Текст книги "Рассказы и стихи"

Первое преступление

Я, человек, живущий с постоянной болью внутри! Эта тоска началась в тот момент, когда я почти стал себя сознавать. Может быть, мне не было ещё и четырёх лет. После этого, чтобы я ни делал, я до сих пор корчусь в бесконечной адской тоске, которая разожглась в моей совести, от неприятностей, о которых я вспоминал. Я совсем не забыл ничего из того, что меня огорчало. Словно мои воспоминания были сделаны только для грусти.

***

Да, интересно, было ли мне четыре года? До этого я ничего не помню. Сознание ослабевает с быстротой молнии, которая не попадает в мою голову. Толстой, когда ещё был ребёнком девяти месяцев, помнит, как сам проникал в ванную комнату. Его первым чувством было удовольствие! У меня же началась ужасная хандра. В первый раз я запомнил себя в Пароходном Агентстве. Перед моими глазами до сих пор, словно в тот миг я появился на свет, мамины объятья… Моя мама и блондинка смеются, разговаривают и курят сигареты. Мама вставляет свою сигарету в тонкие серебряные щипцы. Я хочу их взять.

Она говорит:

– Возьми, но не тяни в рот!

Даёт мне эти тонкие щипчики и бросает сигарету в море. Наверное, сейчас лето. Много света, очень солнечная погода… Моя мама, разговаривая, медленно помахивает веером из голубых перьев. Я сползаю из её объятий. Она заставляет меня сидеть рядом, держа меня за руки. Вставляет мои пальцы в кольца щипчиков, я, не слушая маму, всовываю острые концы в рот и кусаю их зубами. Голубой чаршаф (покрывало мусульманской женщины) блондинки, с которой она разговаривает… Я одет в белое. Моя голова непокрыта. Мои волосы густы и, к тому же, вероятно, распущены. Я поднимаю голову вверх, когда моя мама поправляет их. Маленькая тень на краю тента двигается на песке, сверкающем на солнце.

Я говорю:

– Смотри, смотри!

Моя мама поднимет голову и говорит:

– Птичка села.

– Я хочу эту птичку

– Её нельзя поймать.

Я опять хочу. Моя мама зонтом бьёт снизу по этой тени. Но тень не двигается. Она обращается к госпоже, всё ещё находящейся рядом:

– Он не улетает.

– Интересно, кто это?

– Птенец.

– …

Я настаиваю:

– Мама, я хочу птичку!

Тогда моя мама, отложив веер, встаёт, держа меня под мышки, как маленький мячик, поднимает меня кверху и говорит:

– Хватай сразу!

Моя голова приближается к полотну тента, мои глаза ослеплены. Я вытягиваю свои руки. Хватаю. Это белая птичка… Моя мама берёт её из моих рук и целует. Блондинка тоже целует. И я тоже целую её.

– Ох, несчастный птенец.

– Это птенец чайки.

– Должно быть, он не летает.

– Если он упадёт в море, то утонет.

– …

Другие женщины обменялись фразами: «Не жилец!». Моя мама, говорит о бедной птице «бедняжка-бедняжка», потом очень долго его гладит и отдаёт в мои объятья.

– Давай принесём его домой, может быть, выживет, но осторожно не задави его, мой малыш.

– Не задавлю.

– Держи вот так.

Мама берёт тонкую сигарету серебряными щипчиками. Опять вступает в разговор с госпожой, находящейся рядом. Птичий пух такой белый, что… Я прикасаюсь… Чувствую косточки его крыльев. Лапки красные. Птенец совсем не трепыхается, чтобы улететь. Он растерян. Глаза очень круглые. На конце его красного клюва, словно он съел что-то жёлтое и испачкался, был жёлтый налёт. Он старается осмотреться вокруг, вытянув шею. Тогда я поднимаю свои глаза к моей маме. Она, смеётся и разговаривает с госпожой, находящейся рядом. Она не обращает внимания на меня. Потом я тихонько держу в руках вытянутую тонкую шею белой птицы. Я начинаю сжимать птенца со всей силы. Он хочет расправить крылья. Я также придерживаю их другой рукой. Коралловые лапки впиваются в мои коленки. Я сжимаю, сжимаю, сжимаю его. Он не может издать и звука. Я сжимаю свои зубы, как будто сержусь. Птенец только выпучивает свои круглые глаза. Потом они уменьшаются, потом гаснут… Я сразу открываю свои сжатые руки. Мёртвое тело птицы падает на землю: «Плюх!»

