Текст книги "Все самое важное"

Александр был болен, еле держался на ногах. Представительство поместило его в госпиталь. Тут нужно сказать, что советский врач почти каждый день приносил ему печенку, чтобы подкрепить организм. Александр было очень истощен. В этом госпитале он, раздобыв почтовые открытки, начал рассылать запросы о нас во все польские представительства на территории Советского Союза. Там же он написал стихи, посвященные пропавшей семье.

В конце концов от одного из наших представительств в СССР (а всего он отправил около трехсот открыток) он вновь получил информацию о том, что мы проживали в Семипалатинской области по такому-то адресу. В том же ответе говорилось, что там проживала еще одна полька – Ольга Кжеминская, которая сейчас находится в совхозе под Шымкентом. Сообщался и ее адрес. И Александр сразу же, еще находясь в госпитале, написал этой женщине.

В это время я продала последнюю оставшуюся у меня вещь – порядком потрепанное пальто. Кроме него у меня ничего не оставалось. На мне была фланелевая пижама. Из пижамных брюк я сшила себе юбку. Пальто продала на мельнице и получила взамен немного муки, кусочек сала и кусочек хлеба. И как раз после этой сделки произошло чудо. Мы сидели за деревянным столом при коптящей лампе. Я читала старушке Толстого и время от времени поглядывала через маленькое окошко на темный двор. И вдруг увидела темную фигурку. Это был шестнадцатилетний сын Ольги Кжеминской. Он вошел в избу и уже с порога показал мне конверт. Я тут же прочла письмо от Александра. “А что пани мне за это даст?” – спросил он довольно бесцеремонно. Я взяла все лепешки, приготовленные на ужин, и отдала ему. Александр писал Кжеминской, прося ее рассказать всю правду о том, что произошло со мной и с сыном.

Я сразу выслала телеграмму на указанный им в письме адрес. Да, тогда можно было телеграфировать. А потом мне пришло первое письмо от мужа. Вот оно:

Единственная! Единственная! Не знаю, как выразить свое счастье. Я уже был в полном отчаянии. Думал, что и ты, любимая, с такой же энергией ищешь меня через посольство, представительства и т. д. Мы должны были уже найти друг друга. С декабря я разослал груды писем и множество телеграмм. Амнистировали меня только 20 ноября. Кроме того, месяц лежал в госпитале. Ничего страшного – истощение, цинга и т. п. Сейчас я уже хорошо подлечился.

Любимая! Никогда не знал, как сильно люблю тебя, и было очень горько, что не мог тебе сказать об этом. Наше ужасное расставание… Мое тогдашнее отупение… Весь этот кошмар, случившийся в нашу тринадцатую годовщину! Понимаю, представляю себе, что вы на самом деле пережили. Со страхом думаю, в каком состоянии вас застану. Но самое важное – мы будем вместе. Худшее миновало. Никогда не забуду, что ты смогла сберечь себя и сына. Не могу жить без вас. Буду теперь гораздо лучше, умнее, буду еще сильнее любить вас и не буду так глупо портить жизнь тебе и себе. Я думаю, что существенно изменился, и переживаю какой-то удивительный период, словно рождаюсь заново. Но об этом мы еще вдоволь поговорим. Я, конечно же, сразу собрался ехать, но здешние друзья возражают, потому что как раз сейчас завязываются разные дела.

Сынок! Любимый!! Не было дня в течение двух лет, чтобы я не вспоминал вас, мысленно не разговаривал с вами, не вспоминал наш последний проведенный вместе вечер. Помню, как мы возвращались после фильма “Великий граж данин”, и твоя ручонка подрагивала в моей руке. Ежедневно в мыслях своих я просил тебя слушаться маму и молился о вашем здоровье. Теперь уж будет намного легче. Мы будем вместе, и я буду стараться, чтобы вам жилось как можно лучше.

