Текст книги "Адъютант императрицы"

Глава 11

Представление «Тартюфа» окончилось. Во время последней сцены вошел генерал-фельдцейхмейстер князь Григории Григорьевич Орлов. Вместо мундира на нем был довольно простой костюм из темного цветного шелка – его обычное одеяние, когда он появлялся в небольшом кружке императрицы, как бы желая тем подчеркнуть, что он здесь как дома и не находить нужным стеснять себя. Волосы Орлова, только слегка припудренные, были перехвачены простым бантом и свободными локонами ниспадали по плечам. На его простом костюме сияла богато украшенная бриллиантами звезда ордена св. Андрея Первозванного, широкая голубая лента украшала его грудь, а на шее висел портрет императрицы в бриллиантовой оправе.

Выражение мрачного неудовольствия и озабоченность исчезли с лица Орлова; голову он поднял более гордо, чем обыкновенно, торжествующая, победоносная уверенность светилась на его лице; он казался таким веселым и счастливым, как будто в его сердце не было ни одного неудовлетворенного желания; только в серых глазах искрилась как бы сдержанная, лукавая, подстерегающая злоба.

Он вошел довольно шумно и остановился в глубине зала, прислоняясь к стене; казалось, он весь был поглощен ходом представления и с живейшим вниманием следил за ним.

Появление все еще всемогущего фельдцейхмейстера было замечено, шепотом передавалось из уст в уста известие, что вошел Григорий Григорьевич Орлов. Его отсутствие было уже отмечено, как начало проявления немилости, и многие почувствовали облегчение, что не будут принуждены делить свое внимание между двумя соперниками, так резко противопоставленными друг другу в этот знаменательный день.

Однако все же явился тот, которого все боялись, который никогда не забывал нанесенной ему обиды и был непримирим и мстителен к своим противникам. Почти никто из присутствующих не следил более за представлением; всеобщее внимание было обращено на исполинские фигуры Орлова и Потемкина.

Потемкин, стоявший неподалеку от императрицы, у подоконника, также заметил появление фельдцейхмейстера, но едва скользнул по нем беглым взглядом; спокойно, неподвижно, заложив руки за спину и повернув голову к сцене, он казался поглощенным представлением так же, как и его соперник. Все же остальные, за исключением государыни и непосредственно окружавших ее, не смотрели на сцену, а напряженно, затаив дыхание, следили за новым, чрезвычайно интересно разыгрывавшимся представлением.

Когда, наконец, занавес опустился, императрица встала и повернулась к обществу.

Как по мановению магического жезла замерли аплодисменты, все кругом смолкло.

Екатерина Алексеевна вздрогнула и побледнела, когда увидела Орлова, но ласковая, спокойная улыбка ни на минуту не сошла с ее лица.

Орлов направился прямо к государыне, проходя через ряды почтительно расступавшегося пред ним общества, а Потемкин поспешно занял место непосредственно позади Екатерины Алексеевны, На что ему давало право его положение адъютанта.

– Вы поздно пришли, князь Григорий Григорьевич, – сказала императрица, протягивая Орлову руку для поцелуя; – вы упустили интересное представление, мои актеры превзошли самих себя.

– Очень сожалею, ваше императорское величество, – ответил Орлов своим низким голосом, раздававшимся в глубокой тишине, – но я был занять службой вашего императорского величества; а тот, кто несет на своих плечах ответственность за спокойствие государства и трона, не имеет ни столько времени, ни столько склонности к развлечениям, как те, которых осеняют лучи милостивого внимания вашего императорского величества.

Кругом стало еще тише; все затаили дыхание из боязни проронить хотя одно слово; все чувствовали, что над горизонтом двора собирается гроза, которая готова разразиться и сокрушить попутно каждого неосторожного. Никто не сомневался, что это замечание могло относиться только к Потемкину; но выражение лица Орлова сохраняло при этом полное спокойствие и приветливость.

На устах Потемкина также застыла спокойная улыбка; гордый, заносчивый, отважный солдат превратился вдруг в спокойного, непроницаемого придворного.

– Мое милостивое внимание, – совершенно спокойно возразила Екатерина Алексеевна, – всегда принадлежит тем, кто служит мне и моему государству, а поэтому, прежде всего вам, князь Орлов, так как вы были всегда полезным орудием для исполнения моих царских обязанностей. И я рада, что исполнение ваших служебных обязанностей дало вам возможность хотя на короткое время принять участие в нашем собрании.

