Текст книги "Адъютант императрицы"

С этими словами она снова протянула руку генералу. Салтыков опустился на колена и прижал пылающие губы к руке государыни.

– Все темное исчезло, – горячо проговорил он, – прошлое яркими лучами соединяется с блеском настоящего дня. Но самый ослепительный свет сияет вокруг славного имени обожаемой императрицы Екатерины Алексеевны.

Государыня медленно отстранила свою руку из-под губ Салтыкова и, как бы забывшись, провела ею по его лбу.

– Счастье прошлого было слишком хорошо для того, чтобы долго длиться, – прошептала она, – но также слишком хорошо для того, чтобы его можно было позабыть. Встаньте, Сергей Семенович, и, прежде чем пойдете добывать славу для отечества и государыни, убедитесь, что я исполнила свой долг по отношению сына своего старого друга.

Екатерина Алексеевна позвонила и приказала попросить к ней пажа Николая Сергеевича Салтыкова.

Молодой человек вошел и крайне смутился, увидев незнакомого генерала, ласково протягивавшего к нему руки и заметно дрожавшего от волнения.

– Это – твой отец, Коля, – нежно произнесла императрица, – да, твой отец и мой друг; это – тот человек, за которого я заставляла тебя ежедневно молиться, когда ты был маленьким.

– Мой отец? – не помня себя от радости, воскликнул Николай Сергеевич и бросился в объятия генерала.

Несколько времени отец и сын не отрывались друг от друга, а государыня стояла рядом с ними и ласково улыбалась.

Долго еще просидели Салтыковы в кабинете императрицы. Екатерина Алексеевна сумела повести разговор так, чтобы все больше и больше соединить между собой не встречавшихся так давно отца и сына. Она дружески-сердечно относилась к генералу и с такой материнской нежностью смотрела на пажа, что ее присутствие не только не стесняло Салтыковых, а напротив способствовало их сближению.

– Простите меня, ваше императорское величество, – воскликнул Сергей Степанович, – что я осмеливался сомневаться в вас, в чем теперь каюсь. Вы, ваше императорское величество, подобны Провидению: мы никогда не знаем, что оно нам готовит, мы часто ропщем тогда, когда должны были бы благодарить его. Теперь только я узнал, какое великое счастье иметь сына, такого сына, которому я смело могу вручить честь своего имени и имени наших предков. Никогда при своей кочевой жизни я не мог бы воспитать его так, как это сделали вы, наша всемилостивейшая государыня. Вы, ваше императорское величество, заменили ему настоящую мать.

– Я ему – такая же мать, как была и буду другом его отца! – сказала императрица, ласково проводя рукой по волосам пажа.

Николай Сергеевич преклонил колена и поцеловал руку государыни; его лицо дрожало от внутреннего волнения; казалось, что он хочет что-то сказать, открыть какую-то тайну, покоящуюся в самой глубине души, но Екатерина Алексеевна не дала ему времени на это.

– А теперь, Сергей Семенович, – обратилась она к генералу, – идите и принимайтесь за великое дело. Минуты счастья коротки и мимолетны, но они освещают длинный жизненный путь; надеюсь, что это мгновение ничем не омрачится для вас.

– Яркий блеск этого солнечного луча будет всю жизнь светить мне, – воскликнул генерал Салтыков. – Вы скоро услышите обо мне, ваше императорское величество. Если мне суждено погибнуть, то клянусь вам, что мой последний вздох будет лавровым венком на знамени моей государыни императрицы.

Он обнял сына, еще раз поцеловал руку Екатерины Алексеевны и, с высоко поднятой головой, вышел из кабинета, чтобы немедленно отправиться в Польшу и составить войско, могущее разбить турок.

– Что с тобой? – спросила императрица юного пажа, который с бледным лицом и сжатыми руками смотрел вслед отцу, как бы желая удержать его и высказать то, что тяжелым камнем лежало у него на сердце.

