Текст книги "Проект «Филипок»"

О`Санчес
Проект «Филипок»

Оригинал

Был мальчик, звали его Филипп. Пошли раз все ребята в школу. Филип взял шапку и тоже хотел идти. Но мать сказала ему:

– Куда ты, Филипок, собрался?

– В школу.

– Ты ещё мал, не ходи.

И мать оставила его дома. Ребята ушли в школу. Отец ещё с утра уехал в лес, мать ушла на поденную работу. Остались в избе Филипок да бабушка на печке. Стало Филипку скучно одному, бабушка заснула, а он стал искать шапку. Своей не нашёл, взял старую отцовскую и пошёл в школу. Школа была за селом у церкви. Когда Филипок шёл по своей слободе, собаки не трогали его, они его знали. Но когда он вышел к чужим дворам, выскочила Жучка, залаяла, а за Жучкой большая собака Волчок. Филипок бросился бежать, собака тоже за ним. Филипок стал кричать, споткнулся и упал. Вышел мужик, отогнал собак и сказал:

– Куда ты, пострелёнок, один бежишь?

Филипок ничего не сказал, подобрал полы и пустился бежать во весь дух. Прибежал он к школе. На крыльце никого нет, а в школе, слышно, гудят голоса ребят. На Филипка нашёл страх: «Что, как учитель меня прогонит?» И стал думать, что ему делать. Назад идти – учителя боится. Шла мимо школы баба с ведром и говорит:

– Все учатся, а ты что тут стоишь?

Филипок и пошёл в школу. В сенцах снял шапку и отворил дверь. Школа вся была полна ребят. Все кричали своё, учитель в красном шарфе ходил посередине.

– Ты что? – закричал он на Филипка.

Филипок ухватился за шапку и ничего не говорил.

– Да ты кто?

Филипок молчал.

– Или ты немой?

Филипок так напугался, что говорить не мог. Филипок рад бы что сказать, да в горле у него от страха пересохло. Он посмотрел на учителя и заплакал.

Тогда учителю жалко его стало. Он погладил его по голове и спросил у ребят, кто этот мальчик.

– Это Филипок, Костюшкин брат, он давно просится в школу, да мать не пускает его, и он украдкой пришёл в школу.

– Ну, садись на лавку возле брата, а я твою мать попрошу, чтоб пускала тебя в школу.

Учитель стал показывать Филипку буквы, а Филипок их уже и немножко читать умел.

– Ну-ка, сложи своё имя.

Филипок сказал:

– Хве-и-хви, ле-и-ли, пе-ок-пок.

Все засмеялись.

– Молодец, – сказал учитель. – Кто же тебя учил читать?

Филипок осмелился и сказал:

– Костюшка! Я бедовый, я сразу всё понял. Я страсть какой ловкий!

– А молитвы какие знаешь?

Филипок стал читать Богородицу, но все слова говорил не так.

Учитель засмеялся и сказал:

– Ты погоди хвалиться, а поучись. С тех пор Филипок стал ходить с ребятами в школу.

Филипок Андрея Платонова

Филип уродился мальчиком, по причине мужского смешения родительских хромосомных наследственностей, и считал это справедливым.

– Горький реверс бытия получается, товарищ бабушка, унизительный вполне! – Эти начальные разъяснительные слова Филипок обратил в сторону печки, на которой серьезно укрепилась бабушка Филипка, как любительница теплых ощущений в спине и с целью не упустить дальнейшего развития своего преклонного возраста.

– Грамота – дело заковыристое, – не смолчала бабка в ответ.

Все дети из соседских семей, заранее расплодившиеся по окрестным избам, уже достигли школьного рубежа, только Филипок не доставал до него возрастом и естественными размерами.

Мать не отпускала Филипка учиться, ошибочно беспокоясь о его физическом благополучии, и Филипок горевал.

Отец разомлел посреди обрадованной семьи и не спешил; находчиво используя протяженность зимнего ночного времени, он ушел партизанствовать к себе в леса только под утро. Мать, навсегда утомленная социальной несправедливостью жизни, также затемно покинула избу – для исполнения поденных пролетарских работ.

