Текст книги "Все самое важное"

Помню, как через год или два, в очередной раз приехав в Венецию, мы пошли ее навестить. Дома хозяйки не оказалось. Гуляя по близлежащим окрестностям, мы наткнулись на несколько маленьких деревянных домиков. Оказалось, что они принадлежат фонду. Сюда на лето приезжали художники и писатели. Домики эти действительно были сугубо летние. Сейчас была зима, но перед одним из этих строений стоял мужчина средних лет и подавал нам знаки, приглашая подойти поближе. От него мы узнали, что графиня на некоторое время уехала. Он же, несмотря на холод, должен оставаться здесь, в своем домике, так как больше ему некуда деваться. Это был талантливый художник, румын. Он разговаривал с нами весьма темпераментно. Вместе с ним мы вошли в домик, где было сыро и очень зябко. Его жена пыталась согреться возле маленькой печурки. Мы пригласили их в пансионат, чтобы они немного отдышались в тепле и выпили горячего чаю.

Еще по дороге художник объяснил причину своего возбуждения, а точнее – негодования. В Венеции тогда жил Шагал. У него был большой дом с садом. Наш новый знакомый мечтал с ним встретиться, но все его письма оставались без ответа. И именно сегодня он случайно встретил мэтра. Художник сказал, что не собирался ни о чем просить. Просто само присутствие Шагала в Венеции много значило для него. Это скрашивало его одиночество, помогало переносить изгнание и безнадежность морозной зимы. Поехать в Париж было нереально, ведь денег не хватало даже на краски. Единственное, чего он ожидал от Шагала, – проявление какой-то человеческой теплоты, понимание, разговор об искусстве. Однако Шагал, услышав возглас: “Мэтр!”, нехотя остановился, всем своим видом выказывая нетерпение, а увидев протянутую для пожатия руку румынского художника, сказал только, что очень спешит, и быстрым шагом пошел прочь. Поведение Шагала унизило человека, чудом выбравшегося из своей страны, где он подвергался преследованиям. Этот художник занимался церковной религиозной живописью. О выставке в Париже трудно было даже мечтать. Мы попробовали по возвращении из Венеции помочь ему, но не смогли. Все галереи требовали огромных денег. Судьба очередного изгнанника…

Еще одно интересное знакомство в Венеции – знаменитый английский театральный художник Гордон Крэг. Его работы в начале 1920-х годов открыли новую эпоху в европейском театре. Мы провели с ним несколько месяцев в пансионате, где он жил уже около семи лет. И хотя понимать его было трудно (он говорил только по-английски), мимика Крэга была настолько красноречива, что каким-то чудом мы все-таки его понимали. Иногда он выкрикивал отдельные французские слова посреди английской речи. Бывало, что переходил на птичий свист. Нашему взаимопониманию способствовала и симпатия, которую мы испытывали друг к другу. Мы были просто очарованы этим человеком. Крэг с большим энтузиазмом вспоминал свою мать – великую английскую актрису Эллен Терри. Он любил рассказывать о театральных приключениях, об актерах, о знаменитой Элеоноре Дузе[47]47
  Элеонора Джулия Амалия Дюзян (1858–1924) – итальянская актриса, внучка Луиджи Дузе, основателя Театра Гарибальди.


[Закрыть]. Однажды Крэг спросил ее, в каких декорациях она предпочитает играть одну из своих ролей. Дузе ответила: “Луна и любовь”. В черной пелерине, большой черной шляпе, с развевающимися седыми волосами, Крэг выглядел прекрасно, хотя тогда уже был довольно стар. Как сейчас вижу его на террасе, когда он каким-то неподражаемым способом подзывает к себе пролетающую птичку, чтобы ее покормить.

Крэг эффектно произносил знаменитые монологи. В день нашего отъезда он под моим окном прочел на прощание монолог Ромео.

Пансионат стоял на холме, откуда открывалась замечательная панорама. Вечерами мы располагались в удобных креслах и любовались открывавшимся видом, силуэтами видневшихся издалека гор. На небе появлялся месяц, стояла умиротворяющая тишина, дурманили сладкие запахи цветов и трав.

