Текст книги "Адъютант императрицы"

– До свиданья, Емельян Иванович! – проговорил Чумаков, обращаясь к Пугачеву. – Ты снова нашел свою Ксению; третий между вами лишний, хотя бы он даже был вашим лучшим другом.

Еще раз протянул он Пугачеву руку и, быстро повернувшись, вышел из сада.

Ксения между тем поспешила в хату; она принесла оттуда свежего кобыльего молока и сладких маисовых лепешек, соленой и копченой баранины и меда – то, что наскоро попалось ей под руку; потом она сбегала также за душистым сеном для лошади, зачерпнула в колодце ведро воды и любовалась блаженным взором, как Пугачев и его конь подкрепляли свои силы.

– Все наши казаки под горой, на лугу, – сказала девушка. – О, если бы мой отец был здесь! Ведь он также начал уже сомневаться, что ты еще жив! Они совещаются там, как быть, – продолжала она. – Ты явился в тяжелую минуту, Емельян; русский генерал прибыл в Гурьев для рекрутского набора среди наших.

– Знаю, – отозвался Пугачев, только что опорожнивший жадными глотками чашку кобыльего молока, – мне сказывали про это в соседней станице вверх по Яику, где я вчера ночевал, и потому я приехал освободить тех, кому грозит беда, и обрушить небесное мщение на преступных притеснителей!

– О, Более мой! – воскликнула Ксения. – Ты хочешь противиться им? Ты не уволен в отпуск, не освобожден от службы? Ты хочешь подвергнуться такой страшной опасности?

– Опасности? – промолвил Пугачев с таким странным блеском в глазах, что Ксения попятилась от него в испуге. – Для меня не существует опасностей, – возразил он, – над моею головой парят ангелы Божьи и святые угодники, покровители русского государства!

– Емельян! – в ужасе воскликнула Ксения. – Емельян, что ты говоришь? Не значит ли это искушать Господа?

– Ксения, – сказал Пугачев, заглядывая ей в глаза проницательным взором, – ты вот называешь меня Емельяном… А знаешь ли ты наверно, что пред тобой стоит действительно Емельян Пугачев? Известно ли тебе доподлинно, что ты когда-нибудь знавала какого-то Емельяна?

– Как ты можешь говорить так? – спросила Ксения, испуганная торжественною серьезностью, написанною на лице Пугачева. – Да, мой возлюбленный, да, я знаю, что люблю Емелю; каждое биение моего сердца называет мне твое имя. Но я не понимаю твоего вопроса, желанный мой; я почти боюсь тебя.

– Ты поймешь меня, ты узнаешь все! – ответил Пугачев. – Ты говоришь, что любишь меня; итак, – воскликнул он, бурно обнимая девушку и прижимая к себе, – пусть все будет сном; правда же – в Ксении и в ее любви, и это должно остаться правдой для Петра Федоровича так же, как и для Емельяна Пугачева!

Ксения крепко прижалась к его груди; чувство счастья охватило ее; казалось, она не поняла его слов, почти даже не расслышала их.

– Но сейчас, Ксения, – проговорил он, – дай я отведу своего коня в конюшню; меня никто, даже отец твой не должен видеть здесь, пока еще не пришел мой час; и, если ты меня любишь, ты будешь молчать. Никому ни слова!

– Что же ты хочешь делать? – спросила вся дрожа Ксения, – ты опять хочешь покинуть меня?

– Нет, моя голубка, я не хочу покинуть тебя! – сказал Пугачев, – ты останешься со мной, ты должна подняться со мной, подняться до… – Внезапно он запнулся и тотчас продолжал: – сейчас больше ни слова! Жди того часа, когда пред тобой откроется великое, светлое, нежданное, и молчи, молчи; я останусь здесь, буду недалеко от тебя; прежде чем все вернутся сюда, я пойду в монастырь и стану ждать там отца Юлиана; он будет первым, который увидит меня здесь; молитва должна подкрепить меня, в молитве с ним я найду откровение того, что должно случиться для спасения святой Руси и православной церкви!

