Текст книги "Погребенные"

Что-то обожгло подбородок, когда я вгляделась в ещё подрагивающее в предсмертной агонии тело Жерара. Я потянулась к своим губам, а когда отняла пальцы, увидела на них кровь. Она была везде. Я глотала её, выдыхая в такт трепетному биению сердца в сжатом кулаке. Кровь сочилась, струилась по запястьям, затекая в рукава рубашки.

Прежде чем в голове зазвучала уже привычная фраза, я заглянула в зеркало на всю стену. Женщина, которая улыбалась в отражении, не напугала меня. Не могла напугать, ведь в её иссиня-чёрных глазах я видела себя. Узнавала себя. Это и была я. Настоящая я.

II

Когда утром следующего дня в одной растянутой футболке и с полным бардаком на голове я зашла в клинику, у меня тряслись руки. Я спрятала их в карманы джинсов и вжалась в стену у входа в кабинет доктора Робинса, подсознательно желая с ней слиться.

Милые семейные пары с проблемами в постели, буйные подростки с кризисом переходного возраста – вот, кто посещал эту богом забытую психологическую клинику. Я же, вспоминая свой вчерашний припадок, сильно сомневалась, что здесь мне могли помочь, но остро нуждалась в простом разговоре, хоть каком-то намёке на то, что не всё ещё потеряно.

С Жераром, конечно, ничего не случилось. Когда я открыла глаза, хватая руками воздух в идиотской попытке зацепиться за реальность, он сидел на полу рядом и беспокойно дёргал свои волосы.

Никогда прежде видения не вмешивались в реальность. Засыпая, я была готова к тому, что будет, а просыпаясь, не испытывала сомнений насчёт того, что увиденное по-прежнему оставалось просто сном.

Ситуация с Жераром выходила за допустимые рамки. Я не осознавала, что всё вокруг – очередная иллюзия. Прожила тот эпизод как частичку реальности и, даже очнувшись, продолжала ощущать металлический запах и привкус крови.

Когда сгорбленная фигура доктора замаячила на горизонте, от нервов я уже выхлебала всю воду из кулера.

– Прошу прощения? – Психолог посмотрел на меня поверх очков и нахмурился так, словно видел впервые.

Я вытерла потные ладони о джинсы и промямлила:

– Аника Ришар. Я вчера приходила к вам на приём.

– А, точно. – Он принялся открывать дверь в кабинет, кажется, не сильно заинтересовавшись целью моего визита. – Шиповник не помог?

– Не очень.

– Что ж, тогда запишитесь на завтра. Сегодня у меня полная загруженность.

– Я не могу ждать до завтра. У меня крыша едет… – Я приставила палец к виску и наглядно его прокрутила.

– Тут у всех едет крыша, у меня уж точно, – хмыкнул Робинс каким-то своим мыслям.

– Просто поверьте, что у меня…

Девушка-администратор замедлила шаг, с немым вопросом на круглом краснощёком лице уставившись на доктора. Они обменялись взглядами, и она двинулась дальше. Я засмотрелась на то, как гипнотизирующе при походке покачивались её бёдра, когда доктор Робинс щёлкнул шариковой ручкой прямо у моего уха и повторил:

– Аника, вам пора.

– Пожалуйста, – пробормотала я, обратив на него полный ужаса взор. – Мне нужна помощь. Я смогу заплатить вдвое больше.

– Аника, – доктор закатил глаза. Вчера он показался мне куда более приятным человеком. – Ришар?

– Ришар, – бодро, с надеждой на лучшее, подтвердила я.

– Банк отменил предыдущую оплату, потому что ваши счета заморожены.

У меня дёрнулась скула, и я стиснула зубы, сдерживая желание разрыдаться от досады, но доктор уже одной ногой переступил порог в кабинет.

Собираясь захлопнуть дверь с обратной стороны, Робинс приподнял голову, чтобы проводить меня глазами. Я посмотрела в ответ, рукавом кофты вытирая бегущие по щекам слёзы.

– Я… я думала, что убила человека.

Меня передёрнуло, словно до тех пор, пока я не озвучила своё вчерашнее видение, оно было маленьким безобидным котёнком, а повиснув напряжением в коридоре клиники, превратилось в дикую невоспитанную чихуахуа. Или бульдозер, без тормозов мчащийся на меня по пустой дороге.

Несколько минут доктор Робинс молча пялился в планшет с бумагами, которые прижимал к груди. Негромко выругавшись себе под нос, достал из кармана халата телефон. Попросив подвинуть следующего пациента, окинул взглядом коридор и, убедившись, что на нас никто не смотрит, поторопил меня зайти внутрь.