Мать хозяина пансионата с подозрением смотрела, как я укутываю одеялом ноги Александра. Она боялась, что у него туберкулез и это может напугать остальных постояльцев. В то время считалось, что климат Венеции благотворно действует на таких больных.

Незадолго до нашего отъезда в Калифорнию, примерно году в 1962-м, мы попали в дом для так называемых интеллектуалов, который находился на небольшом расстоянии от города Грас. Здесь собирались профессора Сорбонны, именитые писатели. Место было изумительное. Потрясающая природа. Рядышком на возвышенности – маленький городок Габрис. У подножия высоких холмов пролегала красивая дорога. По другую ее сторону простиралась впечатляющая панорама: густая зелень, ветвистые оливковые деревья, развалины старых овчарен, сложенных когда-то из серого камня. Если утро было ясным, то можно было увидеть берег Корсики. Я нигде не ощущала аромат трав и земли так отчетливо, как там. Тишину нарушал только шелест растений и щебет птиц. Цветовая палитра была такой необычной, насыщенной и чистой… Казалось, только Бог способен сотворить подобное великолепие. Александр очень полюбил это место. Он написал там много стихов. В том числе и “Средиземноморские стихи”.

Первооткрывателем этого земного рая стал Андре Жид. Потом он показал его своей богатой приятельнице из Люксембурга, которая построила тут красивый дом. В конце жизни она завещала его для благотворительных целей.

Вокруг дома были выстроены комфортабельные “кельи” с белеными стенами и окошками, выходящими на луг, цветники и оливковые деревья. Время от времени приходил пастух со стадом овец, и тогда раздавался перезвон колокольчиков. Была там и прекрасная библиотека, где царили тишина и покой, где люди могли негромко общаться друг с другом.

Иногда мы навещали жившую неподалеку мать Антуана де Сент-Экзюпери. Она приглашала нас на обед и показывала свой “музей”, в котором были собраны фотографии ее сына. Особое впечатление произвели на нас снимки, где он в летной форме. Вдова писателя тоже жила поблизости, но женщины не общались друг с другом. Мать недолюбливала невестку.

По-моему, в 1963 году сюда приехал наш польский писатель Ян Котт[48]48
  Ян Котт (1914–2001) – польский литературный и театральный критик, театровед, драматург, переводчик, публицист.


[Закрыть]. Незадолго до того он перенес операцию, и некоторое время пребывал в Венеции. Потом его жена должна была вернуться в Польшу, а он приехал к нам. Мне было поручено его опекать. То есть я должна была следить за тем, чтобы он отдыхал после обеда, спал при открытом окне и не обращал слишком много внимания на красивых и стройных женщин.

В то время приятельницы Андре Жида уже давно не было в живых, и домом управляла ее дочка – госпожа Вено, которая была известна своими левыми взглядами. Однажды нам позвонил Веркор. Он был с женой и свояченицей в Ментоне и хотел с нами встретиться. Пригласили его на обед. Я попросила разрешения у госпожи Вено принять его в библиотеке, предупредив, что с нами будет и Ян Котт, чье имя было известно в связи с выходом его книги “Шекспир – наш современник”. Госпожа Вено робко спросила, не сможет ли и она там присутствовать. Разумеется, я с радостью согласилась.

Во время обеда Веркор начал нам рассказывать о своей поездке в Китай. (Нужно сказать, что за несколько недель до приезда сюда мы навещали Веркора в его деревенском домике, переделанном из мельницы и стоящем на берегу реки. Это было уже после того, как они с женой вернулись из Китая. Они тогда приняли нас в китайских одеждах и поили китайским чаем, который наливали в китайские чашечки из китайского чайника.) Рассказ Веркора об этой поездки сверкал ослепительными красками. Все, что он там видел, казалось ему прекрасным, новым, пробуждающим оптимизм. Бывшие бедняки просто “купались” в рисе. Самого Веркора с женой встречали по-королевски. С потрясающей наивностью он поведал, что они с женой отправились туда всего с двумя чемоданами, а вернулись с несколькими сундуками подарков. Он не заметил ничего, кроме благотворного влияния коммунистического режима Мао Цзедуна.

