Текст книги "Аромат изгнания"

Я шла к деду, чтобы расспросить его обо всех этих вещах, которым нас учили и которые мы понимали так плохо. Мы-то были христианами, но ведь существовали и другие религии. И другие необязательно верили в то же, что и мы, – так что, в сущности, вопрос был в том, кто прав.

– Сколько красок ты можешь насчитать, когда смотришь на сад? – вопросом на вопрос ответил дед.

Я принялась считать, но быстро обнаружила, что их слишком много, чтобы определить точное количество.

– Все цвета образуют друг с другом новые гармоничные сочетания. Представь себе этот сад в одном цвете. Это же будет смертельно скучно, правда? Так же обстоят дела и с религиями. Они образуют огромную цепь, и из каждого зерна произрастает новый цветок в Божьем саду.

Я очень точно поняла, что он мне сказал, и посмотрела на сад новыми глазами. Сколько раз дедушка отвечал на мои детские вопросы?

Я рассказала все это Марии.

– Это значит, что сад, где растут одни только розы, – не настоящий сад? – спросила она.

– Вот именно. Дедушка сказал, что для созданий, которые растут в саду, лучше, чтобы было много разных цветов.

– Создания, которые растут в саду, – это мы?

– Точно!

Мы серьезно посмотрели друг на друга, проникшись этим уроком.

Бабушка слегла. Она жила в большой зеленой спальне, далеко от комнат, где мы проводили все свое время. Мы знали только, что она очень больна, что нам запрещено заходить в крыло дома, где была ее комната, и тем более входить к ней; я смутно помнила, какой она была четыре-пять лет назад, как она наклонялась поцеловать меня или помогала маме заплетать мне косички. Мало-помалу она исчезла из нашей жизни, а мы, тогда еще совсем маленькие, не задавали вопросов. Однажды, бродя по дому, я подошла к ее спальне. Тихонько открыла дверь. Комната была погружена в сумрак. Кислый запах витал в воздухе. Я невольно отпрянула. Бабушка с трудом повернула голову ко мне и сделала знак войти. Ее красивые глаза глубоко запали, а исхудавшие щеки так ввалились, что их не было видно. Я не смела шевельнуться. Она с трудом взяла меня за руку и сжала ее. Что-то произошло от этого прикосновения, как будто слияние душ, из которых одна уже знала все, а другая не знала ничего. Страх и брезгливость, которые я испытывала к тому, что сжигало ее, не зная в точности, что это, в эту минуту вдруг испарились. Я посмотрела на ее бесплотную руку, сквозь которую почти можно было читать – так проступали на ней вены.

Дверь открылась; вошел дедушка и удивился, увидев меня. Бабушка попыталась привстать в постели, но не смогла.

– Луиза… моя внучка… она пришла, – выговорила она.

Дедушка сел по другую сторону кровати и взял бабушку за руку. Она улыбнулась, показав рот, в котором не осталось зубов, и уснула в спокойствии предвечернего часа.

Вернувшись в свою комнату, я схватила тетрадь со стихами, чтобы выплеснуть в нее слова, которые так громко звучали во мне, когда я думала о бабушке.

Через несколько дней, возвращаясь из школы, Мария нашла оголодавшего котенка, бродящего в поисках пищи. Она попросила слугу остановиться, но тот отказался, испугавшись, что от бедного животного может заразиться всякими болезнями. Мария не могла вынести вида маленького брошенного существа. Она закатила истерику, и слуга был вынужден направиться к котенку, который испуганно попятился. Тут подошла и Мария и ласково заговорила:

– Иди ко мне, котик… Иди сюда!

