Текст книги "Вэкфильдский священник"

X

Моя семья тянется за знатью. – Как жалки бедняки, когда стараются жить сверх состояния.

Настало время, когда я должен был убедиться, что все мои проповеди насчет умеренности, простоты нравов и довольства своею участью пошли прахом. Любезности, которыми удостоили нас высшие мира сего, пробудили суетность, на время усыпленную, но, очевидно, не уничтоженную мною. Опять на всех подоконниках появились баночки с умываньями и притираньями. Ради цвета лица, стали избегать солнца вне дома и огня у домашнего очага. Жена начала уверять, что раннее вставанье вредно для глаз наших дочерей, а от работы после обеда у них могут покраснеть носы, и притом, чем меньше они будут работать, тем белее будут у них руки. Поэтому вместо того, чтобы дошивать рубашки для Джорджа, они только и делали, что перешивали какие-то старые газовые тряпки, либо вышивали по тюлю. Они совсем забросили бедненьких девиц Флемборо, своих прежних развеселых приятельниц, считая их знакомство для себя унизительным, и стали разговаривать между собою о модах и знатных особах, о живописи, музыке и Шекспире.

Но все это еще ничего, если бы на беду нашу не зашла в дом гадальщица-цыганка, после чего величие наше уже не знало пределов. Как только явилась эта смуглая сивилла, девочки мои прибежали ко мне с просьбой дать им по серебряному шиллингу, чтобы гадать по руке. По правде сказать, надоело мне всегда быть благоразумным, и я не мог воздержаться от искушения, дал по шиллингу, чтобы посмотреть, как они будут радоваться. Должен, однако, заметить, к чести нашей фамилии, что они всегда были при деньгах, и жена моя настояла на том, чтобы непременно у каждой в кармане лежало по золотой гинее; но только строго настрого запрещала им разменивать эти монеты на мелочь. Они поочередно запирались в своей комнате с гадалкой, и когда вышли оттуда, то я уж по глазам видел, что с ними случилось нечто необыкновенное.

– Ну, детушки, как же удалось ваше гаданье? – спросил я: – скажи мне, Ливи, много ли пообещала тебе цыганка?

– Мне кажется, папа, что эта женщина водится с нечистым: вообрази себе, что она положительнейшим образом говорит, что и года не пройдет, как я буду замужем за сквайром!

– Ну, а ты, Софи, скажи-ка мне, милочка, какой у тебя будет муж?

– У меня, папаша, муж будет лорд, и свадьба будет вскоре после того, как сестра обвенчается со сквайром.

– Только-то? – воскликнул я, – и больше ничего? За два шиллинга всего один лорд, да один сквайр? Какие же вы глупенькие, да я бы вам за один шиллинг нагадал и принца, и набоба, и все, что угодно.

Однако же, это гаданье повлекло за собою довольно серьезные последствия: они вообразили, что судьба предназначила их к высокому положению, и начали вести себя сообразно своему будущему величию.

Тысячу раз было замечено, и я еще раз повторю, что ожидание будущих благ часто доставляет нам гораздо больше счастья, чем самое их исполнение. В первом случае мы придумываем себе блюдо по вкусу, во втором – природа подает нам уже готовое. Трудно даже припомнить, какими благополучными мечтами наслаждались мы в эту пору. Нам казалось, что отныне в нашей судьбе совершается самый счастливый переворот. По всему околотку прошла молва, что сквайр влюбился в мою дочь, и так как ей это постоянно говорили, то и она в него влюбилась. Около этого времени жене моей снились удивительные сны, и она каждое утро с величайшею подробностью торжественно нам их рассказывала: то она видела гроб и скрещенные кости – верный признак, что будет свадьба; то у дочерей были полны карманы набиты полушками, из чего она заключала, что у них будут полны карманы червонцев. У девочек были тоже свои приметы: им чудилось, что их целуют в губы, на свече нагорали колечки, в печке они видели кошельки с деньгами, а на дне чайных чашек все образовывались «любовные узелки».

