Текст книги "Вэкфильдский священник"

IV

Нет того скромного положения, в котором нельзя бы найти счастья, ибо оно зависит не столько от обстоятельств, сколько от наших свойств.

Новое место нашего жительства находилось в небольшой общине, состоявшей из фермеров, которые сами обрабатывали землю, и если были незнакомы с роскошью, то не ведали и нищеты.

Так как почти все необходимое для домашнего обихода они производили сами, то им редко приходилось ездить в город за покупками. Изысканным образованием они не отличались, но сохранили первобытную простоту нравов и, будучи умеренны во всем, едва ли даже знали, что трезвость почитается добродетелью. Они усердно и весело работали в будни, но тем охотнее соблюдали праздники, посвящая их досугу и удовольствиям. На Святках они пели песни, на Валентинов день рассылали бантики, известные под именем «любовных узелков», пекли блины на масленице, изощрялись в остроумии на 1-е апреля и благоговейно щелкали орехи накануне Михайлова дня. Предупрежденные о нашем приезде, все прихожане вышли навстречу своему духовному отцу, разряженные по праздничному и, имея во главе шествия флейту и тамбурин. Ради новоселья приготовили нам и обед, за который мы весело уселись; и хотя беседа была не особенно остроумна, зато много смеялись.

Наш домик расположен был у подножия холма, по склону которого за двором росла красивая роща, а внизу, перед домом, протекала веселая речка. С одной стороны расстилалось поле, с другой – зеленое пастбище. Мой участок состоял из двадцати акров превосходной земли, за которую я уплатил сто фунтов моему предшественнику. Ничто не могло быть опрятнее и аккуратнее моих заборов и оград, а большие вязы и живая изгородь казались мне невыразимо прелестными. Дом был одноэтажный и крыт чесаной соломой, что придавало ему удивительную уютность; внутри стены были оштукатурены и выбелены, и дочери мои предприняли непременно украсить их картинами собственной работы. Одна и та же комната служила нам кухнею, гостиной и столовой, но от этого нам было только теплее. К тому же она содержалась в образцовой чистоте и вид блюд, тарелок и медной посуды, блестевшей как золото и в порядке расставленной рядный на полках, был так приятен для глаз, что заставлял позабывать о более роскошном убранстве. Кроме этой комнаты, у нас было еще три: в одной поместились мы с женою, в другой наши дочери, а в третьей на двух кроватях спали остальные дети.

В этой маленькой республике, которой я был законодателем, время распределялось следующим образом. С восходом солнца все мы собирались в общей комнате, где еще до нашего прихода служанка разводила огонь. Мы здоровались друг с другом, как следует, ибо я всегда считал полезным поддерживать некоторые механические привычки благовоспитанности, без которых семейные отношения становятся слишком вольны и неприятны; затем мы возносили благодарственную молитву Тому, Кто даровал нам еще день жизни. Исполнив этот долг, мы с сыном шли работать в поле и в саду, а жена моя и дочери принимались готовить завтрак, который всегда у нас подавался в определенное время. Полчаса полагалось проводить за завтраком и час за обедом. За столом обыкновенно наши дамы вели невинные, но шутливые разговоры, а мы с сыном предавались беседам философского свойства.

Вставая вместе с солнцем, мы кончали труды наши по закате его и возвращались домой к ожидавшей нас семье. Тут нас встречали улыбающиеся лица, прибранные комнаты и приятный огонь на очаге, не обходилось и без гостей: то, бывало, зайдет фермер Флемборо, ближайший и самый болтливый из наших соседей, то слепой флейтист; и мы угощали их смородинной наливкой, ни рецепт, ни репутация которой не были утрачены. Эти безобидные гости старались с своей стороны доставить нам удовольствие: один умел играть на флейте, а другой распевал трогательные баллады, как например, «Последнее прости Джона Армстронга», или «Жестокую Барбару Аллен». Вечер заканчивался так же, как начиналось утро, причем младшие сыновья мои должны были поочередно читать молитвы, и тот из них, который читал громче, внятнее и лучше, получал право положить в кружку для бедных полпенни, которое и вручалось ему в воскресенье.

По воскресеньям наступало у нас франтовство, против которого тщетно старался я издавать разумные законы. Сколько я ни произносил проповедей против гордости, но суетность дочерей своих не мог побороть и убеждался, что они втайне все также пристрастны к прежнему щегольству, все также любят кружева, ленточки, бусы и крахмальные оборки; да и жена моя страстно держалась за свое пунцовое пу-де-суа, потому что я когда-то говорил, что оно ей к лицу.