– О, останься, останься, мой милый Емеля! – молила его Ксения. – Я опять боюсь потерять тебя, после того как Господь так чудесно снова привел тебя ко мне.

– Ты верила мне, Ксения! – почти с упреком сказал Пугачев, – ты верила, что я вернусь, когда необъятная даль разделяла нас с тобою, когда на поле брани мне угрожала смерть; неужели же ты не хочешь верить мне теперь, когда я недалеко отсюда в тихом убежище буду молиться Богу?

– Я верю тебе, мой Емеля, я покоряюсь тебе; а, раз ты велишь, я схороню в груди все мое счастье, и никто-никто не прочтет в моих глазах, какое блаженство наполняет мое сердце.

И они слились в долгом, жарком поцелуе.

Затем Пугачев тихонько высвободился из ее объятий, нежно перекрестил ее и через луг поспешно направился к монастырю, в то время как с Яика раздались ружейные выстрелы и громкие приветственные крики.

Ксения отвела коня Пугачева в конюшню, где стояли также и все лошади ее отца. Она сама обрядила его, так что в этот вечер отец не мог бы уже открыть коня ее возлюбленного. Обильно насыпав ясли лучшим кормом, она опять вернулась на прежнее место у плетня и снова принялась за свою сеть. Ее пальцы машинально нанизывали петлю за петлей, а глаза вновь наполнились слезами; но теперь это были слезы счастья и радости, ее глаза ярко сияли, а губы тихо шептали благодарные молитвы.

Чумаков не вернулся к другим на луг; несколько времени он следил за дорогой, ведущей к его двору, затем повернулся в противоположную сторону и поспешил к высокому берегу Яика; здесь, скрытый растущим у берегов высоким камышом, он незаметно добрался до дороги в Гурьев. Без отдыха бежал он все дальше и дальше, и, когда солнце садилось, он стоял пред крепостными воротами и после заявления караульному офицеру о том, что он принес важные и спешные известия, был введен к генералу, начальнику крепости.

Глава 13

На следующее утро вся Сарачовская ожила спозаранку и напряженно ожидала дальнейших событий. Горячее воодушевление, наполнившее накануне вечером всю молодежь радостью и долго не дававшее ей заснуть, прошло; каждый думал только о том, что, может быть, вскоре ему придется надолго оставить родину; а надежда добыть себе славы, почестей и воли вместе с предсказанным отцом Юлианом вступлением царя на престол лежала так неизмеримо далеко, что едва ли могла смягчить горечь разлуки со всеми дорогими и близкими.

После увещаний сотника и отца Юлиана, действовавших одинаково, хотя и по различным причинам, никто уже не думал о восстании или о бегстве; каждый решил покориться силе, терпеливо ожидать будущего и быть наготове к нему; но каждый сумрачно принимался за свое дело, с тяжелым предчувствием на душе, что, может быть, сегодня он делает его в последний раз.

Ксения поднялась раньше всех; прежде чем встал отец, она уже вычистила лошадей и задала им корму, чтобы сотнику не за чем было идти в конюшню и таким образом скрыть и лошадь Пугачева, и прибытие возлюбленного. Ее сердце тревожно билось; и причиной этого была не только радость, что ее милый, которого она так долго, так безуспешно ждала и почти уже не чаяла снова увидеть, был опять близ нее; нет, у нее было вполне ясное предчувствие чего-то неслыханного, могучего, ужасного, для чего она не могла даже подыскать выражение. Тем не менее она затаила свое волнение в глубине сердца, так что старый Матвей Скребкин, и без того озабоченный и не знавший, как пройдет день, ничего особенного не заметил в ней.

Рано поутру сотник уже отправился на луг на камышовом берегу, где обыкновенно происходили казачьи совещания, собирался казацкий круг, и где сегодня также должен был состояться совет.