Любимая! Ситуация складывается так – перед тем как я попал в госпиталь, польский представитель уверил меня, что даст мне работу, и обманул. Пару дней назад он довольно недвусмысленно мне отказал. То есть не совсем отказал, а стал говорить о каком-то нереальном проекте на февраль. В декабре я получил 500 рублей от посольства. Наверное, это результат моей телеграммы. По поводу работы ответа оттуда до сих пор не получил. В конце концов, у них нет причин восхищаться мною, и с моей стороны было довольно бессмысленно их беспокоить. Но когда представил себе ваше плачевное состояние, то все остальное показалось уже несущественным. Несколько дней тому назад узнал, что финансовый советник в Куйбышеве – Табачинский. Написал ему, просил помочь в розыске и финансово. Написал и знакомым сотрудникам посольства. К сожалению, письма сейчас идут очень долго. Теперь, получив вашу телеграмму, снова свяжусь с ними. Назойливо, но делать нечего.

К счастью, познакомился тут с сердечными людьми, которые стали моими добрыми друзьями. Они сочувствуют мне и стараются помочь. Особенно Шкловский. Это известный теоретик литературы, близкий друг Маяковского, который, оказывается, когда-то упоминал меня в разговорах с ним. Я ночевал в гостинице у Шкловского две прошлые недели, что могло навлечь на него большие неприятности и штрафы. Он заботится обо мне как о ребенке. К сожалению, с деньгами у него так же плохо, как и у других моих друзей. Но благодаря Шкловскому у меня здесь уже есть хорошая репутация, знакомства, т. е. предпосылки получить какую-нибудь работу. Может быть, в сценарном отделе при киностудии. В любом случае нам не дадут пропасть. Не исключено, что придется нелегко, но будем вместе. В худшем случае вместе поедем в колхоз. Возможно, меня направят в какой-нибудь хороший, богатый колхоз. Через пару дней решится вопрос о моей прописке. Надеюсь, что получу ее. Кроме того, Шкловский подал мне идею одного проекта. Сейчас я ее развил и как раз сегодня начал этот проект разрабатывать. Через несколько дней смогу его представить. Это может дать мне интересное и неплохое занятие. Пока что все оборачивается грудой нереализованных проектов, но нужно верить и ждать. Любимая! Единственная! Я просто вне себя от счастья, что вы оба живы. Ведь уже приготовил себя к худшему.

Так вот, что касается денег, то они у меня уже кончились. Потратил много на телеграммы, переписку, на жилье и на свой нечеловеческий аппетит (видимо, должен был отъесться). Снимаю угол, сплю на узкой койке. Тем не менее мы с другом (Шнайдером) решили, что нужно телеграфировать вам, чтобы приехали. Но в последнюю минуту я остановился из-за твоей приписки – “жди письма”. А что если вы неплохо устроены, если у вас хорошее снабжение, а я вас сорву с места в неустроенность по принципу “будь что будет”. Если у вас все нормально, то в этом случае я приехал бы к вам на несколько дней, когда все дела в Алма-Ате будут улажены, и вернулись бы уже все вместе. Пару дней буду ждать письма от тебя. Выслал тебе 150 рублей и телеграмму: “Люблю. Будь готова к приезду”. Любимая, если вам в Антоновке плохо, не ждите моей следующей телеграммы и сразу приезжайте. Мой адрес – Транспортная, 90. От вокзала нужно доехать до улицы Пушкинской (около зверинца), а потом 7–10 минут дороги до угла Андреевской и Пушкинской. Перед отъездом пришлите телеграмму. Я буду на вокзале. (Кстати, проезд до Алма-Ата-1, а оттуда до города стоит рубль.) Если меня не будет на вокзале в Алма-Ата-1, то ищите меня в Алма-Ата-2.

Если завтра-послезавтра получу положительный ответ из Алма-Аты, дам телеграмму, не дожидаясь твоего письма. Сейчас могу смотреть на женщин (черт бы вас всех побрал, бабы) и детей без острой боли.

Ни о чем не спрашиваю. Ничто не может изменить мою любовь к вам. Может, ты уже не любишь меня? Я буду теперь заботиться о тебе гораздо нежнее и больше, чем раньше.