Особенно раздосадовали они меня в первое воскресенье. Накануне вечером я сказал дочерям, чтобы они пораньше одевались утром, потому что любил забираться с семьей в церковь раньше всех прихожан. Они в точности исполнили мое желание, но когда все мы собрались к завтраку перед уходом в церковь, оказалось, что и жена, и дочери мои явились во всем великолепии своего минувшего величия: волосы их были крепко напомажены и хитро причесаны, лица испещрены мушками, а длинные шлейфы их платьев сзади подобраны в пышные кучи, которые шуршали при каждом движении. Я поневоле улыбнулся, глядя на их тщеславие, смеясь в особенности на жену, от которой в праве был ожидать более благоразумия. Тогда я прибег к невольной уловке и, с важным видом обратясь к сыну, приказал ему сказать, чтобы подавали карету. Дочери очень удивились такому распоряжению, но я настойчиво повторил его с еще большею торжественностью.

– Милый мой, ты, верно, шутишь? – воскликнула моя жена: – разве мы не можем дойти пешком? Нам никаких карет больше не нужно.

– Ошибаешься, дружок, – возразил я; – карета нам необходима, потому что, если мы в таком виде отправимся пешком по деревне, нам даже от ребятишек проходу не будет, нас осмеют.

– В самом деле? – сказала жена моя. – А я-то всегда воображала, что и мой Чарльз любит, когда его дети чистенькие и нарядные.

– Чистенькие – сколько угодно, – сказал я: – чем вы будете опрятнее, тем для меня милее; но ведь это не опрятность, а побрякушки. Все эти сборки, мушки, да фестоны только на то и годятся, чтобы возбудить к нам ненависть всех соседок нашего прихода. Нет, дети мои, продолжал я еще серьезнее: – нужно переделать ваши платья на более простой фасон: такое щегольство вовсе не пристало людям, которым дай Бог поддержать хоть приличие. Для меня еще далеко не решенный вопрос, насколько такая пышность позволительна даже богачам, тогда как, по самому простому расчету, всех нищих можно бы одеть ценою одних отделок, употребляемых на модные платья.

Речь моя возымела желаемое действие: они тотчас ушли и преспокойно переоделись; а на другой день я имел удовольствие видеть, как обе дочери, по собственному побуждению, отрезали шлейфы своих платьев и скроили из них воскресные жилеты для Дика и Биля, своих младших братьев. К всеобщему удовольствию, впоследствии еще оказалось, что самые платья выиграли от такой перемены фасона.

V

Мы приобретаем новое важное знакомство. – На что мы возлагаем наибольшие надежды, то большею частью и приносит нам наиболее вреда.

Неподалеку от дома предместник мой устроил род беседки, осененной кустами боярышника и жимолости. Если погода благоприятствовала, и мы кончали работу пораньше, мы обыкновенно собирались в этой беседке и в тиши наступающего вечера любовались обширным видом на окрестности. Тут же мы пили чай, что теперь сделалось для нас не ежедневною трапезой, а исключительным пиршеством, и так как мы не часто позволяли себе это удовольствие, то приготовление чая было у нас сопряжено с немалыми хлопотный и особою церемонией. При этих случаях меньшие дети читали нам вслух, и, когда мы кончали чаепитие, они допивали остальное. Иногда, ради разнообразия удовольствий, дочери пели под аккомпанемент гитары, и, пока происходил этот маленький концерт, мы с женою нередко гуляли вдвоем по склонам холма, испещренного голубыми колокольчиками и васильками, с восторгом говорили о своих детях и наслаждались освежительным ветерком, который приносил нам на своих крылах и музыку, и здоровье.

Таким образом, мы начинали убеждаться, что во всяком положении бывают свои особые радости; каждое утро пробуждало нас к новым трудам, но зато каждый вечер вознаграждал нас новыми удовольствиями.

