Текст книги "Адъютант императрицы"

Глава 15

Смоленский полк, после парада в присутствии императрицы, возвращался обратно в Шлиссельбургскую крепость. Подпоручик Василий Яковлевич Мирович, занявший свое место в роте, совершал путь бледный и мрачный, с опущенными взорами, порою бормоча невнятные слова, которые звучали, как злобные проклятия. Он внезапно вздрагивал, как бы разбуженный от сна, каждый раз, когда ему приходилось отдавать команду; минутами его глаза сверкали дикою угрозою и дрожащая рука заносила обнаженную шпагу, как будто вместо мирной маршировки он вел своих солдат в жаркую битву с неприятелем. Капитан, который на этот раз неоднократно должен был напоминать ему о служебных обязанностях, покачивая головой, с недоумением взглядывал на офицера, обыкновенно очень ревностного к службе.

Шлиссельбургская крепость лежит на маленьком островке среди Невы, в том месте, где она вытекает из Ладожского озера. Волны омывают эту древнюю твердыню, построенную еще в 1324 году князем Юрием Даниловичем; ее стены достигают двух с половиною сажен толщины, их зубцы и башни мрачно вздымаются над водною поверхностью, волны которой в бурную погоду с шумом разбиваются о гранитный фундамент. С одной стороны простирается далекая водная равнина Ладожского озера, по другую сторону тянутся берега могучей реки Невы, поросшие шумящим камышом и развесистыми ивовыми кустами.

Гарнизон переправлялся в крепость на больших паромах, стоявшие тут же небольшие лодочки были предоставлены офицерам, которые от времени до времени пользовались коротким отпуском для отлучек из крепости. Но все эти средства сообщения охранялись сторожевыми постами, и никто не имел права пользоваться ими без особого разрешения коменданта.

Расположенные почти близ самой воды ворота с мрачными сводами вели во внутренность крепости, которая представляла собою мощеный двор, со всех сторон доступный взору. Пред казематами, где помещались казармы, были расположены деревянные столы и скамьи, где солдаты, по окончании службы, могли отдыхать на свежем воздухе, болтая и попивая купленную у маркитанта водку, в то же время не выходя из-под надзора начальства.

Посреди двора находился маленький, недостроенный домик, начатый по приказанию императора Петра III и, по его официальному объяснению, предназначавшийся в жилище заключенному в Шлиссельбурге Иоанну Антоновичу, сыну несчастной регентши Анны Леопольдовны и герцога Антона Ульриха Брауншвейгского; на деле же этот дом предназначался Петром III для своей супруги.

В глубине двора возвышалась меньших размеров, совершенно обособленная цитадель, снабженная отдельными воротами и башнями; ее пушки были направлены над двором и всей остальной крепостью, так что в случае завоевания последней неприятель неминуемо должен был погибнуть под ее развалинами.

Эта цитадель охранялась с особенною бдительностью; пред ее железными воротами помещался усиленный караул, и никто не мог проникнуть вовнутрь крепости, если его не призывали к тому служебные обязанности. Из бойниц глядели жерла пушек, возле которых сторожили канониры с зажженными фитилями. От железных ворот во внутренность крепости вел узкий и темный ход, в конце которого находились помещения государственной тюрьмы, снабженные окнами с крепкими железными решетками. Эти окна лишь на несколько часов в течение дня пропускали лучи солнца, проникавшего сюда поверх стен крепости.

В этой темнице долгое время находился в заключении министр Карла XII, граф Пипер, который и умер здесь в 1715 году; теперь она служила местопребыванием несчастного Иоанна Антоновича.