Николай Сергеевич поднял полные слез глаза на Екатерину Алексеевну.

– Я понимаю тебя, дитя мое, – ласково проговорила императрица, – тебе тяжела разлука с отцом после такого короткого свидания. Будь покоен, придет время, твои силы окрепнут и тогда ты рядом с отцом вступишь в бой с жизнью и покроешь новой славой имя своего рода. Теперь иди к своим занятиям, у каждого возраста имеются обязанности, а я буду следить за тем, чтобы развить в тебе те благородный черты характера, которые делают человека сильным и помогают ему достичь успеха в жизни. Дай Бог, чтобы действительность в изобилии наградила тебя тем, в чем я должна была отказать твоему отцу! – тихо прибавила она.

Николай Салтыков вышел из кабинета с поникшей головой.

Императрица села за свой письменный стол. Черты ее лица приняли холодное, серьезное выражение; она внимательно прочитывала полученные бумаги. Все волнения сердца смирились пред железной волей этой женщины, которая в своей нежной руке держала бразды правления обширного государства крепче, чем это могла сделать дикая, гигантская сила Петра Великого.

Глава 18

Григорий Григорьевич Орлов, весь дрожа от гнева, торопливо шел по галерее Зимнего дворца. Не стесняясь присутствием лакеев, он громко бранил императрицу и посылал проклятия по ее адресу. Его брат, Алексей Григорьевич, стараясь успокоить его, не отходил от него и сел рядом с ним в карету.

– Не мог же ты ожидать, Григорий, – сказал он, – что тебя вечно будет любить эта женщина, которой стоит лишь двинуть пальцем, чтобы каждое ее желание исполнилось. Достаточно удивительно, что эта любовь продолжалась так долго! Сознайся, что ты и сам охладел к Екатерине, она потеряла для тебя привлекательность красивой женщины.

– О, да, это верно! – с циническим смехом согласился Григорий Григорьевич, – красоты в ней осталось мало. Она быстро стареет, а между тем требует, чтобы никто не замечал следов времени, оставляемых на ее лице.

– В таком случае оставь ее в покое, – посоветовал Алексей Григорьевич. Какое нам дело до ее женских чувств? Важно, чтобы императрица была в наших руках, а этого мы достигли. Вся армия подчинена тебе, а мне – весь флот. Тот, кто осмелился бы пойти против нас, был бы разбит моментально. Наша сила построена на крепком фундаменте; мы стоим на твердой скале.

Григорий Григорьевич мрачно покачал головой.

– Я, к сожалению, слишком хорошо знаю, как легко разрушить этот фундамент, – возразил он, – достаточно бывает одного плохого камня, чтобы рухнуло все величественное здание. Кроме того я не достиг еще вершины того, что наметил и к чему стремился в течение долгих лет труда и терпения. Ты знаешь, что терпение так же противно моему характеру, как узда для дикой степной лошади, однако я вооружился им. И вдруг, сразу наглый выскочка разрушает то, что создано годами неустанного труда.

– Ты говоришь, что не достиг еще вершины? – с удивлением спросил Алексей Григорьевич. – Чего же ты еще желаешь? Разве не склоняется пред нами все в нашем необъятном государстве? Разве кто-нибудь стоит выше нас у подножья трона? Даже сам наследник престола отодвигается на задний план, когда стоит рядом с нами.

– А кто он такой, этот наследник, так называемый великий князь? – насмешливо воскликнул Григорий Орлов. – Сын своей матери, в жилах которой нет и капли русской крови; сын своего отца – этого тупоумного Петра Федоровича, сбрасывавшего с себя русский народ, как дикая лошадь сбрасывает всадника. Я считаю себя вполне равным Екатерине Алексеевне, отец которой был не выше меня по положению и рад был служить королю прусскому хоть в качестве лакея. Я нахожу для себя недостойным быть слугой принцессы Ангальтской, нахожу унизительным подчиняться капризам женщины, которой сам же способствовал взойти на трон. Светлейшему князю Орлову не место у подножья трона; он имеет право занять высшее, недосягаемое для других положение.