И малыш бесстрашно пошел к ней. Мария несла его на руках до самого дома, куда срочно вызвали ветеринара, чтобы он осмотрел животное. Врач сказал, что котенок совершенно здорово, к нашему несказанному облегчению. Марии разрешили оставить его себе. Она назвала его Прескоттом. Маленький армянский котенок получил имя английского лорда и быстро стал полноправным членом нашей семьи. Все мгновенно к нему привязались. Мария его обожала. Она проводила с ним все свободное время, пытаясь воспитать. Он быстро приучился к чистоте и даже стал приносить нам предметы, которые мы бросали. Еще он умел скрестись в окно и перепрыгивать через скамеечку, которую Мария ставила на ковер в своей комнате. По утрам я открывала дверь в комнату Марии и заставала их с Прескоттом крепко спящими. Но как ни баловали его мы все, он оставался маленьким и довольно худеньким. Даже Пьер часто играл с ним после школы. Когда котенок оказывался с Пьером, его поведение совершенно менялось. Даже по походке было понятно, что зверек – настоящий самец. Правда, когда в комнату входила Мария, Прескотт тут же забывал о своих мужских повадках и бежал к ней.

Мы с Марией часами могли сидеть в своих комнатах и вырезать бумажные фигурки, которые она тщательно раскрашивала. Потом мы наклеивали их на картон для жесткости. Это были наши «бумажные люди». Целая семья, с живой и здоровой бабушкой, дедушкой с глазами синее неба, мамой цвета лаванды, котенком…

Смерть бабушки стала первым событием, ранившим мой детский мир. Я знала, что она больна, но мне казалось, что с нами ничего не может случиться, что наши дни, проведенные рядышком, обезопасили нас от несчастья. Я вернулась под вечер из школы и застала в доме суету. Слуги велели мне подняться к себе в комнату. И тут же что-то стукнуло в сердце, как три удара гонга, что звучат в театре перед тем, как поднимется занавес. Я была готова разрыдаться, как будто уже угадала дальнейшее, и все мои плотины мало-помалу сдавались под давлением. Я побежала в кабинет деда. Он сидел один в хорошо знакомой мне обстановке.

– Дедушка!

Он раскинул руки и крепко обнял меня. И тут я внезапно поняла, что бабушка никогда больше не проснется в своей постели и не посмотрит на меня с улыбкой. Огромная слеза перелилась через ресницы, потекла по щеке и затерялась в складках дедушкиной одежды. Он погладил меня по волосам, не говоря ни слова, и, несмотря на его сильные руки и прямую спину, я почувствовала, как и в нем поднимаются воды. Его река вышла из берегов, и он тихо заплакал посреди своего большого кабинета, куда столько людей приходило за утешением. К нам пришел папа и тоже разрыдался. Меня поразил вид плачущих папы и дедушки. Я отчаянно цеплялась за дедушкину руку, чтобы он знал, что я с ним в этот печальный момент.

– Луиза, куда ушла бабушка? – спросила меня Мария, когда я пришла в ее комнату.

Я не знала, что ей сказать. Я всей душой искала ответ, который мог бы удовлетворить нас обеих. Я не видела бабушку мертвой и не понимала, что это значит. В последний раз, когда мы с дедушкой уходили из ее спальни, она улыбнулась и погладила меня по щеке. Что же могло произойти между этой последней минутой и слезами, которыми был залит весь дом? Где же была бабушка? Мария пристально смотрела на меня в ожидании ответа.

– Я пойду посмотрю, где бабушка, – сказала я ей.

Я вышла из комнаты, побежала в гостиную и бросилась на шею маме, чтобы забыть все мои раны.

– Мама, куда ушла бабушка?

– Бог призвал ее.

– Но почему?

– Наверно, она была ему нужна.

– Но ведь нам она тоже нужна!

Мама, кажется, немного рассердилась, что я не удовлетворяюсь ее ответами, но продолжила объяснения – она не могла отпустить меня, не утолив мою жажду понять. Она усадила меня на диван с бежевым узором и взяла за руки.

– Бог призвал ее к себе, потому что любит ее всем сердцем.

Я приняла это к сведению и задумалась, пытаясь распутать нити мыслей, которые переплелись у меня в голове как спагетти.

– Бог всегда призывает тех, кого любит?

– Да.

– А меня он любит?

Маму как будто удивил мой вопрос.

– Конечно, Луиза! Он любит и хранит тебя.

– Тогда почему же он не призовет меня к себе, как бабушку?

Это возражение ее в высшей степени смутило. Она позвала деда и оставила нас вдвоем.