Жизнь в крепости, вследствие строгой службы и бдительной охраны, отличалась крайним однообразием и скукой; офицеры в порядке старшинства получали отпуск по одному, по двое или трое за раз и отправлялись в Петербург, чтобы в продолжение нескольких дней поразвлечься среди веселой жизни столицы; остальное время они печально и уныло проводили в уединенной крепости, отрезанной от всякого сообщения с людьми. Иногда, пользуясь разрешением коменданта крепости, генерала Бередникова, они развлекались рыбной ловлей и охотою по берегам Ладожского озера и Невы, чтобы добыть к столу дичь и превосходную рыбу. Вечера они проводили в беседе за стаканом вина, в сборных комнатах нижнего этажа, под квартирою коменданта, рассказывали друг другу свои приключения, пережитые ими в дни отлучек, и старались, таким образом, насколько возможно скрасить печальную жизнь гарнизона, который служил тюрьмой почти столько же для них, сколько для государственных преступников.

Подпоручик Мирович до сих пор был не только чрезвычайно исправным офицером, но и добрым и веселым товарищем. Хотя любовь к прекрасной француженке актрисе порою и делала его задумчивым и мечтательным, но все же он никогда не отставал от компании товарищей, среди которых он, несмотря на свою бедность, играл значительную роль и пользовался большим влиянием, благодаря своему твердому, мужественному характеру, многосторонним приобретенным им знаниям, а также приветливому и обходительному обращению.

На другой день после царского парада он, вопреки обыкновению, тотчас же после службы удалился в свою комнату, и собравшиеся товарищи тщетно ожидали его появления.

Жилище Мировича состояло из двух маленьких, низеньких комнат в одной из угловых башен крепости: узки окна, снабженные снаружи железными решетками, открывали вид на далекую водную равнину Ладожского озера и полосу берега, поросшего камышом и низкорослым кустарником. Убранство гостиной состояло из простой деревянной мебели, на столе лежали раскрытыми различные французские книги, которые доказывали, что молодой офицер старался насколько возможно использовать уединение гарнизонной жизни для пополнения своего образования различными отраслями знаний. У окна стояло единственное мягкое кресло, обитое кожей, и на нем сидел, понурившись, Василий Яковлевич Мирович, глядя вдаль, на белые волны озера, которые клубились и пенились, движимые восточным ветром.

Он часто сиживал так у своего окна, но обыкновенно его глаза сияли радостною надеждой и над водною поверхностью пред ним мысленно вставал образ любимой девушки, окруженный очаровательными, заманчивыми картинами счастливого будущего; сегодня же он глядел неподвижно и мрачно, порою сжимая кулаки и произнося имя возлюбленной, причем его лицо не озарялось, как прежде, счастливою улыбкой, а голос звучал глухо и отчаянно.

Он сидел так долгое время, как вдруг дверь внезапно отворилась, и в комнату вошел поручик Павел Захарович Ушаков.

Мирович вздрогнул при шуме отворившейся двери, но, узнав вошедшего товарища, перевел дух и с печальною улыбкой протянул ему руку.

– Ты один, Василий? – произнес Ушаков, придвигая к нему стул и закуривая взятый с полки чубук с турецким табаком. – Ты удаляешься от твоих друзей?.. Что с тобой?

– Ты еще спрашиваешь – возразил Мирович. – Но ведь ты видел, как резко государыня отвергла мою просьбу о милости, – нет, просто о справедливости. Это лишило меня последней надежды… Что мне делать среди друзей, веселье которых не находит отклика в моем сердце?

– Я понимаю, что это тяжело, Василий, – произнес Ушаков, – я вполне сочувствую тебе; но, Боже мой, ведь еще не все потеряно! И если государыня действительно останется неумолимой, то ведь мы же научились переносить лишения; бедность не могла лишить нас хорошего расположения духа, и к тому же нам остается надежда на генеральский султан и фельдмаршальский жезл.

Мирович пожал плечами.