Постепенно здесь же собралось и остальное мужское население станицы; у всех был сумрачный вид и все тихо переговаривались между собою. В сопровождении еще одного монаха пришел и отец Юлиан с золотым крестом в руке; его лицо было серьезно и торжественно, но говорил он мало, а тем, кто боязливо спрашивали его совета, он кратко разъяснял, что они не должны забывать свой священный долг служить истинному царю; что им не следует пытаться восставать против силы, пока еще не пришел час, когда Господь откроет Свою волю исполнить дело возмездия и освобождения.

Со стороны крепости послышались громкие звуки барабана и труб. Вскоре на дороге, ведущей по камышовым зарослям в Сарачовскую, показался батальон пехоты с ружьями и построился на лугу четырехугольником, из внутреннего пространства которого были удалены все мужчины, кроме сотника и отца Юлиана. Сюда принесли и поставили нисколько стульев и стол. Вслед за пехотой прибыла батарея полевой артиллерии; канониры держали в руках зажженные фитили, зарядные ящики были полны; орудия поставили рядом с пехотой, дулами прямо на село.

Лишь только были закончены эти военные приготовления, мрачным ужасом наполнившие всех присутствовавших, как из Гурьева прискакал генерал Траубенберг, окруженный своим штабом.

У генерала, лифляндца родом (на вид ему было не больше сорока лет), была благородная, статная осанка. Казалось, он привык больше к паркету гостиных, чем к походной жизни; тем не менее, в походах он выказал безумную храбрость и отвагу и поэтому ему было дано трудное поручение привести к повиновению непокорных яицких казаков. Видом он был типичный белокурый лифляндец (известно, что лифляндское дворянство происходит от немецких рыцарей, оставшихся там после разгрома ордена), черты его лица были открыты, но полны отталкивающего высокомерия Гордо и с презрительной усмешкой он глядел на казаков со своего взмыленного коня; проезжая через их толпу к построившемуся карре так, как будто он ехал по открытому мосту, что в сердце каждого из собравшихся вызвало волну неукротимого гнева.

Генерал легко соскочил с коня и вместе с офицерами вошел в средину карре.

– Ты – сотник? – спросил он Матвея Скребкина и на его почтительный ответ приказал: – вели-ка всем молодым людям до двадцатипятилетнего возраста прийти сюда; мы посмотрим, – добавил он с насмешливой улыбкой, – найдутся ли среди них годные рекруты для конницы ее императорского величества.

Через узкое отверстие карре, сквозь которое мог пройти только один человек, вошли вызванные сотником около двадцати молодых людей – все годное носить оружие молодое поколение станицы.

Генерал сел за стол; невдалеке от него уселся вахмистр, со строгим взором, и раскрыл пред собою книгу, чтобы вести протокол заседания и записывать имена рекрутируемых.

В это время выступил вперед отец Юлиан.

– Ваша милость! – начал он, – при таком важном деле, решающем судьбы стольких сынов отечества и святой церкви, приличествовало бы случаю в благочестивом молении как служитель престола Божия, я несу Его святой честный крест, с благоговением и верою приложитесь к нему, чтобы свет и благодать Святого Духа снизошли на вас!

Призвать на нас благословение Божие и молить Его и всех Его святых, да пошлет Он просветление разума нашего.

Он подошел к столу и протянул Траубенбергу крест.

Генерал быстро поднялся с места; гневная краска залила его щеки и он с такой силой оттолкнул от себя крест, который пред самым его лицом держал отец Юлиан, что крест выпал у того из рук.

– Глупый черноризец! – воскликнул он. – Как ты смеешь прерывать дело военной службы своими дурацкими церемониями? Убирайся к черту! На что мне нужен твой крест? Здесь дело касается службы, а не церкви!