Ян Котт внимательно слушал Веркора, насмешливо улыбаясь, но тот, целиком поглощенный радужными воспоминаниями, не обратил на это внимания. Госпожа Вено внимала гостю с полным доверием, так как его слова абсолютно согласовывались с ее собственными левыми убеждениями. Вдруг Ян спросил Веркора, когда именно тот посетил Китай. Оказалось, что они оба находились там в одно и то же время. Но то, что видел Ян, никак не совпадало с тем, о чем рассказывал Веркор. Котт видел там террор, страх, неволю. Ему каким-то чудом удалось добраться до места, на несколько десятков километров удаленного от столицы. Там он встретил заключенных, строящих мост. Они стояли цепочкой на протяжении по меньшей мере километра и передавали друг другу необходимые для строительства детали. Они двигались как механизированные скелеты. Было очевидно, что в них уже почти ничего не оставалось от живых людей. Мертвые глаза, механические движения, застывшее выражение лица. Так существовали узники во время правления замечательного Мао. В лагерях десятки тысяч умирали от голода.

За малейший “проступок” сурово наказывали. А здесь, на парижских улицах, стремились к коммунизму на китайский манер. Может быть, это смешно, но скорее – страшно. Видел Ян и как выбивали стекла в домах, где на подоконниках стояли цветы, ибо это “признак буржуазности”.

Мой муж тут же привел свой разговор с одним выдающимся советским писателем, который рассказал ему следующее: “Наш далекий родственник, занимавший высокий пост в ГУЛаге, поехал в Китай как эксперт по организации лагерей. Ненадолго. Но он так подорвал там свою нервную систему, что был вынужден вернуться раньше срока. Естественно, поразило его не уничтожение заключенных. Но созерцать эти длинные шеренги автоматов с безумными лицами было выше его сил. Таков Китай с его старыми традициями жестоких пыток…”

Я в свою очередь припомнила рассказ знакомой, которая тоже недавно побывала в Китае в составе женской делегации. Она присутствовала на одном жутком сборище, где мать уже сидевшего в тюрьме сына должна была публично осудить его, так сказать, раскрыть полностью его вину и тем самым отправить его в лагерь, а может, и на смерть. Бедная женщина говорила уже час, но присутствующим было мало. “Еще! Еще! – кричали они. – Ты не рассказала всего!” Женщина упала в обморок. Ее облили водой, поставили на ноги и велели продолжать. Забыть такую историю невозможно.

Затем Веркор снова подвергся атаке со стороны Александра. Аргументы гостя теряли силу, было трудно вывернуться из этой ситуации – ничего такого не видел, не заметил.

Должна сказать, что почти вся компания в этом доме была чересчур левой. И поначалу они пытались спорить с Ватом, когда он рассказывал им правду о советском строе.

Вечерами мы все вместе играли во что-нибудь, а потом, опять же вместе, ходили гулять. Неожиданно одна из женщин стала относиться к нам намного прохладней. Однажды Александр спросил ее почему. Она тотчас ответила, что ей известно: все поляки – фашисты и антисемиты. И все, что Ват рассказывал о Советах, связано с его польским фашизмом.

Когда мы только приехали в Париж из Польши, нас очень тепло встретили супруги Моррис. Они оба были пишущими людьми. Жена была известна как автор книги о Хиросиме[49]49
  Имеется в виду шведо-американская писательница Эдита Дагмар Эмилия Моррис (1902–1988) и ее роман “Цветы Хиросимы” (1959).


[Закрыть]. Мы познакомились еще в Польше, куда она приезжала на какой-то съезд. Тогда между нами возникла взаимная приязнь. Моррисы пригласили нас в свой особняк под Парижем, построенный в стиле Малого Трианона. Нужно сказать, что они были на редкость богатыми людьми. Он – сын чикагского короля консервов, она – дочь шведского короля стали[50]50
  На самом деле отец Эдиты Моррис, Рейнхольд Толл (1865–1949), был агрономом и автором книг по сельскому хозяйству и скотоводству, а отец ее мужа Айры Виктора Морриса (1903–1972), Ира Нельсон Моррис (1875–1942), был дипломатом и писателем.


