Текст книги "К анализу действительности – Zur Analysis der Wirklichkeit, 1876"

И с этим мы пока стоим у Геркулесовых столпов, которые охраняют пограничный океан наших прежних прозрений. Возможно, впереди еще Колумб математики и натурфилософии, который откроет путь в неведомую трансокеанию9999
  Примечание ко 2-му изд. Сравните с этим исследованием Z 88 вышедшего второго тома «Логики» Х. Зигварта. – Кстати, совершенно иной выход из антиномии искал Э. Мах в своей работе «История и корень теоремы о сохранении труда». – Ср. Кл. Максвелл, «Материя и движение».


[Закрыть]. Пространство, время и движение, в которых Локк видел первичные качества вещей, являются, как первофеномены чистого, эмпирического восприятия, одновременно основой, непременной фундаментальной предпосылкой всякой научной теории, поэтому уже Аристотель подверг их столь тщательному исследованию, написав несколько книг своей «Физики»; вместе со своими имманентными, априорно познаваемыми законами они составляют основной каркас эмпирического, феноменального представления о природе и ее научного анализа.

В неизбежности этих трех основных перцептивных понятий, в том, что мы вынуждены дополнять чувственно воспринимаемые явления абсолютным R., абсолютным Z. и абсолютным B., проявляется их трансцендентальное значение, т.е. их солидарность со своеобразной организацией нашей способности восприятия или с «чистой чувственностью». Поэтому физика, ограничивающая себя областью фактичности, имеет полное право считать все три абсолютными. Но, как известно, трансцендентальная реальность отнюдь не следует из трансцендентальной действительности. Если бы из неполноты этих трех понятий для каждого подобного нам интеллекта захотели заключить, что они являются верными, конгруэнтными, действительно лишь соизмеримыми или однородными контробразами своих метафизических коррелятов, – это было бы догматическим нарушением компетенции спекулятивного разума. Но мы не хотим быть виновными в таком нарушении.

О ТЕОРИИ ЗРЕНИЯ

Si quid novisti rectus istis,

Candidus imperti; si non, his utere mecum.

Теория зрения имеет для философа двоякое значение: более узкое, психологическое, и другое, трансцендентально-философское. В этой области учения о чувственном восприятии эмпирический генезис пространственного сознания должен быть объяснен из его главного фактора. В этом заключается его психологическая значимость. Во-вторых, теоретический идеализм полагает, что в его распоряжении имеется целый арсенал самых желанных и эффективных средств защиты. Здесь кроется более общее значение. Преимущественно в первом смысле эту тему рассматривают Гербарт, Лотце, Гельмгольц и многие другие; преимущественно во втором смысле – Беркли, Шопенгауэр и, кроме многих других, я сам в своей работе «Ueber den objectiven Anblick».

Кстати, вряд ли может идти речь о строгом разделении соответствующей литературы на две строго разграниченные категории, поскольку обе точки зрения настолько непосредственно соприкасаются, более того, практически пересекаются, что – за исключением совершенно эксклюзивных специализированных монографий в области физиологической оптики – фактически ни одна из бесчисленных работ по этому предмету не придерживается исключительно одной точки зрения без какого-либо отступления и μεταβασις εις αλλο γενος.

Я вижу тела в трехмерном пространстве: от моей руки и то, что она воспринимает на ощупь, до звезд на небосводе. Из огромной сферы обзора концентрически заключена необычайно ограниченная сфера осязания. Это простейший факт опыта для всех. А что мы видим в предметах лица, если абстрагироваться от качественного материала ощущений, т.е. от цветов, света и тени? – Что мы видим в вещах в чисто экстенсивном, чисто геометрическом отношении? Человек видит каждый предмет в определенном размере, фигуре, направлении, расстоянии и положении, благодаря чему он предстает перед собой как центр видимого мира. Человек видит антропоцентрически. Но все эти характеристики меняются, отчасти внешне, отчасти реально, если либо видящий по своему желанию меняет свою точку зрения, либо это делают предметы.