Крик ужаса раздался при этих словах из рядов собравшихся казаков. Гнев и страх были написаны на лицах рекрут, им казалось, за такое поругание святыни должен пасть с небес палящий огонь; в рядах гренадер и артиллеристов дрогнуло не одно ружье в руке испуганных солдат и у многих сверкнул в глазах недобрый огонек.

Но отец Юлиан опустился на колена, поднял с земли выбитый у него крест, благоговейно приложился к нему и поднял его затем к небу, точно в молчаливом обвинении призывая гнев Божий на грешников.

– Вон отсюда! – закричал генерал Траубенберг, – уберите этого черноризца! Ему нечего делать здесь, а нам нельзя терять время!

Отец Юлиан бегом пустился из четырехугольника, точно спасаясь от адского пламени. Он подошел к казакам, бледным как смерть, и стал шептать:

– Это – такой же еретик, как и его повелительница, над ее же головой поднята уже карающая десница Всевышнего!

Затем он повернулся лицом к высившейся за станицей церкви, трижды поднял к небу крест, после чего опустился на колена, погрузившись в безмолвную молитву и не обращая больше внимания на то, что происходить вокруг.

Матвей Скребкин был также бледен и со страхом перекрестился, когда Траубенберг прогнал монаха. Он подошел к генералу и тихо проговорил:

– Неладно поступили вы, ваша милость! Когда вы оскорбляете монаха и святой крест, то, по совести, вы заставляете народ не слушаться воли государыни императрицы.

– Молчи, безмозглый сотник! – гневно воскликнул генерал, – твой долг повиноваться и приводить к повиновению остальных. Верно, и ты заразился здешним мятежным духом, который так долго еще терпится здесь? Берегись, чтобы я не велел заковать тебя в цепи и швырнуть в гурьевские казематы!

Матвей молча склонил голову, но его лицо стало еще бледнее; его руки задрожали и он потупил свои мрачным огнем блестящие глаза.

Набор рекрут начался. Один за другим молодые люди выходили вперед; вахмистр осматривал их, ощупывая их со всех сторон, сгибая их руки и ноги и глядя им в зубы, как это делается обыкновенно при покупке лошади.

Генерал глядел на все с высокомерным равнодушием; казалось, он вовсе не считал нужным самому убедиться в правильности заключений вахмистра.

Чумаков также вышел вперед; вахмистр сделал несколько движений его руками, постучал по груди и затем сказал:

– Негоден, совсем негоден! Ступай назад в свою избу; можешь пасти скот, ходить за лошадьми, но ты недостаточно силен, чтобы носить оружие на службе нашей всемилостивейшей государыни.

Несмотря на то, что эти слова были произнесены презрительным тоном, на лице Чумакова отразилось удовольствие и он поспешно вышел из четырехугольника, между тем как в рядах остальных рекрут ясно послышался ропот удивления и недовольства.

Еще двое или трое молодых людей были точно так же признаны вахмистром негодными и отпущены домой.

– Значить, вы отправитесь вместе со мной! – сказал генерал Траубенберг выбранным. – Вы можете гордиться честью, выпавшей на вашу долю; но прежде вы должны сделаться годными для службы, так как в том виде, какой у вас теперь, вы больше походите на дикарей, чем на солдат ее императорского величества!

Он сделал знак рукой.

Из рядов вышел цирюльник и поставил посредине четырехугольника стул; за ним шел один солдат с большою медной чашкой, а другой нес ножницы и бритву.

– Садись! – приказал генерал одному из рекрут.

Тот повиновался, удивленный, не зная, что с ним должно случиться.

Лишь только он уселся, как оба помощника цирюльника схватили его за руки; один солдат подошел к нему и обрезал его густую курчавую бороду, в то время как другой быстро намылил его лицо.

