Текст книги "Адъютант императрицы"

Пугачев, при первых же словах князя, встрепенулся, его глаза заблестели и тяжелое дыхание вырвалось из его открытого рта. Свои закованные руки он поднял, как бы желая схватить и удержать нечто призрачное.

– Вот! – воскликнул он, – этот голос я узнаю; слишком глубоко проникли в мою душу его звуки, чтобы я мог ошибиться! Это – голос дьявола, который в виде монаха искушал меня и толкнул меня в пропасть, на дне которой нахожусь я теперь, разбитый. Да, да, это – он! – в ужасе крикнул он, глядя на Орлова, – да, это – он, в каком бы виде он теперь ни являлся, он – царь ада, злой дух лжи… Берегитесь его, берегитесь! Милосердный Боже! Пошли Своих святых защитить меня от него. Он погубил мою жизнь на земле, спаси теперь мою душу!

Он упал со своей скамейки на колени и широко открытыми глазами в ужасе смотрел на Орлова, скованными руками делая крестное знамение.

Разъяренный Орлов вскочил и, обращаясь к прокурору и стуча кулаком по столу, крикнул:

– Это – плоды ваших бесстыдных вопросов! Если вы, ничтожный писец, осмеливаетесь привлекать к своему наглому допросу первого государственного сановника, то не удивительно, что мятежник в своих безумных фантазиях не менее дерзок и отважен. Что ему терять? Вы же ответите мне за свою дерзость! Или, быть можете, все это – комедия? – крикнул он, задыхаясь от ярости. – Кончайте живее свой допрос. Дело все ясно!.. Бунтовщик сознался в своем преступлении. Уведите его теперь отсюда! Помните, если вы скажете еще одно слово, вы узнаете, что значит противиться Григорию Орлову.

Прокурор серьезно струсил и, зная могущество всесильного Орлова, поспешил к дверям, чтобы исполнись его приказание.

Солдаты вошли, окружили Пугачева, который все еще стоял на коленях и в ужасе глядел на Орлова. Его подняли. Он позволил себя увести, но, уходя из комнаты допроса, странно поглядывал назад и цеплялся за солдат своего конвоя, как бы ища у них защиты от человека, голос которого так сильно поразил его.

По уходу самозванца Орлов снова обратился к прокурору и, потребовав от него протокол допроса, прочитал его и, оставив в нем лишь признание Пугачева в святотатственном принятии на себя имени императора Петра Федоровича, приказал немедленно же составить новый акт допроса, а черновик его тут же уничтожил.

Все было исполнено согласно его приказанию. Граф Чернышев и комендант отбыли из Москвы на следующий день, Орлов же несколько задержался и лишь через два дня после них отправился в Петербург, чтобы донести государыне о результатах своего следствия…

Однако еще ранее его прибытия Потемкин получил от своего доверенного подробный доклад обо всем происшедшем в Москве. Отпустив своего посланца с большой наградой, он торжествующе воскликнул:

– Ну, князь Григорий Григорьевич, теперь ты в моих руках! Конец твоей власти и всемогуществу!

Он тотчас же поспешил к императрице и, подробно сообщив ей о сцене допроса, прибавил:

– Вы видите, ваше императорское величество, какие слуги стоят у ступеней вашего престола! Заверяю вас своим словом, все было так, как я передал вам. Благоволите в подтверждение этого расспросить графа Чернышева и вытребовать у коменданта приказ князя Орлова, и вы убедитесь, какую пропасть рыли у ваших ног ваши былые друзья.

– Спасибо тебе, Григорий Александрович. Я не знаю, как благодарить Господа за то, что Он удержал меня от дарования Григорий тех полномочий, которых он просил у меня! Да, как ни темна ночь, но все же ясный свет солнца победоносно рассеивает ее тьму… Еще раз спасибо тебе! Пошли к графу Чернышеву мое повеление незамедлительно явиться ко мне по приезду из Москвы, и потребуй от коменданта письменный приказ, по которому он выпустил тогда этого несчастного безумца.