Это также является несомненным фактом. Наконец, мы видим предметы с помощью их изображений, которые, согласно диоптрийным законам, возникают внутри глазного яблока на сетчатке. Если глазное яблоко с его диоптрическим аппаратом, если сетчатка и изображение на ней отсутствуют, то при внутреннем возбуждении torvus optieus, например при сильном приливе крови, еще могут быть пробуждены световые ощущения, которые принято называть χατ εξοχην «субъективными» явлениями лица; но восприятие внешнего мира теряется. Теперь речь уже не идет о непосредственном опыте, поскольку никто не видит своего глаза, его сетчатки, его зрения. В этом нас убеждают отчасти наблюдения за другими, отчасти умозаключения per analogiam, направленные на нас самих. Теперь теория зрения ставит следующие вопросы: Как возникает у субъекта восприятие геометрических предикатов только что упомянутого объекта?

Как соотносятся истинные размер, фигура, направление, положение и расстояние видимых тел с тем их изображением, которое я могу воспринять на сетчатке другого человека через глазное зеркало, происхождение которого из законов преломления света для меня очевидно как естественное, а существование которого в себе или в нем самом я могу вывести с наибольшей вероятностью? Как объяснить, что каждый человек узнает соответствующие геометрические предикаты внешнего объекта по геометрическим предикатам его сетчаточного изображения, хотя никто не знает об этом прямо, физиологически образованные люди – только косвенно, а подавляющее большинство всех зрячих людей вообще ничего не знает о существовании этого изображения в своем собственном глазу? Откуда такое удивительно точное обращение с неизвестным средством достижения цели? И в чем состоит само обращение? – Что касается последнего, то, как известно, при более точном рассмотрении проблемы особого объяснения требуют следующие более конкретные обстоятельства. Во-первых, изображение на сетчатке перевернуто, это перевернутое миниатюрное изображение объекта, в то время как объект воспринимается в вертикальном положении и в натуральную величину.

Во-вторых, при бинокулярном зрении мы имеем в своем распоряжении два изображения неподвижного объекта, тогда как последний воспринимается только как одиночный. В-третьих, мы видим пространство и объекты в нем протяженными в трех измерениях, в то время как ретинальные изображения – это плоскостные, планиметрические представления стереометрического объекта на двух маленьких, вогнутых поверхностях кожи. И, наконец, мы видим, обычно никак не замечая этого, что большинство всех объектов, изображенных на сетчатке и предстающих перед нами в поле зрения (а именно те, которые лежат ближе или дальше, чем объект, фиксированный осями приближения и потому изображенный на macula lutea в центре сетчатки), на самом деле не единичные, а двойные.

Последнее трудно заметить, поскольку направление внимания должно быть произвольно и искусственно отделено от направления зрительных осей, с которыми оно привычно совпадает.

Именно этот факт так часто выставляется напоказ.

Из часто расходящихся ответов на этот общий и эти специальные вопросы возникло большинство конкурирующих теорий, и каждый, кто сегодня вступает в эту научную область в качестве новичка, бывает ошеломлен и напуган настоящим лабиринтом пышно разросшегося теоретического колючего подлеска, через который, кажется, трудно и почти невозможно найти дорогу. Трудные и запутанные проблемы решаются с помощью избытка наблюдений, экспериментов, вымыслов и гипотез, то в таком, то в диаметрально противоположном смысле; со всех сторон на нас смотрят полемические шипы и критические точки яростных противоположностей; то тут застрянешь, то там; стоит сделать шаг вперед, как тебя снова тянет куда-то назад, и ты лишь медленно трогаешься с места. Даже Гельмгольц с его превосходным и взвешенным критическим обзором не привел нас к концу лабиринта и к открытию». —

В данной главе я позволю себе выбрать из обширного поля только один спорный момент и взвесить противоположные доктринальные мнения по нему.