– Ты бредишь, Григорий, ты бредишь, – испуганно проговорил Алексей Григорьевич, – мания величия, ослеплявшая римских императоров, охватила и тебя. Оглянись назад: нам нечего себе втирать очки, мы знаем, какого мы происхождения. Правда, Елизавета Петровна тайно обвенчалась с Разумовским, но ей так и не удалось открыто объявить об этом браке.

– Не забудь, что Елизавета Петровна была дочь Петра Великого! – напомнил Григорий Григорьевич.

– Тем легче ей было возвысить до себя своего мужа и заставить народ открыто признать ее брак, – возразил Алексей Григорьевич. – Что касается Екатерины, то она царствует лишь как мать законного наследника престола. Если бы она решилась на смелый шаг – обвенчаться с тобой, народ не простил бы ей этого. Он мог бы вспомнить, что Нарышкины и Салтыковы по знатности рода близки к Романовым. Притом и Иоанн Антонович еще жив.

– Да, еще жив! – мрачно пробормотал Григорий Григорьевич.

– А что было бы с Павлом Петровичем? – продолжал Алексей Григорьевич, – ведь он – законный отпрыск Петра Великого.

– А что было с Петром Федоровичем? – напомнил Григорий Григорьевич.

– То, что никогда больше не повторится, – с ужасом возразил Алексей Григорьевич, – по крайней мере, до тех пор, пока я живу на свете. В истории не должно быть двух таких страниц; дай Бог, чтобы кровавый след и одной исчез навсегда! – прибавил он дрожащим голосом. – Брось свои безумные мечты, милый брат! Вспомни о тех титанах, которые стремились на небо, а очутились в глубине пропасти.

– Я предпочитаю свалиться в пропасть, чем остановиться на полпути! – ответил Григорий Григорьевич. – Оставь меня, Алексей! Ты знаешь, что если я что-нибудь задумал, то переубедить меня нет возможности. Все препятствия только увеличивают силу моего желания.

– В таком случае действуй один, – заметил Алексей Григорьевич, – я не могу быть с тобой заодно, так как уверен, что твоя затея поведет к гибели.

– И прекрасно! – ответил Григорий Григорьевич, – чем выше подходить к вершине, тем дорога становится теснее. Мне нужна не императрица, а женщина, чтобы воздвигнуть свой трон рядом с нею. Женщину могут подчинить мужчине два состояния: любовь и страх. Так как любовь ко мне у Екатерины исчезла, то подействуем на нее страхом, – закончил он.

Экипаж остановился пред Мраморным дворцом.

– Следовательно, ты идешь туда, куда влечет тебя твоя безумная фантазия, – сказал Алексей Григорьевич, прощаясь с братом, – мне остается лишь молиться всем святым угодникам, чтобы они излечили тебя от мании величия, которая погубит тебя, а может быть, и всех нас.

Григорий Григорьевич молча кивнул головой и поднялся по широкой лестнице в свою квартиру, а Алексей Григорьевич приказал своему кучеру везти его домой.

Когда светлейший князь вошел в свой кабинет, лакей доложил ему, что поручик Смоленского полка Ушаков просит принять его. Орлов приказал позвать поручика и вскоре показался Ушаков, покрытый пылью, так как он быстро ехал верхом на лошади от самого Шлиссельбурга. Лицо молодого человека было бледно и встревожено.

– Что скажешь новенького, Павел Захарович? – спросил Орлов при входе офицера. – Ты так бледен и, кажется, дрожишь! Вот выпей вина, – предложил он, наливая из графина золотистой мадеры, – это подкрепит тебя. Ты, наверно, устал от долгой езды, так как приехал из Шлиссельбурга, не правда ли?

Поручик Ушаков с поклоном принял стакан вина и залпом осушил его.