В свое время я написал, а точнее сложил, стихи главным образом о вас. Вообще мне очень хочется писать, но до сих пор все мысли разбивались об отчаяние и нечеловеческий страх за вас. Ради Бога, сейчас, когда мы уже так скоро должны увидеться, берегите себя, чтобы ничего плохого с вами не случилось. Если по дороге будет какое-то освещение (керосиновые лампы), то можно увидеть что-то нужное вам из продовольствия. Я послал вам так мало денег… Оля, любимая, мне удалось сохранить большую часть вещей – две простыни, полуботинки, плед, четыре рубашки. Вы же, наверное, совсем обнищали и обносились. Только вчера впервые узнал о вас нечто конкретное – что была в Джамбуле у польского представителя и получила 30 рублей. Я знал, как вам плохо, но эти 30 рублей наглядно показали, в какой нищете вы находитесь, и сердце у меня сжалось. Был в жутком отчаянии, но предчувствовал, что сегодня получу известие о вас. И вот сегодня эта радость! Я-то тут просто воскрес в нынешних условиях, в относительном изобилии. При этом всегда думал, что если вы уцелели, то уж откормиться можно. И вообще я здесь жил в культурной среде, встречался с интересными людьми, в то же время представляя себе вашу тяжелую ситуацию. Это было невыносимо.

Единственные, единственные, держитесь – теперь уже будет лучше. Никогда до конца жизни мы больше не расстанемся. Телеграфируй мне!

Ваш А.

Александр скрыл от нас, что лежит в госпитале, что просто нет сил приехать к нам. Нас разделяло огромное расстояние, около тысячи километров. Была зима. Тем не менее мы приняли решение поехать к нему. И после двух торопливых писем и открытки смогли наконец ответить ему на письмо:

24.1.1942

Любимый! Самый дорогой! Единственный!

Слава Богу, что ты жив, что снова увидим тебя. Что будешь с нами, мой единственный. Сейчас думаю только о твоем здоровье. Ради Бога, держись. Мы находимся по тому же адресу, что и Кжеминская, только у Грищенко.

Любимый папочка! Горячо целую тебя, приезжай как можно скорее. Мамуля очень спешит, поэтому не могу больше писать. Поговорим обо всем, когда приедешь. Твой Анджей.

25.1.1942

О, где найти слова, чтобы выразить все то, что я сейчас чувствую… Бесконечное ожидание и тоска были моими спутниками до сегодняшнего дня. Теперь для меня на всем белом свете существует только одно место – то, где находишься ты. Прошу Бога, чтобы мы смогли быстрее встретиться и уже никогда больше не расставаться.

Анджей здоров. Я очень люблю его. Ведь он – твой сын. Надеюсь, что ты увидишь его целым и невредимым.

Я не хочу вспоминать тяготы прошедших двух лет. Главное, чтобы эти годы не нанесли ощутимый вред твоему здоровью. Ведь ты так тяжело болел… Так что в первую очередь думай о своем состоянии. Не волнуйся о нас. Спокойно готовься к поездке. Если пока у тебя не хватает сил, подожди несколько дней. Сейчас многие болеют. Да, тебе нужно запастись хлебом. По дороге ты его купить не сможешь. И, пожалуйста, не пей необработанную воду.

Теперь о твоих вещах. Многое мне пришлось продать. Кое-что украли. Осталось только непромокаемое пальто без подкладки, пара белья и прибор для бритья. Это все. Если сможешь без особых усилий раздобыть для себя что-нибудь из одежды и кусочек мыла (может быть, в каких-нибудь комитетах?), будет очень хорошо. О нас сейчас не беспокойся. Мы уже приучены жить более чем скромно. Дорога к нам займет двое или даже трое суток, так что напоминаю – подумай о хлебе, чтобы его хватило на все это время. Есть ли у тебя деньги на билет? Если нет, то могу выслать около 70 рублей, которыми нынче располагаю. Дома у нас есть примерно пуд муки (пуд здесь стоит 180–190 руб.) и полпуда кукурузы. Сообщи, требует ли твое здоровье какой-либо особой предписанной врачами диеты. Это очень важно. Дорогой мой! Смотри, чтобы тебя не обокрали.