Все произошло так быстро, что казак не успел опомниться; затем ему стало ясно, что с ним будет: он должен был лишиться бороды, этого благородного украшения мужчины, считавшегося полудикими сынами степей символом силы и достоинства, особым знаком милости Божьей. Это было уже слишком. Крик бешенства сорвался с губ рекрута; он вскочил и бросился было бежать, в то время как остальные рекруты подняли сжатые кулаки и испустили угрожающее крики. Но крепко держали его помощники цирюльника, которому на помощь поспешили еще двое других. Руки казака скрутили назад и крепко связали их поясом. Одновременно на рекрутов направились ружья гренадеров, щелкнули курки, и каждый казак из направленного на него дула увидел верную смерть.

– Посмейте только двинуться! – с презрительной усмешкой загремел генерал Траубенберг, – осмельтесь только, мятежные негодяи, произнести хоть одно слово, и я прикажу пристрелить вас как собак, и служба ее императорского величества ничего не потеряет при этом!

Рекруты стояли безмолвно; они понимали, что при всякой попытке к сопротивлению они должны были погибнуть; но на их губах выступила пена, глаза налились кровью и страшные проклятия замерли на их устах.

Между тем первый рекрут был уже выбрит; глубокий стон вырвался из его груди, когда его отпустили; с отчаянным плачем, как ребенок, он кинулся наземь, словно хотел скрыть свое посрамленное лицо от солнечного света.

– Неладно вы делаете, ваша милость, – не вытерпел снова Матвей Скребкин, – оскорбляя так храбрых мужей. Такова не может быть воля царицы; ей в войске нужны только мужественные и храбрые солдаты, а не обесчещенные рабы!

– Ах, ты, невежа! – воскликнул генерал Траубенберг, – второй раз ты осмеливаешься вмешиваться не в свое дело! Теперь мое терпение лопнуло; твоя грязная борода должна пасть так же, как и других, а затем пусть цирюльник пощекочет тебя кнутом, пока ты не станешь как шелковый. Живо, взять и обрить его! Это очень хорошо, – усмехнулся он, – что сам сотник будет служить благим примером всем остальным!

Вахмистр нагнулся к генералу и что-то прошептал ему на ухо.

– Верно! – воскликнул Траубенберг, – я совсем забыл про это; хорошо, что наглец сам напомнил мне. – Эй, ты, забывал свои обязанности сотник! – вполне грозно продолжал он, – я знаю, что в твоей станице скрывается дезертир; у тебя в доме он нашел приют; ты ведь знаешь законы, тебе должно быть известно, что такое преступление достойно смерти.

– Мне ничего не известно об этом, – возразил Матвей Скребкин, – невозможно, чтобы могло случиться что-нибудь подобное; никто не появлялся в станице, никто не скрывается в моем доме!

– Ты лжешь, несчастный! – закричал генерал Траубенберг. – Конечно, надо было этого ждать от тебя. Хорошо же, у меня нет времени разыскивать беглеца в твоей поганой лачуге; зато у тебя будет время все припомнить в гурьевской тюрьме, а кнут освежит твою память.

Вахмистр снова сказал на ухо генералу несколько слов. Траубенберг кивнул головой и, насмешливо смотря на мрачного сотника, сказал:

– У тебя есть дочь; может быть, она знает лучше, что происходит в твоем доме. Пошли-ка патруль в дом этого мятежника, – приказал генерал вахмистру, – и вели привести сюда девку; отправь ее потом в Гурьев и пусть она там посидит в тюрьме, пока не сознается, где скрывается дезертир, о котором она, наверное, знает больше, чем этот старый хрыч!

– О, ваша милость! – воскликнул Скребкин, – не делайте этого; побойтесь Бога, защищающего невинных; не грязните имени императрицы таким постыдным делом!..

– Свяжите негодяя, посадите его на стул и обрейте его! – закричал Траубенберг. – А ты, – обратился он к вахмистру, – сейчас же пошли в станицу патруль за девкой!

Пока вахмистр выбирал людей, стоявшие за солдатами пожилые казаки подняли дикие, угрожающие крики. Мера их терпения была исчерпана; они бросились к линии гренадеров и пытались прорвать ее.