– Хотя я очень быстро ехал из Шлиссельбурга, ваша светлость, ответил он, но не усталость заставила меня побледнеть. Вы, ваша светлость, приказали мне расспросить хорошенько Василия Мировича и сообщить вам все то, что я узнаю от него. Открылись такие вещи, что я не могу прийти в себя от страха и ужаса.

– Говори скорее! – приказал Орлов, сбросив с себя мундир и ложась на диван, – ты знаешь, что я очень щедр, когда хочу вознаградить верного слугу. Что же задумал этот маленький упрямый подпоручик Мирович, в жилах которого течет казацкая кровь?

– Эта кровь придает ему дьявольскую силу, – заметил Ушаков, – то, что он задумал ужасно, чудовищно!

Довольная улыбка заиграла на губах Орлова.

– Так рассказывай, – проговорил он, выражая лицом скорее удовлетворение достигнутой целью, чем напряженное любопытство.

Ушаков боязливо и застенчиво рассказал свою беседу с Мировичем, слушая его, Орлов несколько раз кивал головою, как будто сообщение Ушакова вполне совпадало с его желаниями и ожиданиями.

– А теперь, – так закончил офицер, – как прикажете, ваша светлость, поступать мне в таком серьезном и роковом вопросе? Осмелюсь просить вашу светлость отправить бедного Мировича, у которого его несчастная любовь и разбитые надежды помутили рассудок, еще сегодня же в какой-нибудь отдаленный гарнизон; тогда будет устранена всякая опасность, и несчастный будет спасен от последствий своих ужасных мечтаний. Отправить его в армию фельдмаршала Румянцева; для него будет лучше пасть в бою с турками, чем попасть на эшафот, благодаря своим преступным планам.

Орлов молча и задумчиво лежал на диван.

– Так ты думаешь, – проговорил он, спустя некоторое время, – что опасность существует действительно? Что этому безумцу действительно удастся вызвать восстание среди шлиссельбургского гарнизона и освободить узника?

– Василий Мирович пользуется огромным влиянием, – ответил Ушаков, – он сострадателен и щедр и не обращает внимание на мелкие проступки солдат; они обожают его и слепо верят ему. Им не известно, кто заключен в каземате крепости; и если Мирович скажет им, что они стерегут потомка Петра Великого, который уже в колыбели был императором, то ему будет не трудно разжечь их и заставить пойти на самое отчаянное предприятие. Он обещает наградить всех блестящим образом, если предприятие удастся, и я считаю этот план выполнимым. И опасность, по моему мнению, будет велика, если Иоанн Антонович будет выпущен на свободу и покажется народу. Поэтому я прошу вас, ваша светлость, как можно скорее удалить Мировича, до сих пор он еще ничего преступного не сделал, за мысли же судить нельзя; для него будет высшей милостью, если воспрепятствовать ему при их осуществлении или хотя бы даже при попытке к этому.

– Нет, – сказал Орлов, – это было бы глупо; в другом месте он может быть опаснее, чем там, где его знают и где за ним наблюдают.

– Ваша светлость, – снова начал Ушаков, – если вы довольны моею службою, то дайте мне приказ об аресте Мировича, чтобы я мог остановить этого несчастного при его первой попытке привести в исполнение задуманный план.

– Нет, нет, – проговорил Орлов, по-видимому, приведший в порядок свои мысли, – нет, нет! Я тобою доволен, Павел Захарович, но столь важное дело я не могу поручить твоему усмотрению.

– Как будет угодно вам, ваша светлость! – произнес Ушаков, несколько уколотый отказом фельдцейхмейстера. – Но как должен я поступать? Осмелюсь просить вас, ваша светлость, дать мне определенные приказания и точные инструкции.

– Верно, верно, Павел Захарович, слушай же, – проговорил Орлов. – Пока тебе ничего не надо делать, наблюдай лишь за каждым шагом Мировича; постарайся снискать его доверие, чтобы он делился с тобою каждою своею мыслью.