Анджей с удвоенной энергией учит таблицу умножения. Боится, что ты спросишь его, например, сколько будет 7 умножить на 9, а он ответит неправильно. Кроме того, он верит только тебе. Каждая высказанная тобою когда-то мысль (а он многое помнит) для него – непоколебимая истина, и он просто не представляет себе, что можно думать иначе, нежели ты. Это и понятно. В течение двух лет не было дня, чтобы мы не говорили о тебе, не вспоминали на ночь о чем-то связанном с тобой.

Дорогой! Мы очень ждем тебя. Береги свои силы. Твое письмо добиралось до нас шесть дней, а мы уже считаем минуты до встречи.

Обнимаем и горячо целуем тебя,

твои сын и жена.

1.2.1942

Дорогой мой! <…> Плакала и смеялась, читая твое письмо. Неужели ты был способен подумать, что за эти годы мог хоть на миг исчезнуть из моего сердца. Всегда в самое тяжелое время ты мысленно был со мной. Когда мое существование становилось совсем невыносимым, ты и Анджей удерживали меня от гибели. Я понимала, что нужна вам, и находила в себе силы жить. <…>

Мы с Анджеем просто сходим с ума от нетерпения. Хлеб на дорогу уже испечен, но денег пока не получили. Это просто чудо, что ты нашел нас как раз тогда, когда мы уже дошли до предела в этом убогом колхозе. Почти не оставалось ни денег, ни вещей для продажи, а ребенок все время был голодным и просил есть. Теперь мы ожили. Жди нас спокойно. Со станции Сас Тубэ постараюсь телеграфировать.

Твоя Олина

Нищета поляков в Антоновке достигла своего апогея. Наступил последний этап – либо смерть, либо какое-то волшебное спасение. Для нас с Анджеем таким спасением стало письмо Александра. В то же время мне пришлось стать свидетелем многих случаев трагического исхода. Помню, как накануне нашего отъезда из Антоновки я пошла попрощаться с двумя женщинами из Польши. Обе они жили в одной избе. До сих пор я не могу забыть их, ослабевших, еле сидевших на лавке. Взгляды, обращенные на меня, уже не принадлежали земному миру. Они попросту умирали от голода.

Судьбы этих женщин знаменательны. Старшая из них жила во Львове. Когда в город уже вошли большевики, она собралась ехать в Белосток, где должна была рожать ее единственная дочь. Женщина решила любой ценой добраться туда, чтобы помочь. Но ее задержали как шпионку и отправили в лагерь. После амнистии выслали в Антоновку. Вторая была совсем молоденькой. Перед войной работала на шоколадной фабрике. Она, еврейка, убегала от немцев. Ей удалось пересечь пограничную зону между немцами и Советами. Понятно, что и ее схватили как шпионку. В лагере женщины познакомились и провели там два тяжелейших года. Изнуренные непосильной работой, голодом и болезнями, в Антоновке они решили поселиться вместе. Там, в колхозе, мы не получали абсолютно ничего. Каждый должен был как-то устраиваться сам. Мы распродавали жалкие остатки своих вещей. Этим женщинам продавать было нечего. То, что у них имелось, отобрали во время ареста. И теперь они, одинокие, умирали в Антоновке голодной смертью. Я не могу их забыть. А таких было множество.

Нам нужно было спешить с выездом. Муки оставалось совсем мало, а без хлеба мы не могли двинуться в дорогу. Александр прислал немного денег. Я начала выяснять, кто бы смог довезти нас до ближайшей станции. Но и самая близкая оказалась достаточно далеко от нашего совхоза. Многие отказывались ехать, отговариваясь то снежными заносами, то отсутствием подводы. Наконец это удалось уладить. Из последних двух килограммов муки я испекла хлеб. А из небольшого кусочка теста выпекла инициалы Александра – в подарок ему. Анджей уже вовсю рисовал себе совместную жизнь с отцом исключительно в радужных тонах – теперь все сложится хорошо, он о нас позаботится, он нас накормит.