– Бог не обращается со всеми людьми одинаково. Если он не призывает тебя к себе, это значит, что у него на тебя другие планы, и он хочет, чтобы ты жила как можно лучше, продолжая заботиться о других, как ты всегда делала. Знаешь, умерло ведь только бабушкино тело, но ее душа будет всегда хранить тебя. Еще больше – теперь, когда у нее нет земного воплощения.

Я представила себе бабушкину душу, парящую на ветру, такую же свободную, как Пия. И тогда особенно остро почувствовала, что моя душа заперта где-то внутри меня. Мне так хотелось, чтобы она смогла улететь и встретиться с бабушкиной душой. Я побежала в комнату Марии, которая играла с Пьером. Я рассказала им все, что услышала от дедушки. Мария нахмурила брови и огляделась.

– Значит, ты думаешь, что бабушкина душа где-то в моей комнате?

– Да.

Пьер расхохотался.

– Смешно! Бабушка просто умерла. Ее закопают в землю, и все будет кончено.

Мария закричала от ужаса. Мне пришлось обнять ее, чтобы успокоить.

– Он нас просто дразнит, Мария, он этого вовсе не думает.

Вечером мама прикоснулась лавандовым поцелуем к моему лбу. Я быстро уснула после такого долгого дня волнений и слез, дня, который пошатнул чудесный дворец моего детства.

Назавтра я ни за что не хотела выходить из своей комнаты. Мама пыталась выманить меня лаской, папа гневом, но ничего не помогало, и тогда за мной послали деда. Он был одет в черное и показался мне очень бледным в ярком утреннем свете. Дедушка присел на корточки и положил руку мне на плечо. Выражение его лица было таким ласковым, что я не могла больше сдерживать слезы. Они потекли на тетрадь и начали размывать стихотворение, которое я только что закончила. Дедушка взял его и прочел. Лицо его дрогнуло от сильного волнения.

– Я хочу, чтобы ты прочла его на похоронах. Хорошо?

Я колебалась недолго, ему я не могла ни в чем отказать.

Церковь была полна народа. Я сидела рядом с дедом на старой деревянной скамье, рассеянно слушая голос священника. Потом дед встал и взял меня за руку. Вся толпа смотрела на меня, потому что происходило нечто непривычное. Я встала перед бабушкиным гробом и начала читать свое стихотворение. Мой голос, обычно тихий и спокойный, вибрировал от волнения:

 
Бабушка, твои глаза нежности полны…
Ты не поешь, но я слышу нотки из леса
                             твоей жизни…
Бабушка, тебя больше нет, но теплый ветер
              доносит до меня твой аромат…
Бабушка, прошу тебя, не уходи далеко.
 

Стихотворение кончилось, и я вдруг снова стала самой собой, без ширмы слов. Оробев, я прижалась к деду. Он гордо проводил меня на мое место, но по пути я услышала несколько слов, которые огорчили меня.

– Не может быть, эти стихи не мог написать ребенок!

– Ей всего восемь лет, кто-то наверняка ей помог!

Я поймала на себе папин взгляд. Казалось, он открыл во мне что-то новое, о чем даже не подозревал.

Мы вернулись домой, на поминки. Ко мне подошла молодая женщина.

– Луиза, твои стихи потрясли меня. Я могу поговорить с тобой пару минут?

Я слушала ее дрожащий голос, исполненный грусти. Она рассказала мне про свою мать, которая не хотела ее больше видеть после жестокой ссоры, и она была в отчаянии. София – так ее звали – сказала, что, услышав мое стихотворение про бабушку, поняла: ей, наверно, не хватает нужных слов, чтобы обратиться к матери и дать ей понять, как невыносимо это разрушительное молчание. Она подробно рассказала мне о причине их разрыва. Слова начали складываться в моей голове.

– Я обещаю вам, что попробую что-нибудь написать.

Она взяла мои руки в свои и крепко сжала их.

– Спасибо, Луиза.

Оставшись одна, я взяла перо и написала:

 
Дверь, что вела к тебе, стала каменной.
Сердце стало горой, слова – сорной травой…
Но наша любовь приведет нас в тихую долину…
 

Назавтра дедушка велел слуге отнести мое стихотворение Софии. Вернувшись из школы, я нашла на своей кровати маленький сверток и письмо. Мария схватила меня за руку.