– Гайда, канониры! – закричал Траубенберг, – к орудиям! А вы, подлые разбойники, смотрите на свои дома, как картечь снесет их с лица земли!

Действительно все взоры обратились на станицу. По дороге оттуда спешно шли два монаха, а в средине между ними шагал человек в казацкой одежде; вокруг талии у него был повязан ярко-красный пояс.

Помощники цирюльника бросились на Матвея Скребкина, изо всех сил отбивавшегося от них.

Карре раскрылось, чтобы выпустить патруль; в то же мгновение Емельян Пугачев, расталкивая солдат, кинулся в сопровождении монахов внутрь четырехугольника.

– Стой! – закричал он громким голосом, далеко разнесшимся вокруг. – Стой, проклятый еретик! Довольно насилия! Пришел Господь судить и наказать вас; Он пробудил истинного царя, чтобы поразить обманщицу, завладевшую русским престолом. Мера твоя исполнилась; ты будешь первой жертвой справедливого возмездия!

Мертвая тишина царила кругом; каждый точно прирос к своему месту; сам генерал Траубенберг не нашел сразу слов ответить на эти угрозы.

Но лишь одно мгновение длилось молчание; в следующую минуту могучим прыжком Пугачев бросился на генерала, в его руке сверкнул длинный кинжал, выхваченный им из-за пояса, и он с силой вонзил его в грудь генерала.

Кровь горячей струей брызнула из раны; мучительный стон вырвался из груди Траубенберга и он упал навзничь. Его руки судорожно цеплялись за траву, глаза закрылись и лишь хриплые звуки вырывались из груди.

Пугачев наступил ногою на его грудь.

– Вот так будет со всеми еретиками, со всеми приспешниками обманщицы и со всеми врагами святой Руси! – громко воскликнул он.

В воздухе разнесся страшный вопль, в котором смешались ужас, дикие угрозы и торжествующая радость.

Солдаты застыли в ужасе; казаки прорвали их линию и столпились вокруг Пугачева.

Отец Юлиан с высоко поднятым крестом подошел к Матвею Скребкину, сзади которого в оцепенении от всего происшедшего стояли подручные цирюльника.

Офицеры также сгруппировались в одну кучку и обнажили шпаги.

– Взять убийцу! – воскликнул адъютант. – Бей мятежников! стреляйте в них, стреляйте!

Солдаты взяли ружья на прицел, со всех сторон на казаков направились дула; но никто не решался спустить курок, так как при общем залпе солдаты могли попасть в своих же, стоявших на противоположной стороне.

Адъютант вышел вперед и скомандовал раскрыть каре и построить солдат в одну линию; но его команда была заглушена Пугачевым, который, высоко подняв руку, обратился к солдатам со следующей речью:

– Гренадеры, канониры! ведь вы же – сыновья святой церкви, вы – дети святой великой Руси!.. Будьте стойки, не марайте себя незамолимым грехом измены истинному царю, помазаннику Божию!.. Владычество окаянной еретички, называющей себя Екатериной Алексеевной, кончилось; вы не должны больше служить обманщице; вы избраны Господом вместе со мной стать первыми поборниками освобождения православной веры. Благочестивый отче Юлиан, святой служитель церкви, носящий в руке знамение спасения, скажи этим ослепленным, кто говорит с ними, против чьей груди они направили свое оружие.

Адъютант скомандовал снова, но никто не слушал его, так как отец Юлиан выступил вперед; осенив крестом Пугачева, он произнес:

– Господь совершил чудо; истинного царя Он изъял из темницы… Солдаты, посмотрите на него!.. Разве среди вас нет никого, кто служил с ним? Разве никто не может узнать его?

– Да, это – он, – раздался из рядов солдат чей-то голос – это – он! Борода изменила его, но я узнал его. Я его видел, когда мы шли походом против датчан; это – Петр Федорович, которого мы все считали умершим, которого нам возвратил Господь!