Выехали мы ранним морозным утром. Я держала в руках узелок с вещами. Самым ценным в узелке был хлеб. На шее у меня висел мешочек с присланными мужем деньгами. Правда, после всех выплат там оставалось только 55 рублей. Казах, с которым мы ехали, вдруг сказал, что довезет нас не до станции, а только до разъезда, где тоже останавливаются поезда. Поскольку я заплатила ему вперед, то про все свои обещания доставить нас прямо на станцию он уже не помнил. В результате мы оказались на каком-то крохотном полустанке перед ветхой халупой, которая здесь считалась вокзалом. Поезда тут проходили очень редко и стояли меньше минуты.

Мы вошли в халупу, где уже находилось несколько жуткого вида бродяг. Посередине халупы стояла маленькая печурка, в которую сгорбленная старушка время от времени подбрасывала поленья. Там мы обнаружили и нечто вроде кассы, но за окошком никого не было. Старушка объяснила, что кассир должен появиться и что ближайший поезд будет около полуночи. Однако окошко кассы так и оставалось пустым. Мы с Анджеем вышли встретить поезд. Думали, что сможем договориться с проводницей и войти в вагон. Однако она нам отказала. Вернулись в халупу. Мы были усталые и замерзшие. Стала осторожно разворачивать хлеб, чтобы покормить Анджея. Бродяги смотрели на нас с пристальным вниманием. Захоти они отнять у нас этот хлеб, некому бы было встать на нашу защиту. Появился кассир. Сказал, что следующий поезд остановится здесь во втором часу ночи, но билеты на него не продаются. Поезд прибыл с часовым опозданием. Снова мы хотели умолить проводницу впустить нас. Но повторился уже известный сценарий. Когда под утро вновь появилась старушка, следившая за печкой, я попросила ее объяснить, каким же способом можно выбраться отсюда. Она посоветовала поговорить с управляющим. Я выждала еще час в надежде, что управляющий уже встал, привел себя в порядок и готов беседовать с посетителями. Затем, оставив Анджея караулить хлеб, пошла искать этого человека. Постучала в указанную мне дверь. Ее открыл еще молодой, довольно здорового вида мужчина. Я рассказала ему нашу историю. О том, что муж вышел из тюрьмы и ждет нас в Алма-Ате. О том, что я была выслана, а теперь мне позволили выехать. О том, что у меня есть при себе 55 рублей и 50 из них я готова заплатить за то, чтобы меня с сыном посадили в поезд. Но без его (управляющего) помощи мы обречены на гибель. Он оказался простым и милым человеком. Я отдала ему деньги, а он обещал ночью прийти за нами. Сказал, чтобы ничего не боялись, что хорошо знает этих бродяг и что кто-нибудь из них нам даже поможет. И главное – я должна быть уверена, что мы уедем.

Я вернулась в халупу. Впереди был еще целый день. Хлеб потихоньку уменьшался, а кроме него, из еды у нас больше ничего не было. Периодически до нас доносился резкий запах советского одеколона. За неимением другой выпивки наши соседи употребляли его.

Наконец наступили ранние зимние сумерки. Грядущая ночь воспринималась с тревогой. Я ждала управляющего. Придет или нет? Пришел! Появился около полуночи. Подхватил наши вещи, взял за руку Анджея, кивнул бродяге, и мы пошли. Этот бродяга поддерживал меня по дороге, чтобы я не упала на ледяных буграх, и я ему была очень благодарна. Наконец мы добрались до железнодорожных путей. Буквально через секунду подошел поезд. Тут я вспомнила, что, принимая от меня деньги, управляющий сказал, что заплатит тому, кто возьмет нас в поезд. И действительно, быстро переговорив с проводницей, он передал ей деньги. Сначала в вагон впихнули Анджея, потом меня. Наши вещи уже на ходу отдали проводнице. Мы оказались в душном переполненном вагоне. Начали осторожно продвигаться в поисках места, чтобы присесть. Я сказала Анджею: “Теперь все хорошо. Скоро мы увидим папу”. И вдруг услышала, что кто-то обращается ко мне по-польски. Обернувшись, я увидела польских военных. Один из них посадил Анджея к себе на колени. Другой сказал, что нам сейчас не о чем волноваться, так как мы находимся под защитой армии генерала Андерса. Сразу стало так непривычно спокойно, радостно. У меня даже перехватило дыхание, а на глаза навернулись слезы. До Алма-Аты было еще два дня и две ночи. И это было удивительно беззаботное время.