Это касается вопроса о соотношении между положением и размером изображения на сетчатке и положением и размером видимого объекта. Здесь, в частности, существуют две противоположные точки зрения, одну из которых я оспариваю, а вторая уже признана мною в других работах правильной и адекватной. Согласно одной из них, сетчатка воспринимает себя и формирующиеся на ней изображения в их истинном и абсолютном размере; видимый размер объекта совпадает с истинным размером изображения на сетчатке; истинный размер сетчатки совпадает с видимым размером всех видимых объектов вплоть до звезд; а поскольку реальная, воспринимающая себя сетчатка полностью совпадает с оптическим миром-феноменом, человек видит объекты внешнего мира намного меньше, чем они есть на самом деле, а реальная сетчатка намного больше, чем сетчатка, воображаемая в рамках оптического мира-феномена. Если это так, то в отношении позиции само собой следует, что мы видим все, включая видимые части собственного тела, вверх ногами. Тотальный оптический феномен – это маленький, перевернутый мир внутри линзы, в основе которого лежит необычайно большой, реальный мир за пределами нашего чувственного сознания, стоящий на своих ногах. Такова точка зрения, развитая Иоганнесом Мюллером100100
  I. Müller, Zur vergleichenden Physiologie des Gesichtssinnes. Leipzig. 1826. Abschnitt II.


[Закрыть], которую позднее принял и несколько изменил Уэбервег101101
  Ueberweg in der Zeitschrift für rationelle Medicin von Henle und Pfeufer. Dritte Reihe, V. Band; S. 268—282.


[Закрыть]. Я это отрицаю. Согласно другой теории, сетчатка не воспринимает ни себя, ни свои миниатюрные изображения, ни в абсолютном размере, ни в положении. Скорее, объективное зрение состоит в том, что зрячий человек сразу же проецирует качественно и интенсивно определенное содержание своих ретинальных ощущений в определенные линии зрения, т.е. переносит их в пространство. Эти линии зрения, или линии направленности, есть не что иное, как система тех прямых линий, которые человек воображает проведенными от отдельных точек изображения на сетчатке к соответствующим точкам объекта в эмпирическом внешнем пространстве. С геометрической необходимостью все они пересекаются в определенной точке внутри глазного яблока, которая называется (задней) узловой точкой глаза и, согласно измерениям Листинга, находится примерно в 15 мм перед сетчаткой102102
  Helmholtz, Physiologische Optik, S. 64 ff.


[Закрыть]. Из этого пересечения линий зрения, однако, с геометрической точки зрения вытекает то, что видимые объекты должны лежать точно напротив изображения на сетчатке. Ибо проекция происходит таким образом, что то, что находится внизу в глазу, должно быть видно вверху за его пределами, а то, что находится вверху здесь, должно быть видно внизу там. Этой точки зрения придерживался уже Кеплер, затем, из более новых, Фолькманн, также Туртуал; наиболее полно она развита Нагелем103103
  Kepler, paralipomena aä Vitelllonem. – Volkmann, Beiträge zur Physiologie des Gesichtssinnes. Leipzig. 1836. – Tour tu al» The senses of man. Мюнстер. 1827. – Нагель, Видеть двумя глазами. Лейпциг и Гейдельберг. Следует также отметить, что Дандерс (в Archiv für Ophthalmologie, XVII, 2, S. 1—68) впоследствии выдвинул именно ту теорию, которую Нагель опубликовал двенадцатью годами ранее io extsuso. Тем не менее, Нагель даже не упоминается.


[Закрыть]. Я признал его правильным во второй главе моей вышеупомянутой работы «Об объективном зрении».

Уэбервег сравнивает видящего субъекта (или «сенсориум») с пластиной камеры-обскуры, перевернутые миниатюрные изображения которой были бы наделены свойствами сознания. Я же, напротив, уподобляю его волшебному фонарю, который увеличивает перевернутые прозрачные изображения и светит или светит вертикально в пространство. Притчи не доказывают, но проясняют; кроме того, у каждой из них есть своя ахиллесова пята.

Таков, таким образом, status controversiae. А теперь тест.