– Это доставит кучу неудобств. Следующий пациент – проблемный парень, которому от прошлого передоза до сих пор мерещится его покойная тётка.

Губы расплылись в улыбке сами собой. Я не хотела улыбаться, но за последнее время слишком привыкла делать вид, что все хорошо. Привыкла настолько, что почти смогла убедить саму себя в том, что не испытываю боль.

Только вот я её испытывала. Всегда. Когда я просыпалась и смотрела в окно, мне было больно. Когда я думала о будущем, мне становилось страшно. Я могла раствориться в этой боли. Могла позволить ей контролировать себя, но вместо этого выбрала улыбку. Так я справлялась со всем этим, и так планировала продолжать бороться.

– Вы ведь психолог. Почему вы принимаете психов? – Хотела добавить «вроде меня», но решила оставить такое громкое оценочное суждение доктору. Устроившись в неудобном красном кресле, я посмотрела в окно, из которого открывался вид на стройку, и вспомнила потрясающий вид на Сену. По крайней мере когда-то он казался таким, пока высшее общество не вытурило меня на улицу, а в голове не начался «праздник» с фанфарами и кошмарами, которые обрели материальный облик в реальном мире.

– Не все психи хотят считать, что они психи. Домашним проще рассказать о том, что идёшь к психологу, а не к психиатру. На ваше счастье, я побывал в обеих шкурах и знаю, как отличить психа от реального психа.

– В обеих шкурах? – Я проследила за тем, как он закрыл кабинет, методично разложил бумаги и поставил чайник.

– Я закончил факультет психиатрии, стажировался в лечебнице для душевнобольных, но в конечном итоге выбрал психологию. Здесь, эм, – он задумался, насыпая чёрный кофе в две белые кружки, – безопаснее. Лишь изредка попадаются такие, как вы. Не обижайтесь.

– Не обижаюсь. – Я пожала плечами. – И платят больше?

Он улыбнулся, поставив на журнальный столик поднос с кофе и вазу с шоколадными вафлями. Я уверенно схватила две, с утра будучи слишком занятой убеждением себя самой в том, что не являюсь психопаткой. Пока собирала крошки с джинсов, краем глаза заметила, как Робинс достал из стола отдельный планшет и записывающее устройство.

– Спасибо, что согласились принять меня, доктор.

– Не в моих правилах оставлять людей в таких сложных ситуациях. – Робинс продул запылившееся устройство и поставил его между нами, а потом стал наливать кофе. – Но вам всё равно придётся заплатить. Я не могу принимать пациентов в этой клинике за бесплатно. Сахар, сливки?

– Предпочитаю крепкий чёрный кофе. Я уже почти нашла работу. Если можно, я бы заплатила на следующей неделе.

– Постараюсь договориться. – Он протянул мне кружку, и, взяв себе другую, беспечно раскинулся в кресле. – Так что вы там говорили? Убийство?

– Самого убийства не произошло, – поспешила оправдаться я. – Но… какое-то время я была уверена в этом.

– Впервые такое?

– Да. Обычно приступы ограничиваются своеобразным трансом, вселенной, существующей лишь в моей голове, но вчера…

Меня вновь словно окатило ледяной водой. Слова вертелись на кончике языка, но попытка договорить предложение провалилась. В два размашистых глотка осушив кружку с кофе и проглотив гущу, я закашлялась.

Доктор протянул мне салфетку.

– Давайте начнём с самого начала. Если вам тяжело об этом говорить, то лучше начать беседу с чего-то несущественного. Вам нужно научиться доверять мне. Ваш отец. Я кое-что слышал о…

– Из сплетен медсестёр? – на мгновение повеселев, хмыкнула я и потянулась за очередной вафлей. С набитым ртом разговоры велись непринуждённее.

– Расскажите мне о нём, – тактично опустив развитие шутки про медсестёр, повторил доктор.

– Ну, с папой у меня были хорошие отношения, если вы об этом. Здесь можно курить? – Я слегка нервничала, когда кто-то просил меня вспомнить о не таком уж и далёком прошлом.

Доктор кивнул. Похлопав себя по карманам халата, аккуратно извлек портсигар. С негромким «спасибо» я взяла одну, позволила подкурить себе и плюхнулась обратно в кресло, выпуская столп дыма из носа.

– Он погиб, насколько я знаю?

– Да, полгода назад, он…

– Вы не чистокровная француженка. Предположу, что ваша мать отсюда, а отец? – видимо не желая начинать терапию с обсуждения акта самоубийства, резко переключился Робинс.