Воля государыни была исполнена; она долго совещалась с графом Чернышевым. Он не скрыл от нее ничего и таким образом все сведения Потемкина вполне оправдались.

Орлов, вернувшись в Петербург, на следующее же утро, в обычные приемные часы государыни явился в Зимний дворец.

Екатерина Алексеевна приняла его в присутствии Потемкина и графа Чернышева.

Князь Григорий Григорьевич спокойно приступил к своему докладу.

– Ваше императорское величество! – заявил он, – дерзновенный бунтовщик сознался во всех своих провинностях, и ждет вашего приговора себе. Вот здесь, в этом документе, записано его предерзостное признание. Он верил в то, что он – истинный император Петр Федорович, и называет себя вашим супругом.

С этими словами он подал государыне протокол допроса. Екатерина Алексеевна приняла от него бумагу, и, не взглянув на нее, промолвила:

– Но как же он дошел до этой мысли? Свободно ли, без принуждения он высказал свое признание?

Орлов молчал. Его взгляд упал на испытующе глядевшего на него Потемкина, гнев вспыхнул в его глазах под пристальным взглядом соперника, но государыня, не выждав его ответа, обратилась к Чернышеву:

– Что скажете вы, граф, на это?

– Ваше императорское величество! Совершенно верно, этот Емельян Пугачев признал себя виновным, но вполне определенно заявил, что верил в свое дело, так как ему не раз говорил кто-то, что он чрезвычайно похож на покойного вашего супруга и что какая-то сила толкала его на то дерзкое дело, на которое он пошел.

Императрица живо воскликнула:

– Да, да, теперь я вижу, что я составила себе правильное мнение об этом несчастном, который так ужасно нарушил мир и тишину в государстве. Мое предположение оправдалось: только безумие расстроенного ума может толкнуть на такие неслыханные преступления. Бедный, он больше заслуживает сострадания, чем ненависти и отвращения. Какое-нибудь болезненное видение смутило его душу. И я счастлива, что только умопомешательство может привести сына святой Руси к государственной измене, к такому кощунству как оно привело к тому Емельку Пугачева.

Орлов вначале уставил свой взор на императрицу, как бы не понимая ее слов; наконец, он как будто понял смысл ее речи и язвительная, надменная усмешка появилась на его устах.

Чернышев смотрел молча вниз, а Потемкин равнодушно стоял за креслом императрицы.

– Для меня все ясно, – строгим и повелительным голосом поспешно добавила Екатерина Алексеевна, – и в дальнейшем разъяснении я больше не нуждаюсь. Я убедилась, что несчастный мятежник – сумасшедший, и вы все, слышавшие его, будете этому свидетелями, чтобы весь народ знал, что ни один русский в здравом рассудке не способен на такое злодеяние. Это дело пусть будет кончено; нет нужды больше искать соучастников. Нужно решить участь Пугачева, но я не могу спасти его от смерти. Правосудие требует возмездия и для него самого была бы тягостью дальнейшая жизнь.

Жестом, полным гордого величия, она простилась и скрылась в соседнюю комнату, сопровождаемая Потемкиным.

Едва только удалилась императрица, Орлов, ни с кем не прощаясь, быстро и стремительно вышел, за ним последовал граф Чернышев. Но уже через час последний был снова вызван во дворец.

Долго сидела императрица, запершись с военным министром и Потемкиным. Лишь только граф Чернышев, серьезный и взволнованный, покинул кабинет ее величества, он тотчас же поехал в конногвардейские казармы, а оттуда немедленно выехали ординарцы и быстрой рысью направились в казармы различных гвардейских полков; час спустя, к величайшему удивлению и страху двора, была удвоена стража при Зимнем дворце и во двор въехал батальон гренадер с заряженными ружьями при штыках.