– Ну-ка, останови кто теперь! – твердо сказал Филипок себе, уснувшей бабке и остальному опустевшему пространству избы. Но не нашлось желающих преграждать ему путь, поэтому Филипок почувствовал себя готовым к познанию жизни посредством грамоты, арифметики и иных умственных предметов, изобретенных для образования человечества.

– Была бы у меня шапка, – негромко терзался Филипок, – то и зимнюю ледовитость воздуха оттолкнул бы от себя, ничего унизительного к ней не чувствуя… Пришлось нахлобучить отцов треух, старый, с исчерпанным ресурсом пользования, и переразмерный Филипку, в силу общей неспелости его организма.

Зимняя ночная природа потекла навстречу Филипку, набивая в его небольшую грудь холод и тревогу перед неожиданностями начатого пути, который направлял его за село, к школе возле церкви. Своя слобода не затронула Филипка ни собаками, ни иными какими неприятными впечатлениями, потому что он обладал перед всеми ними привилегиями знакомства, но чужая собака Жучка, и последовавший за нею Волчок залаяли на Филипка и стали получать от этого удовольствие, видя, что он боится произведенного лая и капающих на него сверху животных слюней, потому что поскользнулся и упал.

Не имея никакого знакомого для Филипка имени, по причине случайного появления на месте происшествия, вступился за него чужой бесстрашный человек, и собаки, чутьем осознав его серьезность и готовность к беспрекословному нанесению пинков, отступили.

– Вот ведь животное фулюганство! А ты чего разлегся посреди населенного пункта?

Но Филипок не ответил ему находчивыми словами, а побежал дальше, в намеченную сторону.

Нашлась и школа. Взойдя на крыльцо, Филипок еще через дверь услышал гул уплотненного учениками пространства и мысли его затмились от наступившего страха: бежать надо, пока не настигли и не прогнали, как несерьезного элемента населения.

В это время мимо крыльца шла прохожая женщина с пустыми ведрами, но Филипок даже обрадовался этому предрассудку из-за сопроводительных женских слов:

– Все неграмотность ликвидировают, а ты стоишь тут, носом ведра считаешь, как контра, теорию от практики отличить не пробуешь! Чего стоишь?

Филипок внял убедительным доводам, набрал дополнительного воздуха в оба легких и вошел. Шапку же, взволнованный опасениями имущественной жалости, спрятал на себе.

Гул от голосов стал громким, а от свободного пространства почти ничего и не осталось – столько насело в него учеников самого разного пола и возраста.

– Что? – Перед Филипком остановился бородатый человек в красном революционном шарфе поверх всякой остальной одежды.

Филипок смолчал, бесполезно думая как преодолеть страх и ответить на этот человеческий крик убедительно, чтобы все осознали его честность.

– Кто таков будешь? Из революционного пролетариата, или так себе, сельскохозйственный крестьянин?

Филипок чувствовал, как в нем просыпаются предрассудки воспитания и заставляют держать шапку, как будто от жадности. Язык внутри рта вдруг забыл о полезных свойствах речи и удрученно не желал вышевеливать ответные слова. Рыдания в нем поднялись повыше, будто мамкино тесто в горшке, от груди к самому горлу, потом к глазам и полились испуганными слезами.

Учитель ощутил свойство жалости к небольшому человеку и стал гладить его голову, чтобы утешить и отвлечь подальше от слез. На его вопрос – чей это мальчик, сквозь беспорядочный ворох посторонних слов пробилось постепенное объяснение, что это Филипок, кровный родственник и малолетний брат Костюшки, он сознательно отверг материнский запрет на получение образовательных знаний и направился за этим событием в школу.

– Вон как! Ладно, – согласился учитель. – Зовут меня товарищ Толстой. Присаживайся рядом с единоутробным родственным человеком Костюшкой, а твою мать я постараюсь склонить убеждениями к правильному решению вопроса. Слова, буквы знаешь?

– В одних толк знаю, а другие вприглядку, товарищ Жирной – не сплоховал с ответом Филипок.

– Ну-к, прочти вот эту вот словенцию?

– Хвэ… лэ… хва… фал… фало… фалло… Филипок!

Все засмеялись.

И учитель засмеялся громким смехом взрослого человека, внутренне понимающего всю правду происшедшего жизненного случая.

– Молодец! Почти правильно смикитил. Кто же учил тебя печатному тексту языка?