В Алма-Ату мы прибыли ночью. Непонятно почему я думала, что Александр будет ждать нас на перроне. Хотя он даже не знал, когда именно мы приезжаем. Тем не менее я, разумеется бесполезно, начала его звать… Еще одна ночь на вокзале. На полу в зале ожидания, где на разложенных газетах люди целыми неделями дожидались поездов. Здесь, где царили грязь, уныние и нищета.

Когда наступило утро, я нашла человека, который за несколько оставшихся у меня рублей согласился проводить нас по адресу, где после госпиталя проживал Александр. Путь оказался неблизким – на самую окраину города. Нам пришлось преодолевать промерзшее глинистое пространство. В конце концов мы остановились перед небольшим деревянным домиком. Я попросила Анджея подождать, а сама вошла в душную, грязную избу. Там посередине стояла колыбелька, в которой лежал ребенок, весь покрытый красными пятнами. Возле стола сидел старик и курил трубку. Около печки стояла женщина в фартуке. Ее голова была повязана платком.

Я спросила об Александре. Старик молча кивнул направо. Пошла туда и увидела мужа, который писал что-то на листке бумаги. Он был абсолютно седым. Когда я видела его в последний раз перед арестом, это был молодой сильный мужчина с огромными блестящими глазами и темной шевелюрой. Сейчас же передо мной сидел седой, осунувшийся, невероятно худой старик, но такой родной, такой любимый… Александр был настолько поглощен работой, что даже не услышал, как кто-то вошел. Я побежала за Анджеем и привела его. После первых радостных объятий, когда еще не верилось, что мы все вместе, я развернула оставшийся хлеб и две буквы А и W, которые испекла в подарок Александру. И тут я случайно поймала взгляд мужа, устремленный на хлеб. У меня сжалось сердце. Я даже не представляла, до какой степени он голоден.

Выяснилось, что у младенца, лежащего в колыбельке, скарлатина. Значит, Анджею больше ни минуты нельзя оставаться в этом доме. Как раз перед нашим приездом Александр навещал сестру одного из своих бывших товарищей по заключению, которая давно не имела никаких вестей от брата. По профессии эта женщина была врачом. Услышав, что к Александру должны приехать жена и сын, она сразу предложила поселить ребенка у нее, пока не отыщется другое жилье. Мы быстро отвели Анджея к ней. Когда возвращались в пристанище Александра, уже наступила ночь. Сильно похолодало. Войдя в избу, увидели на прибранном столе мертвого малыша с розовым бумажным веночком на голове и спящих хозяев. Мы попытались устроиться на сколоченной из двух досок койке Александра. Хозяева похрапывали, на столе лежал мертвый ребенок… Уснуть, конечно, мы не смогли и всю ночь шепотом проговорили друг с другом.

На следующий день мы с мужем отправились в гостиницу, где находилось польское представительство. На мне была моя единственная юбка, сшитая из пижамных брюк и уже рваная. Александр был поражен моим видом. Когда мы расставались во Львове, я еще выглядела вполне элегантной женщиной. Муж познакомил меня с официальными представителями Польши и со всеми сотрудниками этой организации, а потом мы сразу пошли навестить его друзей – литераторов, эвакуированных из Москвы. В большинстве своем это были замечательные, неординарные люди. Помню, как тепло встретили нас в доме писателя Шнайдера. Его книги из политических соображений не публиковали, но коллеги искренне его уважали и часто заходили к нему. Там я познакомилась с Виктором Шкловским, Константином Паустовским, Михаилом Зощенко, со многими чудесными женщинами, чьи мужья погибли или сидели в тюрьмах. Среди них была жена одного кинорежиссера, который уже много лет сидел в лагере, и жена поэта, репрессированного за молчание. Он прекратил писать, заявив, что не намерен работать под диктовку. Узнала, что он был человеком слабого здоровья и его утопили вместе с другими обреченными, которых нельзя было использовать на тяжелых работах.