Если моя полемика направлена, в частности, против Уэбервега, хотя фактическим создателем оспариваемой теории является Иоганн Мюллер, то это потому, что первый энергично повторил давно известное, и теперь он решительно возобновил исследование знаменитого физиолога и тем самым завоевал себе энергичных последователей, к числу которых относится и А. Ланге, язвительный автор «Истории материализма»104104
  Примечание ко 2-му изд. Это одно из многочисленных мест, где в специальном вопросе выявляется глубокий, принципиальный контраст между моей и лангеровской трактовками мира, проходящий практически через все проблемные позиции и решения.


[Закрыть]. Было бы неубедительно заметить, что полемика против умершего человека в любом случае должна быть допустима, если она направлена не против личности, а против дела.

Если теперь без лишних слов перейти к предмету спора, то можно начать со своеобразной уступки, которая, на первый взгляд, выглядит так, как будто речь идет о непримиримой борьбе двух одинаково возможных и одинаково оправданных подходов. Ведь обе стороны могут ссылаться на один и тот же факт как на изначальное явление, на некий субъективный облик лица, который, интерпретируемый то так, то эдак, дает в итоге в одной теории то одно, то другое. Если при закрытом веке надавить пальцем на глазное яблоко с правой стороны, то в темном поле зрения слева появляется светящийся круг; если надавить слева, то огненный круг появляется справа, и так далее. Чему учит нас этот известный, но странный факт? Теоретик проекции скажет: Вот самое прямое доказательство того, что наш орган лица, в соответствии со своей особенностью, проецирует все возбуждаемые в нем световые ощущения, а именно: ощущения, возникающие справа, – на левую сторону, ощущения, возникающие сверху, – на нижнюю сторону и т.д.». С другой стороны, Иоганн Мюллер (а вместе с ним и Уэбервег) заявляет:

Кто мог и может не признать в этом повседневном явлении очевидную истину, что положение реального органа лица, положение сетчатки, которую не видят, но воспринимают, прямо противоположно явлению видимого мира и той сетчатки, которая в нем только воображается? – что мы видим и называем правым, левым, выше и ниже того, что на самом деле занимает противоположное положение на реальной, видящей сетчатке? – Следует признать, что при таком расхождении мнений решение было бы весьма затруднительным, если бы не было добавлено дополнительных примеров. Ведь очевидно, что оба противоположных взгляда и толкования одного и того же первичного явления логически равно допустимы. Если же, с оговоркой на некоторые фактические аргументы (которыми, как будет показано далее, наша первоначальная уступка существенно ограничивается, более того, практически аннулируется), поставить вопрос о преобладающей вероятности и правдоподобии, то гипотеза Мюллера и Уэбервега предстает сначала как перевернутое мировоззрение, в собственном, а не тропическом смысле слова. И даже если это ни в коем случае нельзя рассматривать как возражение против правильности гипотезы, то при последовательном ее проведении все равно возникает вопрос: Зачем переворачивать весь мир в теории, если в эмпирике перевернута одна вещь в мире?

Зачем переворачивать все с ног на голову, если теоретически оно может стоять на своих собственных ногах? – См. теорию проекции! – Однако если разобраться в этом вопросе более подробно, то окажется, что предпосылки или мотивы, которые привели Иоганна Мюллера к его взглядам, не совпадают с таковыми у Уэбервега. И. Мюллер был приверженцем идеи Канта о субъективности и априорности пространства; он хотел придать этой метафизической доктрине эмпирическое, физиологическое выражение. Для этого он исходил из предположения, которое для него почти играет роль аксиомы, а именно: Наш чувствительный организм реально воспринимает только самого себя, а не внешний мир; каждый пространственно воспринимающий орган чувств имеет врожденное ощущение собственной пространственной протяженности. Это был «нативизм», как называет его Гельмгольц.