К концу недели мы получили карточки наших столичных дам с припискою, что они надеются иметь удовольствие встретить все наше семейство в воскресенье, в церкви. Вследствие чего в субботу, с самого утра, жена моя и дочери то и дело шушукались, поглядывая на меня украдкой, и, очевидно подготовляя какой-то хитрый заговор. По правде сказать, я заранее предполагал, что они захотят сделать какую-нибудь нелепость, чтобы явиться в церковь как можно великолепнее. Вечером они атаковали меня по всем правилам, и жена, конечно, взяла на себя передовой пост. После чая, когда я был в наилучшем расположении духа, она сказала:

– Чарльз, друг мой, я думаю, что завтра у вас в церкви будет лучшее общество.

– Может быть, душа моя; но вам-то не о чем беспокоиться, проповедь я произнесу во всяком случае.

– В этом я не сомневаюсь, – отвечала она; – но видишь ли что, мой милый, мне кажется, что нам бы следовало явиться туда как можно приличнее, потому что Бог весть, что может случиться.

– И отлично, что ты об этом заранее подумала, – сказал я: – мне ничто так неприятно, как если в церкви держат себя прилично и благопристойно. Ведь это значит проникнуться благочестием и смирением, предстоять Богу с душой чистой и радостной.

– Ну да, это все известно! – воскликнула она, – но я совсем не о том говорю; по-моему, нужно! явиться туда по возможности пристойно, а не так, как все эти простолюдины.

– И ты совершенно права, моя милая, я только что сам хотел поговорить с вами об этом. Пристойнее всего явиться в церковь как можно раньше, чтобы успеть сосредоточиться, прежде чем начнется служба…

– Ах, какой ты, Чарльз! – прервала она; – всеэто справедливо, но дело не в том. Я хочу сказать, что нам надо ехать в церковь, а не идти. Ты сам знаешь, что от нас до церкви две милии мне всегда тяжело видеть, как мои дочери пробираются к своей скамейке, раскрасневшись от ходьбы, запыхавшиеся и усталые, точно они в перегонку бегали. Я предлагаю сделать следующее: у нас ведь две рабочие лошади, жеребчик, который служит нам уже девять лет, и Чернушка, которая уж целый месяц ровно ничего не делает. Они, наконец, растолстели и изленились. Отчего бы не воспользоваться ими? Если Моисей потрудится хорошенько их почистить, право же, они будут иметь очень порядочный вид.

На это я возразил, что, по-моему, дойти до церкви пешком гораздо «порядочнее», чем тащиться на подобных клячах, потому что Чернушка на один глаз кривая, а у жеребчика давно не достает хвоста; что они под седлом никогда не ходили и притом с норовом, и что дамское седло у нас только одно и есть во всем доме. Однако же они нашли, что все это пустяки, и таки вынудили у меня согласие. На другое утро я увидел, что они в страшных хлопотах, собирая все нужное для такой экспедиции и подумав, что на эти приготовления пойдет еще немало времени, решился уйти вперед, так как они обещали приехать за мною следом. Я подождал их на каѳедре почти целый час, но, видя, что их все нет, должен был начать и даже кончить службу, ощущая уже некоторое беспокойство по поводу их отсутствия. Тревога моя усилилась, когда, по окончании обедни, я убедился, что моя семья так и не приезжала. Поэтому я отправился домой по большой дороге, что составляло объезд в пять миль, тогда как наша обычная пешеходная тропинка была всего в две мили, а на половине пути от дому приметил вдали нашу процессию, медленно направлявшуюся к церкви. На одной лошади возвышались сын мой Моисей, жена и двое меньших мальчиков, а на другой – обе дочери.

Поравнявшись с ними, я спросил о причине их замедления, но уже по выражению их лиц догадался, что они испытали тысячу злоключений. Сначала кони совсем не соглашались отойти от дома, и мистер Борчель должен был бежать за ними и все время колотить их палкою, что он, по доброте своей, и исполнил; потом у той лошади, на которой ехала жена, подпруга лопнула, пришлось остановиться и чинить, прежде чем тронуться далее. Затем, одной из лошадей пришло в голову стать среди дороги и тут уж ни ударами, ни просьбами не могли принудить ее сдвинуться с места. Я застал их в ту минуту, когда она переложила гнев на милость и полегоньку пустилась в путь. Удостоверившись, что в сущности все благополучно, я успокоился, и даже, признаюсь, с удовольствием наблюдал их сконфуженные лица, надеясь, что этот случай пригодится мне на будущее время, а дочерям послужит уроком смирения.