…Моя мама поворачивается, наклоняется. Берёт с земли это ещё тёплое невинное тело, кричит «а.. ааа.. он мёртв!.. и потом смотрит на меня строго:

– Что ты сделал?

– …

– Ты его удавил?

– …

– Давай говори!

– …

Я не могу ответить и начинаю реветь во весь голос. Блондинка берёт мёртвое тело из рук мамы:

– Ох, какой грех!

– …

– Бедняжка.

– …

Другие женщины вмешиваются в разговор. Сидящая напротив нас, полная пожилая женщина объявляет меня преступником:

– Он задушил. Я видела, что за вредный ребёнок…

– …

Моя мама, очень побледнев, опять посмотрела на меня очень горько и сказала дрожащим голосом: «Ох, какой безжалостный!» Я плачу ещё больше. Я так плачу, что… Они даже не могут заставить меня замолчать. Сейчас я не могу вспомнить, как, где и когда я замолчал. Как будто я плакал бесконечно. Прошло вот уже более тридцати лет, а я из-за этого преступления точно не знаю сам, что делаю. В настоящее время, когда я нахожусь на палубе парохода Агентства, когда вижу чайку, у меня пропадает хорошее настроение. Я хочу плакать и рыдать, как ребёнок. В моём сердце нарастает и нарастает большая боль. Она жжёт мою грудь. Я как будто слышу бесконечный выговор упрекающей меня мамочки: «Ох, какой безжалостный!»

Клятва

Я родился в Гёнене. Я не видел этот городок двадцать лет. В моём воображении он уже был похож на мираж. Он, как далёкий старый сон, в котором было забыто много мест. Сейчас я стараюсь вспомнить, как со своим отцом, тогда молодым капитаном, каждый раз проходил перед мечетью на рынке, напротив которой находился маленький разрушенный фонтан, речушку внутри городка с тысячью плавающих брёвен строевого леса, жаркую баню с глубоким бассейном, куда мы иногда ходили помыться. Но белый туман забвения скапливается передо мной. Цвета стираются, виды теряются… У меня было пронзительное чувство, точно также похожее на нетерпеливость и любопытство, как у возвращающегося на родину после очень долгих скитаний на чужбине человека, который также находил в густой пелене небосклона место своего рождения и был опечален из-за того, что не мог увидеть издалека любимые предметы. Он проходит каждый вечер со стадами буйволов и коров по пыльным, не каменистым дорогам, покрытых лишайником, мимо чёрных покрытых черепицей крыш, больших стен, как будто собирающихся обрушиться, через маленькие деревянные мостики, бескрайние необъятные поля, мимо низких изгородей, которые все растворяются внутри этого тумана…

Я могу представить перед своими глазами только мой дом и школу. Большой сад… Посередине белый-пребелый дом, сделанный в виде летнего дворца… Комнату с белыми занавесками, в которой мы всегда сидели в правом углу… По утрам моя мама сажала меня, как младенца, на край окна, заставляла повторять уроки, поила молоком. Из этого окна было видно единственное окно без стёкол и ставней большого строения землистого цвета, находящегося в другом дворе. Эта чёрная дыра наводила на меня большой страх. Наш слуга Абиль Ана, готовящий еду, стирающий бельё, моющий полы, дающий корм лошади моего отца и ухаживающий за домашними собаками каждый поздний вечер рассказывал страшные, бесконечные рассказы, в которых был медведь, похожий на эту темноту в окне.

Я каждое утро придумывал сны с медведем для моей несчастной мнительной мамы, интересующейся, как истолковать и рассказать сон. Я рассказывал, что крупный ворон, принадлежащий одному медведю, схватив, унёс меня на гору, закрыл в берлоге, находящейся в лесу, связал мои руки, обкусал мой нос и мои губы, потом бросил на колесо водяной мельницы, находящейся на его дороге в Байрамич. Я заставил сказать её много раз: «Дай Бог, всё будет хорошо…". Когда я объяснял сон, я представлял себя великим человеком, великим господином, великим пашой. Как бы я был доволен, чтобы никто не смог сделать мне ничего плохого, чтобы забыли, что я когда-то говорил неправду… На какие улицы, с кем я обычно выхожу? Я не знаю…