– Моя покойная бабушка после второй мировой переехала во Францию из Египта. Тут встретила деда, наполовину француза, наполовину египтянина. От него пошла моя фамилия.

– Значит, вы наполовину египтянка, наполовину француженка. А вы сами бывали на исторической родине отца?

Робинс ничего не записывал, и лишь маленький шипящий диктофон с горящей красной лампочкой напоминал мне о том, что я на приёме. Напоминал о том, что я… не совсем здорова.

– Нет. Мы планировали семь лет назад, но случилась ужасная авария. Я на девять дней впала в кому. Пришлось отложить поездку, а больше не представилось возможности.

– Семь лет назад? С того момента вас начал мучить один и тот же сон? После аварии?

– Верно, – кивнула я, – после аварии.

– Расскажите о своём сне, в деталях.

– Ничего особенного, – теребя заусенец, прошептала я. – Но вряд ли будет корректно назвать это обычным сном.

– Почему же?

– Это не сон. Это забвение, доктор.

– Забвение?

Я поджала губы.

– В последнее время я стала видеть мужской силуэт со странной формой черепа. – Рваным движением я стряхнула пепел и крепко затянулась сигаретой, постукивая ногой. Над головой сгущались тучи, хоть за окном и слепило солнце. – Как будто человеку прикрутили голову собаки.

– Ага, голова собаки, – задумчиво пробормотал доктор.

– Это странное состояние возвращает меня в реальность лишь тогда, когда он или я произносим одну и ту же фразу.

По спине пробежал табун мурашек размером с носорогов. Захотелось обернуться, словно за спиной кто-то стоит. Наблюдает. Слушает. Я посмотрела на нагоняющий жути диктофон и почесала колено. Представила, как через пару лет изо дня в день буду вещать эту к тому моменту заезженную историю в больничной палате для умалишённых, и скукожилась.

Робинс не моргал, глядя на мои руки, а затем резко схватил лист бумаги и стал записывать. Я знала, что там написано ещё до того, как доктор развернул планшет и показал мне мой кошмар.

«Danny ahabi yabi».

– Я правильно записал?

– Не знаю. Это какой-то бред. Я произношу его, но не знаю языка, на котором говорю.

– Может, латынь? – Не сводя глаз с записи, он поправил съехавшие на нос очки.

– Я интересовалась. Только зря потратила целый день. Это не латынь.

– Древний египетский, греческий?

– А может это и не язык вовсе, – пожала я плечами.

– Заклятие?

– Ага. Заклинаю себя угомониться и наконец-то нормально поспать.

Робинс задумался, нахмурив брови. Несколько минут он молча смотрел вперёд, что-то высчитывая у себя в голове, но единственным, что я хотела от него услышать, были слова: «Авария просто повредила ваш мозг. Сон ничего не значит. Просто больная фантазия. Сломанный механизм».

– Не думаю, что это бессмыслица. Навязчивые сны, на протяжении стольких лет повторяющиеся изо дня в день, обычно имеют под собой какое-то основание. Забытое воспоминание из детства, травмирующий опыт.

– Думаете, я забыла, как препарировала лягушек в детстве?

– Или людей, – словно между прочим пробормотал доктор. – В любом случае, нам следует начать с самого начала. Твоё подсознание хочет нам что-то рассказать. Оно уже говорит нам.

– Оно кричит, доктор, но что это меняет? Я не контролирую это. Я ничего не могу сделать.

– Что-то, забытое очень давно, вспомнилось, когда вы попали в аварию. Так часто бывает с людьми, которые потеряли память. Случайный удар головой – и замки слетают. Память возвращается. Вы что-то забыли, Аника. Нечто очень важное, и не хотите это вспоминать.

– И что вы мне предлагаете?

– Вспомните, Аника. Позвольте себе вспомнить.

– Отличный совет. Что-то из одной категории с «не грусти, если тебе грустно»?

Но это едкое замечание доктор не расслышал, слишком увлечённо делая пометки о моём психическом состоянии у себя в блокноте.

Когда я притащилась домой, на улице уже давно стемнело. Тюльпаны соседки, мадам Розетты, днём казавшиеся единственной наградой за то, в какой помойке я теперь выживаю, при вечернем освещении зловещими тенями расползлись по стенам.

Я торопилась, по третьему кругу прикладывая размагниченный ключ к подъездному замку. Липкое ощущение, навязанное паранойей, щекотало спину и дыбом поднимало волосы на ногах. Руки покрылись мурашками.

По дороге из клиники я представляла, каким будет следующий кошмар. Случится ли это, когда я еду в вагоне метро или же когда стою в очереди в супермаркете, особого значения не имело. Я не могла предугадать заранее, но… вдруг это произойдёт здесь и сейчас? Голова шла кругом.