XI

Семейство все еще старается поддержать свое достоинство.

На другой день приходился канун Михайлова дня, и все мы были приглашены к соседу Флемборо щелкать орехи и играть в фанты. Недавнее приключение немного посбило у нас спеси, иначе, вероятно, мы бы не приняли приглашения; как бы то ни было, на сей раз, мы соблаговолили повеселиться. Жареный гусь и оладьи у соседа удались как нельзя лучше, да и брага была превосходная, что должна была признать даже и моя жена, великий знаток по этой части. Наименее удачны были анекдоты, которые он нам рассказывал: они были очень длинны, очень скучны, постоянно вертелись около его собственной особы, да, вдобавок, мы уже слышали их раз по десяти и всякий раз смелись. Однако ж, так и быть, еще раз послушали, и опять посмеялись.

Мистер Борчель был тут же; он очень любил всякие невинные забавы и потому затеял игру в жмурки. В эту игру втянули и жену мою, и я с удовольствием убедился, что она еще не очень стара. Тем временем мы с соседом сидели и любовались на них, хохотали при каждом удобном случае и припоминали, как мы сами были ловки в молодости. За жмурками последовали пятнашки, потом «вопросы и ответы», и наконец, настало время «ловить башмак». Так как может быть не все знакомы с этой первобытной забавой, не лишнее будет упомянуть, что для этой игры все общество садится в кружок на полу, оставляя посреди круга одного человека, который и должен «ловить башмак», пропускаемый взад и вперед под коленками присутствующих, на подобие того, как ткачи пропускают челнок. Так как стоящая посредине особа (положим, девица) не может единовременно стоять лицом во все стороны, то вся прелесть игры состоит в том, чтобы успеть шлепать ее башмаком именно в тот момент, когда она повернется спиной. И вот, в ту самую минуту, как моя старшая дочь, стоя в кругу, разгоревшись как маков цвет, запыхавшись от многочисленных ударов башмаком и искренно, увлекаясь игрою, кричала во весь голос, чтобы «чур не плутовали», – о ужас, и позор! – в комнату вдруг входят наши знатные лондонские знакомые, сама леди Блерней и мисс Каролина-Вильгельмина-Амелия Скэгс! Никакое перо не в силах описать нашего унижения и потому я отказываюсь изобразить его. Боже! Такие важные и тонкие особы застали нас в таких вульгарных позах! Да чего же и ожидать от такого неотесанного чурбана, как наш сосед Флемборо. Ведь это он затеял ловить башмак. Мы были поражены как громом и долго не могли придти в себя.

Гости побывали у нас в доме, и узнав, что мы отозваны, пришли за нами сюда, так как очень встревожились, почему мы не были вчера в церкви? Оливия взялась «все объяснить», но сделала это довольно неловко, сказав просто: «мы упали с лошадей». При этом известии дамы всполошились, но, узнав, что никто из семейства не ушибся, страшно обрадовались; когда им сказали, что мы от испуга чуть не умерли, они снова обеспокоились, однако, слыша, что мы ночь провели хорошо, возрадовались снова. Словом, ничто не могло сравниться с их благосклонностью к нашим дочерям: в прошлый раз они были ласковы, а теперь просто пламенны. Они выражали страстное желание познакомиться с нами поближе. Леди Блерней выказывала особую привязанность к Оливии, а мисс Каролина-Вильгельмина-Амелия Скэгс (мне нравится назвать ее во всю длину) больше льнула к ее сестре. Впрочем, весь разговор они выносили на своих плечах, и мои девочки сидели молча и только восхищались их тонким обращением. Но так как всякий читатель, как бы он ни был нищ и убог, любит встречать в книгах великосветские беседы с чертами из жизни лордов, знатных дам и кавалеров ордена Подвязки, то я и позволю себе занести на эти страницы заключительную часть беседы:

– Я только одно могу сказать об этом, – сказала мисс Скэгс, – может быть это правда, а может быть и неправда; но в одном могу уверить вас: все до одного человека были в изумлении. Его сиятельство покраснел, потом побледнел, графиня упала в обморок, но сэр Томкин выхватил шпагу и поклялся, что останется предан ей до последней капли крови.