Одноэтажная школа была с не побеленными стенами. Как только выходишь из двери, то попадаешь на крытый сверху двор. Впереди был ещё маленький сад без деревьев… В конце сада уборная, бочка для большой нужды… Маленькие мальчики и девочки сидели в саду вперемежку, вместе читали и играли. Женщина, которую мы называли «Большая Ходжа», была редковолосая, крашеная хной, горбатая, высокая, пожилая и слабоумная. Она была похожа на вредного больного коршуна с жёлтым, изогнутым, как клюв, носом, полинявшими перьями, у которого очень строго сверкали голубые глаза. «Маленький Ходжа» был парнем. Он был сыном Большой Ходжи. Дети совсем не боялись его. Я считал, что Большая Ходжа была немного глупа, и сидел на месте, находящемся за подставками для книг, поэтому очень длинная толстая палка Большой Ходжи не могла до меня достать. Все девочки называли меня «Белый Господин», может быть из-за моих светло-жёлтых волос. Довольно взрослые парни, то называли меня по имени, то окликали «капитанский сын». На качающейся створке не открывающейся классной двери на нас смотрела, как безжизненное лицо, плоская табличка «Вход-Выход». Тусклый свет восходил близко к потолку из узких окон толстых стен. Был слышен громкий истошный крик детей, беспрерывно кричащих, читающих, восклицающих, словно они привыкли баловаться и устраивать балаган.

В школе единственным видом наказания были побои… Большие виновники, при этом даже девочки, обычно ложились под фалаку (орудие наказания – деревяшка, к которой привязывают ноги и потом бьют палками по пяткам). Не было таких детей, кто бы не боялся и не трепетал от фалаки. Тяжёлая оплеуха Маленького Хаджи… Длинная толстая палка Большой Хаджи… такие встречи, безусловно, были неприятны. Я совсем не переваривал телесные наказания. Может быть, они и помогали. Только один раз Большая Ходжа сухой костлявой рукой ударила меня в левое ухо, за то, что я солгал. Она так сильно ударила, что даже на следующий день ухо горело. Оно было очень красным. Между тем моей вины не было. Я сказал правду. Кто-то сорвал кран в уборной, находящейся в саду. Большая Ходжа искала, кого наказать. Это был больной, слабый мальчик в чепкене (короткий вышитый кафтан с длинными разрезными рукавами) и красном кушаке. Я сообщил ей об этом. Он должен был сесть под фалаку, но не признавал себя виновным. Потом вышел другой мальчик. Он сказал, что это он сорвал кран, а вины первого не было. И лёг на его место. Он громко кричал, когда его подвергали наказанию толстыми палками. Тогда Большая Ходжа ударила меня в ухо и спросила: «Почему ты говоришь неправду, клевещешь на этого беднягу?» Она нахмурила своё лицо и была сердита. Я заплакал. Я плакал, потому что я не солгал. Да, я своими глазами видел, когда срывали кран. Вечером, когда ученики расходились из школы, я схватил мальчика, которого били, и спросил:

– Почему ты выставил меня лжецом? Ты не срывал крана…

– Я сорвал кран.

– Нет, ты не срывал крана. Я своими глазами видел, что это сделал другой мальчишка.

Он не упирался и посмотрел мне в глаза. Он стоял так одно мгновение. Он не собирался скрывать правду от меня, только если я поклянусь не говорить Большой Ходже. Мне было любопытно, и он рассказал:

– Кран сорвал Али, это я тоже знаю. Но он очень слабый, совсем больной. Ты видишь, что его нельзя наказывать фалакой. Он может умереть, потому что только недавно оправился от болезни.

– Но почему ты вместо него получил наказание?

– Как почему? Мы с ним поклялись. Он сегодня болен, а я здоров, я сильный. Вот я и спас его.

Я не очень хорошо понял. Опять спросил:

– Что такое клятва?

– Разве ты не знаешь?

– Не знаю!

Тогда он рассмеялся. Отдалившись от меня, он ответил:

– Мы выпили кровь друг друга. Это называется «поклясться». Поклявшиеся люди становятся кровными братьями. Они помогают друг другу до самой смерти, в дни бедствий они спешат на помощь друг к другу.

Потом я стал более внимательным. В школе было много детей, которые дали клятву друг другу. Они были кровными братьями. Даже некоторые девочки давали клятвы между собой.