Из строя вышел старый солдат. Он упал пред Пугачевым ниц, положил к его ногам свое ружье и поцеловал край его кафтана.

– Да, да, это – он, мы узнаем его! – раздались еще другие голоса.

Ряды солдат смешались и они столпились вокруг; канониры бросили пушки, и в следующее мгновение все стояли на коленях и раздался мощный крик:

– Да здравствует наш царь-батюшка! Да здравствует Петр Федорович!

Офицеры мрачно смотрели на все происшедшее.

– Взять и заковать их! – велел Пугачев. – Им также простится все, если они будут просить моей милости и вступят в ряды моего войска; если же они будут упорствовать в своем заблуждении, то завтра же их постигнет жестокая кара за их измену. Вас же, дети мои, – продолжал он, простирая к ним руку, – я приветствую, как свободных людей: в моем царстве никогда не будет рабства, прикрепляющего людей к земле и подчиняющего их воле другого господина. С этих пор один лишь царь будет над вами, а над царем – правосудие Вечного Бога. Сегодня радостно начнем первый день нашей воли, а на завтра двинемся в путь и захватим ваших братьев, чтобы в победоносном шествии вырвать престол у еретички!

Все громче раздавались восторженные клики. Все теснились вокруг, стараясь поцеловать руки и платье Пугачева; все с воодушевлением кричали:

– Да здравствует наш царь-батюшка! Да здравствует Петр Федорович!

Матвей Скребкин подошел к Пугачеву, рядом с которым стоял отец Юлиан.

– Не видел ли я тебя здесь года три тому назад, Емельян Иванович Пугачев? – серьезно спросил старый сотник, проницательным взором смотря на него.

– Да, ты видел его Матвей! – ответил за Пугачева отец Юлиан, – ибо он давно уже бежал из заточения; но его враги ядовитым питьем отравили его душу и разум, так, что он забыл все, что было, и сам думал, что он – Емельян Пугачев. Однако его недруги не могли изменить черты его лица; над помазанной главой царя волшебные чары не могли проявить вполне свою силу, а молитвам благочестивых служителей церкви удалось прогнать их колдовство и снова возвратить ему память. Ты действительно видел Емельяна Пугачева, но Емельян Иванович Пугачев был царем Петром Федоровичем; не сомневайся, когда Сам Господь показывает здесь Свое чудо; не сомневайся, когда служитель престола Божия приказывает тебе верить!

Медленно, не отрывая внимательного взора от лица Пугачева, склонил колена и Скребкин; и он поцеловал его руку и также воскликнул:

– Да здравствует наш царь-батюшка! Да здравствует Петр Федорович!

Тем временем офицеры были связаны и к ним был приставлен караул.

– Идем же, идем! – воскликнул Пугачев, – сегодняшний день – день радости; ступайте за мною в станицу! Гренадеры и канониры будут гостями храбрых казаков. А вы отведите пленников в крепость и возвестите там своим братьям, что явился истинный царь, чтобы вести их в бой и добывать волю!

Солдаты повезли связанных офицеров по дороге в Гурьев. Пугачеву подали лошадь; он вскочил на нее и, окруженный ликующими казаками и построившимися по его приказанию солдатами, направился в Сарачовскую.

У станицы столпились женщины, с возрастающим беспокойством и страхом прислушивавшиеся к шуму на лугу. Впереди всех стояла Ксения. Когда шествие приблизилось к станице и она узнала сидящего на коне Пугачева, она с распростертыми объятиями кинулась ему навстречу.

– О, мой возлюбленный, – радостно воскликнула она, – ты здесь, они не убили тебя. Значит, все хорошо!