– Можно мне остаться с тобой, Луиза?

– Мария, я хочу побыть одна.

– Но со мной ты все равно что одна, правда же?

– Да, но одиночество вдвоем – это не то, что одиночество в одиночестве.

– Ладно, в таком случае я тоже хочу быть в одиночестве… в одиночестве.

Она вышла из комнаты. Я глубоко вдохнула и, распечатав письмо, прочла слова Софии:

Дорогая Луиза,

Я не знаю, как тебя благодарить за такое прекрасное стихотворение. Прими этот подарок, предназначенный тебе. Надеюсь, что он тебе понравится. Спасибо от всего сердца.

София

Я распаковала подарок с бешено колотящимся сердцем. Это был пенал из красной кожи, который я полюбила с первого взгляда. Я достала из него очень красивое перо и сразу поняла, что больше никогда не смогу без него обойтись. Разные люди мало-помалу стали просить меня написать для них стихи, и вскоре я стала известна как «маленькая поэтесса из Мараша».

* * *

Я хотела, чтобы ты узнала все об этом чудесном детстве, которое так резко оборвалось в слезах и крови. Боже мой, вечные дни детства! Имею ли я право рассказывать тебе историю моей жизни? Но моя история – это и твоя история, а мое молчание уже причинило столько горя! Я никогда не говорила о тех событиях – потому что возвращаться в это болото невыносимо, пусть даже только в мыслях. Я выжила, но какой ценой? Можно ли быть готовым пережить столько драм? Мне понадобилось много времени, чтобы пристать к новым добрым берегам… Доверяясь тебе, я снова вижу себя такой, какой я была – ребенком, ласковым и легким, чувствительным и любопытным. Ребенком, подверженным порой острым эмоциям, слишком для него тяжелым. Ребенком любимым и балованным.

5

Солнечный луч ослепил Талин, и она встала, чтобы задернуть занавеску. Потом снова села в шезлонг, прижимая к себе тетрадь. Тетрадь словно вибрировала, как будто живая. Кто такая эта Луиза Керкорян? Она не помнила, чтобы слышала от бабушки это имя. Почему она оставила ей это трогательное свидетельство? Талин смутно почувствовала, что это чтение перевернет ее жизнь, и вдруг испугалась. Какие тайны хранит этот дневник? Отступать было поздно, и она вновь увлеченно погрузилась в чтение.

6

Я завела привычку бродить по дому и обнаружила, что через две смежные двери могу попасть в кабинет деда, когда он проводил там совещания. Притаившись между этими дверьми и глядя в дырочку, я видела как на ладони всех его собеседников. Однажды я ощутила в кабинете непривычное возбуждение. Прильнув глазом к дырочке, я увидела перед дедом нескольких очень недовольных мужчин. Каждую весну административный совет назначал несколько дюжин служащих для подсчета скота во всем округе, чтобы собирать ежегодный налог, составлявший изрядный доход. Присутствовавшие мужчины сердились на деда за то, что он помог членам совета – мусульманам назначить своих на высокие посты, тогда как христиане вообще не попали в список. Дед выслушал их жалобы, не сказав ни слова. По мере того как они излагали свои доводы, я все больше возмущалась. Почему он не помог им? Он всегда говорил о справедливом равенстве во всем, но несправедливость его поведения была очевидна! Дед попросил слова, и ему пришлось ждать несколько минут, пока все замолчали.

– Моя политика с турками состоит в том, чтобы щадить их чувства. Я не могу потрафить армянину, если предварительно не окажу услугу двум или трем туркам.

Присутствующие мужчины зароптали еще сильнее, но деду удалось добиться тишины.

– Назавтра после назначения мусульман я представил туркам список из десяти армян, которых горячо рекомендовал, чтобы они тоже вошли в совет. Благодаря настояниям этих мусульман, назначению которых в совет я способствовал, кандидатуры десяти армян-христиан были приняты все до одной.

Эти слова встретили недоверчивым молчанием. Дед зачитал вслух десять имен. Напряжение отпустило, и некоторые из присутствовавших извинились, что до такой степени сомневались в нем.