[Закрыть]. В то же время она страстно исповедовала идеи коммунизма, а знаменитую речь Хрущева называла враньем. Если при ней заводили речь о московских тюрьмах, она тут же переводила разговор на тюрьмы в Греции. Наша дружба закончилась, когда она узнала о том, что мы собираемся в Калифорнию. “Ват продался за доллары” – таким было ее резюме. Порвали отношения с нами и их друзья Веркоры. Я уже не раз говорила о своей аллергии на коммунистов. Но не могу не сказать, что французские коммунисты – это явление, далеко выходящее за границы здравого смысла.

Кстати, по поводу советского коммунизма хочу добавить еще один факт. Однажды в Алма-Ату приехал с визитом из Москвы американский посол. Разумеется, высокого гостя встречали и сопровождали местные власти. И в этот день на один час его пребывания город буквально изменился. Витрины продовольственных магазинов ломились от изобилия разнообразных продуктов. А обычно там лежали лишь муляжи ветчины и колбас. Изумленные люди выстроились в очереди и терпеливо ждали. Однако, как только посол уехал, все это было мгновенно, без всяких объяснений спрятано и муляжи вернулись на свое место. Потемкинские деревни. Это извечная реалия России.

Полное взаимопонимание в восприятии Советов мы нашли среди польской эмиграции. Тут все были единодушны. С тех пор как Польша попала под каблук Советской России, каждый на себе ощутил “преимущества” этого строя. Среди польских эмигрантов было много людей, с которыми мы поддерживали тесные отношения. Особенно часто к нам приходил сотрудник парижской “Культуры”, бывший солдат армии Андерса Константы Еленский[51]51
  Константы Еленский (1922–1987) – польский эссеист, переводчик, журналист.


[Закрыть]. С ним было на редкость интересно общаться. Александр говорил, что у него электронный мозг. Еленский прекрасно разбирался в поэзии и вообще в искусстве. Каждый его приход был для нас большой радостью. Благодаря Еленскому удалось издать еще один сборник Вата. Александр сам отбирал для него стихи. К сожалению, это издание вышло уже после его смерти.

* * *

Я рассказывала, что, несмотря на давно возникшее желание покинуть социалистическую Польшу, мы в силу обстоятельств, упомянутых ранее, смогли сделать это только в конце 1950-х годов, когда втроем оказались за границей. В Польше оставались две мои сестры и сестра Александра. Естественно, мы не хотели ни разрывать отношения с ними, ни портить им жизнь. Поэтому даже предисловие к книге Абрама Терца (Андрея Синявского) “Фантастические рассказы”, которая вышла в “Культуре”, Александр подписал другим именем.

В июле 1962 года Александра пригласили в Оксфорд на конференцию, посвященную советской литературе периода 1917–1962 годов. Там муж представил реферат “Семантика советского языка”. На этой конференции присутствовал известный профессор Калифорнийского университета Глеб Струве, которому реферат очень понравился, и он пригласил мужа в Беркли. Замечу, что Оксфорд произвел на нас прекрасное впечатление, и Александр написал там стихотворение, посвященное Еленскому.

Вскоре Александр получил официальное приглашение в Беркли. Нужно было оформлять документы. Но у нас еще были польские паспорта, поэтому все затянулось. Польский консул, с которым мне пришлось общаться, клялся и божился, что вот-вот придет ответ, и просил подождать. Но никакого ответа мы так и не получили. Тогда мы без колебаний начали процедуру оформления французских паспортов. И наконец стали свободными людьми. Весь мир был открыт перед нами. Можно было ехать в Калифорнию.