– А я, в свою очередь, буду стремиться отговорить его от своего плана, – воскликнул Ушаков, – и доказывать ему всю несбыточность его мечтаний.

– Постой, Павел Захарович, это было бы неразумно, так как в таком случае он не стал бы больше доверять тебе. Наоборот, тебе следует соглашаться с ним, предоставить себя в его полное распоряжение – понимаешь? Он должен считать тебя своим единомышленником, своим товарищем, чтобы сообщать тебе все, что он собирается делать, ты будешь повиноваться и слепо исполнять все его поручения.

– О, ваша светлость, вы знаете, насколько я всегда готов служить вам и нашей всемилостивейшей государыне, но мне тяжело будет повиноваться Мировичу и его преступным замыслам, к тому же он всегда был моим другом и никогда ничего дурного не причинил мне. И потом, – прибавил офицер, бледнея, – если я на самом деле стану исполнять его поручения, не окажусь ли я его соучастником и не попаду ли тогда на эшафот?

– Как можешь попасть ты на эшафот, – возразил Орлов, – раз ты исполняешь мои поручения?

– А если вы, ваша светлость, забудете обе мне?

– Ты глуп, Павел Захарович, – проговорил Орлов, с насмешливой улыбкой взглядывая на возбужденное лицо Ушакова. – Да, ты глуп, потому что тебе приходят подобные мысли. Если бы я не хотел защищать тебя, то что мешает мне сейчас арестовать тебя, как соучастника Мировича, который, по твоему собственному признанию, разговаривал с тобою о своих преступных намерениях? Неужели ты думаешь, что кто-нибудь потребует отчета от Григория Орлова, если он отчислит поручика Ушакова от Смоленского полка и пошлет в Сибирь?

Ушаков содрогнулся; он всем существом понял ужасающую истину слов всемогущего Орлова и покорно склонил голову.

– Теперь ты видишь, – продолжал Орлов, – что тебе нужно буквально исполнять мои приказания, так как только я могу защитить тебя и вознести к почестям и богатству.

– Я буду исполнять все, что прикажете вы, ваша светлость, – глухим и дрожащим голосом проговорил Ушаков.

– Ты же, в свою очередь, будешь сообщать мне все, что замышляет Мирович. Понимаешь? Все!.. Ни одна мелочь не должна ускользнуть от меня. Я озабочусь, чтобы ты регулярно доставлял сюда рапорты коменданта шлиссельбургской крепости.

– Я забыл доложить вам, ваша светлость, – сказал Ушаков, – что Мирович помышляет приобрести здесь, в столице, в гвардейских казармах товарищей, чтобы, когда освобождение царственного узника совершится, немедленно же провозгласить его среди здешних солдат императором.

– Ей-Богу, этот маленький Мирович не так глуп, – воскликнул Орлов. – И есть у него надежда найти здесь поддержку?

– Он дал мне поручение, – проговорил Ушаков, – потолковать в этом направлении с поручиком артиллерии Семеном Шевардевым.

– Сделай это, сделай! – воскликнул Орлов, – и скажи мне затем, чего ты достиг!

– Кроме того Мирович дал мне еще письмо к актрисе Аделине Леметр, но оно чисто любовного содержания и не имеет никакого отношения к его замыслу.

– Как плохо знаешь ты свет! – возразил Орлов. – Дай сюда записку, мы посмотрим, о чем идет там речь; нити всех политических заговоров всегда находятся в руках женщин.

Ушаков передал графу письмо. Орлов при своей пылкой, дикой натур вскрыл его без особых предосторожностей и медленно прочел.

– Он говорит о блестящей будущности и заклинает Аделину оставаться верной ему. Ты отдашь это письмо артисточке. Заставь ее написать ответ, но принеси его мне. Ты выкажешь готовность доставлять их корреспонденцию, но ни одно ее письмо не должно быть передано Мировичу; понимаешь?

– Точно так, ваша светлость! – ответил Ушаков.