Но первый страх, вызванный этими необычными мерами, скоро исчез, когда, несмотря на усиление стражи, все во дворце шло обычным порядком и гоффурьеры раздали многочисленные, как всегда, приглашения на вечернее собрание у ее императорского величества. Меры предосторожности приписали только тому обстоятельству, что во всем городе царило, конечно, радостное, но все же приподнятое щедро раздаваемой водкой возбуждение. Так как в продолжение последних дней для поддержания порядка по городу ездили усиленные патрули, то осталось не замеченным, что с наступлением сумерек из конногвардейских казарм выступили два эскадрона и шагом направились к городской заставе по людным улицам. Граф Чернышев лично вел этот отряд, но он был закутан в широкий плащ, скрывавший его мундир, и благодаря темноте его никто не узнал.

Лишь только гренадеры выехали за заставу, был отдан приказ ехать рысью; и, когда в ярко освещенных и благоухающих цветами залах Эрмитажа собрались приглашенные гости, гренадеры ехали уже по столбовой дороге сомкнутыми рядами и среди ночи раздавался звон их оружия.

Глава 39

От императрицы Григорий Григорьевич Орлов немедленно отправился в свой загородный дворец в Гатчине; кучеру он велел ехать как можно скорее, и его лихие кони, добытые для него Фирулькиным, с невероятною быстротой домчали его до места.

Когда он на взмыленных конях через решетчатые ворота въехал во двор, весь дворец был уже ярко освещен; Орлов позвал вечером к себе нескольких гвардейских офицеров поужинать, как делал это почти ежедневно; он устраивал эти ужины, с одной стороны, для того, чтобы в веселой компании забыться от всех треволнении, с другой – чтобы привлечь на свою сторону офицеров гвардейских полков, так как испытал и прекрасно знал, какую силу могло дать в его руки в нужную минуту благожелательное настроение столичных войск.

Его гнев, вызванный встречей с Потемкиным на доклад у государыни, еще не утих, наоборот, быстрая езда еще более разгорячила его. Вся кровь кипела в нём.

Он приказал немедленно доложить ему, когда продут приглашенные им гости, а сам остался один в комнате, то неистово бегая из конца в конец и с бешенством разбивая или попадавшуюся ему на пути вазу, или дорогое зеркало, то в изнеможении опускаясь на диван, не переставая в то же время бормотать какие-то бессвязные слова и в страшных проклятиях давая выход своему гневу.

Казалось, он долго не мог привести в ясность свои мысли. Наконец успокоившись немного и лишь тяжело дыша, он прилег ненадолго на диван, но вскоре вскочил с него и воскликнул:

– Да, так должно быть, это удастся, этот удар должен поразить, если только умно подготовить его! И я буду умен, я буду осторожен, предусмотрителен, пока месть не будет в моих руках. Да, – продолжал он, – я уверен в успех; через офицеров, преданных мне, я посеял уже во всех полках недовольство и ненависть к этому проклятому Потемкину, который прячется во дворце под крылышком императрицы и пользуется почестями и милостями пред теми, которые своими прежними заслугами имеют больше прав на них. Да, я заставлю их соединиться в одной просьбе: потребовать удаления этого выскочки, которого я ударил палкой по лицу и который еще ничего не сделал, чтобы потребовать удовлетворение за нанесенное ему оскорбление. Я распространил молву, что он надоел императриц, и это понудит колеблющихся и боязливых присоединиться к прошению, и тогда… тогда настанет момент, когда он почувствует мою власть. Если она согласится на это требование, тогда она погибла и ее надменному высокомерию будет нанесен тяжелый удар; если же она ответит отказом, то я восстану здесь во главе гвардии как поборник воинской чести; и тогда, – воскликнул он, сверкнув очами, – пускай она почувствует, каково снова вернуться на тот путь, с которого я уже однажды привел ее на престол.

Могучая грудь вздымалась высоко; князь простер руки, точно уже видел над собою цель своих честолюбивых стремлений, снова наполнил бокал и одним духом осушил его.

На дворе послышался звук лошадиных копыт.

– Ага, – прислушиваясь, промолвил Орлов, – они здесь; так за дело! Пусть же Екатерина почувствует, что значить меть врагом Григория Орлова!

В комнату вошел камердинер и доложил, что приехали первые гости, но не успел он еще докончить доклад, как в комнату стремительно порвался граф Алексей Григорьевич Орлов, вытолкнул камердинера за порог и плотно закрыл за ним дверь.