– Ну, признаюсь, – возразила супруга пэра, – герцогиня ни слова не говорила мне об этом, а уж у ее светлости от меня секретов не бывает. Могу только засвидетельствовать несомненный факт, что на другое утро герцог три раза кричал своему камердинеру: «Джерниган, Джерниган, Джерниган, принеси мне мои подвязки!»

Но наперед следует упомянуть о чрезвычайно невежливом поведении мистера Борчеля, который, сев лицом к печке, а к дамам спиною, при окончании каждой их фразы, громко фыркал, что не только всех нас возмущало, но до некоторой степени обдавало как бы холодной водой возвышенную дамскую беседу.

– И, кроме того, милая Скэгс, – продолжала сановница, – мне помнится, что об этом вовсе не упомянуто в стихотворении, написанном по этому случаю доктором Бердоком.

– Фу! (со стороны мистера Борчеля).

– Это меня удивляет, – воскликнула мисс Скэгс: – потому что он редко пропускает что-нибудь без внимания, да и не мудрено, ведь он пишет только для собственной забавы. Не позволите ли вы мне взглянуть на эти стихи?

– Фу!

– Милое создание! – воскликнула леди Блерней, – неужели вы воображаете, что я эти вещи ношу с собою? Я согласна, что они прелестны, и могу, как вы знаете, считаться порядочным судьей в этих делах; по крайней мере, знаю, что мне нравится. И вообще я всегда восхищаюсь этими милыми безделками доктора Бердока, и нахожу, что кроме их, и еще, конечно, того, что выходит из-под пера нашей милой графини, в Гановер-Сквэре, совсем нечего читать нынче: все остальное так пошло, так низко; не носит отпечатка высшего общества, знаете…

– Фу!

– Однако ж из этого разряда сочинений вы должны исключить свои собственные произведения, – прервала ее мисс Скэгс: – те, что печатались в «Дамском Сборнике»; тут уж, надеюсь, ничего низкого и пошлого не встретишь? Но может быть из этого источника нам уж не на что более надеяться?

– Фу!

– Ах, душа моя! – возразила сановница, – вам известно, что моя чтица и компаньонка покинула меня, чтобы выйти замуж за капитана Роча; а мои бедные глаза в таком состоянии, что нечего и думать писать самой. С некоторого времени я ищу другую. Но далеко не легко найти подходящую особу, потому что за тридцать фунтов стерлингов в год где же найдешь благовоспитанную девушку хорошей фамилии, которая умела бы читать, писать и прилично держать себя в обществе! Ведь не могу же я держать при себе первую попавшуюся, из числа наших городских девчонок.

– Фу!

– О, это я знаю по собственному опыту! – воскликнула мисс Скэгс: – в последние шесть месяцев я переменила уже трех компаньонок; из них первая наотрез отказалась от кое-какой простой работы по одному часу в день; вторая нашла, что двадцать пять гиней в год для нее слишком ничтожное жалованье; а третью я сама прогнала, подозревая у нее шашни с капелланом. Добродетель, моя дорогая леди Блерней, добродетель для меня всего дороже. А где же ее найдешь?

– Фу!

Жена моя обоими ушами прислушивалась к этому разговору, но в особенности была поражена последним замечанием. Тридцать фунтов, да еще двадцать пять гиней в один год, ведь это значит пятьдесят шесть фунтов и пять шиллингов британскою монетою, которые, так сказать даром пропадают где-то, а можно бы прибрать их к рукам и заставить послужить в пользу нашего семейства. С минуту жена посмотрела мне в глаза, стараясь уловить на моем лице знак одобрения; я же, по правде сказать, и сам находил, что для наших дочерей подобные места были бы вполне подходящими. К тому же, если правда, что сквайр питает серьезную привязанность к старшей девочке, это как раз проложило бы ей путь к занятию видного положения в свете. Поэтому моя жена подумала, что грех было бы упустить такой благоприятный случай из-за недостатка смелости, и решилась постоять за свое семейство.