Орлов снова запечатал письмо и затем отпустил Ушакова, подтвердив еще раз, что он должен выказать в этом деле всю свою ловкость.

– Все идет великолепно, – воскликнул он, когда офицер вышел из комнаты. – Этот Мирович – драгоценная находка и счастье еще не оставило меня. Екатерина содрогнется пред опасностью, которая появится столь близко от нее и которая могла бы угрожать ее престолу, если бы ее не спасла бдительность Григория Орлова; вместе с тем вскоре на далекой степной окраине вспыхнет бунт; с двух сторон поднимется на нее кровь Романовых, которую она лишила престола, и только один Григорий Орлов окажется в состоянии, благодаря своей отваге и сильной руке, защитить ее трон. Тогда Екатерина почувствует, поймет, что я необходим ей, чтобы ей остаться на троне!

Ушаков отправился к Аделине Леметр. Он застал красавицу в слезах, так как, несмотря на надежду, поданную императрицей, ей пришлось выслушать не мало упреков от матери за самостоятельные действия. Старуха опасалась придворных интриг, а миллионы Фирулькина манили ее больше, чем все надежды, которые подавала императрица ее дочери. Тем не менее, она не осмелилась не принять Ушакова, который передал дамам поклон от своего приятеля.

Ушаков, воспользовавшись минутной отлучкой старухи из комнаты, передал Аделине письмо Мировича и просил ее приготовить ответ, который он придет взять при ее возвращении с репетиции.

Слезы молодой актрисы быстро высохли и ей пришлось сдерживать себя, чтобы не выказывать радости при матери.

Вскоре Ушаков распростился и под впечатлением дружелюбного приема отправился в артиллерийские казармы, где имел продолжительную беседу с поручиком Семеном Шевардевым, молодым офицером из старомосковской партии, которая с глухой ненавистью сносила царствование чужеземки-императрицы.

Уже первые намеки о задуманном плане Мировича были приняты с воодушевлением Шевардевым; он заявил, что может рассчитывать среди своих солдат на достаточное число приверженцев, которые увлекут за собой остальных; если же артиллерия признает Иоанна Антоновича императором, то никто не будет в состоянии оказать сопротивление, так как пред жерлами пушек отступят даже преданные императрице полки.

Печально и мрачно слушал Ушаков планы и надежды Шевардева. То была новая жертва, готовая погибнуть, благодаря его предательству. Он сам ужаснулся себе. Как ни хладнокровно преследовал он до сих пор заманчивую цель своего честолюбия, все же еще ни раза в жизни он не ставил на карту судьбы своих друзей. Но делать было нечего, он выдал себя Орлову и ему пришлось бы погибнуть, если бы он вздумал оказать сопротивление всемогущему царедворцу. Поэтому он заглушил голос собственной совести и все более укреплялся в циническом мировоззрении, что жизнь есть борьба всех против всех за власть и наслаждение, что с каждой ступени, на которую хочешь подняться, сперва, нужно свергнуть других и что завоеванное место приходится защищать от сотни других, столь же беспощадных конкурентов.

Он покинул Шевардева, узнав от него имена других артиллерийских офицеров, которых тот считал за наиболее готовых оказать поддержку Мировичу. Затем, видя, что наступает время окончания репетиции в императорском театре, он отправился на площадь Зимнего дворца встречать Аделину Леметр.

Пока он медленно прохаживался по площади, не сводя в то же время взора с бокового выхода, ведшего в театральный зал, он, несмотря на довольно оживленное движение на улице, заметил обращавшую на себя внимание фигуру пожилого человека одетого с излишней элегантностью и прохаживавшегося взад и вперед также невдалеке от театрального подъезда Занятый своими мыслями, Ушаков и не обратил бы внимания на этого господина, если бы тот не бросал на него угрожающих взглядов, которые становились все ядовитее, так как пути обоих прогуливавшихся часто перекрещивались.