– А, это – ты, брат! – воскликнул Григорий Григорьевич. – Хорошо, что ты приехал, ты можешь помочь мне в моем предприятии и убедиться, что у меня, также бывают хорошие планы и я умею выполнять их. Но что с тобой? Ты взволнован, на тебе лица нет!

– Я слышал, – понизив голос, ответил Алексей Григорьевич, – что во дворце разыгралась какая-то сцена, что ты в сердцах уехал оттуда, а затем я слышал нечто более серьезное: Чернышев пробыл долго у государыни, караулы во дворце усилены, войска собраны в казармах.

– Ага, – воскликнул Григорий Григорьевич, – значит, она боится и, будучи ослеплена страхом, делает как раз то, что соответствует моим планам!

– А что ты хочешь делать? Заклинаю тебя, скажи мне все! – воскликнул Алексей Григорьевич. – Может быть, от этого часа зависит судьба всех нас!

– Да, – ответил Григорий Григорьевич, – ты прав, наша судьба зависит от одного часа и от наших мужества и воли. Они осмелились меня – слышишь? – меня, фельдцейхмейстера, князя священной римской империи, вмешать своими бесстыдными вопросами в заговор мятежника Пугачева и, несомненно, тут действовал этот наглый Потемкин…

– Ого, – сказал Алексей Григорьевич, наклонив голову, – если они осмелились делать это, то посмеют сделать еще больше.

– Они конечно хотели бы, – воскликнул Григорий Григорьевич с насмешливой улыбкой; – поэтому-то мы должны предупредить их.

Он в немногих словах сообщил брату придуманный им план, между тем, как во двор въезжали все новые и новые гости.

– Ты слышишь, мои друзья приехали! – воскликнул он. – Все они преданы мне; мое вино довершит остальное, и, прежде чем настанет утро, властное требование войск, находящихся в столице, заставит Екатерину выдать ее коварного возлюбленного!

– Ты бредишь, брат! – сказал Алексей Григорьевич. – Что можно было сделать с Петром Федоровичем, то невозможно сейчас выполнить нам; на такое рискованное дело нам не удастся заставить пойти войска; могущество императрицы – не чета власти Петра Третьего, а победоносный Румянцев, народный кумир, – предан ей.

– Румянцев!? – пожал плечами Григорий Григорьевич. – Он далеко, на Дунае, а Екатерина здесь, в наших руках.

– Или мы в ее! – добавил Алексей Григорьевич – Умоляю тебя, брат, оставь этот безумный план. Последуй моему совету: поезжай сейчас же обратно в Петербург, ступай к императрице, она еще не решится не принять тебя, покорись ей. Ты тоже был неправ к ней; поверь, я вижу лучше тебя, твое безумие ослепляет тебя! Покорись ей, хотя бы только для того, чтобы выждать время.

– Никогда, – дико воскликнул Григорий Григорьевич, – никогда! Ты ошибаешься; пойдем со мной и ты убедишься сам, какая сила стоит за мной и как бы я был глуп, если бы не использовал ее в этот момент, чтобы одним сильным и верным ударом разбить все их зловредные козни.

Напрасно Алексей Григорьевич старался отговорить его. Он стремительно вышел из комнаты и через несколько секунд оба входили в блестяще освещенную галерею, примыкавшую к столовой, где уже собрались многочисленные офицеры почти всех полков гвардии.

Григорий Григорьевич был встречен громким «ура», он направо и налево здоровался с гостями, пожимая всем руки, и пригласил затем все смеющееся, веселое общество в столовую, к роскошному ужину.

Григорий Григорьевич казался вполне спокойным и веселым, только блуждающее взоры и дрожащие руки выдавали его нервное беспокойство, и он поминутно чокался то с одним, то с другим офицером, и беспрестанно делал слугам знаки подливать гостям в стаканы вина.

