Текст книги "Адъютант императрицы"

Глава 12

На юго-восточном склоне Урала берет начало река, которая в настоящее время носит название этого горного хребта, но в старинные времена называлась Яиком.

Яик хотя далеко уступает в величине Волге и Дону, однако в начале своего течения катит светлые зеленые волны по гористой местности почти стремительнее тех двух рек. Вскоре он поворачивает к западу, до горного хребта Общий Сырть, а отсюда, снова меняя направление, течет по прямой лиши через широкие степи и впадает наконец в Каспийское море. На равнине бег реки становится ленивее; здесь по обоим берегам простираются широкие луга и пастбища, удобряемые весенними разливами.

У берега Каспийского моря Яик, разделяясь на многие рукава, образует дельту, которая также заключает в себе тучные пастбища, но вместе с тем и негостеприимные болота. На восточной стороне этой дельты, у главного рукава яицких устьев расположен город Гурьев. Уже во времена императрицы Екатерины Алексеевны он был сильно укреплен и располагал значительным гарнизоном коренных русских войск для поддержки правительственной власти среди казацких племен, живших по берегам Яика.

Город Гурьев окружали заросли камыша, простиравшиеся почти на целые версты и достигавшие густоты и высоты леса. Эта своеобразная растительность почти заслоняла собою бастионы и валы крепости, откуда можно было добраться до свободных пастбищ только по дороге, прикрытой наружными укреплениями.

На конце дельты яицких устьев лежала станица Сарачовская.

Различные казацкие племена южной России представляли первоначально славянские группы народов, которые соединялись вместе для защиты от монгольских набегов. Они никогда не слагали с себя оружия; летом частью кочевали, частью, устраивая набеги на соседние области, занимались грабежом и разбоем, тогда как зимой обыкновенно искали более прочных жилищ по берегам рек или по склонам гор, куда постепенно стали возвращаться ежегодно, обратив свои становища в укрепленные поселки.

Яицкие казаки располагались на зиму по берегам этой реки еще в шестнадцатом столетии, а летним их промыслом был преимущественно разбой на Каспийском море. Во время походов Петра Великого они занимали уже прочное место в отдельных частях русского войска и отличались в нем безумной храбростью, но зато сильно противились всякой правильной организации своей области; они хотели только по свободному выбору нести обязанность службы великому царю, потому что любили войну и соблазнялись лакомой добычей. Особенно несносным бременем считали для себя казаки возложенную на них правительством обязанность защищать границы, так как им приходилось поставлять во всякую русскую армию сильные отряды, которые при военных действиях – против турок, пруссаков или шведов – стягивались на каком-нибудь рубеже государства. Действительно первоначально им было даровано право откупаться за деньги от этой повинности защищать границы, а следовательно и от правильной военной службы; но так как яицкие казаки становились все зажиточнее, благодаря доходам со своих богатых поемных лугов по берегу реки и процветавшему здесь скотоводству, то это право выкупа стало приобретать все большее распространение; наконец применение его так участилось, что правительство лишилось всякой пользы в военном деле от казаков, потому что этот недостаток в солдатах совсем не уравновешивался не особенно значительными выкупными суммами. И вот, когда императрице Екатерине Алексеевне понадобилось во время войны с турками, равно как для занятия Польши и наконец для наблюдения за шведской границей, все больше и больше войск, право выкупа было уничтожено. Казаки были в высшей степени озлоблены этим действительно произвольным ограничением своих старинных привилегий; много раз случалось, что отдельные станицы прогоняли правительственных чиновников и что все назначенные для набора молодые люди убегали в болота и степи, причем правительству становилось хуже прежнего, так как оно не получало теперь ни новобранцев, ни выплачиваемых раньше выкупных денег.