– То было раньше, Павел Захарович, – возразил он; – в то время бедность не тяготила меня, так как я был одинок; но теперь другое дело. Ты ведь знаешь, что я люблю, знаешь, что я только затем и добивался справедливости у государыни, чтобы осуществить мечту моей любви, а теперь все потеряно для меня: мать Аделины отказала мне и запретила видеться с ней, а сама Аделина, – продолжал он, скрежеща зубами, – должна отдать свою руку этому старому негодяю Фирулькину. Конечно, она будет сопротивляться, но ведь ее будут преследовать угрозами? Разве они не приложат всех стараний, чтобы сломить ее сопротивление? И, если даже Аделина останется непреклонной, все же для меня она потеряна!.. Что могу предложить ей я, бедный офицер? Мы не можем жить надеждою на генеральский султан и фельдмаршальский жезл, – прибавил он с горькою усмешкой.

– Будь благоразумен. Василий! – произнес Ушаков, – твоя любовь к француженке не может быть настолько серьезна, чтобы от этого зависела вся твоя жизнь. Я считал ее простым время препровождением, не более. Откажись от нее, ты не должен убивать свои юные силы, мужество и всю свою будущность, стремясь к осуществлению несбыточной фантазии; солдат не должен носить оковы, если хочет достигнуть славы и почестей, и если ты желаешь вознаградить себя за потерю родового имущества, которое государыня отказывается возвратить тебе, то ведь у нас, в России, немало богатых девушек, которые охотно согласятся отдать руку офицеру Смоленского полка.

– Нет, Павел, – возразил Василий Яковлевич, – ты не знаешь, что для меня представляет собою Аделина!.. Я способен любить только раз в жизни и никогда не женюсь ни на ком, кроме Аделины, никогда не обращу взора на другую женщину.

– И все же, – продолжал Ушаков, – я прошу тебя: будь силен, как подобает мужчине, и забудь ее, забудь в кругу своих друзей, и пусть честолюбие заменить тебе неудачную любовь.

– Никогда, никогда! – воскликнул Мирович, – никогда я не забуду Аделины и не откажусь от нее, хотя бы не только императрица и этот высокомерный Орлов, не только этот хитрый плут Фирулькин, но и все силы ада выступили на борьбу со мной!..

– Ты с ума сошел, Василий! – воскликнул Ушаков. – Что ты можешь сделать, чтобы преодолеть такие несокрушимые препятствия?

– Что я сделаю? – воскликнул Мирович, пылающим взором взглянув на друга. – Тот, кто не знает страха, может все преодолеть! Ты также обладаешь храбростью и мужеством, ты так же беден, как и я, и в борьбе с судьбой поставишь на карту не более, как свое жалкое существование, тогда как в случае удачи можешь приобрести все, что составляет красу и прелесть жизни. Да, да, – воскликнул он, схватывая руку Ушакова, – ты – мой друг, мой товарищ по оружию в борьбе за счастье! Один я не в состоянии выполнить то, что зародилось в виде туманного образа на самой глубине моей души и постепенно принимает все более твердые и ясные очертания!

– У тебя есть какой-нибудь определенный, обдуманный план? – испуганно спросил Ушаков. – Я не понимаю…

– И все же ты должен был бы понять это, – ответил Мирович, – понять именно здесь, где зарыт клад, который поможет нам осуществить самые смелые мечты и доставить нам богатство, силу и власть, если мы только сумеем добыть его! Да, ты будешь моим верным помощником; ты первый разделишь со мною славное будущее, которое я вижу пред собою в лучезарном сиянии!

Ушаков испытующе глядел на взволнованное лицо друга и его руки дрожали.

– Что ты задумал? – спросил он, – я все еще не понимаю.

– И все же, – возразил Мирович, – тебе так же, как и мне, вероятно, говорили об этом пенистые волны, так как они ведь охраняют таинственный талисман, который из ничтожества и бедности может вознести нас на вершину счастья. Павел, – продолжал он, – когда мы стояли, выстроившись там, на площади, пред смотром, когда разбились в прах мои последние надежды, – в ту минуту ты воочию видел всю военную мощь Екатерины, весь блеск и пышность двора, окружающего ее Царственную особу! Но подумай, могла ли бы она достигнуть этой власти и великолепия, если бы ей, нынешней русской государыне, не удалось вырвать скипетр из слабых рук своего супруга, если бы ее мужественная отвага не увенчалась успехом? Она давно была бы стерта с лица земли или томилась бы, всеми забытая, где-нибудь в темнице.