К большому сожалению, должна сказать, что, когда мы уже полностью отказались от польского гражданства, у наших родственников, оставшихся в Польше, начались проблемы. Уволили мою сестру, работавшую в издательстве. С карьерой сестры Александра, которая была актрисой, тоже было покончено. По выражению мужа, “мы собственными руками оборвали пуповину”, связывавшую нас с Польшей. Александр переживал это очень болезненно. Ведь в нормальных условиях мы могли бы с польскими паспортами жить в любом конце земного шара и приезжать в Польшу когда захочется. Однако коммунистические идеалы никак не согласовывались со свободой передвижения.

Сначала мы прилетели в Сан-Франциско, а оттуда на машине, которая нас уже ждала, добрались до Беркли. Приближалось Рождество 1963 года. Улицы были украшены, а в окнах домов светились фонарики. Остановились мы в гостинице, но уже через неделю переселились в свой дом рядом с университетом, где и прожили все полтора года.

Беркли – очень приятный город. Нас поразили леса секвойи. Многие деревья росли там уже не одну сотню лет. Честно говоря, мы возлагали большие надежды на калифорнийский климат. Думали, что Александру станет легче, но этого не произошло.

В Беркли нас приняли очень доброжелательно. Люди всегда были готовы помочь. Кроме того, нам повезло встретить там известного польского поэта и переводчика Чеслава Милоша, который уже несколько лет жил в Калифорнии. Дружба с ним была неоценима. Не представляю, с кем еще мог бы столько разговаривать, получая удовольствие от беседы, Александр в его ужасном состоянии. Во многом благодаря Милошу мужу удалось написать главную книгу своей жизни “Мой век”. Он очень страдал в конце жизни, считая, что из-за болезни навсегда утратил способность к творчеству.

Не могу не вспомнить теплым словом и председателя Центра славистики, который, видя, с каким трудом дается Александру работа за письменным столом, предложил ему наговаривать текст на магнитофонную ленту. А я потом переносила сказанное на бумагу. Помню, как, услышав свой голос, муж зашел в мою комнату, немного постоял и, заткнув уши, быстро выбежал с криком: “Ужасно! Ужасно!” Потом он уже никогда больше не присутствовал при этом. Его раздражало услышанное. Он был очень недоволен собственным изложением событий, но силы его были исчерпаны. Он боялся, что у него вообще не хватит времени закончить книгу.

Иногда Александр хотел изменить что-то в уже переписанном мною тексте. Так, он попытался поправить страницы, связанные с киевской тюрьмой. Чеслав Милош, написавший потом предисловие, включил этот фрагмент в книгу. Но я знаю, что это был лишь начальный вариант правки.

Закончила я переписывать текст с магнитофонной ленты уже после того, как Александра не стало.

* * *

Смерть мужа не была для меня неожиданностью, хотя я и не хотела верить в то, что это может случиться. В течение шестнадцати лет его болезни и нечеловеческих страданий мрачное предчувствие витало в воздухе. Я видела, что Александр предчувствует свою близкую кончину, хотя мы об этом не говорили. Только один раз он сказал в полушутливом тоне: “Как было бы хорошо лечь вдвоем на белые простыни и заснуть. Вместе”. Обычно муж никогда не заводил разговоров о своей приближающейся смерти. Он не хотел нагнетать мрачное настроение. Напротив, Александр заботился о моем покое, не хотел, чтобы я жила в страхе. Об этом говорит и “Последняя тетрадь”, лежавшая у его ног, когда я увидела мужа уже отошедшим в мир иной.

Он был жизнелюбивым человеком. Никогда не впадал в пессимизм. Когда какое-нибудь лекарство вдруг на время помогало ему, он тут же забывал о страшных болях и начинал строить планы на будущее. Ему хотелось писать, сделать все, что было невозможным во время жутчайших приступов. В минуты облегчения возвращался прежний Александр – талантливый человек, умеющий ощутить вкус жизни, любящий общаться с людьми, отдающий себя творчеству. Он хотел, чтобы и я присоединялась к его радости. Но мне было трудно забыть (я знала), что радость эта дается максимум на неделю и каждый день, каждый час приближает его к новому погружению в отчаяние. Александра мое поведение расстраивало. Он говорил, что, как только чувствует себя лучше, его жена начинает провоцировать новую вспышку болей. Я же была слишком уставшей, хотя, честно говоря, это меня не оправдывает. Тем не менее, посердившись немного, он сам пытался понять меня. И тогда сердце болело еще больше. Мне иногда казалось, что я долж на выходить на сцену, где, несмотря ни на что, нужно улыбаться и быть красиво одетой. Ведь ему было легче, когда я хорошо выглядела.