Наконец дверь, за которою оба наблюдали, открылась. Актеры и актрисы, смеясь и болтая, вышли на улицу.

Ушаков, увидев Аделину, поспешил к ней, без стеснения пробивая себе путь.

Молодая девушка с краской в лице поклонилась ему, протянула руку, и он в тот же момент почувствовал, что ему в руку сунули сложенное письмо, которое он незаметно спрятал в карман. В то время как он обменивался с Аделиной ничего не значащими словами, к ней приблизилась обратившая на себя внимание Ушакова фигура и тотчас же подъехала элегантная коляска, запряженная тремя великолепными лошадьми.

– Разрешите мне, – проговорил старик, повертываясь спиной к Ушакову, – довезти вас, мадемуазель, под моей защитой мне кажется, вам неудобно идти домой одной, так как всегда найдутся люди, которые осмеливаются быть навязчивыми по отношению к даме, идущей по улице без охраны мужчины.

Ушаков взглянул на старика скорей удивленно, чем гневно. Но, прежде чем он успел обратиться с вопросом к девушке, та, бросая гневные взгляды на старика, заговорила сама.

– Благодарю вас, господин Фирулькин, я часто хожу одна домой и ни разу не имела случая жаловаться на навязчивость посторонних; сегодня же я вполне спокойна, так как нахожусь под защитою этого господина, которого считаю достойнее многих других.

Она подала руку Ушакову и пошла прочь, не удостоив больше ни одним словом разъяренного Фирулькина.

Актеры, находившиеся вблизи и видевшие все происшедшее, рассмеялись; одна же из молоденьких актрис подошла к старику и проговорила:

– Видите, господин Фирулькин, как мало ценит Аделина оказываемое ей вами предпочтение!.. За этот афронт вы лучше всего отомстите ей, если предложите место в вашей коляске кому-нибудь из нас.

Взгляд и улыбка молодой дамы говорили определенно, что она с готовностью заиметь место в коляске и в сердце Фирулькина. Но старик не обратил на нее внимания и, тяжело дыша от ярости, бросился в свою коляску и приказал кучеру ехать во дворец князя Орлова.

Тройка быстро помчалась по улице, сопровождаемая смехом и шутками актеров.

Фирулькин был хорошо известен в Мраморном дворце и потому немедленно был принять князем.

Орлов лежал вытянувшись на диване и, когда старик вошел, высокомерно обратился к нему:

– Тебе что надо, Петр Севастьянович? Если ты что-нибудь принес, то показывай! Только берегись, если это будет что-нибудь обыкновенное!

– О, ваша светлость, – воскликнул Фирулькин дрожащим голосом, – я пришел просить защиты от одного бесстыдника, осмелившегося оскорбить и осмеять вашего всепреданнейшего слугу! Случилось нечто неслыханное!

– Ты жалуешься? – воскликнул Орлов, – это скучно! Если бы я знал это, то приказал бы не пускать тебя.

– О, ваша светлость!.. – возразил Фирулькин, – дерзость, на которую я приношу жалобу, направлена не против меня, а против вас. Не вы ли, ваша светлость, обещали мне, что актриса Аделина Леметр должна быть моею, несмотря на притязания этого бесстыдного Василия Мировича?

– Ну, так что же? – спросил Орлов.

– Так вот, ваша светлость, – продолжал Фирулькин, все более приходя в ярость, – когда ее хотел отвезти из театра Аделину, она на моих глазах разговаривала с офицером, одетым в ту же самую форму, как и Мирович; она оставила меня, а сама ушла с ним под руку. Это, ваша светлость, – беспримерное бесстыдство. Ее мать отказала Мировичу от дома и вот теперь Аделина сносится с ним через посредство его товарища, а может быть, находится в легкомысленной связи с обоими сразу.

– Разве я тебе не говорил, Петр Севастьянович, что смешно, когда такой старый дурак, как ты, увлекается молоденькой актрисой? – заметил, зевая, Орлов. – Она настроит тебе такие рога, каких ты никаким искусным париком не прикроешь.