Пришлось поневоле решиться на более строгие меры. В Оренбурге был назначен князь Вяземский и, после того как гарнизоны всех крепостей были значительно усилены регулярными войсками, именно хорошо обученной пехотой и артиллерией, он отнял у некоторых казаков их пастбища, на которых основывалось все их богатство, даже их существование. Он обещал им прощение императрицы, если они тотчас выставят целый полк своих солдат, подлежащих воинской повинности, и не станут противиться на будущее время рекрутским наборам.

В Гурьев прибыл генерал фон Траубенберг, лифляндец родом, для набора рекрут с отдельных станиц, на что казаки согласились, хотя и неохотно, чтобы получить обратно свои пастбища.

В станице Сарачовской, как и по всем местам по течению реки, господствовало при данных обстоятельствах сильное брожение умов. Станица состояла из ряда дворов, довольно далеко отстоявших один от другого; низкие хаты были окружены сеновалами и амбарами для хранения садовых плодов; дальше стояли большие и малые навесы для защиты стад в суровое время года, а сами эти стада паслись кругом на роскошных низменных лугах.

Вечернее солнце отражалось в желтоватых, медленно текущих волнах реки. У самых берегов поднимались громадные заросли камыша, почти такие же высокие и густые, как у Гурьева, укрепленные башни которого выступали вдали из волнующегося зеленого моря.

На луговине, отлого поднимавшейся от этого прибрежного камыша к станице, собрались все мужчины станицы на оживленное совещание, так как генерал Траубенберг возвестил о своем прибыли на следующее утро для рекрутского набора и приказал, чтобы ему были представлены все мужчины, способные носить оружие.

На самом краю станицы возвышалась деревянная церковь, окруженная несколькими продолговатыми, широкими зданиями. В них жило несколько монахов, которые поселились здесь, чтобы принять казаков – жителей Сарачовской – под свой духовный надзор. При исполнении этой обязанности среди строго-набожного населения, относившегося с глубоким почтением к служителям церкви, им жилось, очевидно, хорошо, потому что сады вокруг монастырских зданий были возделаны превосходно; тут было единственное место во всей станице, где высокие деревья давали тень, а между роскошными ягодными грядами зеленели даже виноградные лозы; однако в этот день иноки не прогуливались по чистеньким садовым аллеям, спокойно любуясь ростом своих плодов и упражняя ум в поучительных разговорах для назидания и отрады душ своей паствы. Они также вышли на луг для совещания и там среди могучих казацких фигур можно было видеть монахов в их иноческой одежде: в черной рясе, ниспадавшей до ног, обутых в лапти, и в четырехугольных черных клобуках и скуфейках. Старейший из них, отец Юлиан, был почти семидесятилетней старец; густые белоснежные волосы ниспадали из-под клобука на его плечи, а длинная белая борода, разделенная надвое, покрывала его грудь. Его фигура была высока и худа, сгорблена, но не могла назваться дряхлой; лицо, на котором можно было рассмотреть только сильно выдавшийся нос и глубоко запавшие блестящее темные глаза, обнаруживало энергичную силу воли и холодную, мужественную решительность; в его взорах горел тот непреклонный, ни пред чем не отступающей фанатизм, каким в те времена почтя повсюду отличались монахи православной церкви; он делал иноков значительным фактором общественной жизни, который правительство старалось то подавить, то обратить в свое орудие и с которым, во всяком случае, ему приходилось считаться.

Остальные монахи были моложе и далеко уступали отцу Юлиану по внешности; но и в их глазах блистали одинаковое мужество, одинаковая фанатическая решимость и сила воли; с первого взгляда можно было убедиться, что они не оставили бы своего руководителя ни на каком пути и последовали бы за ним, пренебрегая всеми опасностями.

Молодые станичники осыпали злобной бранью новые порядки; все они единодушно решили не подчиняться им, но или созвать все яицкое казачество к открытому восстанию, или бежать в степь к соседним киргизам, чтобы предложить им союз против правительства. Везде велись буйные, непокорный речи, и тот, кто ожесточеннее нападал на правительство, привлекал к себе всеобщее одобрение.