Орлов покраснел от этих слов, сказанных спокойным, естественным тоном и вместе с тем напомнивших ему, что его место у подножия трона императрицы. Гневно блеснули его глаза, но он сделал низкий поклон и произнес несколько слов благодарности; он хотел показать, что в ответе императрицы не видит ничего более, как признание своих заслуг.

– Я рада также, – продолжала Екатерина Алексеевна, – что для Григория Александровича Потемкина, после тяжелого и плодотворного труда, настало время отдохновения на службе у меня; это даст ему возможность освежиться и собрать силы для того, чтобы в будущем оказать государству еще больше услуг.

– Я замечаю не без удовольствия, – сказал Орлов, – что заслуги генерала достойно вознаграждены милостью ее императорского величества в виде ордена св. Александра Невского. Позволю себе поздравить его превосходительство со столь высоким отличием, вполне достойным его заслуг.

Он с улыбкой поклонился Потемкину; тон его слов был вполне вежлив, любезен; только в уголках губ дрожала легкая насмешка и, как бы случайно, он стал перебирать рукою голубую ленту Андреевского ордена на своей груди.

Потемкин, казалось, не заметил этого, он ответил Орлову с еще более низким поклоном:

– Это первое отличие за мою службу придаст мне усердия сделаться еще более достойным милостей нашей государыни императрицы.

– Я уверена, – заметила Екатерина Алексеевна, смерив Орлова строгим взглядом, – что вскоре я буду иметь случай дать вам новые доказательства моей признательности; однако теперь, – прибавила она, переходя к веселому, легкому тону, – я обязана выразить признательность моим великолепным артистам; искусство нуждается, прежде всего, в поощрении, если желательно сохранить бодрость духа и радостное воодушевление!

По данному ею знаку занавес открылся еще раз; все актеры в костюмах своих ролей полукругом разместились на сцене.

Екатерина Алексеевна поднялась на сцену по ступенькам, устроенным посредине, гофмаршал шел впереди нее, за нею следовали Орлов и Потемкин.

Великий князь углубился в беседу с принцессой Вильгельминой; граф Панин разговаривал с ландграфиней и ее двумя дочерями, остальное общество образовало отдельные группы и беседовало шепотом. Разговаривали оживленно, но не затрагивали других тем, кроме данной пьесы или каких-нибудь незначительных пустяков, ни единым словом не касались того, что всех интересовало больше всего; никто не произнес имени Орлова или Потемкина, никто не решался коснуться молниеносной тучи, разрушительный искры которой могли разметаться как в одну, так и в другую стороны.

Зораида, легко скользя между групп, подошла к Николаю и сказала:

– Уведи меня, мне страшно здесь, среди чужих.

Николай подал ей руку и повел через небольшую галерею, мимо караула, в покои государыни.

У дверей комнаты, отведенной для пленной дочери великого визиря, убранной с княжеской роскошью и находившейся вблизи покоев самой императрицы, Николай на минуту задержал молодую девушку.

– Зораида, – попросил он еще раз, – подними свое покрывало; дай мне еще раз посмотреть на тебя, чтобы унести твой образ с собою в сновидение!

Зораида одно мгновение колебалась и боязливо оглянулась вокруг; стража стояла в отдалении, поблизости не было никого. Зораида быстро подняла покрывало; легкий поцелуй скользнул по губам Николая, а затем девушка быстро исчезла.

Паж поспешил через галерею в театральный зал, он витал в золотых облаках юной любви, его губы улыбались и тихо шептали имя, которое он носил в своем сердце, его ноги едва касались земли, он уносился ввысь в упоительных мечтах, которые бывают в жизни каждого человека и все же крайне редко осуществляются в житейской борьбе и разочарованиях.

Государыня подходила поочередно к каждому актеру; для каждого у нее находилось любезное, ласковое слово, и таким любезным вниманием все были обрадованы едва ли не больше, чем вещественными доказательствами ее одобрения, так щедро расточаемыми императрицею при каждом удобном случае.

Больше всего государыня хвалила Аделину Леметр, отметив ее тонкое понимание роли, ее интересную декламацию и миловидность.