В самом начале осени, в один из праздничных дней (я тоже стал соблюдать праздники, в виде отдыха от работ), я, по обыкновению, собрал всю семью в помянутую беседку, и мои юные музыкантши начали свой обычный концерт. Пока мы их слушали, внезапно, шагах, в двадцати от нас, мы увидели скачущего оленя, судя по тяжелому его дыханию, очевидно преследуемого охотниками. Не успели мы обменяться замечаниями насчет бедного зверя, как из лесу показались собаки и всадники, скакавшие за ними во всю прыть по следам оленя. Я хотел поскорее уйти домой со всем семейством, но любопытство, или изумление, или какое иное тайное побуждение приковало к месту мою жену и дочерей. Передний всадник быстро промчался мимо нас, за ним последовало еще четверо или пятеро, наконец, появился еще один молодой человек, более изящной наружности: этот посмотрел на нас и вместо того, чтобы устремиться вслед за охотой, соскочил с коня, передал его своему слуге и, с видом небрежного превосходства, подошел к нам; не дожидаясь приглашения и, по-видимому, заранее уверенный в ласковом приеме, он обратился с приветствием к моим дочерям, намереваясь поцеловать их; по счастью, они рано научились держать себя с таким достоинством, которое могло смутить хоть кого. Тогда незнакомый джентльмен отрекомендовался нам, сказав, что фамилия его Торнчиль и что он хозяин окружавшего нас поместья. Вслед затем он снова обратился к дамам с просьбой дозволить поцеловать их и – таково магическое влияние богатства и изящного платья! – во второй раз он не получил отказа. Так как, при всей развязности, он вел себя довольно просто, мы вскоре освоились с ним. Заметив лежавшие на скамье музыкальные инструменты, он стал просить, чтобы ему что-нибудь спели. Не одобряя в душе столь не подходящего к нашему положению знакомства, я делал знаки дочерям, чтобы они не вздумали исполнять его желания; но мать с другой стороны также знаками поощряла их к этому, потому они с веселым видом пропели нам один из любимых романсов Драйдена. Мистер Торнчиль пришел в восторг и от выбора пьесы, и от исполнения, и сам взялся за гитару. По правде сказать, играл он довольно плохо, но моя старшая дочь с лихвою отплатила ему за полученные от его похвалы, уверяя, что у него тон будто бы полнее и лучше, чем даже у ее учителя. На это он отвесил ей низкий поклон, она отвечала ему глубоким реверансом; он превозносил ее вкус, она не могла надивиться его разумению, словом, они сразу были как будто целый век знакомы. Счастливая мамаша совсем расцвела от удовольствия и настойчиво стала упрашивать помещика войти под нашу кровлю и выпить стаканчик ее смородиновки. Все семейство принялось за ним ухаживать: обе девочки занимали его беседой о самых последних новостях, а Моисей, напротив того, озадачил его вопросами из древнего мира, за что все подняли его на смех. Даже малютки мои ластились к гостю, и что я ни делал, они не хотели от него отойти: своими грязными пальчиками они то и дело теребили и пачкали кружева на его платье и, приподымая клапаны его карманов, непременно хотели посмотреть, что у него там положено. С наступлением вечера он наконец распрощался с нами, но наперед испросил позволения возобновить свой визит, на что мыс охотою согласились, тем более, что он был нашим же хозяином.

Когда он ушел, жена моя потребовала, что мы высказали свои воззрения насчет событий этого дня. По ее мнению, обстоятельства слагались необыкновенно счастливо; ей известны были случаи, когда и более трудные предприятия увенчивались блестящим успехом; она надеялась теперь дожить до такого дня, когда и мы не хуже других будем водиться со знатью, и отказывалась понять, с какой стати обе девицы Ринклер могли выйти замуж за богачей, а наши дочери не могут. Так как с последним доводом она обратилась прямо ко мне, то я сказал, что и я не могу понять, с какой стати миссис Симкинс выиграла в лотерею десять тысяч фунтов, а нам ничего не досталось?

– Ах, Чарльз! – воскликнула жена, – вот так ты всегда обдаешь нас холодной водой, как только мы с девочками размечтаемся! Ну… скажи мне, София, душа моя, что ты думаешь о нашем новом госте? Не правда ли, что он ужасно добродушен?

– О да, мамаша, в высшей степени! – отвечала она: – он обо всем решительно может разговаривать и никогда не затрудняется; напротив, чем пустяшнее предмет, тем лучше он его обсуждает. И притом он такой красивый.

– Да, – вмешалась Оливия, – для мужчины он довольно красив; но не могу сказать, чтобы он мне понравился, слишком навязчив и бесцеремонен. И на гитаре играет отвратительно.

Из этого я заключил как раз противоположное, то есть, что София втайне чувствует к нему презрение, а Оливия, напротив, от него в восторге.