На следующий день мы пошли в сиротский приют. Я искала глазами Жиля, но его нигде не было. Я задала вопрос деду, не решившись обратиться непосредственно к настоятельнице. Он спросил ее за меня.

– Жиль так плохо себя вел, что пришлось оставить его в классе после уроков. Это очень мягкое наказание для демона, которым он одержим, – ответила она, поджав губы.

– Но, дедушка, я написала для него стихотворение! Мне непременно надо его увидеть! – шепнула я деду.

Он изложил нашу просьбу настоятельнице, та – нахмурилась, но все же уступила. Могла ли она в чем-то отказать основателю приюта? Она сама провела нас в класс. Жиль сидел, склонившись над партой. Он поднял голову, услышав скрип открывающейся двери.

– Я советую вам быть вежливым с вашими гостями, иначе я лично прослежу, чтобы ваше наказание удвоили, – сказала настоятельница и со вздохом вышла.

Дедушка шагнул к насторожившемуся Жилю и тихо сказал:

– У Луизы есть для тебя подарок.

И дедушка вышел из класса. Я осталась стоять с пылающим сердцем и протянула ему стихотворение.

– Вот, я написала это для тебя.

Жиль схватил листок дрожащей рукой и с жадностью прочел:

 
Ты, рожденный от камня,
    рожденный бесшумно, брошен в невзгоды…
И нет тебе солнца, нет дней счастливых…
 

Слезы потекли по его щекам и затерялись в ямке на шее. Такая бурная реакция удивила меня. Он посмотрел сверкающими глазами в мои глаза.

– Почему ты даришь мне эти стихи? – спросил он агрессивным тоном.

Я хотела сказать ему, что дарю их, потому что мое сердце бьется чаще каждый раз, когда я думаю о нем, но у меня не хватило духу. Он задумался, порылся в кармане, достал голубые шарики и резким жестом протянул их мне.

– Держи, это тебе, – сказал он.

– Не надо. Я написала стихи, ничего не ожидая взамен.

– Я возьму стихи, только если ты возьмешь шарики.

Я протянула руку. Он ссыпал мне в ладонь шарики, и я чуть не потеряла сознание, когда его рука коснулась моей. Странное чувство охватило меня. Его кожа показалась мне продолжением моей, как будто мы с ним были единым телом. Мы смотрели друг другу прямо в глаза. Я почувствовала, что он видит меня внутри, так отчетливо, как если бы я проглотила оба его глаза. Тут вернулся дедушка, и чары были разбиты.

– Луиза, нам пора, – сказал он мне.

Глаза Жиля снова впились в мои.

Я никогда не смогу от них оторваться. Никогда!

– Дедушка, можно Жиль придет к нам в гости в воскресенье? – спросила я умоляющим голосом.

Я с тревогой ожидала его ответа, видя, что он размышляет.

– Хорошо. Но, Жиль, мы скажем, что ты идешь к доктору лечиться, чтобы другим сиротам не было обидно, что ты уходишь в воскресенье, а они остаются здесь.

Я знала, что дедушка делает усилие для меня и для Жиля, потому что все это шло вразрез с принципами равенства, по которым он обычно жил. Ему пришлось подтолкнуть меня, чтобы выйти из класса, – так я была заворожена Жилем.

В следующее воскресенье около полудня мы услышали стук колес и выбежали на крыльцо. Из коляски вышел слуга, а за ним Жиль, чистый, как новенькая монетка. Его одели в красивую одежду, а волосы, обычно встрепанные, были гладко причесаны. Я едва его узнала, не осталось и следа от озорника, к которому я привыкла. Но когда он подошел ко мне, чтобы поздороваться, я снова увидела его пылающий взгляд. Он поприветствовал маму и, запинаясь, отбарабанил формулы вежливости, которым его научили.

После обеда я утащила его в свою комнату. Он внимательно ее рассматривал. Увидел подушки, разложенные под моим столиком.

– О чем ты думаешь, когда сидишь там?

О тебе, я думаю о тебе.

– Я мечтаю. Представляю себе, что летаю и путешествую по звездам.

– Куда же ты летаешь?

Я пролетаю над приютом и машу тебе рукой.