– Василий, что ты говоришь! – испуганно произнес Ушаков, задрожав еще сильнее при этих словах.

– Оглянись на прошлое! – продолжал Мирович. – Что сталось бы с Елизаветой Петровной или с Петром Федоровичем, если бы чья-нибудь сильная рука поднялась на защиту несчастного Иоанна Антоновича, колыбель которого была увенчана императорскою короной? Ему были бы ныне подчинены все военный силы обширного Российского государства, царский блеск окружал бы его престол и никто никогда не упоминал бы о существовании Елизаветы, Петра или Екатерины.

– Василий, Василий! – испуганно воскликнул Ушаков, – ради Бога не произноси таких речей! Их не должны слышать даже немые стены, окружающие нас.

– Слова сами по себе ничего не значат, – возразил Мирович, – но из слов рождаются дела, который ведут к счастью, величию и могуществу. Прошлое не умерло. Павел, так как не решились пролить кровь порфироносного юноши; это прошлое заперто здесь, в этих мрачных стенах, среди волн Невы и Ладожского озера, и виновники этого прошлого чувствуют себя в безопасности на блестящей вершине… Но волны знают эту тайну и могут рассказать удивительные вещи тому, кто желает прислушаться к их словам, как это сделал я в уединении своей комнаты. – Он вскочил, протянул руку сквозь решетку окна по направлению к озеру и заговорил глухим голосом: – Если отворить темницу, – так звучит мне голос волн, – если тот, кто заживо погребен здесь уже много-много лет, выйдет из своего заключения и предстанет пред гвардией и пред лицом всего населения Петербурга в образе, столь схожем с великим императором, – что станется тогда со всем великолепием этой чуждой России женщины? Если отпрыск истинного царского рода угрожал соперничеством даже Елизавете и Петру, которые сами принадлежали к этому роду, то насколько опаснее он для нынешней государыни! С каким воодушевлением народ последовал бы его призыву! А одного его появления, одного слова из его уст было бы достаточно, чтобы повергнуть в прах престол, занятый неправомерно». Да, так говорят мне волны… И тот, кто выведет здешнего узника из темницы, кто возвестит России зарю нового царствования, основанного на справедливости, правде и свободе, тот, кто, вняв призыву этих волн, захочет быть орудием Провидения, тот, поверь мне, не будет более нуждаться в милости этой императрицы и этого Орлова. Поверь, что имя такого героя прозвучит громкою славою по всей обновленной России при истинном и справедливом царе! Итак, Павел, – положив руки на плечи своего друга и пристально глядя в его лицо, воскликнул Мирович, – здесь, в этих стенах, таится славное будущее России, которое принадлежит тому, кто вызовет его к жизни! И мы, Павел, мы призваны для этого дела!..

– Ты бредишь, Василий! – промолвил Ушаков, – то, о чем ты говоришь, – государственная измена.

– Государственная измена? – воскликнул Мирович с язвительным смехом, – измена? Ей, в жилах которой нет ни одной капли русской крови?!

– И к тому же, – продолжал Ушаков, испытующе глядя на него – это – безумие, это невозможно!

– Невозможно? – воскликнул Мирович. – Когда Иоанн, который томится в этой тюрьме, еще покоился в своей царственной колыбели, разве тогда, среди мирного течения обыденной жизни, кто-нибудь считал возможным воцарение Елизаветы Петровны? И разве тогда не казалось совершенно невероятным, что во главе России станет Екатерина Вторая? Ничего нет невозможного для людей, умеющих желать!

– Все-таки я не понимаю, каким образом это может произойти, – проговорил Ушаков.