Филипок осмелел от одобрительных речей и окруживших его человеческих сочувствований, поэтому ответил сразу, прочными словами:

– Брат мой Костюшка. Я по-пролетарски, классовым чутьем все враз про буквы понял. Я до знаний – человек бдительный, товарищ Толстый.

– А зачем тебе грамота, раз ты классовое чутье молитвенно в себе выучил? И что ты знаешь о непротивлении злу насилием?

– То и слышал о геройском непротивлении злу дотошным и неумолимым ревоюционным насилием! Вырасту и буду на трибунальной основе давить богатейскую кровососную гаду. Чтобы крупно хрустела под бедняцким лаптем чуждая всему неимущему пролетарьяту угнетающая белая кость, а за нею пианины, теплицы и прочее империалистическое имущество!

И опять громко рассмеялся товарищ Толстой, потирая корявые мозолистые руки, в которых бушевала сознательная радость от понимания предстоящих педагогических достижений.

– Русло в тебе пока и не глубокое, но правильное, товарищ Филипок. Углубляй его старательным хождением в нашу школу. Учись. И стал Филипок учиться.

Филипок Алексея Толстого

Долгой была черная январская ночь одна тысяча девятьсот седьмого года от Рождества Христова и умирала медленно. Волчье солнце – луна, словно огромный рыбий пузырь, зацепилась брюхом за вершины далекого ельника, да никак не хотела уходить, утру место уступать. А тут еще под самый рассвет ударило ядреным морозцем – даже волкам зябко в чистом поле, неприютно.

По деревенским избам, в заледеневших оконцах там и сям замелькали огоньки – деревенские рано встают – все дела переделать и летнего дня не хватит.

Филипок притаился на печке и ждал, пока батя отхаркается тяжелым кашлем, сунет топор за тугой кушак и уйдет в зимний лес, по добычу. Да только по нынешним временам тяжела добыча достается: редко когда зажиточный путник проедет по этим местам в одиночку. А то и в одиночку, да с револьвером – поди-ка, подступись с топоришком, когда а коленях слабость и в голодном брюхе кишки ирмосы друг дружке поют.

Мать перекрестила батю исхудалой рукой, проводила с поклоном, лучину поправила, подошла к печи, посунулась вплоть – спит Филипок, младшенький, кровиночка любимая… – материны губы задрожали. Положила земной поклон на святцы в углу и пошла в люди, поденную работу искать – бате в одиночку семью не прокормить, болеет батя. Мамка – мастерица людям гадать, и воском, и на толокне, и с зеркалом. Каждому ведь хочется вызнать про то, что будет, а пуще – о том что было и почему случилось, а мамка берет недорого и обещает несуетно, благолепно…

Бабка не в счет, она не выдаст, и спит покуда. – Филипок белкой вымахнул с печки – да в сени! Армячок, лапти, кушак по крестцу, платок на плечи – для пущего тепла… А шапку-то мамка убрала – догадалась, что Филипок захочет в школу ушмыгнуть – надежно спрятала. Филипок потоптался в сенях, вернулся в горницу – студено на дворе, без шапки – и думать нечего идти, весь поморозится. Старая отцовская шапка, свалявшаяся, молью траченная – по самые плечи нахлобучилась на Филипка, да все на глаза наезжает, свет застит. Меха, считай, что и нет, одно название, что соболь, зато ушам тепло и щеки не поморозит.

Дорогу Филипок знал: за околицу и все прямо, до самой церкви, а там и школа бок в бок.

Светало. Дорога была укатанная, местами желтая и скользкая от людской и лошадиной мочи, не то чтобы крива, но с ухабами и изворотами – куда без этого в русском селении?

В своей слободе – и собаки все свои, одной свистнешь, на другую топнешь – не тронут, а тут увязались за Филипком, налетели чужие дворовые: Жучка, сволочь мелкая и досадистая, а за нею Волчок. Этот поспокойнее Жучки, не такой привязчивый, но росту волчьего и клыки волчьи же: тяпнет – как пилой отрежет. Закричал Филипок, разъехались ноги врозь на скользкой дороге – упал, а собаки над ним ярятся, вот-вот на желтые зубы подхватят.

– Ну-ка брысь! Я вас!.. Вышел до ветру мужик из избы, увидел такое дело, да пинками и отогнал собак – гавкают из-за плетня, а ближе уже не походят – понимают, где сила.