Однажды я увидел, как проходил этот обычай, про который я недавно узнал. Опять я был за подставкой для книг. Маленький Ходжа вышел наружу, чтобы совершить ритуальное омовение. Большая Ходжа, повернувшись к нам спиной, очень медленно, как улитка, тяжело совершала намаз. Двое детей ножом с деревянной ручкой сделали порезы на своих руках. Выступившие большие красные капли на их руках покрыли длину пореза. Они смешали кровь друг друга. Потом они высосали кровь из порезов рук друг друга. Чтобы совершив клятву, стать кровными братьями… Это заставило меня начать думать. Если у меня тоже будет кровный брат, он заставит ходжу не бить меня в ухо, вдобавок он спасёт меня, если я лягу под фалаку.

Я подумал, что в нашей большой школе я сам был очень одинок, без друга, без защитника. Как каждый ребёнок, я рассказал маме свои мысли, что хочу с кем-то поклясться. Я рассказал про клятву. Она не согласилась и предостерегла меня:

– Я не хочу таких глупостей. Лучше не делай этого…

Но я не слушал. В моём уме застряла клятва. Но с кем? Один случай, неожиданный несчастный случай заставил меня приобрести кровного брата. В пятничные дни мы все соседские дети собрались в саду у дома. Мы играли до вечера. Позади нас находились дети хозяина дома Хаджи Будака моего возраста. Больше всех из их имён мне нравилось имя Мыстык… Когда я говорил это слово, я чувствовал удовольствие, то и дело повторял его. Оно было такое ладное… Девочки придумали рифмы, которые не сходили с языка, к этому красивому имени. Увидев в саду или на улице Мыстыка, кричали их; они до сих пор в моей памяти. Они стояли, сжав кулаки, напротив него и вместе кричали выдуманную кричалку:

Мустафу Мыстыка

Мы к телеге жали,

Три свечи держали,

Очень долго ржали!

Мыстык совсем не сердился. Он смеялся. Мы тоже, прокричав это четверостишие, иногда повторяли его и веселились.

Этот очень маленький стишок, даже повлиял на моё воображение. В моём сне я обычно видел довольно много навязчивых девочек, которые видели зрелище, где были Мыстык, большой переселенец, прижатый к телеге, три свечи горящие вокруг. Почему Мыстык держал себя так скромно? Почему вдруг, набросившись, не надавал этим девчонкам много пощёчин? Почему, прижатый, не освободился от пахнущей дёгтем телеги? Он был сильнее каждого из нас. Как и у имени, все его стороны были круглые; голова, руки, ноги, тело… Даже кисти рук… Все дети в борьбе побеждали… Летом, каждую пятницу с утра он приносил большую вязанку ивовых веток. Из этих веток мы делали себе лошадей, играли копьями, затевали соревнования. Он тоже обычно участвовал во всех наших соревнованиях. Никто из нас не мог поймать его. Вот опять, в такую же пятницу, Мыстык пришёл с ивовыми прутьями. Я отложил себе самые длинные прутья. Другие прутья я раздал детям. Ножом мы заостряли эти прутья, из коры делали два уха и один нос. Мы сделали что-то очень похожее на голову коня. Я обычно делал это лучше всех.

Я делал себе лошадь. Мыстык и другие дети ждали своей очереди. Как-то случилось, что я не заметил, как ивовая кора вдруг раскололась. Складной ножик, выскользнув, порезал указательный палец левой руки. Красная кровь начала течь. В тот момент мне на ум пришла одна вещь: поклясться…

Забыв о боли в пальце, я сказал Мыстыку:

– Эй, посмотри, я порезал себе руку. Давай будем кровными братьями. Ты тоже порежь…

Уставившись в землю своими чёрными глазами, он покачал большой круглой головой:

– Возможно ли? Для клятвы нужно порезать руку…

Я добавил:

– Мой друг, какая разница? Разве это не кровь? Всё равно, что из руки, что из пальца… Давай, давай!..

Он согласился. Взяв из моих рук ножик, он довольно-таки глубоко порезал свою руку. Кровь была такая тёмная, так текла, что капли разбухали и увеличивались. Мы смешали её с кровью из моего пальца. Сначала кровь высосал я. Кровь была солёная и тёплая. Потом он также высосал кровь из моего пальца.

Я не знаю, сколько времени прошло с тех пор? Может быть шесть месяцев… Может быть один год… Я не забыл, что мы с Мыстыком стали кровными братьями по неизвестной причине.