– Но вы, ваша светлость, обещали мне свою защиту, – воскликнул вне себя Фирулькин, – а я знаю, что вы всегда держите свое слово. Это предательство – обманывать человека, которому князь Орлов обещал свою защиту!

Слова старика звучали почти угрозою. Его бескровные губы дрожали, а маленькие глаза сверкали гневом.

Орлов медленно вытянулся и оперся на локти.

– Послушай, Петр Севастьянович, – сказал он, – ты дерзаешь принимать со мной в разговоре странный тон. Что бы ты сказал, если бы я позвал моих холопов и велел им легонько постегать тебя?

– Ваша светлость, ваша светлость! – трепеща, воскликнул Фирулькин, – заслуживаю ли я наказания, если верю вашему слову, если я напоминаю вам о нем?

– Моего слова для такого негодяя, как ты, должно быть довольно, – проговорил Орлов, снова опуская голову в подушки, – и тот, кто напоминает мне о моем обещании, значит, настолько нахален, что сомневается в нем. А теперь убирайся вон или, ей Богу, я доставлю своим холопам особое удовольствие запечатлеть на оборотной стороне твоей смешной фигуры правила благоприличия!

Фирулькин поджал губы и повернулся к двери.

Несмотря на всю свою ярость, он не осмелился произнести ни одного слова, зная, что Орлов при малейшей его попытке к дальнейшему противоречию приведет свою угрозу в исполнение.

Когда он находился уже у двери, Орлов позвал его обратно.

– О, – воскликнул осчастливленный Фирулькин, – вам, ваша светлость, угодно было только пошутить и вы хотите внять моей просьбе и наказать дерзкого?

– Послушай, Петр Севастьянович, – сказал Орлов, не обращая внимания на слова Фирулькина, – ты раньше заслужил мое расположение и потому я даю тебе возможность заслужить свое прощение. Императрица несколько дней тому назад получила из Украины тройку лошадей, ты можешь осмотреть их в придворной конюшне; эти кони замечательной красоты, а быстротой они превосходят лучших моих рысаков. Я не хочу, чтобы кто-нибудь в Петербурге, будь даже это сама императрица, имел лучших лошадей, чем я. Ты мне достанешь таких же коней, – понимаешь? – по крайней мере, таких же. У тебя есть агенты повсюду, обыщи всю Украину и. когда найдешь, что мне нужно, приди ко мне.

– И вы, ваша светлость, накажете дерзкого офицера? – спросил Фирулькин.

– Об этом мы поговорим, когда я сделаю пробную поездку на твоих лошадях, – ответил Орлов. – А теперь убирайся! Тебе известно, как можешь ты вновь добиться моего расположения.

Фирулькин хотел что-то сказать, но громовое «вон!» заставило его исчезнуть в мгновение ока из комнаты.

Сходя с лестницы, на нижних ступенях он встретил поручика Ушакова.

Старик как вкопанный остановился на месте, увидев офицера, на которого он только что тщетно жаловался и который теперь вполне спокойно и уверенно поднимался по лестнице, как будто был дома во дворце всемогущего Орлова.

– Вы можете быть спокойны, господин Фирулькин, – насмешливо сказал Ушаков, – мадемуазель Аделина дошла благополучно домой и никто не осмелился оскорбить ее своею навязчивостью.

Он дружелюбно кивнул и исчез в коридоре дворца.

Фирулькин, не произнося ни слова, поглядел ему вслед, затем неверным шагом спустился с последних ступеней. Его губы дрожали, но он боялся высказать словами чувства, кипевшие в его груди, и, только усевшись в коляску, сжал кулаки и, бросив гневный взгляд на дворец, простонал:

– Я обманут, низко обмануть!.. О, мои бриллианты, мои лошади! Где же справедливость на земле?

Как подкошенный он откинулся на своем сидении, в то время как тройка стрелой мчала его к дому.