жжет испачканная теплой жидкостью кожа ног, и протянуть утопающему руку, вырвав его из отвратительного плена. А после стоять на земле, пропуская между грязными пальцами мелкие камешки и песчинки, все еще сжимать чужую потную ладонь, глядя на покинутое место на небе, и плакать… только потому, что до безумия счастлив.

Потому Рэйчел кажется мне смешной и наивной. Она слишком часто предлагает свою помощь, каждый день спрашивает о записях в дневнике или личных мыслях, а я… Я говорю, что ничего этого нет, и со мной все в порядке.

Сегодня мы виделись очень недолго, но кое-что все же успело врезаться мне в память, и я выносил эту мысль до самого вечера, стараясь не спутать ее с остальными и не изменить ни единого услышанного слова. Помню, как Робертсон спорила со мной насчет счастья – она утверждала, что каждому дается одинаковое его количество, но мы сами решаем, что воспринимать как должное, а чему радоваться. И я не мог не согласиться, ведь ее речь была такой чистой и солнечной, что хотелось слушать вечно этот голосок и заснуть, чтобы он долго еще звучал в ушах.

Но потом все же обдумал ее слова и пришел к одной интересной мысли. Весьма любопытной для того, чтобы поместить ее сюда, именно на эту страницу. Я подумал о том, что это самое счастье у каждого свое, но и количество его тоже разное. У кого-то оно смешано с кровью почти что в равных пропорциях; вы прокалываете пальчик и получаете густую каплю, содержащую в себе что-то золотое и блестящее. И вам этого вполне хватает, но при необходимости можно и повторить процедуру, взяв чуть больше или меньше. А есть другие люди. Те, кто в отчаянии перерезают собственные запястья, превращая руки в кровавое месиво; они чертят одну линию за другой, а поверх нее еще пару десятков порезов, чтобы, обессилевшие и бледные, в этой огромной луже бардовой жидкости увидеть маленькую золотую капельку, такую желанную, но слишком дорого стоящую.

Догадываюсь, к какому типу я отношусь.

Рэйчел упорно твердит о том, что мое состояние сейчас слишком походит на преддепрессионное, а я и не знаю, как на это ответить. Иногда мне просто кажется, что не каждый понимает слово «депрессия» таким, какое оно на самом деле есть.

Но об этом как-нибудь в другой раз. Сегодня и так было слишком много написано.

Конец записи (03.11.12)»

«Я мог бы слезно извиниться перед самим собой за то, что не написал сюда ни единой строчки за эти пять дней, но у меня есть оправдание. Вернее, нет, но оно довольно сильно перекликается с предыдущим вопросом о внутреннем состоянии, и… я прогуливал уроки. О каком порядке может идти речь?

Но я делал это частично не по своей воле. Сначала Фредерик объявил, что его урок, к огромному сожалению, отменяется, а потому приходить нужно было только к часу дня. То есть появиться в стенах школы на пару часов, а затем со спокойной душой отправиться домой – это было бы слишком просто. Тем более, один из участников нашей футбольной команды убедил меня в том, что учеба не является главной целью этой и без того паршивого существования.

«Успеешь еще наплакаться над этими бумажками. Посмотри вокруг: это жизнь, парень, и она уходит без тебя», – с немного нахальной улыбкой сказал тогда Джон Картер и потрепал меня по плечу.

Следующие прогулы лежат только на моей совести. Но почему-то за них нисколько не стыдно – я не чувствую скрежета внутри или легкой дрожи, когда сбрасываю иногда доходящие до моего слуха звонки одноклассников; меня больше не пугают возможные угрозы Мэг и будущие побои от ее руки. Она слишком занята своими новыми отношениями и позволяет мне столько свободы, сколько вздумается попросить. Такой шанс упускать нельзя. Только не сейчас, когда на душе и без того гадко.

Не знаю, зачем я оправдываюсь таким глупым способом. Может быть прочитаю эти записи позже, когда пути назад точно не будет, пересмотрю исписанные небрежным крючковатым почерком страницы и подумаю про себя: «И вправду не виноват. Его можно было понять, у него были на то свои причины». Остается только терпеливо ждать этого самого момента в будущем.

В прошлый раз я так быстро оборвал начатое, что не успел поразмышлять о кое-чем важном. По крайней мере, именно ЭТО занимает сейчас все мои мысли.

Интересно, люди вообще задумываются о депрессии и печали, когда они им не подвержены? Может ли такое быть, чтобы человек лежал на кровати, укрытый пушистым одеялом, прижимал к себе другого, горячо любимого и обожаемого им человека и думал о таких вещах? Нет.

Потому что мы никогда не думаем о плохом, пока оно с нами не случается или не касается хоть немного.

Ты не задумаешься о смерти, пока твои родственники или иные близкие тебе люди не уйдут в лучший из миров. Никогда не вспомнишь о существовании депрессии как таковой, если находишься на шумной вечеринке в самый разгар веселья. В эти моменты такие мысли хранятся где-то далеко-далеко, в самых темных уголках нашего сознания, и выходят наружу только по ночам, в особенности, когда нам срочно нужно заснуть. Они медленно выползают из своих укрытий и поначалу ненавязчиво всплывают в голове, а затем и вовсе настойчиво вспыхивают перед глазами черно-белыми бабочками.

Так, будто все плохое из нас выходит только по ночам.

Но что можно сказать о депрессии? Уверен, если напишу это все сюда, то почувствую себя гораздо лучше. Только так я буду уверен, что полностью в порядке.

Это чувство многие видят и описывают по-разному, одухотворяют болезнь, делая чем-то прекрасным и недосягаемым. Ее также называют «болезнь мечтателей». И почти каждый подросток, корча грустное лицо, кричит что есть сил: «Поглядите, у меня ведь депрессия! Ну же, посмотрите на меня! Никто не хочет подойти ближе и хоть немного посочувствовать?»

Они не понимают. Не осознают, что это не наигранное состояние. Ты не будешь сидеть в теплом уютном пледе на подоконнике около дышащей жаром батареи; не удержишь в руках кружку с горячим кофе или какао, в котором плавают белоснежные зефирки. Это совсем иначе. Да, кажется, что пессимистичные мысли у окна или созерцание капель дождя, колотящих по стеклу и есть олицетворение такого состояния, но… Все куда хуже.

Это не сидеть часами на одиноко скрипящих качелях, засунув в уши провода с грустной музыкой; не гордо отказываться от ужина, обеда или завтрака, так, чтобы спустя пару недель просто-напросто растаять на глазах; не повесить табличку с надписью «мне плохо» себе на шею и не бродить с ней по городу, ловя жалостливые взгляды прохожих. Это по-другому.

Когда просыпаешься утром и не понимаешь, для чего проживать этот день или даже следующие за ними сутки. Когда пытаешься всеми силами отгородиться от задающего чрезмерное количество вопросов общества, убежать от него, скрыться, только бы не видеть и не слышать никого около себя. Отвергаешь друзей и близких, потому что не видишь в них опоры и не находишь должной поддержки. Когда лежишь всю ночь с раскрытыми широко глазами, а внутри тебя настоящая война, с болью и страхом – у тебя же в глазах всего лишь слезы и один ничтожный всхлип, случайно вырвавшийся из сдавленной груди. Так это на самом деле происходит.