Наконец на копну сена, которая служила ораторской трибуной, взлез какой-то старик, а остальные станичники сгруппировались вокруг него, частью стоя, частью лежа на траве. С серьезным, спокойным лицом старый казак подал знак рукою и действительно, при виде его, среди собравшихся водворилась некоторая тишина.

– Послушайте Матвея Скребкина, – раздались разные голоса. – Послушайте сотника; он умен и опытен, он всегда умеет посоветовать лучше всех; послушайте Матвея Скребкина!

Сотник был крепкий мужчина, приблизительно в годах отца Юлиана, но обнаруживал во всей своей осанке более юношеской гибкости и военной выправки. Как и на всех остальных, на нем были кафтан синего сукна, широкие шаровары, сапоги до колен и барашковая шапка. На поясе с серебряными бляхами у него висела прекрасной работы сабля, с позолоченной рукояткой, – единственный знак отличия, выделявшей его из общей массы. Загорелое лицо Скребкина отличалось твердыми чертами; было заметно, что житейская борьба и труд не пощадили его; тем не менее в голубых глазах этого человека читалась спокойная, ласковая кротость; однако то была не кротость, основанная на слабости, а скорее твердое сознание полной, но сдержанной в меру силы.

– Выслушайте меня, братцы-атаманы! – сказал Скребкин; – вы взволнованы и разгневаны, а гнев – плохой советчик; конечно вы в праве досадовать, потому что губернатор жестоко посягнул на наши старинные права; но лучше ли будет, если вы окажете открытое сопротивление или бежите в степи? Разве мы достаточно многочисленны или достаточно вооружены, чтобы тягаться с царскими полками да пушками? А если вы бежите, что будет с нами – стариками, женщинами и детьми? У нас отнимут наши пастбища и наши стада! Вы же не найдете доброго приема у киргизов, когда они увидят, что вы пришли просить у них, а не давать им, и наши прекрасные берега обратятся в пустыню или попадут в чужие руки; чужие люди уведут прочь ваших жен, а детей ваших обратят в рабов. Поэтому подумайте хорошенько, прежде чем решаться на безрассудные дела! Вспомните, что ведь от вас требуют только того, чтобы вы носили оружие для обороны великого государства русского, которое так давно защищало нас и наших отцов!.. Ведь военное дело – первое удовольствие казака! Отцы ваши стяжали громкую славу под знаменами царей; неужели же вы не хотите сравняться с ними? Вспомните, что вас призывает к оружию царица, что каждый сын православной церкви обязан следовать этому призыву. Царица от нас далеко и, может быть, лукавые слуги обманули ее, уговорив посягнуть на наши права; тем не менее вы должны повиноваться ее призыву, который требует только того, что для каждого доброго казака должно служить радостью и честью; поэтому советую вам, делайте то, что от вас требуют; служба в русском войске сулит вам почет и богатую добычу; я же, ваш сотник, соберусь тогда и поеду сам к царице; она выслушает меня, и если вы исполните долг повиновения, то она восстановит опять ваши права и исполнит обещания, данные вам ее предками. Вот мой совет. Как люди свободные, вы можете следовать ему, или пренебречь им, но если вы примите его, то это принесет пользу всему нашему казачеству.

Эта речь, произнесенная сильным, ясным и спокойным голосом, произвела глубокое впечатление на собравшихся; хотя большинство из них мрачно потупилось в землю, однако никто не решился возразить сотнику. Наконец раздался голос одного из молодых станичников.

– Матвей Скребкин умеет говорить умно; моя голова не находит ответа на его слова; но мое сердце противится тому, чтобы мы уступили силе; мы – свободные сыны Яика, отцы которых были, правда, союзниками царей, но не рабами их. Что скажет почтенный отец Юлиан? Матвей Скребкин богат земною мудростью и опытом, но отца Юлиана просвещают Бог и святые на небе.