Я часто заморгала, пытаясь отогнать дурные мысли и продолжая теребить замок, который, как назло, всё никак не отпирался. Под ноздрями загулял пар, хоть на улице было не меньше двадцати градусов. Липкость, сжимающая затылок, концентрировалась и опускалась ниже, заставляя сердце учащённо биться.

А может, я до сих пор спала? Вдруг реальность и вовсе больше не существовала? Как мне теперь следовало отличать сны? Где находилась размытая грань между реальным миром и видениями?

Напряжение, вызванное бесконечным хаосом мыслей, подкосило колени. Казалось, сейчас из-за угла на меня выскочит что-то очень недружелюбное, но вместо этого в лицо ударил порыв промозглого ветра. Пара облезлых котов, всегда ошивающихся поблизости от дома и гадящих под дверью, внимательно за мной наблюдали. Тени и ветер всколыхнули цветастое полотенце этажом выше, а потом раздалось пиликанье.

Я запрыгнула в подъезд, заперла дверь спиной и с рекордной скоростью взлетела вверх по винтовой лестнице.

– Аника? – позвала из гостиной мама. Её голос подействовал на меня успокаивающе, хоть и понимала, что в схватке с монстрами она ещё более бесполезна, чем сумка, которую я сжимала в левой руке и которой минуту назад планировала отбиваться.

– Дома. – Сняв кроссовки, я напоследок заглянула в окно в коридоре, чтобы убедиться в том, что кроме топчущих цветы котов ничто не представляло угрозу, и быстрым галопом помчалась в гостиную.

Мама сидела на диване, обложившись старыми фотоальбомами. На кухне возвышалась устрашающая гора грязной посуды, воняло гарью. Я быстро идентифицировала источник запаха, когда мама попыталась откусить частичку чего-то сгоревшего и чуть не сломала себе передние зубы. Обидное обстоятельство – это был мой ужин.

– Печенье, – пояснила она, когда я села рядом и вытянула ноющие от долгой прогулки ноги.

– Что делаешь? Ну, помимо разведения салемских костров.

Только в качестве ведьм пыткам подвергалась еда, а костром служила старая, больше не подлежащая восстановлению плита.

– И не стыдно тебе вечно подшучивать над старой, больной женщиной?

– Из нас двоих болезненно и не на свой возраст в последнее время выгляжу только я.

Здесь я ничуть не лукавила. Агата Ришар блестела как глянцевая картинка даже в худший из своих периодов.

– Вообще-то я решила разобраться с коробками, которые пылились в шкафу после переезда. Нашла твои детские фотографии. – Она потрясла у меня перед носом альбомом и развернула его на первой странице. – Такая малышка.

С картинки на меня смотрела беззаботная девочка лет пяти: вьющиеся тёмные волосы, покрасневшие от солнца щёчки, большие глаза медового цвета в обрамлении густых ресниц. Галиб Ришар, статный мужчина тридцати лет, по совместительству мой, тогда ещё живой, отец держал меня на руках и жмурился, позволяя выдергивать волосы из своей пышной бороды.

– У меня были такие яркие глаза, – глядя на себя в детстве, пробормотала я.

– Да, ты была красавицей.

– Ну спасибо.

– Ты и сейчас красавица! – замахала руками мама. – Чёрные, как ночь глаза. А эти роскошные локоны… – Она хотела поддеть прядь моих волос, но они были скручены в пучок на затылке и жирнились у корней. Попытка принять душ утром не увенчалась успехом: воду снова отключили.

– Я похожа на папу. – Черты Агаты облагородили моё лицо лишь к тринадцати годам. До этого, особенно с короткой стрижкой, я была точной копией отца.

– Особенно в юности! Смотри. – Мама отложила мой детский альбом и достала другой, побольше и попыльнее. Резко открыла на первой странице, от чего мы обе громко чихнули.

– Это его родители? – Я не помнила своих бабушку и дедушку. Они умерли, когда мне едва исполнилось семь.

– Нет, это его бабушка и дедушка. Они приезжали на нашу свадьбу, вот. – Она аккуратно разгладила чайного цвета снимок. – А это его родители. Наверное, ты их тоже совсем не помнишь. Я сейчас принесу другие, эти чем-то залили при переезде.

Вскочив с дивана, мама устремилась в коридор.

Я отложила размытую фотографию в сторону и взялась за письмо, развернув пожухлый клочок бумаги, украшенный длинными завитками. В университете я начинала учить арабский, но после первого семестра сменила профиль и ударилась в китайский. У отца как раз появились новые партнёры из Шанхая.