– Откудова такой взялся? Почто один бегаешь? Или по чужим дворам шныряешь, промышляешь? – Ничего не ответил Филипок на эти мужиковы слова, растерялся, а вместо того подхватил полы армяка повыше, словно поп рясу, – и чесать что есть духу, до самой школы!

Оглянуться впопыхах не успел – вот она школа. Избенка невелика, но ладно рублена – с высоким крыльцом! Над крыльцом навес, а на крыльце пусто. Вытянул шею Филипок, шапку оттопырил, ухо бережно наклонил к дверям – слушать, что там творится… Да только и вслушиваться не надо: такой крик и вой стоит – у Филипка душа в пятки. Страшно так-то войти: зайдет – и его выпорют до количества. Назад идти – собаки скалятся, злобой изнывают… Шла мимо баба с ведром, вода аж дымится в ведре, льдинками потрескивает, а бабе хоть бы что: одета копной, щеки налитые – сытые, такой мороз нипочем. Поставила ведро в снег, подперла кулаком сдобный бок и Филипку весело, нараспев, чтобы далеко слышно стало:

– Что задумался, добрый молодец? Ай, неучем сладко жить, под дверьми стоять?

Сама глаза закрыла, нос наморщила, грудью трясет и пальцем на Филипка показывает – смеется.

Филипок сообразил – это она над ним насмехается, лучше внутрь зайти, чем с бабой спорить, на потеху себя выставлять. В сенях – шапку долой, не кабак чай.

Народу в школе – не продохнуть, воздух тяжелый; этот кричит, тот вопит, а мимо всех мужик грузно похаживает, красный шарф красной же ручищей теребит. Зверовидный: борода на все лицо, усы с нахмуренными бровями мешаются. Видать, что выпивши.

– Это еще что за чадо приблудное? А? Порот сегодня, аль нет еще?

Филипок хвать шапку, чтобы бежать, ан ноги к полу приросли, сомлели.

– Кто таков, спрашиваю? Отвечай, не то в пол вобью!

Стоит Филипок, весь без памяти от страха, молчит.

– Э, да ты немой, я погляжу. Что ж, полечим. Сенька, розги!

Филипок понял, батю вспомнив: пропадет сей же час, если жалости к себе из глаз не нашмыгает. Губы скривил, брови вздернул повыше – слава те господи, брызнули слезы.

Все засмеялись было, но мужик – сразу видно, что он – учитель здешний, обернулся в полтела – притихли мертво, муха со стены повалится – и то слышно будет.

– Не плачь чадо, – протянул лапищу к Филипковой голове, да не за виски таскать, а вовсе даже наоборот: погладил.

– Так кто он таков, кто знает?

– Костюшкин брат. Его мать в школу не пускают, дохтур сказал, что он в развитии отстает.

– Вон как. Ладно, мать его я знаю, я ее по-своему уговорю. – Учитель засопел, одна рука в карман полезла, другая в бороду – чесать.

– Вставай с лавки, Костюшка, что разлегся? Очисть место брату и сам садись, коли сможешь.

Учитель подошел к столу, плеснул из штофа в немалых размеров чарку, сверху узкую, а в корне пузатую, широкую, прозрачного стекла. Пальцами зацепил из тарелки фаршированный огурец, широко отворил квадратную бороду и с маху выплеснул туда чайного цвета жидкость. Хорошо крякнул, выдохнул, сел на лавку и только тогда укусил огурец за бурый с зеленью торец. В воздухе вкусно запахло тушеной зайчатиной и почему-то клопами. Все кто был в избе – сглотнули жадно.

– Буквы знаешь? Какие?

– Если разобраться – то все смекаю! – смело ответил Филипок, куда и слезы подевались! Лицо чистое, словно умытое, в ясных глазах приветливость! Ох, и ловок Филипок, ох и проворен!

– И розгой сечь могу, и плясать, и доску протирать.

– А ну, прочти!

– Сэ а, тэ рэ… сра… сра… срак…

– Абстракционизм. А говоришь – все выучил… Цыть всем! Молитвы знаешь?

– Какие?