– Каково бы ни было ваше мнение, милые мои, – сказал я, – признаюсь, что меня он к себе не расположил. Неравенство между знакомыми всегда мешает искренней приязни, и я заметил, что, невзирая на всю свою развязность, он ни мало не теряет из вида своего над нами превосходства. Будем лучше держаться своей собственной среды. Что может быть презреннее человека, гоняющегося за чужим богатством? И если в этом повинна женщина, я нахожу, что и она столь же достойна презрения. И так, мы явимся презренными людьми даже в том случае, если его намерения окажутся честными. Но если они нечестны, тогда что?.. Подумать страшно. Правда, я знаю, что могу положиться на поведение моих собственных детей; но на него отнюдь не могу полагаться…

Я бы еще продлил свою проповедь, но в эту минуту вошел слуга сквайра Торнчиля и принес от имени своего хозяина окорок великолепной длины: сквайр приказал кланяться и сказать, что на днях он приедет к нам обедать. Такой подарок говорил в его пользу несравненно красноречивее, чем все, что я мог бы сказать против него. Поэтому я замолчал, довольный тем, что все-таки указал им на грозящую опасность, и находил, что лучше предоставить им самим избегать ее. Добродетель, которая требует непрестанной охраны, не стоит того, чтобы прилагать о ней особенные заботы.

VI

Счастье у домашнего очага.

Так как в приведенном споре все мы порядком погорячились, то решено было, ради общего удовольствия, отделить часть присланной дичины и приготовить ее к ужину. Обе девочки тотчас с величайшею готовностью принялись за дело.

– Как жаль, – воскликнул я, – что у нас сегодня нет ни гостей, ни соседей, чтобы принять участие в нашем пире: такое изысканное кушанье получает еще большую цену, когда можно разделить его с ближним.

– Ах, Боже мой, – сказала жена, – да вот идет ваш добрый приятель, мистер Борчель, тот самый который тогда спас нашу Софью, а тебя совсем загонял своими аргументами.

– Меня-то загонять аргументами? – воскликнул я: – ты жестоко ошибаешься, друг мой. В чем другом, а уж в этом едва ли кто-нибудь может сбить меня с толку. Я ведь не оспариваю твое уменье печь пирог с гусем; так ты предоставь мне искусство владеть аргументами.

Пока я говорил, бедный мистер Борчель вошел в дом, и вся семья приветствовала его пожатиям руки, а малютка Дик поспешил притащить ему стул.

Дружба этого бедняка радовала меня по двум причинам: во-первых, потому что я видел, как он нуждался в моей приязни, а во-вторых, было очевидно, что сам он расположился к нам от всего сердца. В нашем околотке он был известен под именем бедного джентльмена, который смолоду ничего путного не делал, хотя и теперь ему еще не минуло тридцати лет. По временам ему случалось вести такие речи, которые отличались великим здравомыслием; но вообще он предпочитал общество детей, которых называл безобидными маленькими людьми. Оказалось, что он приобрел между ними репутацию знаменитого сказочника и распевателя баллад, и редко выходил из дому, не набив себе карманов какими-нибудь гостинцами, вроде имбирных пряников или копеечных свистулек. Обыкновенно он приходил в нашу сторону раз в год и гостил поочередно у всех соседей. Он сел ужинать с нами и жена моя усердно угощала его своею смородиновкой. За столом пошли разговоры, потом он спел нам несколько старинных песен, а детям рассказал сказку про Веверлендского оленя, и повесть о терпеливой Гризельде, и похождения кошачьей шкурки, и предание о прекрасной Розамунде. Наш домашний петух, который всегда подавал голос ровно в одиннадцать часов, напомнил нам, наконец, что пора ложиться спать; и тут возникло непредвиденное затруднение: куда нам девать гостя? Ни одной свободной постели в доме не было, а час был такой поздний, что в ближайшую харчевню его бы уже не пустили. Малютка Дик разрешил этот вопрос, сказав, что охотно уступит ему свою часть постели, если брат Моисей захочет взять его на свою кровать.

– А я, – воскликнул крошка Виль, – уступлю мистеру Борчелю и свое место на кровати, коли сестры возьмут меня к себе.

– И отлично, мои хорошие детки! – воскликнул я, – гостеприимство одна из важнейших христианских добродетелей. Звери забираются в свои логовища и птицы улетают в гнезда, один лишь бесприютный человек должен искать пристанища у себе подобных. Величайшим странником в нашем мире был Тот, Который пришел спасти его. У Него никогда не было своего дома, как бы для того, чтобы испытать, много ли осталось на свете гостеприимства. Дебора, друг мой, – продолжал я, обращаясь к жене, – дай-ка нашим мальчикам по куску сахара, да смотри, чтобы Дику достался кусок побольше за то, что он первый выступил со своим предложением.