Я запомнила людей, ведущих интересные беседы. Людей, которых отличала способность сопереживать. Когда я рассказала им, через что нам с Анджеем пришлось пройти, все они выразили свое сочувствие. А Шнайдер громко произнес: “Как стыдно! Боже, как стыдно!”

Мы начали подыскивать новое жилье. И в конце концов поселились относительно недалеко от польского представительства. Мы сняли угол в небольшой квартире, где жила еще одна квартирантка. Потом выяснилось, что она регулярно доносила на нас в НКВД. А когда в связи с отказом получить советский паспорт я сидела в одном из отделений этого учреждения, ее почему-то вызвали туда, чтобы она меня опознала. До сих пор не понимаю, какие цели тогда преследовались.

Наша повседневная жизнь оказалась довольно трудной. Представительство выдало нам талоны в столовую, где можно было получить тарелку манной каши, щи или какой-нибудь другой суп. Поначалу мы даже получали что-то в качестве десерта, но с этим было очень быстро покончено. Нам, конечно, уже не грозила голодная смерть, но постоянное чувство голода не исчезало. Все время хотелось хоть раз наесться досыта. Наши друзья – российские писатели старались нас подкормить. Однажды Анджей почувствовал себя плохо, у него повысилась температура, и мы пошли к врачу. Тот сказал, что лучшим лекарством для него будет хорошее питание. Шкловский, знавший о нашем визите к врачу, уже поджидал нас, чтобы узнать о результате. Когда я передала ему слова врача, он тут же помчался к себе и принес мне рис, полученный им на весь месяц. Я не посмела принять такой подарок, но он со слезами на глазах твердил, что у меня нет права ему отказывать.

Время, проведенное с нашими новыми друзьями, по сей день вызывает самые прекрасные чувства. Это был лучший период нашей казахстанской жизни. А в этих краях нам было суждено провести еще четыре года. В Польшу мы смогли вернуться только в апреле 1946-го.

Писатели, о которых я вспоминаю, ненавидели строй, подавлявший их, не дававший возможности нормально жить и работать. Они были невольниками системы, которая постоянно угрожала им тюрьмой или лагерем. С тех пор я утверждаю, что русские – один из самых несчастнейших народов мира, о чем свидетельствуют миллионы жизней, загубленных системой. И поэтому после шести тяжких лет, прожитых в Казахстане, у меня нет неприязненных чувств к русскому народу. Во всех бедах виноват не народ, а преступный строй.

Когда я впервые пришла в наше представительство, мне показалось, что я наконец-то снова ощутила себя на польской земле, что после стольких мытарств обрела дом и надежную защиту. Однако очень быстро поняла, что это совсем не так. Люди, работавшие там, думали прежде всего о собственных интересах, искали свою выгоду и жаждали комфортабельных условий. Как-то меня попросили прийти пораньше, чтобы напечатать на машинке что-то срочное. В спешке вышла из дома, не успев даже проглотить кусочек хлеба. Когда я пришла в представительство, там все сидели за сытным завтраком. На столе стояли хлеб, масло, колбасы, разные сорта варенья и т. д. Мне сразу указали на машинку. Никто не предложил перекусить или хотя бы выпить чашку чая. Настрой там царил вполне веселый. У каждого были свои неплохие продуктовые нормы. Александру же еще ничего не полагалось, так как он начал работать позже остальных. Мужу немного помогли на первых порах после возвращения из госпиталя, но его прошлое, его былая принадлежность к левым – все это вызывало подозрительное отношение. Ни Лубянка, ни тюрьмы, через которые прошел Александр, никого не переубедили. И только когда профессор Станислав Кот прислал из Куйбышева тысячу рублей для Александра, сотрудники представительства начали понимать, что многое изменилось. А в это время московские интеллектуалы, писатели привечали нас как людей, страдающих вместе с ними, и пытались всячески помочь.