– Ну, какие… Что батя каждый день читает…

– Знаю. Филипок полез было нерешительно рукой к поротой-перепоротой заднице, почесать, остановился: велят, значит читай…

– Э, нет, хватит! – засмеялся учитель и опять подался волосатой грудью к столу – за штофом. – Я тебя про настоящие молитвы спрашивал, поповские, а не те, что твой батя пьяный в избе творит. На первый раз прощу баловство, потом не жалуйся. Х-хо!.. У-у… Софи! Квасу!

В классную комнату вплыла тетка в кокошнике, в сарафане рытого бархата, красные каблуки без малого по пяти вершков, – дородная, румяная, в руках золотой поднос, а на подносе простой деревянный ковш с квасом.

– Откушай, батюшка, на доброе здоровье! Нонче к твоему сиятельству делегация из Москвы просилась неурочно, так я им завернула оглобли, однако же визитки приняла, как велено, а у кажной правый уголок зогнут.

– Правильно. Ух, ядрен квасок. Ах, свежесть в нем мужицкая, прелестная! Учитель встал, вдруг ожег синим взглядом из под косматых бровей голые руки, плечи той, кого он назвал Софи, тем же взглядом обежал, ощупал дальше – спелую грудь, пышные бока, чуть перезревшие, но все еще тугие ягодицы за просторным сарафаном… Потянулся – суставы сладко затрещали под мужицкой шелковой рубашкой.

– Кха… Пойдем-ка в комнаты, да посмотрим, что ты там напереписывала за вчерашний день… – Потом вспомнил и оборотился на покрасневшего Филипка, зрачки в зрачки.

– Прыток отрок, да смотрю – падок на скоромное. Берем тебя в нашу артель, учиться. Но если когда за нерадение шкуру с задницы спущу, али указку о спину изломаю, али за уши – да Москву смотреть позову, али еще каким насилием попотчую – не обессудь, непротивлению злу учиться пришел. Вырастешь, вьюнош, воспитаешься, выучишься на крепкого кулака, а то и на мироеда – сам спасибо скажешь, в ножки поклонишься!

Учитель взболтал на слух непрозрачный штоф, налил остатнюю чарку, поставил на стол, постучал ногтем по хрустальному боку:

– На!

Филипок пошире уперся лаптями в крашеные половицы, поискал глазами образ, широко, по-мужицки перекрестился троеперстно, глубоко вдавливая щепоть в лоб, плечи и пупок, принял в правую руку чарку, взвесил и не спеша, но единым духом, как учил отец, выцедил ее до дна. Зайчатину, понимая вегетарианские приличия, кусать не стал, только занюхал ею. Огонь привычно потек, побежал по жилам, аж искры полетели в повеселевшее сердце – с самого крещения не разговлялся так-то вкусно…

– Буду учиться, – подумал Филипок, – теперича меня отсюда шкворнем не выковырнешь.

Филипок Катаева

…и самому понять, что погоня за совершенством не имеет начала и конца, подобно тому, как на безумных творениях гениального Эшера, вода, силою своего движения вращающая мельничное колесо, бежит дальше и дальше вниз, по геометрической спирали ступеней, до тех пор, пока волшебным образом не возвращается в ту самую точку пространства, откуда она попадает на влажные лопасти того же самого мельничного колеса…

Но бесконечно возвращаясь памятью к истокам своего бытия, мы, тем не менее, обретаем или надеемся обрести нечто новое, более совершенное, важное, интересное нам и тем, кто самым краешком рассеянного своего сознания соприкоснется с прошлым, которое настоящее и пока даже будущее для него, маленького мальчика, по зимней предрассветной, едва ли не ночной дороге бегущего на первый в жизни урок.

А иначе зачем бы мы встретились на этих страницах – я, вы, дорогой читатель, Лев Толстой и мальчик, бегущий в школу по дороге, еле видной в предутренней тьме, освещенной одним лишь хрупким полумесяцем, вкупе с двум соседними звездочками похожим на огорченный смайлик, но хорошо укатанной, и от этого блестящей, как бы тонко смазанной салом, словно блины испеченные на масленицу. Впрочем, до масленицы в то январское утро было еще далеко.