Александр был, как говорится, человеком “без кожи”. Он обладал повышенной чувствительностью. Это свойство отражалось и на его взаимоотношениях с людьми. Нередко он понимал людей лучше, чем они его. К сожалению, это касается и врачей. Когда наступал очередной период усиления болей и лекарство, которое он принимал, уже не действовало, начинался поиск чего-то более сильного. Он очень не хотел принимать морфий. Боялся, что это плохо отразится на его интеллектуальных способностях, что он совсем не сможет работать. Однажды в связи с потребностью в новом препарате муж обратился к двум известным профессорам (один из которых был поляком по происхождению). Эти двое были его последней надеждой. Пока он сидел в ожидании приема, руки его дрожали от волнения. Однако эскулапы приняли это за нетерпение заядлого морфиниста и… выписали ему лекарство еще слабее прежнего.

С тех пор к Александру стал приходить родственник нашей невестки – врач, знающий и человечный. К сожалению, в то время уже ничто не могло помочь мужу. И было решено все же давать ему морфий. Врач сказал, что он не должен терпеть такие сильные боли. Это может убить его. По выражению лица мужа я увидела, что страдания усиливаются, старалась сделать ему этот укол до того, как он начнет сопротивляться, не желая притуплять свое сознание. Правда, шестнадцать лет жутких мучений так изнурили его, что сил отказываться от укола не хватало надолго. Оставалось только сетовать на тяготы и бренность земного существования. Но сдаваться он не хотел. По утрам Ват начинал раскладывать пасьянс, чтобы проверить, как работает “башка”, и очень радовался, когда пасьянс удавался.

Я приносила ему письма, приходящие на разных языках, надеясь, что они хоть на миг отвлекут его от болей. Так мы существовали уже после нашего возвращения из Калифорнии. Несмотря на прекрасное жилье, большой балкон, откуда можно было любоваться зелеными газонами, яркими цветочными клумбами, высокими тополями, настроение не улучшалось. Если я звала Александра немного пройтись, он отвечал, что я не отдаю себе отчета в его состоянии. Когда боли не давали Александру спать по ночам, он вставал и тихо нашептывал стихи на магнитофонную ленту. А так как в доме в клетке жила птичка, которая постоянно щебетала, то на магнитофон случайно был записан и птичий щебет. А стихи эти я нашла уже после смерти мужа.

Друзья и знакомые до последнего дня продолжали навещать Александра. К сожалению, он уже не всегда был в состоянии разговаривать с ними. Приходил и Кот Еленский, о котором я вспоминала ранее. У меня до сих пор хранится прекрасный рисунок головы Александра, сделанный Чапским[52]52
  Юзеф Мариан Францишек Чапский (1896–1993) – польский художник, писатель.


[Закрыть] за два месяца до смерти Вата. Приехал и Чеслав Милош. Он долго пробыл наедине с Александром в его комнате. Когда я потом пошла проводить Чеслава до двери, он обнял меня на прощание и расплакался. Теперь я понимаю, о чем они говорили, хотя Милош тогда ничего не рассказал мне. Совсем мало времени оставалось до ухода Александра.

У мужа было записано, какие лекарства, когда и в каком количестве принимать. В основном это были болеутоляющие средства, которые он должен был получать в течение дня. На ночь Александр принимал нембутал. В ту последнюю ночь он взял сорок таблеток нембутала и уснул навсегда.

К этому исходу вела длинная дорога в шестнадцать лет. В последнем письме, лежавшем у его ног, он, прощаясь со мной, признавался, что мысль покончить с невыносимыми муками давно овладела им, что каждый раз, когда совсем не было сил терпеть, он хотел уйти.