Это предположение применимо ко всему пространственному восприятию в целом, т.е. как к тактильным ощущениям руки, так и к зрению сетчатки глаза. Таким образом, теория инвертированной картины мира возникла как частный случай более общей физиолого-философской фундаментальной теоремы. К этому я еще вернусь. – С Уэбервегом дело обстоит иначе. Не ссылаясь на аксиому И. Мюллера и даже, видимо, не соглашаясь с ним, он прямо берет частный случай и присваивает его себе. Почему так? По двум причинам. Во-первых, потому что в соответствии со своим метафизическим кредо, в отличие от Канта, он предвзято относится к трансцендентальной реальности материи и пространственной концепции, поэтому, например, он также убежден, что физическая реальность материи и пространственная концепция пространства – это одно и то же. Так, например, он также убежден, что «само по себе», лежащее в основе феноменального перцептивного образа нашего тела, то абсолютно реальное X, которое предстает перед нами при посредничестве органов чувств как голова, туловище с конечностями, как мозг, зрительный нерв, сетчатка и т.д., само должно быть «головой в себе», геометрически подобной эмпирическому образу. Во-вторых, потому, что проекция вызывает у него логические затруднения.

Последнее, по-видимому, и стало для него решающим фактором. Он объявляет проекцию «немыслимой», называет ее «вещью», «абсурдом»105105
  I. с. pag. 273; 274.


[Закрыть]; короче говоря, он не хочет знать о ней абсолютно ничего. Следовательно: мы не передаем сенсорное содержание, сетчатка «сама по себе» чувствует себя; следовательно, видимый мир, включая феномен собственного тела, находится в пределах наших сенсотрий; лицевые представления являются (по аналогии с картезианской ideae materiales) чем-то вроде фотографий в чувствительном нервном аппарате, наш мозг – живой альбом фотографий; моя голова «сама по себе» достигает неподвижных звезд. —

Давайте разберемся в корне этой противоположной точки зрения.

Что касается первой причины, то мировоззрение, утверждающее, вопреки Канту, трансцендентную реальность пространства и нашего пространственного организма, можно рассматривать как не более чем метафизическую гипотезу наряду со многими другими, например, с метафизикой Платона, Беркли, Гербарта, Шопенгауэра, Лотце и т. д. Такие вещи просто неизвестны. Это может быть так, а может и не быть. Там, где наше строгое познание подходит к концу, эстетические склонности и отчасти моральные убеждения стремятся бросить в повозку последний груз. Если же полностью пренебречь такими уже не теоретически научными факторами нашей концепции мира и вспомнить, например, рассуждения о метаметрическом пространстве Гаусса, Римана, Гельмгольца, то эта метафизическая гипотеза приобретает, наряду с другими, воздух некой – как бы это сказать? -филистерства, привязанности к традиционному, привычному, чисто эмпирическому. Это напоминает птолемеевскую астрономию, считающую гюоцентрические движения абсолютными, потому что – мы их видим. Но хватит об этом! В теоретической метафизике мы позволяем каждому иметь своего конька. Более того, эта первая причина имеет второстепенное значение.

Что же касается второй причины, то следующий отрывок бросает суровый свет на полускрытые предпосылки теории. Убервег с. 273 пишет: «На самом деле фактической проекции за пределы организма, так что «ощущение было бы там, где души нет, вообще не происходит». – Вот и все! Hinc illae lacrymae! И снова именно «Actio in distans» вызывает сомнения. Это та самая забота, из-за которой Лейбниц не захотел ничего знать о ньютоновской гравитации и предпочел вернуться к картезианской теории вихрей. Ведь «тело не может действовать там, где его нет». После Ньютона Лейбниц создал совершенно неудачную теорию планетарного движения – «Илиаду после Гомера» (Iliad post Homerum); исключительно из логического отвращения к actio in distans106106
  Leibnmiotii Tentamen de motuum coelestium causis. Acta Erud. 1689. p. 82.


[Закрыть]. Он объявил тяготение мировых тел абсурдом, подобно тому как Уэбервег объявляет абсурдом «проекцию» в зрении. Ведь «вещь не может действовать или воспринимать там, где ее вовсе нет». Проекция – это духовное actio in distans, материальное тяготение. Поскольку Уэбервег признает последнее, он не должен был бы сомневаться в первом; тем более что он считает, что может доказать абсолютную реальность евклидова пространства на основе тяготения107107
  Как было показано выше, это ошибка! – Скрупулезность в отношении весьма загадочного actio in distans, позитивно призрачного вездесущия гравитации, которая, даже невидимая, зримо играет в космосе в свою огромную игру с мячом, вполне оправдана. Но они с полным основанием могут относиться только к «что», «сущности», а не к «что», «существованию», отдаленного эффекта. То, что магнит притягивает железо, земной полюс – магнитную иглу, Луна – Атлантический океан и океан наполнения, – как можно в этом сомневаться? А вот как они это делают – это, конечно, вопрос спорный.