Отец Юлиан выступил вперед, сложив руки, и стал против стога сена; его согбенная фигура выпрямилась, и он заговорил резким, далеко слышным голосом.

– Сотник Матвей Павлович прав, советуя вам уступить силе, так как вы не можете противиться ей; он прав, утверждая, что вы ввергли бы женщин и детей нашей станицы в страшную беду, если бы вздумали бежать, что ваши стада, ваши пастбища, ваше имущество перешли бы тогда в жадные руки чужаков. Но, – продолжал монах, повысив голос, – он неправ, когда говорит вам, что ваш священный долг следовать призыву царицы и носить оружие в рядах ее войск. Кто такая эта Екатерина, именующая себя царицею? Она – чужеземка, выросшая в достойной осуждения ереси. Хотя она исповедует своими устами веру святой православной церкви, хотя некоторое время она лицемерно притворялась, будто хочет защитить и оградить служителей Божьих, но вскоре коварство в ее еретическом сердце снова сделалось ясно всем, кто хочет видеть: она простерла руку к церковному имуществу, не слушая увещания почтенных епископов и самого митрополита. И по какому праву называет она себя царицею, по какому праву носить корону государства? Куда девался Петр Федорович, который хотя также, соблазненный иноземцами, нарушал почтение к святой церкви, но все-таки происходил от крови исконных царей русских? Где же он находился до тех пор, пока рука убийцы не положила конец его жизни? Но есть люди, – продолжал глухим голосом старец, – которые утверждают, будто он жив до сих пор и томится в неведомых тайниках какой-нибудь тюрьмы; а если он умер, если был убит, то разве нет налицо его сына, великого князя Павла Петровича? Разве он не вырос, не сделался большим и сильным для того, чтобы владеть государственным мечом?

Глубокая тишина царила кругом, так что во всем до сих пор таком бурном собрании слышались только шелест тростника да тихий шум речных волн.

Матвей Скребкин покачал головою.

– Разве царица, – сказал он, – не признана всеми властями и сановниками государства? Разве ее сын, вел ими князь, не стоить, как первый ее слуга, на ступенях трона?

– А если бы он не сделал этого? Если бы он не склонился пред силой, не постигла ли бы цесаревича участь его отца? Не реет ли над его головой та же рука, которая погубила несчастного императора? Час мщения и справедливого возмездия еще не пробил, но он наступит; Господь Бог поставит настоящего царя, который ниспровергнет обманщиков и убийц с их высоты и дарует свободу своим подданным. Когда наступит это время, когда минует бедствие, ниспосланное нам Богом за наши грехи, тогда нашему настоящему императору понадобятся люди с мужественным сердцем и крепкой рукою, которая поднимет для него оружие; и быть такими людьми призваны вы преимущественно предо всеми, вы – храбрые сыны воинов, яицких казаков!

Одобрительный шепот послышался вокруг.

– Положим свой живот за царя истинного! – раздались отдельные возгласы.

– Смерть изменникам, еретикам! Смерть чужеземцам, смерть поработителям народа!

– В ваших возгласах мало толка, – сказал отец Юлиан. – Гнев ваших сердец должен перейти в дело. Но, чтобы это могло произойти, вы должны сражаться тем же оружием, которое употребляет против вас Екатерина. Если вы бежите, то отнимете свою помощь у настоящего царя, когда он придет освобождать народ. Нет никакого греха превзойти хитростью хитрецов, изменить изменникам; поэтому подчинитесь силе, дайте зачислить себя в войска еретички; провозгласите между солдатами, которые подобно вам попали на службу по принуждению, радостную, слышанную вами от меня, весть, что настоящий царь придет освободить своих подданных. Когда настанет тот день, в который он кликнет клич, тогда поднимайтесь за него дружною громадой, тогда побейте Екатерину ее же собственным оружием! Вот мой совет, вот мое увещание, как служителя святой церкви, которому вверены ваши души. И, если вы поверите тому, что я вам возвещаю, если исполните то, что я вам сказал, тогда вы угодите Богу, наследуете благословение небес и наконец, возвратитесь сюда, на родину, свободными людьми, какими были ваши предки.