Пугачев протянул ей с лошади руку и, когда по его знаку все стихло, произнес громким, торжественным голосом:

– Ксения Матвеевна, я сказал тебе, что должно свершиться великое; пришел час откровения Божия. Когда мой разум был еще омрачен волшебными чарами, когда я думал, что я – простой казак Емельян Пугачев, ты отдала мне свое сердце. Я полюбил тебя и обещал жениться на тебе; теперь чары прошли, мой разум свободен, мой взор ясен, но любовь осталась; твоя верность должна быть награждена. Разорваны цепи, некогда приковавшие меня к еретичке, заслужившей смерть своими преступлениями. Вот моя рука! Пред Богом и этими вольными людьми я даю ее тебе!

– Возможно ли? – вскричал Матвей Скребкин, – может ли такая благодать посетить мой дом?

– Господь наградить Своих слуг, – сказал отец Юлиан, кладя руку на плечо сотника. – Преклонись пред Божьей волей и яви себя достойным такой высокой милости.

Ксения в изумлении глядела на Пугачева; она ничего не поняла из его слов и, дрожа, едва слышно спросила его:

– Ты думал, что ты – Емельян Пугачев, и волшебство оковало твой разум? Господи, так кто же ты?

– Да здравствует батюшка-царь! Да здравствует Петр Федорович! – снова раздались кругом голоса.

– Царь! – воскликнула Ксения, – Петр Федорович?..

– Его же избрал Господь освободить свой народ! – прибавил отец Юлиан.

– А ты, – сказал Пугачев, обращаясь к Ксении, – будешь моей супругой. Как мой дед, Великий Петр, возвысил до себя дочь народа, так и я посажу тебя рядом со мной на престол, и дочь освобожденного народа будет моей царицей! Слава Ксении Матвеевне! Слава царевне!

– Слава царю! Слава царевне! – ликовали казаки.

Пугачев слез с лошади, протянул руку Ксении и, в сопровождении всего народа, направился к церкви, чтобы поклониться святыне и принять благословение от отца Юлиана.

Горячо и долго помолившись и поднявшись с колен, Ксения поцеловала руку Пугачева и любовно взглянула на него. Она все еще не могла охватить все, что произошло сегодня, но безмерное счастье наполнило ее сердце, а ее милый, любимый, снова явившийся к ней, поднявшийся на головокружительную высоту и с этой высоты спустившийся к ней, чтобы возвысить ее до себя, в эту минуту быль ее господином, ее провидением, ее богом.

Восторженные клики не прекращались в станице целый день и весь вечер. На лугу зажгли громадные костры, все запасы были уничтожены; по приказанию Пугачева, праздновали первый день освобождения святой Руси.

Когда Пугачев сидел рядом с Ксенией за торжественным обедом, состоявшим из самых простых блюд ежедневного казацкого обихода, к его столу подошел Чумаков. Он низко поклонился Пугачеву, поцеловал полу его кафтана и сказал:

– Великий царь! Я был другом, верным и. преданным другом Емельяна Пугачева; дозволь мне быть таким же верным другом царя Петра Федоровича!

Легкий ропот неудовольствия послышался вокруг.

Чумакова не любили в Сарачовской, а его освобождение от рекрутчины, его поспешный уход в тот ужасный, всем памятный миг не могли увеличить симпатий к нему.

Ксения строго посмотрела на него; казалось, она хотела что-то сказать, но Пугачев уже протянул Чумакову руку и дружески проговорил:

– Царь Петр Федорович не забудет друзей Емельяна Пугачева. Как ты был предан тому, так же верен будь и мне. Садись рядом со мною!..

Никто не посмел ничего возразить на это.

Ксения была слишком счастлива, слишком ошеломлена всеми происшедшими чудесами, чтобы сохранить недовольство и гнев. Таким образом, Чумаков, с опущенными взорами, с холодною бледною улыбкой, уселся рядом с Пугачевым на почетном месте, в то время как казаки при свете горящих костров показывали пред новоявленным царем свое искусство в верховой езде, стараясь перещеголять друг друга смелостью и ловкостью.