В краткий период добрых польско-советских отношений, когда Александр работал в нашем представительстве в должности школьного инспектора, продуктовые нормы, получаемые работниками этой организации, достигли своего предела. До этого отпущенными благами могли пользоваться только сам представитель и его ближайшие сотрудники. Потом круг расширился. Было решено, что те, кто получает дополнительные надбавки, должны поделиться с остальными.

В то время мы уже жили в другом месте – у очень милой русской женщины по фамилии Холмогорова. Она работала в Союзе казахских литераторов. У нее был маленький старый домик с крошечным крылечком, которое было таким хлипким, что по нему трудно было подняться, особенно зимой. Люди с него просто соскальзывали. Семью нашей хозяйки составляли старенькая мать (мы называли ее бабушкой) и сын Юрий – добрый и серьезный паренек. Его отец находился в лагере. Холмогорова получила сообщение, что мужа вот-вот должны освободить. Мы видели, с каким огромным нетерпением она его ждала. Но до самого нашего отъезда он так и не вернулся. Не знаю, понимала ли она, что, к сожалению, не все отпущенные из лагерей возвращаются. Изможденные и голодные, они иногда просто умирали по дороге домой. А некоторым из них разрешалось по выходе из лагеря проживать еще несколько лет только в строго определенных местах. Население там опасалось этих бывших лагерников. Боялись помочь им найти какую-нибудь работу. Зная, что можно попасть под подозрение, что кто-то запросто может настрочить фальшивый донос, люди боялись разделить судьбу бывших заключенных. Власть обрекала их на вечный страх.

Мы в это время уже не голодали – стали все-таки получать продовольственный паек от представительства. Как-то я попросила сына хозяйки помочь мне принести продукты. Мы пошли по указанному адресу. На пути нам встретилась длиннющая очередь в какой-то магазинчик, где продавали прогнившие помидоры. Магазин для нас размещался в уединенном тихом дворике. Было трудно поверить, что в то время, когда люди буквально умирают от голода, в магазине для привилегированных (а к ним принадлежало и представительство) возможно такое изобилие. Понятно, что все это предназначалось в первую очередь высоким чиновникам и работникам НКВД. Выбор там был потрясающий. Кроме хлеба, масла, колбас и мяса можно было приобрести икру, вино, торты, шоколад…

Нагруженные, мы вернулись домой. Наш домик стоял на утопавшей в зелени улице среди множества деревьев и замшелых камней. По краю дорожки сбегал маленький ручеек. Вообще Алма-Ата – очень красивый город с симметрично посаженными тополями (существует легенда, что их посадил какой-то генерал польского происхождения). На горизонте прорисовываются горы Тянь-Шаня. Правда, иногда Алма-Ата становится жертвой грязевых потоков. Эти потоки стекают с гор, неся с собой камни, размокшую глинистую землю, и заливают город.

После того как мы передали часть покупок для персонала, обслуживающего представительство, у нас осталось еще довольно приличное количество продуктов. Сразу решили отдать их бабушке (мы питались вместе), она готовила для всех нас, что было замечательно, так как кухарка из меня была довольно неважная. Честно говоря, одновременно с сытостью мы испытывали и чувство стыда за то, что пользуемся своей привилегией во время повальной нищеты и всеобщего голода. Но, видимо, стыд этот был не настолько силен, чтобы отказаться от пайка. Слишком мощным был зов желудка. Наше благоденствие длилось целых три месяца. Это были единственные три месяца за все шесть лет, когда мы не голодали. Потом испортились отношения между советской властью и Польшей. Начались аресты в представительстве. А от тех, кто оставался на свободе, потребовали как можно скорее покинуть столицу Казахстана. Мы собирали посылки для арестованных, гостинцами задабривали милиционеров – пытались оттянуть время, когда нужно будет покинуть Алма-Ату.