Перед смертью он написал свое “Последнее стихотворение”. Он хотел уйти – так было и в Париже, и в Италии, и в Калифорнии. Когда уже и морфий перестал помогать ему, когда он не мог даже выйти из дома, а только с трудом перебирался из кровати в кресло, стало ясно, что решительный шаг приближается.

Что поделать, в болезни человек чувствует себя страшно одиноким, даже если рядом его близкие. Александр подолгу сидел в кресле молча, с отсутствующим видом. Часто просил меня не задавать ему вопросов, так как ему трудно разговаривать. Он писал мне на клочках бумаги. Его движения становились заторможенными, какими-то механическими. Оживал он только тогда, когда приходил кто-то, кого он знал и любил, с кем мог вести разговор на интеллектуальные темы. Иногда дни проходили в абсолютной тишине. Я еще надеялась на его интерес к приходящим письмам. На то, что это сможет разрушить царившее молчание и некое отчуждение, вдруг возникшее между нами…

Однажды утром, когда муж принимал ванну, я заглянула, чтобы помочь ему вытереться. Его тело выглядело совсем молодым и даже порозовело от тепла. Взгляд Александра был устремлен куда-то вдаль. Потом, когда мы вышли на балкон, он попросил меня остричь ему волосы. Волосы у него были очень красивые, седые с голубоватым оттенком, мягкие, шелковистые, завитками спадающие на шею. Он наклонился, чтобы было удобнее стричь. А мне было очень жаль его волос. По сей день ощущаю их на своей ладони.

Погода стояла теплая. Легкий ветерок, тишина, изредка нарушаемая голосами играющих вдалеке детей. Все предвещало хороший день. Я не хотела думать ни о чем плохом, но тяжелые мысли не покидали меня ни на миг.

Неделей раньше мне нужно было встретиться с Анджеем, и на какое-то время пришлось оставить Александра одного. Он, нужно сказать, всегда приветствовал мои вылазки из дома, говоря, что я его единственный связной с окружающей жизнью. В тот раз мне пришлось задержаться, и вернулась я только поздним вечером. Подходя к дому, я посмотрела на окна, увидела свет в его комнате, и меня вдруг охватила сумасшедшая радость. Я побежала к нему, чувствуя радость от того, что он еще не спит, что я могу обнять и поцеловать его. Сказать: “Спокойной ночи, любимый”.

В тот последний вечер я болтала с кем-то по телефону о каких-то пустяках. А когда повесила трубку, вдруг подумала, что уже поздно. Что он там один в своей комнате, наверное, очень уставший и, возможно, сонный. Вошла к нему. Он смотрел на меня неподвижным жадным взглядом и молчал. У меня перехватило горло. Странное это было молчание. Я пробормотала: “Дорогой мой, ты, наверное, очень устал, хочешь спать, а я тебе помешала”. И поцеловала его. Он не ответил, но так вглядывался в мое лицо, словно хотел запомнить каждую его черточку. Потом я поняла, могу с уверенностью это сказать, что если бы он не заставлял себя молчать, то закричал бы так, что мне стало бы понятно его намерение. “Погасить свет?” – спросила я. Он кивнул. Я вышла, легла и стала читать книгу. Была на удивление спокойна. Где-то около полуночи услышала непонятные, похожие на храп звуки. Это было странно, потому что обычно он спал очень тихо. Подумала, что ему стало легче, и он крепко заснул. Погасила лампу и вздремнула. Александр же после того, как я вышла из его комнаты, вероятно, снова включил свет, чтобы положить у своих ног “Последнюю тетрадь” и принять эти сорок таблеток нембутала.

Утром показалось странным, что он мне не звонит. Обычно он, просыпаясь, звонил в маленький колокольчик, чтобы позвать меня. Был уже десятый час. Я тихо вошла в его комнату. Александр казался спящим. Голова лежала на подушке. Выражение лица было спокойным. Я поправила ему одеяло. Меня удивило, что он даже не пошевельнулся, ведь обычно он спал очень чутко. Я дотронулась до его головы, легонько погладила волосы. И только тогда что-то начала понимать. Обняла его за плечи и попыталась приподнять. “Проснись! – кричала я. – Проснись!” Он показался мне вдруг очень легким. Я совсем не ощущала тяжести его тела. Я осторожно опустила Александра, уснувшего навеки, на постель. Его голова, повернутая ко мне, снова покоилась на подушке.