– Я надеюсь, дитя мое, – сказала она с сердечной ласковостью, – вы не сожалеете, что покинули свою прекрасную Францию и последовали моему приглашению на холодный север. Все, что я могу сделать для того, чтобы вы чувствовали себя здесь хорошо, я всегда сделаю, и если у вас есть какое-нибудь желание, то мне доставит удовольствие исполнить его Мадам Леметр, стоявшая рядом со своей дочерью, вся просияла, и сделала низкий реверанс. Аделину, казалось, осенила внезапная мысль; вся покраснев и подняв свой выразительный взор на государыню, сна пролепетала:

– У меня есть одно желание, и вы, ваше императорское величество, – единственный человек в мире, который мог бы исполнить это желание.

– Говорите, дитя мое! – сказала Екатерина Алексеевна, нисколько удивленная необычайным волнением молодой девушки, – говорите, и, что в моей власти, я сделаю.

– В таком случае, ваше императорское величество, – воскликнула Аделина, просительно подняв руки, – я позволю себе признаться пред вами, что люблю…

– Это вполне понятно! – улыбаясь, заметила Екатерина Алексеевна, – и я убеждена, что вы пользуетесь взаимностью.

– Да, ваше императорское величество! – продолжала Аделина, – он любит меня, но тем не менее моя любовь несчастна, ах, как несчастна!

– Почему же? – спросила государыня с сострадательным участием, так как глаза Аделины наполнились слезами, и лицо прекрасной девушки передернулось горьким страданьем.

– Он беден, ваше императорское величество, и потому, что он беден, меня принуждают выйти замуж за ненавистного для меня человека, заслуги которого заключаются только в том, что он богат.

– Значить, трагедия в действительной жизни! – сказала Екатерина Алексеевна. – Однако вы все же имели силы так прекрасно играть на сцене комедию? Это заслуживает моего заступничества. Говорите дальше, говорите вполне откровенно!

– О, он беден, ваше императорское величество! – воскликнула Аделина, – и все же он мог бы быть богат и мы могли бы быть счастливы, если бы к нам были справедливы.

– Справедливы? – переспросила императрица, сурово сдвинув брови, – справедливость должна быть для всех в моем государстве! Кто искал ее безуспешно?

– Подпоручик Смоленского полка Василий Мирович, – ответила Аделина. – У него отняли, имущество его предков и, если бы ему возвратили…

– Это – тот дерзкий офицер, ваше императорское величество, который осмелился сегодня во время смотра обеспокоить вас своей навязчивой просьбой и которому вы, ваше императорское величество, милостиво изволили простить этот проступок против военной дисциплины, – вмешался Орлов, поспешно подойдя к разговаривавшим. – Мирович – потомок того бунтовщика, который при Мазепе перешел на сторону шведов и поднял оружие против великого русского царя.

– В таком случае, дитя мое, – строго сказала Екатерина Алексеевна, – ему нечего ожидать от правосудия; он несет на себе последствия тяжкой вины своего предка.

– Но он не причастен к этой вине, ваше императорское величество! – воскликнула Аделина, которой сознание того, что от этой решающей минуты зависят ее будущность и счастье, придало отчаянную отвагу. – Он не повинен в этом преступлении своего деда; он – верный, преданный слуга вашего императорского величества, готовый в каждый момент отдать жизнь за свою великую государыню!

– В таком случае, – ласково заметила Екатерина Алексеевна, – вы употребили неверное выражение, дитя мое; государыня обязана быть справедливой в отношении всех, и тот, за кого вы просите, не лишен также моей справедливости. Но Бог дал государыни также власть миловать, и так как я не могу исполнить вашу просьбу о справедливости, то хочу думать, что вы просите о милости, и постараюсь, если возможно, использовать это прекраснейшее из всех прав, присвоенных властителям. Рассмотрите дело подпоручика Мировича, князь Григорий Григорьевич – прибавила она, обращаясь к Орлову, – а затем доложите мне обо всем, относящемся к этому. Не плачьте, дитя мое, – обратилась она затем к Аделине, – и верьте, что для меня большее счастье быть милостивой к просящим и раскаявшимся, чем быть справедливой к виновным.

– О, ваше императорское величество, – воскликнула Аделина вне себя, – вы так добры и милосердны, как Сам Бог!.. Благословение небесное, наверное, вознаградит вас за ваше великодушие!

Она упала на колена и горячо поцеловала руку государыни.

Екатерина Алексеевна ласково провела рукою по ее голове, милостиво поклонилась и проследовала дальше.