Нет смысла описывать мальчика, его семью, деревенскую избу начала двадцатого века, точно так же бесполезно, и бы сказал – вредно для романа (повести, рассказа, новеллы – все равно), – пускаться в подробные описания: во что одета девушка, спешащая на свидание, какую косметику и в каком количестве применила она, ибо моды так зыбки, прихотливы и переменчивы, и автор рискует вместо юной и привлекательной модницы описать старомодную грымзу, не имеющую ни малейшего представления о вкусе и современности. В двадцать первом веке, переполненном иными средствами воздействия на наше с вами сознание, для сочетания букв и слов, легших на бумагу или монитор, достаточно детали, жеста, эпитета, сравнения… А порою довольно и простого отточия… Надо ли говорить, что эти самые эпитеты и детали должны быть мастерскими, единственно верными, безошибочно выбранными из вороха бесконечных сравнений и никому не нужных подробностей, иначе…

Понимая все это, сам, увы, пишу именно иначе, во-первых, потому что привык и, во-вторых, назло времени, с которым у меня давние и неразрешимые разногласия.

Что-то, на склоне лет, я разлюбил глаголы.

Неразрешимые ничем, кроме времени, хотел дописать я, но вовремя остановился.

Итак, отец, а за ним и мать, укутанная в старомодный ветхий шушун, затемно ушли на заработки; бабушка мальчика тихо уснула на печи, ибо русская печь лучше всего на свете приспособлена, чтобы в долгие зимние часы согревать, убаюкивать и отдавать натруженным крестьянским спинам живое и живительное тепло.

Мальчик же наскоро и украдкой собрал из одежды, что сумел найти, включая огромную отцовскую шапку, то и дело сползающую на лоб, шею, на правое и левое ухо, но никак не желающую находиться там, где ей положено быть по прямому назначению, и побежал в школу. Украдкой, потому что мать считала его слишком маленьким и пыталась уберечь на свой лад от большого мира, ждущего неосторожного путника за самым порогом.

И точно: стоило мальчику миновать знакомые плетни и завалинки, как на него налетели две собаки, Жучка и Волчок. Вполне возможно, что их звали как-то иначе, скажем, Лесси и Мухтар, память иногда изменяет мне, все чаще смешивая в единый букет времена, события, города и людей, но – пусть будут Жучка и Волчок, долой все лишнее!

Собака Жучка, небольшая, тонконогая, похожая на миниатюрный спортивный снаряд, под названием «конь», только с хвостом и головой, однако же отнюдь не конскими, а совершенно собачьими: клыкастенькая, мягкие черные ушки подпрыгивают на острой голове в такт лаю, а хвост не пушистый, но скорее гладкий, загнутый, весьма похожий на рукояти тросточек, невероятно популярных среди одесских модников того времени. Волчок был побольше и лаял басом. Судя по кличке, в нем было сходство с волком, впрочем, не помню, да и какая разница, на что походил этот пес, если никакого мало-мальски серьезного влияния на эти и последующие события, ни Жучка, ни Волчок оказать не успели. Мальчик заплакал, но остался цел и невредим.

Я назову его Филипок. Почему бы и нет?

Отрок, Селянин, Златокудрый – любое из имен подошло бы, пришлось бы ему впору, так же как и стихи, впоследствии рожденные им, пришлись впору его родной рязанской земле и отныне неотделимы от нее, как и сами рязанские просторы, с их неяркой, прозрачной, подлинно российской красотой, неотделимы от чудесной его поэзии. Но пусть он будет Филипок, ибо что такое заглавная буква Ф, как не подбоченившийся добрый молодец, фертом стоящий среди множества других буквиц-поэтов, вместе составляющих сокровенную книгу российской словесности… Вместе, рядом – да, но несомненно повыше ростом…

Однако мужик, мимоходом оказавшийся рядом и отогнавший собак от Филипка, ничего этого не знал, да и, вероятно знать не хотел, ибо когда Филипок, еще не оправившийся от страха, вместо слов благодарности подхватил полы шубейки и помчался прочь, то и мужик не раздумывал долго, а двинулся по своим делам, тут же забыв про собак и про синеглазого мальчика в одежде не по росту.

Школа находилась там, где ей и положено было быть, то есть возле церкви, а разместилась в просторной, специально срубленной для этого избе, крытой не соломою, как все окрестные избы, а скругленную по углам черепицею, из-за чего крыша походила на туго растянутую и перегнутую поперек, по гребню избы, чешую исполинского Чуда-юда, рыбы, прикрытую по краям наледью и снегом.