– Ура! ура! – воскликнули станичники, стоявшие кругом. – Отец Юлиан говорит правду; его просветил Господь… Пусть будет так, как он сказал: мы подчинимся силе, которой не можем противиться сегодня; мы станем ждать и верить, мы будем готовы собраться вокруг настоящего царя, когда он поднимется, чтобы возложить отнятую у него корону на свою помазанную главу!

При быстрой смене настроения, которая часто наблюдается у впечатлительных полудиких народов, всем казацким «кругом» овладела ликующая радость. Многим было приятно, что нашелся выход, с помощью которого в данный момент мирно разрешалось натянутое положение и сверх того открывалась надежда в будущем отомстить за ненавистный гнет. Рекрутский набор сам по себе не представлял ничего ужасного для этой воинственной молодежи; ее возмущало только принуждение; однако после слов отца Юлиана она подчинилась принуждению не из трусливой покорности, но ради того, чтобы сохранить себя для великого, святого дела – для свободы счастливого будущего.

Четырехугольные жестяные фляги, бывшие у каждого за поясом, переходили теперь из рук в руки, от уст к устам.

Водка оказала свое действие, общее настроение становилось все веселее, те из станичников, у кого были при себе ружья и пистолеты, зарядили их. Поставили вехи, всегда лежавшие наготове в тростниках для упражнений этого рода, чтобы служить мишенью для стрельбы; пригнали лошадей с пастбищ и принялись носиться на них верхом с тою почти невероятной для постороннего глаза ловкостью, какую эти сыны степей приобретают с отрочества постоянным упражнением. Таким образом, казацкая сходка закончилась молодецкой джигитовкой, лихой забавой здорового, могучего, полудикого народа, словно рекрутский набор, еще недавно им внушавший страх, неожиданно превратился в радостное, счастливое событие.

Хотя Матвей Скребкин все еще сомнительно покачивал головою, однако он не сказал ни слова наперекор отцу Юлиану; да и зачем? Ведь советь почтенного старца способствовала тому, чтобы удержать казаков от необдуманных и пагубных решений, выиграть время и спасти существование, а также и имущество станицы. Остальное умный и предусмотрительный сотник мог до поры до времени предоставить будущему.

Пока казаки совещались на лугу у берега, поросшего камышом, у крылечка одного из казацких домов сидела девушка, усердно занятая работой. Она искусно плела из тонкой пряжи невод для рыбной ловли в Яике.

Ксения Матвеевна, дочь сотника Скребкина, молодая казачка двадцати одного года, отличалась необычайной красотой, стройной фигурой благородного сложения и овалом лица, напоминавшим безупречно правильные черты греческой античной статуи. Ее синие глаза оттенялись длинными, темными ресницами; в их взоре светилась порою задумчиво-грустная поэзия, свойственная обитателям гор и степей, благодаря их постоянному непосредственному общению с природой, язык которой им как будто понятен; но эта мечтательная задумчивость часто сменялась в очах Ксении огневою страстностью, напоминавшей своими вспышками вспыхивающая молнии, когда в летний зной над степью проносятся гроза вдоль по течению Яика.

Красавица Ксения со своими выразительным лицом, тонким, изящным станом и белыми руками смахивала бы на даму из самого знатного общества, переодетую казачкой для костюмированного бала, если бы во всем ее существе не было отпечатка наивной непосредственности и дикой огневой силы. Было видно, что в этих нежных членах текла пламенная кровь, кипение которой не подчинялось никакому принужденно, и нежную девушку можно было сравнить с одним из тех диких степных коней, стройные члены которых как будто вылиты из стали, а ноздри порывисто вдыхают воздух, чуя приближение бури, коней, которые послушно покоряются приветливому слову, но встают на дыбы, когда их хотят принудить к повиновению поводьями и удилами.