Орлов последовал за нею с мрачным взором; ее приказание он выслушал в ледяном молчании; но Аделина не заметила грозного выражения его лица, в ее сердце звучали лишь слова надежды и милости. Только острый взгляд Потемкина подметил мрачное, недовольное выражение Орлова; он оглянулся на молодую девушку, как бы желая как можно лучше запомнить ее лицо.

Государыня обошла всех артистов, затем отпустила их и приказала подавать ужин.

За нею и ее семьей последовало все остальное общество.

Столовая сообщалась с зимним садом раздвижной стеной с одной стороны, откуда открывался восхитительный вид на фантастически освещенный пальмовый грот. Повсюду стояли небольшие столики, на пять-шесть человек, с самыми редкими деликатесами всех стран и времен года.

Императрица села за маленький столик одна, посредине комнаты; направо от нее, за круглым столом, сидели великий князь со своей невестой, принцессой Вильгельминой, ландграфиня и обе младшие принцессы, граф Панин и молодой граф Разумовский угощали эту августейшую семью. По левую сторону от государыни стоял такой же стол, за которым сидели Дидро, Григорий Григорьевич Орлов, Потемкин и несколько наиболее знатных дам, прочее общество распределилось за другими столиками, поставленными так, что государыня могла всех видеть и никто не сидел спиною к ней.

Когда императрица села за столик, из столовой и прилегающих комнат исчезли все лакеи, а караул отодвинулся к последним входным дверям Эрмитажа, из глубины зимнего сада послышалась музыка, как бы отдаленная, ласкающая, оживляющая, но не нарушающая общего разговора. На столике пред императрицей стояли только серебряная тарелка с несколькими кусочками белого хлеба, маленький графин золотистого хереса, несколько больших графинов с водою и бокал из шлифованного горного хрусталя.

Екатерина Алексеевна наполнила бокал водою, прибавила туда несколько капель вина и чуть-чуть отпила, заедая ломтиком хлеба, в этом состоял весь ее ужин, между тем как для других были в изобилии сервированы различный заманчивый яства Императрица обращалась то к одному, то к другому из гостей, не забывая даже самых отдаленных столиков, для всех у нее находились подходящее замечание или вопрос. Каждое ее слово действовало как искра, зажигающая и оживляющая; завязывался общий разговор, настолько непринужденный и оживленный, насколько то возможно в обществе, центром которого является неограниченная властительница, распоряжающаяся судьбой, имуществом и даже жизнью всех остальных.

Через несколько времени послышался звон колокольчика. По этому знаку все столы бесшумно исчезли в люк, к величайшему удивлению тех, кто имел честь лишь впервые присутствовать на небольших ужинах у государыни. Через несколько минут люки снова открылись и поднялись одинаковые столики, одинаково сервированные богатейшим выбором новых чудес кулинарного искусства и новыми винами и фруктами всех стран. Германии, Франции, Испании, Италии, Греции и Малой Азии. Три раза менялись столы таким способом. Щеки ужинавших разгорались все ярче, глаза сверкали, речь лилась все непринужденнее и остроумнее, поддерживаемая императрицей, а между тем сама она ясным спокойным взором окидывала всех присутствовавших и только от времени до времени подносила к губам хрустальный бокал с едва заметно окрашенной водой.

Непринужденнее и веселее всего велась беседа за столиками вблизи императрицы, где Дидро пускал в ход все свое остроумие и сарказмы. Орлов и Потемкин одинаково принимали живейшее участие в разговоре. Орлов иногда в своем высокомерии высказывал странные парадоксы по адресу Дидро, но последний отражал их резко и остроумно к великой радости тайных врагов и завистников заносчивого фаворита. Потемкин, наоборот, льстил философу таким тонким способом, что тот только похлопывал генерала по плечу и уверял его, что, будучи в Париже, он с полным достоинством займет место на небольших обедах у барона Гольбаха.

Молодой паж, Николай Сергеевич, стоял за стулом государыни и мало участвовал в разговорах, он прислушивался к звукам музыки, доносившейся из-за пальмовых деревьев, и в мечтах уносился далеко, рисуя себе милый дорогой образ.

Императрица встала из-за стола; в тот же момент провалились все столики, отворили паркет и закрыли. Столовая, как по волшебству мгновенно превратилась в обыкновенную приемную.

Екатерина Алексеевна отпустила гостей легким поклоном, ландграфиню и ее дочерей она обняла, а великому князю протянула руку для поцелуя. Прощального приветствия она никому не сказала, ни даже Орлову и Потемкину, однако последний уловил мимолетный, скользнувший по нем взгляд, в котором отразился пламенный луч горячей страсти, вспыхнувший в глубин сердца государыни.