Еще с крыльца, из-за двери были слышны голоса ребятишек, высокие, почти девичьи и совсем уж девчачьи, ибо и деревенским девочкам в новом, только что народившемся веке, наступала пора учиться.

…и голос учителя, глуховатый, неспешный…

…отведите, отведите меня к нему! Я хочу видеть этого человека!..

Как выглядит судьба? Ведь кто знает – не окажись ее рядом, быть может и не узнали бы мы никогда, не услышали бы этих пронзительных строк, вложенных поэтом в уста душегуба и разбойника, волею авторского таланта и при помощи его могучего воображения перевоплощенного в романтика и борца за непонятное, до сих пор не найденное счастье человеческое…

На этот раз судьба прикинулась деревенской бабой, шедшей по воду в то зимнее утро, на скулах которого только-только проступил румянец скупого январского рассвета.

– Иди! Скорее, скорее! Чего же ты стал? Не медли!

И Филипок вошел навстречу будущему, которое, как известно, всего лишь еще непережитое прошлое, вошел, как все деревенские мальчики, воспитанные по строгим деревенским обычаям: с шапкой, прижатой к взволнованной груди, со взором, вежливо опущенным долу, с обязательным крестным знамением и поклоном в сторону учителя.

…любопытство и озорство в синих, как, рязанские озера, глазах…

В наше время уже никого и ничем не удивить, не смутить и не растревожить, а тогда Филипок заплакал. И это были подлинные слезы, вызванные душевным смятением, взволнованностью, а вовсе не страхом, как бы это можно было подумать, перед довольно громким, среди общего шума, вопросом учителя, который вышел навстречу Филипку. За первым вопросом последовал второй… третий… Но слезы застилали Филипку глаза, а удары сердца заглушали идущие извне слова… Все что он мог вспомнить тогда – как он впоследствии мне рассказал, – это почему-то учительский шарф, красной петлей вокруг шеи подведенный под могучую сивую бороду склонившемся над ним человека…

…хорошо помню, словно сам его видел, тот класс, черную крашеную доску, всю в белесых разводах, с небрежно вытертыми следами мела на ней и особенно плуг, стоящий в углу. Лемех его, простой булатной стали, с почти невидимым дамасским узором, черный, с отливом в синее по всей площади его, исключая светлую, почти белую полосу в два пальца шириной, идущую над режущей кромкой, и сошники, издали почему-то похожие на алые пятна крови, проступившие поверх червонного золота, в свою очередь, покрывающего что-то черное… Вблизи же секрет сошников открывался просто: сошники эбенового дерева были расписаны по палехскому чину, как известно включающего в себя именно эту излюбленную палехскими мастерами цветовую гамму черного, алого и золотого.

…тщательно, бережно и вручную…

– Кто знает отрока сего?

Дети наперебой ответили учителю, что это Серега Филипок, из села Константиново и что он любит составлять слова, чтобы они были в склад и в лад, и что мать не пускает его, боясь что он пристрастится в школе к частушкам.

– Вот оно что. С матерью поговорим, а пока садись вон на ту лавку, там такой же сидит, тебе собрат, охотник до сочинительства. Подвинься, Костюшка! (или Колюшка… Не помню, но в руинах памяти случайным обломком осталась фамилия соседа по лавке – Клюев.)

– Так ты. Филипок, и поэзию знаешь? Прочти нам, процитируй что-нибудь из божественного?

– В венке из роз идет Христос!

– Это что, цитата? – подозрительно спросил учитель.

– Цитата! – запальчиво ответил Филипок, мигом позабыв волнение и робость. – Вот те истинный крест – цитата! Сам сочинил!..

Да, именно все так и было в то, казалось бы, ничем не примечательное утро, первое в Филипковом учении. Учитель опешил было на Филипковы слова, но вдруг расставил руки, словно показывая размер пойманной им рыбы-осетра и засмеялся. Засмеялся и Филипок, распахнув, вслед за учителем и навстречу ему, руки. Они обняли друг друга и расцеловались троекратно, словно на Пасху, впрочем до пасхи было еще далеко…

…и жалеющую ладонь на вихрастом затылке, большую, покрытую с тыла коричневой старческой гречкой, но все еще жесткую от постоянных мозолей, натертых во время добровольной работы за плугом в графском парке в осеннюю страду…