Садик пред домом сотника содержался чрезвычайно опрятно, кусты шиповника образовали здесь нечто вроде беседки вокруг сколоченной из березовых сучьев скамьи, на которой сидела Ксения, тогда как пестрые цветы обрамляли гряды овощей.

Тонкие пальцы девушки машинально, размеренным движением, сплетали нитки в узлы рыболовной сети, но ее мысли, казалось, блуждали далеко, потому что ее глаза тоскливо и задумчиво смотрели из-под опущенных ресниц вдоль на луга, по которым извивался Яик, сверкавший там и сям золотистой полосою между камышовыми зарослями.

Казачка напевала про себя красивым, низким голосом одну из песен своего народа, в которых почти всегда выражается тоска по милом, ушедшем на кровавую сечу, или оплакивается павший воин; их мелодия так хватает за душу своими грустными, скорбными звуками, славой) осенний ветер проносится по степи, крутя поблекшие палые листья. Иногда пение замирало в тихом вздохе, который, казалось, летел вдаль вместе с печальными взорами Ксении; тогда она опускала голову, точно под гнетом безнадежного горя, прерывая работу, чтобы утереть слезу, повисшую на реснице.

Она не заметила, как по дороге из Гурьева в Сарачовская приблизился к хутору казак и вошел в сад. То был мужчина немного старше Ксении, стройный и сильный: темная короткая, еще юношески мягкая борода обрамляла его лицо, а курчавые, темные волосы выбивались из-под шапки из овечьей шерсти. Это был красивый, статный юноша; тем не менее, его наружность оказывалась вблизи отталкивающей; темные глаза отличались беспокойным, хитрым взглядом, несмотря на улыбку, почти не сходившую с его губ, как будто он хотел прикрыть ею всякое внутреннее движение мысли и чувства. В его осанке всегда было что-то принужденное, точно он рассчитывал каждый свой жест и наблюдал за ним; этот человек ходил тихо, крадучись, что дало ему возможность подойти вплотную к задумавшейся молодой казачке, прежде чем она услыхала шорох его шагов, когда нежданный гость вышел из-за живой изгороди густо разросшегося шиповника. Ксения вздрогнула в испуге и, по-видимому, была неприятно удивлена, увидав пред собою молодого казака; однако она приветливо ответила на его поклон и сказала:

– Как, ты здесь, Яков Иванович? Разве ты не пошел с прочими, как и мой отец, на лужайку у реки потолковать о том, что нужно сделать против угроз генерала, который приехал третьего дня в Гурьев и хочет отнять у нас наши последние вольности?

– Что мне там делать между дураками? – возразил молодой казак, имя которого было Яков Иванович Чумаков. – О чем им советоваться, когда они не могут противиться силе? Ведь гарнизон Гурьева подкреплен пехотой и канонирами, так что наши казаки будут уничтожены, если попробуют оказать сопротивление; а если они убегут в киргизские степи, то лишатся своего имущества и доведут до страшной беды своих близких!

– А разве ты не боишься, что тебя зачислять на службу в полки, которые должны быть посланы в Польшу или Швецию, далеко от нашей родины? – спросила Ксения.

– Нет, – ответил Чумаков с язвительным смехом, – нет, этого я не боюсь; я знаю, что жребий не падет на меня.

– Знаешь? – подхватила Ксения, – разве ты можешь знать, что скрывается в будущем?