– Надеюсь, – воскликнула она, – что ваши сиятельства извинят мою самонадеянность, и правда, что мы не имеем никаких прав на такие милости; но весьма естественно, что мне хочется устроить своих детей как можно лучше. Так позвольте вам сказать, что обе мои дочери получили очень порядочное образование и хорошо воспитаны, то есть, по крайней мере, по здешнему месту мы не хуже других. Они умеют читать, писать, подводить счеты; искусно работают иголкой, в строчку, крестиком и гладью, и разумеют всякие простые швы; могут штопать, гладить и плоить оборки; смыслят кое-что в музыке, шьют и кроят нижнее белье, вышивают по тюлю; старшая вырезывает украшения из бумаги, а меньшая очень мило предсказывает будущее, гадая на картах…

– Фу!

Когда она кончила свою красноречивую рацею, обе дамы несколько минут, молча, переглядывались между собою с важным и нерешительным видом. Наконец мисс Каролина-Вильгельмина-Амелия Скэгс изволила отозваться, что, судя по всему, что она могла заметить в течение столь кратковременного знакомства, обе девицы годятся на такие места.

– Но сами сознайтесь, сударыня, – продолжала она, обращаясь к моей супруге, – что нельзя решать такие вопросы, не изучив предварительно характеров и не узнав друг друга досконально. Я этим вовсе не хочу сказать, что питаю какие либо сомнения относительно скромности, благовоспитанности и добродетели ваших барышень. Но на все есть известная манера, сударыня, и соблюдать формы необходимо!

– Фу!

Жена моя рассыпалась в похвалах ее предусмотрительности, заметив мимоходом, что она и сама такая же, никому пальца в рот не положит, как говорится. Но просила осведомиться у соседей насчет нашей репутации. Однако, супруга пэра нашла, что этого не нужно, и заявила, что для нее достаточною гарантией послужит рекомендация ее кузена Торнчиля, на которого мы и возложили теперь все наши надежды.

XII

Судьба намерена смирить гордость Вэкфильдского семейства. – Досада переносится иногда труднее, чем истинное бедствие.

По возвращении домой, мы весь вечер строили планы будущих побед. Дэбора потратила немало остроумия на догадки, которая из девочек получит лучшее место и будет иметь случай видать более светское общество. Все затруднение состояло лишь в том, чтобы добиться рекомендации сквайра; но он столько раз уже доказывал нам свое расположение, что сомневаться в нем было невозможно. Даже в постели жена моя продолжала заниматься тем же вопросом.

– Ну-ка, милый Чарльз, сознайся, ведь недурно устроили мы сегодня свои дела?

– Что ж, ничего, отозвался я, сам не зная, что сказать.

– Как, ничего? – подхватила она: – а по-моему отлично. Ты представь себе, ведь наши девочки могут познакомиться в городе с людьми, одаренными самым лучшим вкусом. Да я уверена, что Лондон самое такое место, где можно доставать всевозможных женихов. И, милый мой, мало ли какие чудеса приключаются всякий Божий день! Коли мои дочери так необыкновенно нравятся знатным дамам, можно себе представить, в какое восхищение придут от них знатные кавалеры! Между нами сказать, мне ужасно по душе леди Блерней, такая любезная! Впрочем, и мисс Каролину-Вильгельмину-Амелию Скэгс я тоже полюбила от всего сердца. А все-таки, когда у них зашла речь о местах в городе, заметил ты, как я на них налетела? Скажи, мой дорогой, ведь правда, что мама постаралась для своих девочек?

– Ах, – отвечал я, сам не зная, что об этом думать, – дай Бог, чтобы отсюда месяца через три все это пошло им впрок!

Подобными замечаниями я всегда имел в виду озадачить мою жену своею мудростью: если девочки будут иметь успех, это будет означать, что мое благочестивое желание исполнилось; а если нет, то можно истолковать его как пророчество. Все эти разговоры, однако ж, были только подходом к более щекотливому предмету, и я заранее это предчувствовал. Оказывалось, что так как отныне нам предстоит держать себя с большим против прежнего этикетом, то следует отвести нашего старого жеребчика на ярмарку и там продать, а потом купить нам новую лошадь, которая могла бы, смотря по надобности, возить и одиночную, и двойную тяжесть, и иметь приличный вид при поездках в церковь или в гости. Сначала я изо всех сил сопротивлялся этому плану, но нападение продолжалось столь же упорно, как искусно; по мере того, как я ослабевал, красноречие моей собеседницы усиливалось, и в конце концов решено было расстаться с жеребчиком.