Не прошло еще и часа, как все общество находилось уже в очень возбужденном состоянии. Орлов перевел разговор на победоносную армию Румянцева; под ликующие возгласы он осушил свой стакан за здоровье храбрых товарищей, разбивших турок, и, точно охваченный мгновенным недовольством, воскликнул затем:

– Не позор ли это, что, в то время как турки бегут от русских знамен и вся Европа дрожит пред силою нашего оружия, генерал-адъютант нашей императрицы, которого я как мальчишку избил кием, бесчестит наш мундир?

Мертвая тишина наступила при этих словах. Все струсили. Но затем то там, то сям послышались сочувствующее голоса и вскоре громкие выражения недовольства Потемкиным сделались всеобщими.

Алексей Григорьевич, сидевший рядом с братом, положил свою руку на него и пытался остановить его.

Но Григорий Григорьевич осушил еще один стакан рейнвейна и воскликнул:

– Да, друзья и товарищи, действительно, позор, что такой человек носить еще форму русской армии. Только доброта и великодушие нашей императрицы охраняют его на его месте; но и эта благородная черта сострадания в чрезмерности своей служит уже нарушением чести русского оружия, завоевывающего себе все новые и новые лавры. На нас лежит обязанность помочь императрице исполнить то, на что она не решается по доброте сердца. Все мы и все ваши товарищи по полкам от имени всей армии должны выразить ей просьбу, чтобы она дала отставку Потемкину, так как он недостоин носить военную форму!

– Да, да, это верно! – закричали некоторые более молодые офицеры, пользовавшиеся особым благоволением фельдцейхмейстера. – Мы должны потребовать от императрицы, чтобы она отставила обесчещенного генерала; она не имеет права наносить армии такое оскорбление!

– Я знал, – сказал Григорий Григорьевич, – что все вы думаете и чувствуете так же, как я. Мы сейчас же составим прошение императрице, вы все должны будете подписать его, и еще сегодня ночью необходимо распространить его среди всех ваших товарищей; солдатам также надо будет сообщить его содержание и рано поутру депутация от всей гвардии должна вручить государыне прошение ее верных полков, которым будет за это благодарна вся армия!

Он приказал подать бумагу и чернила и стал быстро писать краткое, в повелительных, почти угрожающих выражениях прошение, которое он сейчас же для подписи передал сидящим рядом, последние, в свою очередь, передавали его соседям. Вместе с тем все громче становились речи и все больше пили гости.

Алексей Григорьевич еще раз напрасно попытался остановить брата; мрачный и задумчивый сидел он среди шумного общества, из которого никто не решился уклониться от присоединения к прошению, хотя у некоторых, несмотря на хмель, сильно дрожали руки, когда они подписывали свое имя под прошением.

Вдруг Алексей Григорьевич прислушался. Несмотря на шум и крики в столовой, ему послышались на дворе топот копыт и бряцанье оружия; он быстро встал с места и пробрался к окну но, откинув портьеру и бросив взгляд во двор, страшно побледнел и отшатнулся.

В следующую минуту он бросился к группе офицеров, которые на противоположном углу стола как раз подписывали предательский документ, передавая перо из рук в руки. Он стремительно вырвал бумагу из рук подписывающих, разорвал ее в мелкие клочки и раскидал их во все стороны.

– Алексей! – воскликнул опешивший от удивления и гнева Григорий Григорьевич, – что ты делаешь? Ты хочешь заступиться за этого несчастного, хочешь идти против всей армии, выступающей на защиту своей чести? Он сошел с ума, возьмите его. Дайте мне другой лист, а если он не послушается, заприте его. Я приказываю взять его, я, фельдцейхмейстер, первый генерал во всем государстве.

Наступила мучительная тишина, испуганные офицеры жались почти так же, как и его брат; никто не решался в этом споре принять чью бы то ни было сторону.

– Схватите его! – крикнул Григорий Григорьевич, – свяжите его, он сумасшедший; для его собственного спасения надо сделать его безвредным!

– Думай о своем спасении, брат, если еще есть время, – печально произнес Алексей Григорьевич, указывая рукою на дверь.

Взоры всех обратились туда же. Дверь растворилась, и в парадном мундир на пороге появился граф Чернышев.