– Когда в зимнюю пору, – ответил Чумаков, – мы едем по занесенной снегом степи и за нами гонятся с воем голодные волки, то мудрость учит, чтобы мы отпрягли одну из лошадей и бросили ее на жертву лютым зверям; пока они терзают несчастное животное, мы успеваем избегнуть опасности на другой лошади. Разве москали не похожи на голодных волков? Ты знаешь, у меня есть прекрасные луга и стада; кроме того я нажил немало денег прибыльной торговлей и бережливостью, что не успели сделать другие; так вот я взял эти деньги, пошел в Гурьев и наполнил золотом и серебром пригоршни старшего вахмистра, который производит набор при генерале. То, чем я пожертвовал, я надеюсь скоро вернуть обратно, так как прочее остается у меня в целости, и теперь я знаю наверно, что меня не потащат со двора, чтобы записать в чужие полки.

– Это умно, – подтвердила Ксения, – и я желаю тебе счастья; не всякий умеет, как ты, наживать и копить, а нажитое употреблять так удачно.

Насмешливая улыбка мелькнула по ее губам.

Чумаков не заметил этого и воскликнул с необыкновенной радостью:

– Не правда ли, ведь у меня не отнимут моих лугов и стад? Я сохраню свои луга и свои стада, а вдобавок и свободу, потому что не был так безрассуден, чтобы проматывать свои деньги, как делали это другие. Я останусь здесь, тогда, как они уйдут отсюда на тяготу и опасности. И вот Ксения, – продолжал молодой казак, устремив пламенные взоры на красивую фигуру девушки, – теперь, когда моя будущность обеспечена от всяких неожиданных случайностей, когда я действительно стал самым богатым и сильным между казаками Сарачовской станицы, я опять являюсь к тебе, чтобы предложить свою руку. Ты должна сделаться хозяйкой моего имущества; раньше ты не могла решиться выслушать слова моей любви, и пожалуй мне следовало бы сердиться на тебя и не думать больше о тебе; но я все-таки пришел сюда, потому что люблю тебя так, как ты не можешь себе представить. Сегодня у тебя нет другого выбора; все остальные, которые могли поднять на тебя взор, не могут больше предложить тебе счастливое будущее. У Ивана Творогова и Осипа Федулова завтра не будет больше ничего; их угонят на чужбину, и кто знает, суждено ли им еще когда-нибудь увидеть берега Яика!

– Что ты толкуешь про Ивана Творогова и Осипа Федулова! – с досадой возразила Ксения. – Тебе хорошо известно, что не из-за них отвергла я твое предложение; я прямо сказала тебе правду, как была обязана сказать доброму казаку; я сказала тебе, что не люблю тебя и потому не протяну тебе своей руки. И ты знаешь также, – прибавила казачка, причем ее глаза подернулись слезою, – что я никогда не полюблю ни тебя, ни кого-либо другого. Ты знаешь, что мое сердце принадлежит Емельяну Пугачеву, которого ты называл своим другом и который обещал мне вернуться назад.

– Однако он не вернулся, – сказал Чумаков с мрачным взором, – хотя прошли уже годы с тех пор, как он приезжал сюда со своим генералом вербовать охотников в армию великого Румянцева, воевавшего с турками; я если он не вернулся, то, значит, пал в бою или позабыл тебя.

– Нет, он меня не забыл, – воскликнула Ксения с блестящими глазами. – Емельян Пугачев не забывает своей любви и своих клятв, и с ним я охотнее разделю его бедность, чем с тобою или кем-нибудь другим несметное богатство. Да мне и не нужно думать о богатстве, потому что у моего отца довольно лугов и стад, а если Емельян умер, – продолжала она дрожащим голосом, – то я знаю, что его последняя мысль была обо мне. Тогда я – его вдова и ни за что на свете не нарушу верности ему.

– Ксения! – воскликнул Чумаков, тогда как его глаза метали искры, а искаженное злобою лицо подергивалось в приливе необузданной страсти, – Ксения, помни свои слова! Помни, что я – человек, способный принудить к любви, когда мне отказывают в ней… помни…

Ксения вскочила; ее глаза метали молнии.