Ярмарка открывалась на завтра, и я думал сам туда отправиться, но жена уверила меня, что я где-то простудился, и ни за что не соглашалась выпускать меня со двора.

– Нет, нет, дружок, – говорила она: – Моисей у нас мальчик толковый и продавать, и покупать умеет как нельзя лучше. Ты сам знаешь, что самые выгодные покупки у нас всегда через него. Он до тех пор торгуется и стоит на своем, покуда не надоест, и ему всегда уступают.

Так как и я был хорошего мнения о деловитости сына, я охотно уступил ему это поручение. Поутру сестры принялись снаряжать его на ярмарку: они подстригли ему волосы, вычистили все пряжки, а шляпу подкололи булавками. Когда все было готово, мы имели удовольствие видеть, как он влез на коня и поставил перед собой деревянный ящик, в который должен был положить пряности и разные приправы, закупив их на ярмарке. На нем было суконное платье цвета, известного под именем «гром и молния», и хотя он из него значительно вырос, но оно было еще слишком свежо, чтобы его бросать. Жилет на нем был зеленовато-желтый, а волосы сестры подвязали ему широкой черной лентой. Когда он тронулся в путь, мы проводили его на несколько шагов от дому и до тех пор кричали ему вслед: «Счастливого пути, дай Бог успеха!» пока он не скрылся из вида.

Только что мы его проводили, явился буфетчик от мистера Торнчиля и начал нас поздравлять с тем, будто он сейчас слышал, как его молодой хозяин отзывался о нас с самой лестной стороны.

Добрые вести как будто сговорились сегодня слетаться к нам одна за другою. Вслед за буфетчиком из того же замка пришел лакей и принес моим дочерям записку, в которой значилось, что обе столичные дамы получили от мистера Торнчиля столь удовлетворительные о нас сведения, что, собрав еще несколько справок, они надеются окончательно поладить с нами.

– Признаюсь, – воскликнула жена моя, – как видно, попасть в эти знатные семейства не очень-то легко. Зато, уж когда попадешь, то – как говорит Моисей – спи себе без заботы.

На эту остроту (ибо жена моя принимала это за остроумие) наши дочери громко расхохотались, а жена была до того счастлива содержанием помянутой записки, что вынула из кармана кошелек и вручила лакею семь с половиною пенсов за труды.

Этим визиты не кончились. Пришел мистер Борчель прямо с ярмарки. Он принес нашим малюткам по большому имбирному прянику, который жена моя тотчас отобрала в шкаф, сказав, что будет давать им всякий день понемногу. Девочкам нашим он принес по шкатулке, в которых они могли хранить все, что угодно: облатки, табак, мушки или даже деньги, когда случатся. Жена моя, мимоходом сказать, предпочитала для этой цели кошельки из хорьковой шкурки, потому что они приносят счастье. Мы все еще были расположены к мистеру Борчелю, хотя до некоторой степени сердились на него за вчерашнее невежество. Нельзя же было не сообщить ему о нашем счастье и даже не посоветоваться на этот счет. Потому что мы хоть и не следовали чужим советам, но никогда не пропускали случая спрашивать их. Когда он прочел записку знатных дам, он замотал головой и заметил, что в подобных случаях нужно быть до крайности осторожным. Его недоверчивое отношение крайне обидело мою жену.

– Я и не сомневалась, сэр, – воскликнула она, – что вы непременно станете против меня и моих дочерей. Больно уж вы осторожны стали! В другой раз, когда будем спрашивать совета, мы обратимся к таким людям, которые сами умели бы слушаться добрых людей.

– Мое прежнее поведение к делу не относится, сударыня, – возразил он: – если я сам не сумел вовремя воспользоваться данными мне предостережениями, это не причина, чтобы не предостеречь других, особенно когда меня просят об этом.

Опасаясь, как бы на это со стороны жены моей не последовало ответа более обидного, чем остроумного, я поспешил переменить разговор, выразив преувеличенное беспокойство по поводу того, что уже смеркается, а сын наш все еще не воротился с ярмарки.