– В другие галактики.

Он сел рядом со мной на подушки и наверняка почувствовал, как и я, странный покой этого места под столом.

– Смотри, это пенал, который я получила в подарок от женщины, для которой сочинила стихи, – сказала я и протянула ему пенал. – Напиши что-нибудь, если хочешь.

– Я плохо пишу. Ты будешь смеяться надо мной.

– Никогда я не буду над тобой смеяться! Никогда!

Такая страсть звучала в моем голосе, что он даже смутился. Он осторожно взял перо и неуклюже вывел несколько слов. Когда он наклонился, я увидела стихотворение, которое ему подарила, сложенное в кармашке рубашки, рядом с сердцем.

День с Жилем прошел очень быстро, и вскоре настало время прощаться. Он сел в коляску, не взглянув на меня.

Посмотри на меня, пожалуйста!

Он обернулся в самый последний момент. Сердце подпрыгнуло в груди, и я осталась стоять, слушая, как стук копыт смешивается со стуком моего сердца.

Я не могла прогнать его из моих мыслей. Я сгорала одна в уголке моей постели и уже несла, сама того не зная, бремя первой любви, слишком большой для такого маленького сердечка.

По вечерам я всегда читала Марии сказки, которые писала специально для нее, потому что она ужасно боялась темноты.

– Как называется сегодняшняя сказка? – спросила она.

– Разноцветная бабочка.

И я начала читать:

«Когда заря бледнела на горизонте, разноцветная бабочка слетела с цветка, на котором родилась. Она взмыла ввысь, прямо в сердце небес. Звезды разговаривали с ней, она всматривалась в бесконечность. Потом бабочка опустилась и прильнула к сердцу плачущего ребенка, и ее краски слегка поблекли. Чем дальше летела она вокруг Земли, тем больше немели и грустнели ее краски. Бабочкина душа мрачнела и тонула в обнаженном потоке отчаяния. И она выплакала все слезы своих крылышек, спрятавшись под падучей звездой, но тут увидела другую, большую бабочку. Она была совсем как из сна – скромная и величавая, и ее краски сверкали в ночи. Они долго разговаривали друг с другом. Разговаривали о детях и о бабочках, о любви, о лавандовых поцелуях и о далекой планете, такой голубой, что она завораживала целый космос. Когда бабочка взлетела, она снова была разноцветной, как гимн свободе. Всю свою бабочкину жизнь она одаривала дождем золотой пыльцы детей, которые даже не догадывались, откуда по утрам берется такая легкость. Земля пустилась в пляс. Разноцветная бабочка была пьяна от любви, но одного крылышка у нее не хватало. Она медленно долетела до цветка, где родилась, и уснула вечным сном в своих мягких душистых подушках. Дождь лепестков охранял ее сон. Цветок погладил ее разноцветное крылышко и вздрогнул. А потом он взмыл в небесную высь. Стебель глубоко врос в корни земли, а лепестки почили среди ослепительных и нежных звезд, разноцветная бабочка с одним крылышком спала бесконечным сном, и цветок стал убежищем для всех разноцветных бабочек, которые каждый день садились на детские сердца, чтобы расцветить их страдания. Усталые, они засыпали на ложе из лепестков любви и пели с Солнцем и Луной в трепете огромной звездной ночи жизни».

Мария уснула, сжимая мою руку, убаюкивая комнату своим ровным дыханием.

Однажды я хотела написать стихотворение, но, к своему удивлению, осталась нема. Страх охватил меня. Не выдержав, я схватила свою тетрадь со стихами и выбежала из комнаты. Я спустилась по большой лестнице и вошла в кабинет деда, даже не постучав.

– Они ушли! – сказала я дрожащим голосом.

Он не понял и принялся меня расспрашивать, чтобы я пояснила сказанное.

– Слова… Они больше не приходят… Они ушли! – добавила я, чуть не плача.

Он устремил взгляд на мою тетрадь, безнадежно пустую.

– Луиза, ничто никогда не дается легко! Нам надо постоянно копать до самой глубины себя, чтобы воплотить великие замыслы.

– Но до сих пор я ничего не копала, а слова все равно приходили! – возразила я.

