Текст книги "Портрет Дориана Грея. Кентервильское привидение. Тюремная исповедь"

Глава 13

Он покинул комнату и направился к лестнице. Бэзил Холлуорд следовал сразу позади него. Шли они крадучись, невольно приглушая шаги. Лампа бросала кругом причудливые тени. Поднялся ветер, стекла в окнах задребезжали.

Дойдя до верхней площадки, Дориан поставил лампу у двери, вынул ключ и отпер замок.

– Ты действительно хочешь знать, Бэзил?

– Да.

– Я польщен, – с улыбкой заметил юноша и порывисто добавил: – Ты единственный на свете, кто имеет право знать обо мне все! Моя жизнь касается тебя в гораздо большей степени, чем ты можешь себе представить.

Дориан поднял лампу, открыл дверь и вошел. Мимо пронесся поток воздуха, и огонь в лампе вспыхнул сумрачно-оранжевым. Юноша вздрогнул.

– Прикрой за собой дверь, – прошептал он, ставя лампу на стол.

Холлуорд недоуменно огляделся. У комнаты был такой вид, будто ею не пользовались много лет. Выцветший фламандский гобелен, завешенная покрывалом картина, старый итальянский cassone, почти пустой книжный шкаф – вот и вся обстановка, не считая стула и стола. Пока Дориан Грей зажигал огарок свечи на каминной полке, художник заметил, что повсюду лежит пыль, а ковер дырявый. За деревянной панелью пробежала мышь. В комнате стоял сырой запах плесени.

– Думаешь, видеть душу дано лишь Богу? Отдерни покрывало, Бэзил, и ты увидишь мою душу!

В голосе его звучала холодная злоба.

– Дориан, ты с ума сошел либо меня разыгрываешь! – пробормотал Бэзил с неодобрением.

– Не хочешь? Что ж, тогда я сам. – Юноша сорвал покрывало и бросил его на пол.

С губ художника сорвался крик ужаса, когда он увидел в полумраке скалящееся ему чудовищное лицо. Сама улыбка вызывала брезгливое отвращение. Господи! И это – Дориан Грей? Все же дивная красота юноши исчезла под отвратительной маской не до конца. В поредевших волосах сквозило немного золота, чувственный рот еще слегка алел. Опухшие глаза отчасти сохранили синеву, изящные ноздри и стройная шея не вполне утратили благородность очертаний. Кто же нарисовал такое? Вроде бы манера письма его, Бэзила, да и рама та самая, изготовленная по его эскизу. Догадка показалась ему абсурдной, и все же он испугался. Художник схватил свечу и поднес к картине. В левом углу стояла его собственная подпись, выведенная размашистыми ярко-красными буквами.

Что за гнусная карикатура, что за подлая сатира? Никогда он этого не писал! Но портрет явно его руки. Художник признал свою работу, и кровь застыла у него в жилах. Что же это значит? Почему портрет так изменился?.. Бэзил страдальчески посмотрел на Дориана Грея. Его губы подергивались, во рту так пересохло, что он не смог выговорить ни слова. Он отер рукой взмокший лоб.

Юноша прислонился к каминной полке, наблюдая за другом с тем странным выражением, которое бывает у зрителя, всецело поглощенного игрой гениального актера. В нем не было ни печали, ни радости. Лишь жажда зрелищ да легкая нотка торжества сквозила во взгляде. Он вынул из петлицы цветок и понюхал или сделал вид, что нюхает.

– Что это значит? – наконец вскричал Бэзил. Собственный голос показался ему слишком визгливым и странным.

– Много лет назад, когда я был совсем мальчишкой, – проговорил Дориан Грей, сминая цветок, – ты повстречался со мной, осыпал похвалами мою красоту и научил ею кичиться. В один прекрасный день ты познакомил меня со своим другом, который открыл мне чудо молодости, а ты закончил мой портрет, который открыл мне чудо красоты. В приступе безумия – до сих пор не знаю, жалею я о том или нет, – я загадал желание, возможно, ты назвал бы его молитвой…

– Я помню! Я отлично помню! Нет! Быть того не может! Здесь сыро, в холсте завелась плесень. В мои краски въелся какой-то токсин! Говорю тебе, это невозможно!

– Эх, что значит невозможно? – пробормотал юноша, отошел к окну и прислонился лбом к холодному стеклу, за которым клубился туман.

– Ты говорил, что уничтожил портрет!

– Я ошибся. Портрет уничтожил меня.

– Не верю, что это моя картина!

– Разве ты не видишь на ней свой идеал? – с горечью воскликнул Дориан.

– Мой идеал, как ты его называешь…

– Ты сам назвал его так!

– Не было в этом ничего дурного и ничего зазорного! Ты стал для меня идеалом, какого я никогда больше не встречу. А это лицо сатира!