Мы опять вместе играли и вместе возвращались из школы домой. Однажды была очень жаркая погода. Большая Ходжа дала нам полдня свободного времени. Похоже, что это был четверг… Мы с Мыстыком тихонечко шли в уличной пыли. Я подложил платок под свою феску, чтобы была возможность вытирать пот со своего совершенно мокрого лица. Мы проходили по большой широкой улице. По обеим сторонам улицы были стены. Вдруг напротив нас вышла крупная чёрная собака и побежала к нам. Позади нас следовало несколько мужчин с толстыми палками. Они закричали нам: «Бегите, бегите, она укусит!..» Мы испугались, оторопели, но так и остались стоять на месте. Я, немного раньше собравшись, сказал: «Ну, давай побежим…» Собака приближалась к нам со сверкающими, как огонь глазами. Тогда Мыстык крикнул: «Прячься за мою спину!..», и встал передо мной. Собака бросилась на него. Сначала они быстро оттолкнули друг друга. Потом, как два одинаковых борца, вцепились друг другу в горло. Собака тоже встала на задние лапы.

Вскоре после такой борьбы двое покатились по земле. Маленькая феска и голубой йемени (головной платок из лёгкой вышитой ткани) слетели с Мыстыка. Эта борьба для меня длилась очень долго. Я дрожал. Приблизились дяди с палками. Они несколько раз со всей силы ударили собаку. Мыстык был спасён. Из рук и носа бедняги текла кровь. Собака, поджав хвост между ног, уткнув пасть в землю, галопом убежала. Мыстык сказал «Ничего… Не болит… Немного исцарапан…» Его повели домой. Я тоже сразу побежал к себе домой. Я рассказал своей маме, что с нами случилось. Абиль Ана уложил меня на моё место. Очень долго страх растекался по моим жилам и паху. Слуга, прочитав молитву, так подул мне в лицо, что я зачихал от его запаха чеснока.

На следующий день Мыстык не пришёл в школу. Ещё на следующий день он опять не пришёл… Я сказал маме, что, когда пришёл к семье Хаджи Будака, то не увидел Мыстыка. Она сказала:

– Он болен, мой милый, даст Бог, когда ему будет лучше, вы опять будете играть, сейчас не надо его беспокоить.

С тех пор я всегда ходил в школу с надеждой, что застану Мыстыка выздоровевшим. Как жаль, что он не пришёл… Собака была бешеной. Для обследования Мыстыка отправили в Бандырму. Оттуда его собирались отправить в Стамбул.

Потом мы услышали, что Мыстык умер…

Мне, как и всем, также вспоминается моё детство, когда я встаю рано ясным и безоблачным утром. Я хочу перенестись моими глазами на место моего рождения, в оставшуюся в моей памяти, как будто бесконечную и фиолетовую страну, где занимается утренняя заря. И ничего не замечая, я всё смотрю на указательный палец левой руки. Сверху на первой фаланге пальца до сих пор есть след от маленькой раны в виде оставшейся белой полоски, на мой взгляд, очень святой. Я опять чувствую его жаркие губы на кончике моего пальца и вижу моего геройского кровного брата, умирающего и погибающего ради клятвы, этого воображаемого льва и героя, чтобы спасти меня, добровольно сцепившегося с большой, бешеной, крупной, чёрной, пастушеской собакой.

Когда турки теряют способность чувствовать фибрами души свою нацию, мы скатываемся в глубины дурно пахнущей чёрной бездны, где на дне её преисподней находятся нравственная испорченность, вероломство и эгоизм, пошлость и лень. Когда мы корчимся, измученные, потом омываемся три раза и выходим чистые и ясные, то передо мной открывается действительно далёкий мираж потерянного рая… Эта способность делает меня счастливым. Находясь вместе с мамой Мыстыка, милой и благородной, постаревшей от горя, ещё более достойной от возрастающей забывчивости, я испытываю удовольствие от приятной и грустной горечи…

Незапятнанная честь

Господин Мехмет проживал в посёлке десять лет. Он оставил свою ферму, поля, виноградники и сады в управление одному компаньону, живущему в деревне. Однажды господин Мехмет пожаловался своему дорогому другу муфтию Хаджи Али:

– У него всё сгорело. Я полагаю, что всё превратилось в пепел. В целом мире уже нет ни одного честного человека.

Муфтий, верующий в религию, как добродетель бытия, сказал, покачав головой:

– Есть, но ты не можешь найти.

Господин Мехмет вышел из себя: «Нет, нет, нет! Клянусь Аллахом, нет! Все лжецы, все мошенники. Не осталось ни одного близкого человека, ни одного родственника, которому бы я мог поверить. Даже мой брат обманул меня.

– В таком случае иди, возьми у него имущество.