– Принудить? – воскликнула она, – ты хочешь принудить меня?! Подлый трус, скажи еще слово, и я пойду к реке на круг к казакам и расскажу им, что ты купил себе за презренное золото свободу, за которую они хотят сражаться с храбрым мужеством, и очень может быть, что волны Яика умчат тебя в море, прежде чем нагрянут сюда москали, карманы которых ты набил своим золотом. Ступай прочь, избавь меня от твоего ненавистного присутствия, иначе я забуду, что доверие открыло мне твою темную тайну и что доверие никогда нельзя обмануть, даже если презираешь того, кто оказывает его нам!

– Ксения! – вне себя воскликнул Чумаков, тогда как его глаза блеснули дикой злобой и он робко попятился пред грозно выпрямившейся пред ним девушкой, – Ксения, придержи свои слова, иначе…

Он не договорил, потому что лицо Ксении внезапно проняло восторгом; она раскрыла объятия и торжествующий возглас сорвался с ее уст.

Пораженный такой внезапной переменой, Чумаков обернулся и увидел позади себя, у калитки сада, того, о ком сейчас говорил, воображая, что тот находится за сотни верст от их станицы и не может вернуться сюда.

Емельян Пугачев стоял у входа в сад, держа за повод свою маленькую лошадку; его лицо было бледно, большие глаза со странным, задумчивым выражением смотрели на Ксению; от всей его внешности веяло какой-то таинственностью, так что Чумаков почувствовал суеверный страх и перекрестился. Но Ксения бросилась уже к Пугачеву; она охватила его руками, осыпала поцелуями в избытке восторга, и даже маленькая лошадка, стоявшая позади своего господина, понурив голову, была осыпана ласками обрадованной девушки.

– Ты здесь, Емельян, ты здесь! – воскликнула она. – О, теперь все хорошо; если бы ты пал в бою, твой дух явился бы возвестить мне о том и передать твое последнее приветствие. Ты здесь!.. ты здесь!.. – твердила девушка вне себя от радости. – Слушайте, зеленые луга; слушай, шумящий Яик, слушай, лазурное небо там, в высот; он здесь, мой Емеля, здесь, и я – самая счастливая женщина на свет!

Пугачев крепко прижал ее к груди. С глубокой нежностью смотрел он на Ксению, однако его лицо оставалось серьезным и задумчивым. Он как будто искал в ее чертах решения вопроса, волновавшего всю его душу.

Чумаков с минуту стоял, потупившись и крепко стиснув губы, а потом подошел к Пугачеву, подал ему руку и произнес:

– Здравствуй, Емельян Иванович! Слава Богу, что ты вернулся здрав и невредим! Я уже боялся, не постигла ли тебя смерть, и, – продолжал казак, немного запинаясь, – так как мы были с тобою друзьями, то я хотел позаботиться о твоей Ксении; я хотел протянуть ей руку и предложить свою защиту на всю жизнь. Она не могла позабыть тебя, не хотела поверить, что ты не можешь вернуться назад. И вера не обманула ее; теперь мне больше нет надобности заботиться о твоей невесте. Добро пожаловать на родину!

Пугачев крепко пожал его руку; но он не заметил, что эта рука была холодна, как лед.

Одну минуту Ксения смотрела на Чумакова с угрозой и удивлением; но она была слишком счастлива, чтобы нарушить гармонию этого блаженного часа. Не следовало ли ей простить того, чью любовь она отвергла, так как ее возлюбленный был здесь?

– Пойдем, Емельян, пойдем! – сказала молодая казачка, ведя Пугачева к себе в сад. – Ты, наверно, устал, проголодался дорогой и хочешь пить, да и твоя бедная лошадь нуждается в отдыхе и пище. Пойдем, подкрепи свои силы, а потом ты расскажешь мне, как тебе жилось, как Бог тебя миловал и как возвратил ко мне обратно.