Григорий Григорьевич также обернулся к двери, и на его лице отразилось безграничное удивление.

– Что привело вас сюда, граф Захар Григорьевич, – спросил он, – в такой поздний час? Добро пожаловать! Садитесь к столу! Я не пригласил вас, потому что не знал, могу ли считать вас в числе своих друзей. Для вашей ночной поездки вы взяли с собою людей, – глухим голосом добавил он, бледнея и указывая на безмолвных гренадер, – но что нужно солдатам в моем доме? Мне не требуется охраны, я в достаточной безопасности среди своих храбрых друзей.

Граф Чернышев поклонился гордо и холодно и при гробовом молчании всего общества произнес:

– Я явился сюда не для того, чтобы воспользоваться вашим гостеприимством, князь Григорий Григорьевич. Я здесь для того, чтобы передать вам повеление государыни императрицы, нашей всемилостивейшей монархини, а эти солдаты находятся здесь, как это надлежит, потому что я имею честь говорить от имени и по поручению славной повелительницы русского государства и русской армии.

– Ага, – с угрожающей усмешкой проговорил Григорий Григорьевич, – государыня императрица выбрала удивительного посла, чтобы выразить мне свое желание; обыкновенно я привык узнавать их иным путем. Но все равно, говорите!

– Мое посольство касается только вас одних, – ответил граф Чернышев, бросая взор на офицеров.

Те боязливо жались в другом конце зала. Некоторые успели взглянуть в окно и со страхом увидели, что весь двор был занят гренадерами, на лошадях верхом.

– Говорите! – проговорил Орлов. – То, что императрица имеет передать мне через вас, свободно могут слышать мои друзья!..

– Вы хотите этого? – спокойно и холодно промолвил Чернышев. – Так вот слушайте! Государыня императрица желает, чтобы вы отказались от всех своих должностей, государственных и придворных, так как она недовольна вами. Вот бумага, требующая от вас заявления в желательном государыне смысле. Я попрошу вас сейчас же подписать ее, чтобы я немедленно мог вручить ее ее императорскому величеству.

Безмолвно стояли объятые ужасом офицеры. Алексей Григорьевич Орлов печально склонил голову на грудь.

Григорий Григорьевич побледнел как смерть, но затем вся кровь кинулась ему в лицо; казалось, у него закружилась голова. Шатаясь, он отступил на несколько шагов назад, но затем снова выпрямился с угрожающим видом. Резким движением он бросил к ногам Чернышева бокал, который все еще держал в руках, и громким голосом, жутко прозвучавшим среди мертвой тишины, воскликнул:

– И вы, безумный, осмеливаетесь говорить мне это в моем же доме? Ты смеешь так разговаривать со мной сегодня, ты, кого я еще вчера мог, как червя, раздавить своей ногой? Смотрите же все вы, мои друзья, какие козни строит этот проклятый Потемкин против вашего фельдцейхмейстера! Ко мне, сюда!

Сплотимся вместе, идем к императрице; она должна услышать гордый голос чести; этого несчастного, который злоупотребляет ее именем, она должна выдать нам, чтобы судить его, как он того заслуживаете.

Чернышев сделал знак гренадерам и на пороге комнаты появились солдаты со штыками, направленными против всех находившихся в комнате. Тишина стала еще глубже; шумные до сих пор и разгоряченные офицеры стояли неподвижно, вытянувшись по-военному; ни один мускул не дрогнул на их лицах.

– Очень жалею, господа, – произнес Чернышев, – что должен был прервать ваш ужин; вы видите, что здесь вам делать больше нечего, и я попрошу вас немедленно же вернуться в свои казармы!

Один за другим офицеры вышли из комнаты, отдавая честь военному министру; стража беспрепятственно пропустила их, и скоро исчез последний из гостей, причем никто не посмел сказать хозяину ни слова на прощанье.

– Несчастные, – воскликнул Григорий Григорьевич, – несчастные! Они покидают меня, склоняются пред рабским бичом в руке этой неверной; они и не заслуживают ничего другого! Господи, почему я – единственный мужчина в России?