– Пожалуйста, не тревожься о сыне, – сказала жена: – поверь мне, что он малый не промах, небось, не станет продавать курицу в дождливый день. Ему случается покупать до того дешево, что просто удивительно. Я бы могла рассказать вам на этот счет такие истории, что животики надорвешь… А вот и он, легок на помине: вон идет Моисей, без лошади и с ящиком за спиной.

И точно, по дороге медленно шел Моисей, усталый и вспотевший под тяжестью ящика, который он подвязал себе под мышки как коробейник.

– Здравствуй, здравствуй, Моисей! Здоров ли, дружок мой, что ж ты нам принес с ярмарки?

– Самого себя принес, – отвечал Моисей, лукаво прищурившись и ставя ящик на стол.

– Ну, Моисей, это мы и так видим, – сказала жена, – а куда же ты девал лошадь?

– Продал! – объявил Моисей, – продал за три фунта пять шиллингов и два пенса.

– Молодец мальчик! – продолжала она: – уж я знала, что ты у меня мастер зашибить деньгу. Между нами сказать, в один день заработать три фунта пять шиллингов и два пенса – не шутка! Ну-ка, подавай сюда денежки.

– Да я деньгами-то ничего не принес, – сказал Моисей: – у меня все пущено в оборот, дешевая покупка попалась. Вот вам, продолжал он, вытаскивая из-за пазухи сверток: – все тут, двенадцать дюжин зеленых очков в серебряной оправе и в сафьянных футлярах.

– Двенадцать дюжин… зеленых очков?.. – повторила моя жена ослабевшим голосом: – ты отдал лошадь и за это ничего нам не принес, кроме скверных зеленых очков?

– Милая матушка! – сказал мальчик, – вы прежде рассудите толком; ведь эти очки достались мне чуть не даром, иначе я бы их не купил. Одного серебра в оправе вдвое больше, чем на эту сумму.

– Убирайся ты со своей оправой! – воскликнула жена вне себя от гнева: – даю голову на отсечение, что и половины денег не воротишь, коли продать ее на вес ломаного серебра, по пять шиллингов за унцию.

– Насчет оправы можешь не беспокоиться, – сказал я: – за все не дадут и шести пенсов, потому что я сейчас рассмотрел, это вовсе не серебро, а просто посеребренная медь.

– Как не серебро! – крикнула она: – разве оправа не серебряная?

– Нет, душа моя, она такая же серебряная, как и твои кастрюли.

– И так, значит мы лишились лошади и за это нажили двенадцать дюжин зеленых очков в медной оправе и сафьянных очечниках. Шут бы их взял, твои мерзкие побрякушки! Надо же быть болваном, чтобы дать себя надуть до такой степени. Не мог ты разве разобрать, с кем имеешь дело?

– Ну, душа моя, – вступился я, – в этом ты не права: всего лучше было, чтобы он вовсе не имел с ними дела.

– Дурак, идиот неотесанный! – продолжала она, – вздумалось же натащить в дом такой дряни! Кабы моя воля, сейчас бы все в печку бросила!

– И опять ты неправа, – сказал я, – хоть они и медные, а все же стоит их поберечь, потому что, сама согласись, лучше же иметь медные очки, чем совсем ничего.

Между тем и бедный Моисей убедился в своей ошибке. Он ясно увидел, что его обманул какой-то мошенник, угадавший по его лицу, что его не трудно будет провести. Я расспросил его, каким образом все это случилось, и вот что он рассказал. Продав лошадь, он бродил по ярмарке, подыскивая купить другую. Какой-то человек, очень почтенной наружности, подошел к нему и, сказав, что у него есть продажная лошадь, привел его в какой-то балаган.

– Тут, – рассказывал Моисей, – попался нам другой человек, очень хорошо одетый, и сказал, что ищет занять двадцать фунтов под залог вот этих очков и согласен уступить их хоть за треть настоящей цены. Тогда первый джентльмен, объявивший себя моим приятелем, стал шептать мне, чтобы я скорее покупал очки, не упустил бы такого случая. Я послал за мистером Флемборо, чтобы посоветоваться; но они и его уговорили так же, как меня, и мы с ним оба купили по двенадцати дюжин.