Потом Ясь Лебенстейн, который сидел возле него в затемненной комнате почти до самых похорон, сделал несколько рисунков Александра на смертном ложе. У Анджея сохранилось два таких рисунка, но я до сих пор не в состоянии смотреть на них.

Тогда я не плакала, не кричала. Увидела у его ног “Последнюю тетрадь”. На первой странице было написано: “Не спасайте”.

* * *

Живи, любимая. Спокойной ночи, свет мой, моя родная. Спокойной ночи, жизнь моя, мое все”, – последние его слова, обращенные ко мне. Дальше он пишет сыну и родственникам, прося их позаботиться обо мне.

В этой тетради я обнаружила целый ряд прощаний со мной на протяжении всех этих шестнадцати лет. Он прощался со мной в Париже, в Италии, в Беркли. Оказывается, нестерпимые боли, изнуряющие его, подталкивали Александра к такому решению уже давно. Особенно после того, как он разуверился в том, что ему можно помочь. Александр боялся лишь не успеть, боялся проснуться однажды утром парализованным и уже не суметь осуществить свой план. Этот страх усилился после того, как его передвижения ограничились перемещением из кровати в в кресло. Поэтому он всегда держал при себе нужное количество нембутала.

“Ради Бога, только не спасайте!.. Это будет ужасно, если удастся спасти меня. Не могу даже подумать об этом. Сейчас это – мой главный страх. Не горюйте!..” – так написал Ват в “Последней тетради”. Александр умер в пятницу, 29 ноября 1967 года. Похоронили его на кладбище в Монморанси.

* * *

После того как я потеряла Александра, мое горе было сопряжено и с переоценкой ценностей, и с переосмыслением собственной жизни, собственной личности. “Больше никогда” – эти слова лишают возможности укрыться за легкомыслием или самообманом, не позволяют что-либо исправить. Смерть высвечивает все, не оставляя убежища для недомолвок и лжи. Страдание, как увеличительное стекло, преподносит нам все события и поступки в мельчайших деталях. Передо мной прошла целая наша жизнь. И никакое “завтра” уже не сможет вернуть ничего из упущенного. Я понимала и чувствовала, как далеко нам до истинной, совершенной любви. И эту правду о себе приняла со смирением. Знаю сейчас, какая я, но также знаю и то, что жизнь тащит нас за собой с огромной, какой-то хищной силой. И если бы мне пришлось пережить все заново, то не уверена, смогла ли бы я быть другой.

Об одиночестве написано много. Знаю, что каждый из нас должен сделать что-то, чтобы было легче смириться. Приходит время, когда мы вынуждены справляться с этим. После ухода Александра я не находила себе места. С невероятным трудом переносила одиночество, а сейчас боюсь его утратить. Ведь в нем Александр со мной.

Помню, это произошло весной. Я гостила в деревне у друзей. Стоял прекрасный солнечный день. Небо было таким голубым, что казалось, будто даже асфальт впитал его голубизну. Вокруг вспаханного поля лоснились борозды жирной земли, поблескивая на солнце. Птицы по-хозяйски то взлетали, то опускались на них с громким щебетом. Деревья были покрыты нежно-зеленой кружевной листвой. Завороженная тишиной, свежевспаханной землей и этой весенней зеленью, я вдруг поняла, что на какой-то миг перестала думать об Александре. Меня охватил ужас из-за того, что я смогла испытывать радость, хотя его рядом не было. И тут, словно для успокоения, на меня нахлынуло воспоминание о том, что он писал о дереве, которое видел из окна клиники, где лежал: “Нет большего чуда, чем зеленое дерево. Уродиться бы в следующем воплощении птицей или зверем, расти вместе с деревом, жить с деревом и умереть вместе с ним”.