Он посмотрел на меня, нахмурившись.

– Тебе посчастливилось обладать даром, который до сих пор бил из тебя как чистый родник, но ты должна его заслужить и подпитывать, чтобы он не иссяк. Слова живут собственной жизнью. Они могут уйти очень далеко отсюда, и ты должна быть готова принять их, когда они вернутся.

– Но как ты можешь быть уверен, что они вернутся?

– Они вернутся, если ты их очень-очень позовешь.

Он заронил в меня эту мысль. Я подготовлюсь к возвращению слов, чтобы они не покинули мою душу. Я вышла из кабинета деда с легким сердцем. Вернувшись в свою комнату, я положила тетрадь со стихами на стол, оставив ее открытой, на случай, если слова сами прилетят туда, устав от долгого путешествия. Я и Марии объяснила, что слова путешествуют. Она была впечатлена.

– Интересно, куда они уезжают и почему? Как ты думаешь, они отправляются на каникулы, Луиза? – спросила она.

– Очень может быть.

– А что у них в чемоданах?

– Думаю, восклицательные знаки и скобки.

Тут я вспомнила глобус на столе у деда.

– Слова, наверно, многим нужны, потому что Земля очень большая.

Мы согласились, что слова изо всех сил стараются удовлетворить всех, и если у меня нет вдохновения, значит, их призвали к человеку, которому они нужнее, чем мне. Надо только дождаться, когда все напьются из их источника, и они вернутся ко мне, когда я буду в них нуждаться.

В следующее воскресенье я повела Жиля в дедушкин кабинет. Он ошеломленно уставился на сотни томов в книжных шкафах.

– Вы прочли все эти книги? – спросил он деда, и тот рассмеялся.

– Книги – большое дело моей жизни, и ее долгих лет хватило, чтобы это прочесть.

Жиль вытаращил глаза.

– А ты, Жиль, любишь читать? – спросил его дед.

Он поколебался.

– Э-э… Когда как… Я… Я несколько раз прочел стихотворение Луизы.

Дед повернулся ко мне.

– Ты согласишься попробовать привить Жилю вкус к чтению?

– Конечно!.. Если он не против! – ответила я.

Он согласился. Я повела его в свою комнату. Жиль увидел музыкальную шкатулку, которую привез мне папа из одной из поездок.

– Я впервые вижу такую вещь, – сказал он. – Не понимаю. Как коробка может играть музыку?

Я еще не задавалась этим вопросом, и он поверг меня в замешательство. Мы крутили и вертели музыкальную шкатулку, пытаясь понять, откуда берется музыка.

– Может быть, где-то прячется оркестр и начинает играть, когда я ее открываю? – предположила я.

– А если ты откроешь ее ночью? – спросил он.

Жиль обладал жаждой познания, и мне казалось, что ее невозможно утолить – такой она была огромной и насущной. Я жалела, что не могу ему ответить, но у меня самой было столько вопросов, что мы вдвоем могли бы веками вопрошать звезды.

После обеда мы пошли на рыбалку. Прескотт бегал вокруг, и Пьер был этим очень недоволен.

– Он распугает всю форель, из-за него мы ничего не принесем.

Пьер вдруг уловил какое-то движение в воде и дал нам знать коротким свистом. Я молилась про себя, чтобы форель не клюнула на крючок и вернулась к своим собратьям, но отчетливо видела ее – она плавала совсем рядом с наживкой Пьера. Она уже открыла рот, чтобы схватить наживку, но тут Прескотт, которому надоело ждать, кинулся к нам, весело мяукая. Форель испугалась – и только ее и видели. Пьер вне себя бросился на Прескотта. Папа велел ему успокоиться, но это не подействовало, и он очень рассердился. Несколько минут они мерили друг друга взглядами. Наконец Пьер бросил на землю свою удочку и убежал. Всех нас в очередной раз изумила его необузданная ярость, и горечь поднялась в наших сердцах.

Через несколько минут Жиль поймал форель и гордо положил ее в ведро. Я чудесным образом получила разрешение оставить ее себе и, вернувшись домой, поместила ее в банку на комоде в моей комнате. Я решила назвать ее Кароль.