На другой день рано утром я позвал всю семью в поле помочь мне убрать скошенное сено; и так как гость предложил свои услуги, мы и его взяли с собою. Работа пошла ходко; мы ворошили траву на ветру, я шел с граблями впереди, а за мною все остальные вереницей. Однако же, я не мог не заметить той предупредительности, с которою мистер Борчель постоянно помогал моей дочери Софии исполнять ее долю труда. Как только он кончал свой ряд, он тотчас же шел к ней и, проходя ее полосу вместе с нею, затевал какой-нибудь интересный разговор. Но я знал, что моя София девушка рассудительная и, будучи уверен в том, что она довольно честолюбива, не опасался с ее стороны увлечения человеком, который заведомо разорился.

По окончании дневных работ, мы пригласили мистера Борчеля провести еще одну ночь под нашей кровлей, по-вчерашнему. Но он отказался, говоря, что намерен переночевать у одного из соседей, сыну, которого он обещал принести свистульку.

По уходе его, за ужином мы разговорились о нашем несчастном госте.

– Вот разительный пример того, до чего доводят человека юношеские излишества и расточительность, – сказал я: – он далеко не глуп и это только усиливает его виновность. Несчастное пропащее создание, куда девались веселые товарищи его кутежей, где льстецы, когда-то смотревшие ему в глаза и стремившиеся исполнять его малейшие желания? Они покинули его, и, может быть, также ревностно прислуживают теперь мошеннику, нажившемуся на счет его же кармана. Прежде они его восхваляли, а теперь превозносят его грабителя; когда-то восхищались его остроумием, а ныне насмехаются над его безрассудством. Он беден, но может быть так ему и надо; потому что у него нет, по-видимому, ни стремления к независимости, ни способности приносить пользу.

Движимый каким-то тайным инстинктом, я произнес эти замечания с излишнею, быть может, горечью и София кротко упрекнула меня за это.

– Каково бы ни было его прежнее поведение, папа, – сказала она, – он теперь в таком положении, что уж грех на него нападать. Одна его бедность служит достаточным наказанием за все прежние безрассудства; да и мой папа сам не раз говорил нам, что нехорошо задевать, хотя бы одним лишним толчком, человека, которого и так уже Бог покарал.

– Ты права, Софи, – воскликнул сын мой Моисей, – и один из древних писателей очень искусно изобразил подобную жестокость, описав, как грубый поселянин хотел избить Марсия, у которого и без того вся кожа была содрана, как сказано в басне. К тому же, я не знаю, точно ли этот бедняк в таком ужасном положении, как описал отец? Никто не может судить о других только по себе. По-нашему, например, у крота в норе тьма кромешная, а ему, кажется, там довольно светло. И если судить по правде, ведь мистер Борчель и не думает тужить о своей участи, он, кажется, вполне доволен судьбой. Иначе, как мог бы он быть так весел и оживлен, как, например, сегодня на сенокосе, когда он разговаривал с тобой?

Это было сказано без всякого умысла, однако заставило Софию покраснеть, хотя она и постаралась скрыть свое смущение, возразив брату с натянутым смехом, что даже не помнит, о чем он с ней разговаривал, но что ей уже приходило в голову, что в прежнее время он был, вероятно, очень любезным джентльменом. Ее вспыхнувшее лицо и поспешность, с которою она начала оправдываться, возбудили во мне некоторые подозрения; но я предпочел оставить их без внимания.

Так как молодой помещик дал нам знать, что завтра будет у нас обедать, жена моя пошла ставить тесто для пирога. Моисей углубился в чтение, я принялся давать урок малюткам, а мои дочери чем-то тоже занялись довольно пристально. Стоя у очага, они долго варили в кастрюле какое-то снадобье. Сначала я думал, что они помогают матери стряпать, но малютка Дик сообщил мне шепотом, что это они варят притиранье для лица. Я терпеть не могу всяких притираний, будучи убежден, что они не исправляют цвета лица, а только портят кожу. Поэтому я, постепенно придвигая свой стул к печке, и делая вид, что хочу поправить дрова, взял щипцы и, как будто нечаянно, опрокинул кастрюлю. Начинать варево сызнова было уже слишком поздно.