Безумное бешенство душило его; он в клочья разодрал на себе одежду, рвал на голове волосы, кидался из стороны в сторону, не переставая произносить страшный проклятия.

Чернышев спокойно наблюдал эту сцену. Алексей Григорьевич пытался успокоить брата и, наконец, усадил его силой на стул.

Припадок бешенства, казалось, сломил силы Григория Григорьевича; он весь согнулся, опустил голову на руки и принялся затем громко рыдать.

Мучительное и печальное зрелище представлял этот гордый великан, еще только что уверенный в своих силах, а теперь плакавшей, как малый ребенок.

– Повинуйся, брат, повинуйся! – сказал Алексей Григорьевич, – этого требуют необходимость и твой долг верноподданного. Повинуйся, чтобы своим неповиновением и непокорством жестокому повелению императрицы не дать права радоваться твоим врагам. – Он взял затем бумагу из рук Чернышева и положил ее пред братом. – Подпиши, что требует государыня, – продолжал он затем, – она слишком справедлива и умна, чтобы не увидеть, в конце концов, что ты невиновен.

Он протянул брату перо, предназначенное для подписи грозного требования офицеров, и Григорий Григорьевич почти бессознательно, дрожащей рукой подписал на бумаге свое имя, после чего снова положил голову на руки, и слышны были только тихие рыдания, потрясавшие его грудь.

– Вот, граф Захар Григорьевич, – сказал Алексей Григорьевич, передавая ему бумагу, – возьмите прошение брата, императрица вольна распоряжаться своими должностями… О, если бы она не забывала заслуг, которые она когда-то так высоко ценила!..

– Если бы ее императорское величество не помнила этих заслуг, – возразил Чернышев, пряча бумагу в карман своего мундира, – то, поистине, она не избрала бы такого милостивого и полного уважения способа, чтобы защитить себя и государство от злоупотребления слишком большой властью, которое допустил себе ее подданный.

– Куда же вы имеете повеление отправить моего брата? – спросил Алексей Григорьевич.

– Мое поручение кончено, – ответил Чернышев. – Насколько мне известно, государыня полагает, что для вашего брата было бы лучше всего на некоторое время поехать за границу. Это конечно соответствовало бы его желаниям и достоинству. Тогда российские послы при всех европейских державах получили бы приказ принять его всюду с почестями, подобающими его высокому сану и прежним заслугам; тем не менее, и в этом отношении ее императорское величество не желала произнести никакого определенного повеления, которое могло бы связать волю вашего брата, тем более что и все внешние наружные почести всех его последних должностей должны остаться для него не умаленными.

Алексей Григорьевич с изумлением смотрел на Чернышева.

– Она чувствует свою силу, ей-Богу! – тихо прошептал он. – Она сильна, раз одним почерком пера могла устранить Григория! А относительно меня у вас нет никаких повелений? – спросил он затем.

– Положительно никаких! – почтительно ответил Чернышев. – Я точно знаю, что ее императорское величество будет очень счастлива долго пользоваться выдающимися заслугами своего адмирала!

– Действительно она очень сильна, сильнее, чем Петр Великий! – тихо прошептал Алексей Григорьевич, после чего вслух произнес: – разрешите мне тогда остаться здесь, чтобы позаботиться о брате, который, как вы видите, требует ухода?

– Вы можете делать, что вам угодно, граф Алексей Григорьевич. Будьте здоровы; мне необходимо спешить, чтобы вовремя вернуться к государыне императрице.

– А солдаты? – спросил Алексей Григорьевич.

– Они проводят меня и вернутся в свои казармы; здесь они ни к чему, так как повеление ее императорского величества нашло должное повиновение.

Чернышев почтительно поклонился и в сопровождении солдат спустился с лестницы.

Нисколько минут спустя он выезжал уже со двора и мчался обратно в Петербург, между тем как в одиноком, сразу смолкнувшем дворце граф Алексей Григорьевич приказал слугам снести брата в спальню; там он уселся у изголовья, скоро погрузившегося от изнеможения в сон, Григория Григорьевича и отправил в город гонца за доктором.