Под вечер я увела Жиля в большую библиотеку, чтобы дать ему первый урок чтения и письма. Он делал колоссальные усилия, расшифровывая каждое слово. Стало ясно, что перед нами стоит весьма непростая задача. Он переписывал алфавит снова и снова, не унывая, потому что в нем жила огромная жажда учиться.

– Теперь опиши нашу рыбалку, – сказала я ему.

Он писал медленно, прикусив язык. Я с волнением прочла его рассказ. Его лихорадочно написанные буквы вышли кривоватыми, как будто им было трудно выбраться из его воображения и они помялись по дороге.

Вернувшись в свою комнату, я увидела, как Прескотт ест Кароль на моем голубом ковре. Я отчаянно закричала и бросилась на него, чтобы прогнать из комнаты. Он облизнулся, зубы его были красны от крови Кароль, чье маленькое тельце он уже успел наполовину растерзать. Вошла Мария и остолбенела, потрясенная открывшимся зрелищем. Слезы потекли из ее вытаращенных глаз, и она завизжала. Мы обе бились в истерике, и папа рассердился.

– Прекратите хныкать! Прескотт – кот! А коты, если не указано иное, едят рыбу! – сказал он.

Инцидент был исчерпан.

Когда одним апрельским вечером 1909 года я вернулась из школы, в доме было тихо. Беспокойство охватило меня: я не понимала, куда все могли уйти в час, когда мы обычно собирались вместе. Я побежала в кухню, но и там никого не было. Даже плиту не затопили. Я поспешно направилась в комнату Марии. Она сидела на ковре с Пьером и двумя слугами. Алия выглядела озабоченной. Тревога захлестнула меня.

– А… куда они все ушли?

Алия встала и взяла меня за руки.

– Дедушка с мамой пошли на общественное собрание по поводу событий, случившихся в Адане. Они скоро вернутся, – объяснила она.

– А… что за события? – спросила я срывающимся голосом.

Она поколебалась, бросила вопросительный взгляд на второго слугу. Пьер повернулся ко мне.

– Турки вырезали множество армян! – сказал он.

Мария посмотрела на него, на ее лице был написан ужас, а Алия, рассердившись, велела ему идти в свою комнату.

– Не понимаю, почему нельзя сказать, что случилось, если Луиза хочет знать! – протестовал он.

Но все-таки ушел, сердито хлопнув дверью. Мария дрожала. Я не хотела больше задавать вопросов при ней. Я вышла из комнаты, утащив с собой Алию.

– Пьер сказал правду? – спросила я ее.

– Да. Твой дед созвал собрание, чтобы обсудить случившееся. А теперь иди к себе.

– Но… почему турки вырезали армян?

– Потому что… армяне – меньшинство в империи… Дедушка расскажет тебе больше, если захочет, Луиза, – ответила она.

Я вдруг поняла смысл разговоров, которые иногда подслушивала под дверью дедушкиного кабинета. Вот почему дедушка сначала захотел помочь туркам назначить своих в административный совет, прежде чем представить им список армян! Как будто деталь головоломки встала на место, и обрели смысл слова, которые я так часто улавливала, но не понимала. Я сжала руку Алии.

– А много было детей среди армян в Адане? – спросила я испуганно.

– Иди мой руки, Луиза. Вы должны поесть и лечь в постель.

Наверно, нам надо было бежать тогда, дорогое мое дитя, потому что события 1909 года были лишь репетицией дальнейших событий. Но как мы могли знать, что уже замышляли наши правители?

Назавтра я проснулась с болью в горле, и мне пришлось несколько дней пролежать в постели. Я не хотела быть нигде, кроме как здесь, в Мараше, в дедушкином доме, где чувствовала себя защищенной от всего. Во время моей болезни дед пригласил домой учительницу, чтобы я не слишком отстала. Это была высокая робкая женщина с изысканными манерами. Ее уроки мне очень понравились. Когда Мария возвращалась из школы, я без устали нахваливала ее.

– Знаешь, мне больше нравится учиться дома. Я решила не возвращаться в школу, – сказала я ей.

– Правда? А можно я буду учиться с тобой?