Покои опустели.

Потемкин возвратился в свое новое жилище. Он скоро отпустил камердинера и сидел некоторое время в раздумье, между тем как глубокая тишина и тьма распространились во дворце, еще так недавно шумно сиявшем огнями. Обыкновенно, как только государыня удалялась к себе, кругом наступали темнота и мертвая тишина, чтобы не нарушать покоя повелительницы.

– Трудно, должно быть, покорить эту волю, и заставить женщину забыть, что она – императрица, что распоряжается судьбой, жизнью и смертью своих подданных. А все же это необходимо! – воскликнул Потемкин, вскакивая, – это необходимо! Я не хочу быть рабом, обласканным императрицей. И, если бы я даже пожелал вынести это ради того, чтобы властвовать над другими, я все же не могу унижаться пред женщиной, которую я люблю, люблю до безумия уже много лет; я хочу, чтобы она меня любила так же, как женщина любить более сильного мужчину, или же я удалюсь, буду жить в уединении и пусть погибнет моя жизнь со всеми ее надеждами!.. Сегодня же, сейчас же необходимо сделать первый шаг, который должен убедить ее, что я – не игрушка ее прихоти.

Он вскочил, подбежал к тому месту в стене своей спальни, где открылась дверь и к нему вошел царский паж. Несколько раз ударил он по стене своим сильным кулаком. В одном месте послышался глухой звук. Потемкин схватил с ночного столика кинжал с дамасским клинком и сорвал обои со стены; в стене оказалась деревянная переборка; он вогнал клинок в дерево, нажал его со всех сил и, опуская, наткнулся на засов по ту сторону стены. Потемкин могучим плечом толкнул двери, но все усилия его атлетического тела оказались тщетными. Однако после невероятных усилий дверь, наконец, подалась и с треском открылась: засов выскочил из петель, несколько деревянных шашечек выломалось и с радостным, торжествующим криком Потемкин очутился в проходе, устланном ковром и освещенном слабым светом лампы.

Он быстро пробежал некоторое пространство и снова очутился пред дверью, ясно обозначавшейся с наружной стороны.

Он хотел открыть ее, но встретил препятствие.

Еще раз пустил он в ход свои могучие плечи и на этот раз дверь подалась сразу; слабый засов, закрывавший ее, со звоном упал на землю.

Потемкин вошел в спальню императрицы.

Екатерина Алексеевна сидела в кресле в просторном ночном одеянии; по обыкновению, она отпустила своих камеристок, как только сняла с себя вечерний туалет.

При шуме взламываемой двери она очнулась от своего мечтательного состояния и испуганно и вместе с тем гневно взглянула на Потемкина. Но он был уже близь нее, опустился на колена к ее ногам и стал покрывать поцелуями ее руки и плечи.

– Ты здесь, Григорий Александрович? – сказала государыня, строго сдвинув брови. – Кто звал тебя, кто показал тебе эту дорогу?

– Там, – ответил Потемкин, обнимая ее, – там, в золоченных хоромах, императрица может позвать своего слугу, но здесь Григорий следует порыву своего сердца, неудержимо влекущего его к Екатерине. Ему не нужно открывать путь к возлюбленной, он достаточно силен, чтобы самому пробить себе дорогу, если бы даже моря и скалы отделяли его от цели его сердечного стремления. – Он поднялся и, как ребенка, взял на руки Екатерину Алексеевну, испуганно прижавшуюся к нему. – Так прижал бы я к своему сердцу любимую женщину, – воскликнул он, – даже если бы легионы острых мечей были направлены на меня; она моя и никто не должен стоять между мною и ею; и так, – продолжал он, снова усаживая государыню в кресло и становясь перед нею на колена, – так вознесу я государыню на самодержавный тронь всего мира, на царский трон византийского государства.

Тень неудовольствия еще не успела сойти с лица Екатерины Алексеевны, в глазах сверкала еще оскорбленная гордость, но, когда она взглянула в пылающее лицо Потемкина, когда почувствовала на себе его страстный взгляд и сильную руку, обнимавшую ее все крепче и крепче, ее глаза слегка затуманились под полуопущенными веками; уста раскрылись и… женщина забыла, что она – царица, и с блаженным трепетом склонилась на грудь Потемкина.