[Закрыть]. Если тело может действовать там, где его вовсе нет, то с какой стати духовный субъект не должен быть способен воспринимать там, где его нет? —

Тем самым уже снимаются возражения против нашей теории, т.е. последняя может стоять наравне с первой. Но я иду еще дальше. Я вполне определенно претендую на логическую прерогативу наших теорий: и, чтобы эту прерогативу узаконить, щекотливый характер проблемы может извинить несколько навязчивую эксплицитность.

Рассмотрим приведенный ниже рисунок, который призван представить нам видимый феномен видящего человека и видимый феномен видимого им объекта; таким образом, термин «положение дел» есть не что иное, как вполне обычное, эмпирически данное положение дел.

Arbor. Cajus

Objectum visionis phaenomenale Subjectum visijnis phaenomenale

sive empirieum sive empirieum

Что здесь происходит?

Я воздерживаюсь от каких-либо теоретических предрассудков; я рассматриваю и человека Казуса, и дерево A. B, корень которого находится в B, а вершина – в A. Внизу находятся корни дерева и ноги Казуса, вверху – верхушка дерева и голова того же Casus. Это и есть factum. Далее, я знаю, что изображение α β на сетчатке глаза Казуса, видимое мной, перевернуто по сравнению с изображением дерева A B, видимого мной; теперь я мысленно провожу полулинии A α и B β, которые пересекаются в узловой точке глаза Казуса, и таким образом у меня получаются направленные линии, линии зрения или лучи зрения, по которым Казус видит точки дерева, изображенные на его сетчатке, во внешнем пространстве, т.е. на дереве, видимом мной. т.е. на том месте, которое вижу я. Возразить против этого вряд ли возможно, ибо это просто эмпирический факт. У кого хватит смелости отрицать чистый факт? Таким образом, это несомненно:

Казус видит объект в таких направленных линиях, от пересечения которых внутри его глаза, что видно и мне, с геометрической необходимостью возникает положение объекта A B, прямо противоположное ретинальному изображению β α.

Стоп! – тут, конечно, воскликнет оппонент, – дерево A B, увиденное Каюсом, лежит вовсе не снаружи, где вы его видите, а внутри, в «голове в себе» «Казуса в себе»! – Гнт, – отвечаю я, – это промежуточная гипотеза или вымысел, который со временем будет оспорен. Но сейчас это нас абсолютно не волнует. В настоящее время мы все еще говорим об эмпирических фактах, а не о метафизических вымыслах. И, конечно, эти факты нисколько не изменяются под влиянием гипотез; дерево A B, которое я видел, даже не думает перемещаться в голову Каузуса, которого я видел, возможно, по команде вашей гипотезы. Оно остается неподвижным и твердым на своем месте A B, как и образ сетчатки глаза на своем, α β. Точно так же, несмотря на все гипотезы мира, линии взгляда A α и B β остаются как геометрическое выражение эмпирического зрительного направления видящего Каузуса, из которого непосредственно вытекает эмпирическое позиционное отношение сетчаточного изображения и объекта. Поэтому прерывание было совершенно излишним. Каузус видит внешний мир по направленным линиям A α, B β и т. д.

Теперь я размышляю дальше. Я сравниваю видимые мною явления собственного тела с тем, что видит Кайус, и с деревом, которое видим мы с Кайусом. То, что я могу видеть непосредственно, т.е. без помощи зеркала, из своей головы, – это внешний край моих глазниц и две боковые поверхности носа. Все остальные части головы, не имея возможности их увидеть, я дополняю их видимость в своем воображении на основе убедительных аналогий. Таким образом, я прихожу к результату: на моем теле, которое я вижу частично, верх и низ гомологичны верху и низу тела, которое я вижу и Каузус, гомологичны верху и низу головы Каузуса, видимой мной целиком и Каузусу частично, гомологичны, кроме того, верху и низу моей головы, возможно, видимой Каузусу; с другой стороны, обратны верху и низу ретинального изображения α β в глазу Каузуса, обратны ретинальному изображению α» β,» которое Каузус может видеть на моей сетчатке.