– Это гораздо проще, нежели ты думаешь, – ответил Мирович. – Сейчас я мысленно увидел пред собою весь план, и так ясно, как будто он уже приведен в исполнение. Не знаю, были ли то водяные духи, которые взывали ко мне из глубины волн, или то были мои собственные мысли! Но я знаю только, что это предприятие легче всего выполнить здесь, в этом уединенном месте, куда не смеет ступить нога человека, откуда не проникают вести в остальной мир и которое, тем не менее, находится так близко к центру власти, что нам стоит только протянуть руку, чтобы вырвать корону у пришлой чужеземки и надеть ее на голову законного наследника престола. Нужно только, – раздумчиво продолжал он – привлечь на свою сторону здешних солдат – только самых старших и самых надежных; остальные последуют за ними, и тогда мы овладеем позицией. Никто не узнает об этом, так как вести не доходят до Петербурга, и нам останется только приобрести нескольких сообщников в гвардейских казармах, которые приготовят заговор в войске; после этого мы ночью отвезем туда освобожденного узника, и в несколько минут он будет восстановлен в своих царских правах, а нам достанется высшая власть в государстве.

– Ты бредишь, – сказал Ушаков, – да, ты бредишь!.. И все-таки, – продолжал он, склонив голову, – ты, может быть, и прав, все может произойти так, как ты говоришь, если нам улыбнется счастье; но подумай, Василий! Дорога к успеху проходить так близко к эшафоту!

– Лучше умереть на плахе, чем сгинуть в нищете и ничтожестве, я имею мужество не бояться эшафота… Если ты хочешь последовать за мною, то прямо и смело пойдешь на это дело; если же ты колеблешься, то я пойду один или найду других единомышленников!..

– Хорошо, – произнес Ушаков, – я согласен, Василий. Обдумай этот план, а я последую за тобою… Ты задумал это грандиозное предприятие и ты должен быть его руководителем.

Мирович открыл ящик стола и вынул из него небольшое распятие, искусной чеканной работы, украшенное драгоценными камнями.

– Смотри, Павел, – сказал он, – вот единственное наследие, доставшееся мне от предков; мой прадед носил его на груди, когда был убит в сражении; один верный казак принес эту вещь его сыну, моему деду, и так она перешла ко мне. Положи руку на святой крест, который дорог мне, как реликвия, и поклянись быть мне верным; клянись, что разделишь со мною опасности, никогда не покинешь меня и будешь моим верным союзником до тех пор, пока все не будет окончено к славе или поражению!

Мирович обнял друга, после того как тот произнес требуемую клятву; он был уверен, что товарищ не покинет его и поможет ему в отчаянном предприятии, которое во всякой другой стране должно было показаться безумием, но для которого в России события последних трех царствований служили ободряющим примером.

Молодой человек заставил своего друга поклясться только в соучастии и не упомянул о сохранении тайны, так как его рыцарская натура не допускала и мысли об измене товарища.

Рука Ушакова еще лежала на распятии и он едва успел проговорить последнее слово клятвы, как дверь внезапно отворилась и на пороге показался денщик.

– По приказу его превосходительства, господина коменданта, – обратился солдат к расступившимся в испуге офицерам, – господин подпоручик Мирович назначается сегодня на дежурство в цитадель!

– Это – перст судьбы, – прошептал Мирович, – это – предвестие удачи!

Между тем солдат продолжал:

– Я имею также передать господину поручику Ушакову приказ командира явиться к нему.

– А что такое? – спросил Ушаков.

– Я слышал, – ответил солдат, – что вы будете посланы с донесением в Петербург.

– Ступай! – сказал Ушаков, – и доложи генералу, что я сейчас явлюсь.