– Ты правильно говоришь. «Были удила на крупе лошади… Было хозяйство…» Что же мне делать, ведь я не могу покинуть здесь свою работу.

– Продай всё, что у него находится в деревне.

– Они сговорились. Никто не покупает.

Господин муфтий знал, что в мире до сих пор есть честность и добродетель. Однако, как он должен это доказать? Многие, как и господин Мехмет, также разуверились, будучи грязно обманутыми. К сожалению наступает день, когда никто никому уже не верит. Он сказал:

– У меня есть знакомый пастух. Очень честный!

– Пастух?

– Да.

Господин Мехмет горько скривился, как будто снова открылась его старая рана:

– Твои пастухи особенные?

И глубоко-преглубоко вздохнул:

– Из моих тысячи пятисот овец под конец пастухи оставили пятьдесят голов.

– Прекрасно. Как я сказал, отдай эти пятьдесят овец честному человеку. Пусть он сделает сто!

Господин Мехмет рассмеялся:

– Не шути.

– Я верно говорю.

Муфтий начал рассказывать о знакомом пастухе. Этот человек не знал, что такое ложь в мире, был чрезвычайно простодушный и скромный. Он проводил свою жизнь в горах, на пастбищах. К пяти молитвам намаза в день он прибавлял ещё пять.

Когда муфтий расхваливал пастуха, Мехмет смягчился и сказал:

– Может быть, и в самом деле отдать ему тех моих овец?

На следующий день они отправили весточку на летнее пастбище в горах и позвали пастуха в посёлок. Господин Мехмет договорился с ним в присутствии муфтия.

Господин Мехмет собирался отвести этому пастуху пятьдесят овец. Одна пятая от дохода, полученного от пятидесяти овец, будет принадлежать пастуху. Овцы были приведены из деревни. С этим маленьким стадом пастух вышел из деревни и ушёл в горы.

Прошли дни, недели, месяцы. Однажды, господин Мехмет, столкнувшись с муфтием, сказал:

– Если этот пастух будет честным, то я оставлю в его ведении все работы по деревне.

– Ты увидишь это, ты увидишь!

– Дай-то Бог…

Через год, в пятницу утром господин Мехмет, сидя в комнате, находящейся на нижнем этаже дома, увидел напротив «честного пастуха». У него в руках была сырая шкура и большой глиняный сосуд. Для приветствия он поднялся с тахты, находящейся рядом с окном:

– Добро пожаловать.

– Спасибо!

– Проходите, давайте присядем.

– Благодарю!

– Какие новости от овец? Они рождались?

Пастух сказал:

– Все были бесплодны.

– Ни одна не дала приплод?

– Нет.

– Ты сколько настриг шерсти?

– Я ещё не стриг.

Господин Мехмет не понял:

– Почему?

– Двенадцать штук было похищено.

– Сколько осталось?

– Тридцать восемь. Тридцать две овцы прошлой осенью заболели «вертячкой» и подохли.

– Ну? Сколько осталось?

– Шесть. Пять загрыз волк…

– Сколько осталось?

– Одна. Вот за этой овцой я смотрел пуще глаза. Я доил её в позапрошлый вечер. Из молока сделал этот йогурт. Вчера утром спускаясь с пастбища, несчастная овца скатилась в пропасть. Я спустился, подошёл к ней и увидел, что она мертва. С неё, ещё тёплой, я содрал шкуру. Вот её шкура.

Пастух рукой показал на сырую шкуру, находящуюся рядом с окном. Господин Мехмет схватился левой рукой за свою седую бороду. Сначала он рассердился, потом сжал бороду рукой. Пастух продолжал:

– Йогурта два с половиной литра… Половина моя. А что касается шкуры, то я вам её дарю!

Господин Мехмет не произнёс ни звука. Он встал, взял сосуд с йогуртом в руку и медленно-медленно подошёл к «честному пастуху», со всей силой одел полный сосуд с йогуртом ему на голову, начал стучать по нему кулаком и говорить:

– Возьми, сволочь!

И пинком выставил его за дверь.

В это же самое время господин муфтий зашёл навестить своего друга. Увидев в двери пастуха с йогуртом на физиономии, он растерялся и спросил:

– Эй, ты, это что за вид?

Простодушный пастух, как будто потерял голову от постигшей несправедливости. Однако он не растерял свой разум, с горьким упрёком и большим самомнением сказал:

– Вы видите, мой господин, подав честно счёт, вот с какой щедростью выхожу на улицу от хозяина.