Что из этого следует? Очевидно, следующее: Если ограничиться областью оптического эмпиризма, то вскрытие и аналогия доказывают, что мое собственное изображение на сетчатке α» β» находится в обратной зависимости от видимого мной A B. Следовательно, я эмпирически вижу в визирных линиях α» A, β» B, как Каузус – в бизирных линиях α A и β B. – Утвердительную достоверность этого результата трудно отрицать! И это было бы первое.

Далее; теперь мы называем ментальное действие in distans, которое в пределах оптико-эмпирической области феноменальный Cаузус как бы осуществляет, видя дерево A B, «проекцией», и рассматриваем эту проекцию как гипотезу первого порядка, т.е. как такое предположение, которое навязывается. как такое предположение, которое навязывается нам непосредственно воспринимаемыми фактами и претендует на достоверность только в эмпирическом поле восприятия; тогда точно так же гипотезой первого порядка является то, что я сам проецирую содержание своих ретинальных ощущений на бисирные линии α» A, β» B, a. И это будет вторая.

Только теперь, после того как все, что было до этого, полностью рассмотрено и установлено, можно и нужно в отношении феноменального характера оптической картины мира поставить более глубокий вопрос: Какой абсолютно реальный факт, что «само по себе» может лежать в основе эмпирического явления этой «проекции»? Примерно так же, как метафизик природы после завершения планетарной теории может спросить: Что «само по себе» может лежать в основе феномена «тяготения»?

– И только здесь в игру вступают гипотезы второго порядка, т.е. те, которые объясняют воспринимаемые факты косвенно, которые хотят вернуть физический процесс к его метафизической основе. Только здесь – заметьте! – взгляд Уэбервега находит свое теоретическое место. Если бы он стал конкурировать с нашей теорией проекции или вообще с гипотезами первого порядка, то он пришел бы слишком поздно. Ведь вместо того, чтобы спросить: «Как получается, что Каузус видит объекты вне вертикали внутри данного мне эмпирического мира?

«Каково может быть место и положение наблюдаемого мною явления мира?». – Только здесь, среди множества мыслимых видов метафизики, может возникнуть конъектура: Мое видимое тело, являющееся эмпирической видимостью, основано, как метафизический коррелят или ноумен, на теле, геометрически подобном ему, но в целом гораздо большем, которое, по сравнению с феноменальным телом, следует мыслить как перевернутое в положении, колоссальное по протяженности; А в гигантской голове этого абсолютного тела находятся наделенные сознанием образы дерева A B, Каузуса, его сетчаточного изображения α β, а также видимые части моего собственного феноменального тела. Моя (абсолютная) голова достигает (феноменального) Сириуса.

– Такую метафизику можно теперь судить перед тем критическим трибуналом, перед которым вершат свой бессмертный суд учение об идеях Платона, субстанция Спинозы, реальное Гербарта, воля Шопенгауэра, вещь-в-себе Канта и иже с ними; перед трибуналом трансцендентальной критики разума. Мы же со своим взглядом стоим перед совсем другой инстанцией, перед такой же, как теория тяготения Ньютона или теория вихрей Картезиуса. Эмпирическая проблема объективного видения уже получила ответ от нашей, т.е. от теории проекции Кеплера, Фолькмана, Нагеля, прежде чем аналитический поезд мысли достигнет в своем обращении границ царства метафизических систем и партикулярных понятий.