– Ну, друг мой, – воскликнул Мирович по уходу солдата, – что ты скажешь на это? Разве волны не предсказали правды? Не есть ли это удивительное мановение судьбы, которая как раз теперь призывает меня на службу в цитадель? Узник должен быть подготовлен для полного успеха дела; внезапное, неожиданное освобождение может вызвать в нем приступ болезни, которой он подвержен и которая помешаете ему показаться народу. А тебя генерал посылает в Петербург. Это – также счастливое совпадение. Поищи там надежного друга, которому ты мог бы довериться, так как нам надо заручиться союзничеством хотя бы одного полка. Ты знаешь Семена Шевардева; он смел и мужествен; поговори с ним! Его обошли ради одного придворного любимца, так воспользуйся случаем и постарайся склонить его на нашу сторону. Если к нам присоединился хотя бы один полк, то мы выиграем дело, в котором мы ставим на карту жизнь, чтобы приобрести власть над государством.

– Будь покоен! – проговорил Ушаков, – я сделаю все возможное, чтобы исполнить твое приказание как обещал.

– Какое счастье, – воскликнул Мирович, – что я как раз сегодня назначен на дежурство в крепость и что комендант посылает тебя в Петербург! Могли пройти еще месяцы, прежде чем представился бы такой благоприятный случай. О, Аделина, Аделина! Темные тучи разверзаются и чудный луч света сияет нам. Но постой! – промолвил он, внезапно вспомнив что-то, – постарайся увидеться с Аделиной; быть может, ее мать наблюдает за ней и не примет офицера моего полка, но ты можешь встретить Аделину по дороге на репетицию. Попытайся, во что бы то ни стало увидеть ее; передай ей мой привет и слово одобрения и заклинай ее остаться верной мне и ждать до той минуты, – прибавил он, протянув руки, – когда я увенчаю ее голову княжеской короной.

– Напиши несколько строк, – проговорил Ушаков, – Аделина почти не знает меня и больше поверить, если я передам записку от тебя.

– Ты прав, совершенно прав! – воскликнул Мирович. – О, какое счастье, что все так складывается!.. Не правда ли, дело увенчается успехом? – Он поспешно написал записку и скрепил ее печатью. – Возьми это, Павел! – сказал он, – и пусть бог любви и добрый гений России охраняют тебя!..

Он обнял Ушакова, который сунул письмо в карман мундира и затем поспешно отправился на зов коменданта.

Мирович поспешно, дрожащими руками надел форменный мундир, так как уже пора было отправляться на службу.

Караул стоял уже выстроившись на дворе; Мирович направился с ним к железным воротам, сменил, согласно предписанию, находившийся там пост и повел свой отряд через мрачные, глухо звучащие своды цитадели, всюду сменяя караулы. Затем он направился в смежную с помещением узника дежурную комнату, которую, согласно строгому служебному предписанию, дежурный офицер мог покидать лишь для обхода расставленной стражи.

Ушаков между тем получил от коменданта бумаги, а также приказ относительно парома для переправы через Неву. Он вышел из ворот крепости, ведя под уздцы свою лошадь; приставленные к переправе солдаты взялись за весла и Ушаков, придерживая беспокоившегося коня, направился на плоскодонном судне по широкому лону волнующейся реки.

Вечер все более спускался, грозовые тучи застлали небо, ветер шумел в прибрежных камышах и ивняке.

– О, если бы он был прав! – тихо шептал про себя Ушаков, опираясь рукою на гриву своего фыркающего коня и смотря на водяные валы, – если бы песни волн о будущем могуществе и власти, которые он слышит, как кажется ему, в самом деле, звучали навстречу ему истиной! То, что он задумал, может удаться, так как уже удавалось многое подобное этому, и будущее будет принадлежать тем, кто приведет это в исполнение. Разве не стоит того, чтобы рискнуть вместе с ним?.. Но ставкой является жизнь, жизнь можно потерять всего лишь один раз, и даже наивысший выигрыш не стоит того, чтобы ставить ее на карту… Нет, нет, я хочу сохранить жизнь и украсить ее богатством, блеском и почестями, не прибегая на своем пути к безумно смелой игре.

Паром ударился о берег. Ушаков вскочил на своего коня и во весь дух поскакал по уединенной дороге на берегу Невы по направлению к Петербургу.