Если Уэбервег хотел вступить в обсуждение эмпирической проблемы, то он должен был либо прямо привести противоположную теорию ad absurdum, либо косвенно устранить ее, выдвинув другую гипотезу первого порядка. Он не сделал ни того, ни другого. Следовательно, наша теория проекции остается по отношению к нему совершенно нетронутой. – Что же касается метафизической проблемы, то вряд ли нужно специально говорить о том, что выражение «проекция» является лишь ad usum Delphini, поскольку мы используем его только в рамках чувственного эмпиризма, то есть с оговоркой. Если бы мы понимали язык единственно истинной метафизики сверхчувственного, как воскресные дети понимают язык ангелов, то, конечно, на место этого выражения искусства пришлось бы поставить нечто совершенно иное, возможно, то, для чего человеческому языку не хватает слов, для чего человеческому познанию вообще не хватает понятия.

Наша теория проекции оставляет эту метафизическую проблему нерешенной, и на то есть веские причины. Ведь, как уже было сказано в третьей главе моей работы «Об объективном зрении» (Schüft «Ueber den objectiven Anblick»), я стою на позициях критицизма и, соответственно, считаю по меньшей мере проблематичным, например, вопрос о том, обладает ли наше евклидово пространство трансцендентальной реальностью или нет. Уэбервег же, напротив, является догматиком. Он хочет создать (как и многие другие философы, хронологически следующие за Кантом, но логически отстающие от него) метафизику сверхчувственного. Habeat sibi! Сконструировать свой мир «сам по себе», как ему кажется правильным! Только вместо того, чтобы сомневаться в таких эмпирических гипотезах, как теория проекций, он обязан был бы догматически объяснить их из сверхчувственного тайными средствами своего догматизма, подобно тому, как Шопенгауэр хочет объяснить тяготение из воли в природе. Но этой обязанностью он пренебрег. —

– А при таком раскладе наш логический приоритет вообще отпадает, и вся сделка может считаться решенной.

Но мы идем еще дальше. Для полного прояснения ситуации полезно еще раз вернуться к высшей посылке рассуждений Уэбервега, т.е. к аксиоме нативистского мировоззрения, изложенной ранее Иоганном Мюллером. Этот великий исследователь физиологии, как известно, был одновременно и ярко выраженным спекулятивным, философским умом. Решительно отвергая причудливую игру аналогий, популярную у Шеллинга как «ложная натурфилософия», он в то же время оказал глубокое влияние на мировоззрение Спинозы и особенно Канта. Для знатока это недвусмысленно проявляется даже в некоторых внешних чертах его письма, в его продуманном стиле, например, в следующем отрывке, который как раз относится к нашей теме.

Понятие пространства не может быть «образовано», напротив, восприятие пространства «и времени является необходимой предпосылкой, даже «формой восприятия» всех ощущений. Как только человек чувствует, он «чувствует и в этих формах восприятия». Но что касается «заполненного пространства, то мы ничего не чувствуем повсюду, «а только себя пространственно, когда говорят только об ощущении, «о чувстве; и тем более мы отличаем от «объективно заполненного пространства суждение, как пространственные части «себя в состоянии аффекта, с сопутствующим сознанием внешней причины возбуждения чувства». Ср. Физиология органов зрения, раздел II, с. 54—55. В целом из этого второго раздела, посвященного «посредничеству субъекта и объекта через органы зрения», с полной ясностью видно, что Иоганн Мюллер считает, что он переводит априорность и субъективность наноскопического восприятия Канта непосредственно в физиологию, утверждая: пространственно воспринимающий орган чувств распознает в ощущении свою собственную пространственную протяженность и истинную величину. Действительно ли этот перевод передает смысл оригинала – вопрос открытый; я в этом, конечно, сомневаюсь. Но то, что ответ на вопрос о материальной истинности этой аксиомы, совершенно не зависящий от нее, ни в коем случае не может быть утвердительным, с тех пор было ясно продемонстрировано эмпирикой. Фолькманн излагает это очень четко и основательно в «Handwörterbuch der Physiologie» Вагнера, III, p. 336 и далее. И с тем, что он пишет, можно почти безоговорочно согласиться и сегодня. Что касается восприятия размера чувства осязания, то в качестве отрицательного примера он справедливо приводит известные опыты Э. Х. Вебера с круглым наконечником.