Казалось, особая магия заключается в символах, значение которых мне не суждено понять. Водя пальцем по строчкам, я не знала, что написано на жёлтом от старости листке: любовное письмо или же оскорбительная записка.

От семьи Ришар, когда-то богатой и известной, остались жалкие осколки. Все так или иначе умерли: родители моего отца погибли в авиакатастрофе, а сам он застрелился. Где-то на другом конце Франции обитала тётка, но мы так давно не виделись, что я привыкла считать себя последней из ришаровского помёта.

Несмотря на это важное обстоятельство, в отличие от матери, я почему-то не испытывала особенного пиетета по отношению к семейной истории, фамилии и прочим регалиям. Я ничего не знала о семье Ришар, а потому не чувствовала какой-то глубокой, особой связи с прошлым своих предков. Нас всегда было только трое: я, мама и отец.

Размышляя обо всём этом, я не заметила, как оперлась о спинку дивана, расслабилась, обмякла. Доносящиеся из открытого окна звуки стихли, как и мамины негромкие бормотания в углу коридора.

Снова посмотрев на мятый листок в руке, я почувствовала что-то странное, чему не могла найти описания: глаза вцепились в неизведанные завитки, а пространство вокруг расфокусировалось, превратившись в мутное пятно.

Несколько мгновений в моей реальности существовало только это письмо, словно каким-то магическим образом оно пыталось затянуть меня внутрь. По крайней мере так это ощущалось.

– Прочь, – набатом прогудело в ушах. – Прочь.

Этот голос был новым, незнакомым. Он не принадлежал миру снов, в которых я медленно сходила с ума, но и не принадлежал мне. Вполне реальный, он звучал откуда-то из-под потолка, эхом отражаясь от стен и дешёвой мебели. Голос существовал в реальности, и он гнал меня.

«Прочь. Прочь. Прочь».

Эти слова повторялись снова и снова, а я продолжала сидеть, словно приклеенная к спинке дивана. Ноги и руки взбунтовались, отказывались слушаться, но потом что-то случилось. Пелена отступила, и реальность взорвалась какофонией поглощённых ранее звуков.

– Мам! – закричала я, вскочив с дивана. Сердце заухало в горле. Голова закружилась, но я устояла на ногах и рванула в коридор.

Казалось, меня сейчас стошнит от волнения. Спотыкаясь о разбросанные по полу фотокарточки, с которых за мной наблюдали налитые кровью глазницы, я доползла до двери и привалилась к косяку.

Она стояла, сгорбившись над коробкой. Рылась в старых альбомах и письмах, не поворачивая головы и не реагируя на мои крики. Переведя дыхание, я снова позвала её.

– Домой, – прогудел нечеловеческий голос, вырвавшись изо рта моей мамы. Она неестественно дёрнулась, не с первого раза совладав с шеей. Когда же обернулась ко мне, чёрными глазами выжигая в моей опешившей физиономии дыру, загробный шёпот, слетевший с её губ, добавил: – Я хочу домой.

Внутри что-то щёлкнуло. Так резко, что я прижала пальцы к груди, испугавшись, что сердце действительно выпрыгнет наружу. Но оно лишь колотилось о рёбра, заставляя мои пальцы вибрировать. Когда я наконец собралась с силами, чтобы что-то предпринять, уже не различала, где сон, а где явь.

III

– Ну и дела, – глядя в ту же точку, что и я, прошептал Жерар.

Повинуясь разворачивающимся на телеэкране действиям, мы одновременно склонили головы влево, а затем вправо, и так раз десять, пока эффект от трёх литров утилизированного за последний час пива немного не ослаб.

В грязной пепельнице на маленьком журнальном столике, заваленном тарелками и книгами, тлела сигарета. Жерар снимал крохотную квартирку, поэтому дым быстро распределился по периметру и уже начал концентрироваться у меня под носом.

Я чихнула, и столб пыли, отливающий красным светом, который пробивался из-под плотных, но местами драных штор, взмыл кверху. Молодой Брэд Питт в фильме «Большой куш» втащил кому-то по физиономии, и Жерар глухо хихикнул.

– Домой, – прогудел нечеловеческий голос, вырвавшись изо рта моей мамы. Она неестественно дёрнулась, не с первого раза совладав с шеей.

– Аника, – позвал Жерар, вырвав меня из воспоминания.

– А?

– Ты зависла. – Он несколько секунд пристально разглядывал меня, пока вдруг не промычал: – Так странно.

– Что странно?

– Ты странная.

Я повернула голову в его сторону, в сигаретной дымке пытаясь различить эмоцию, с которой он произнёс эти слова. Сознавшись Жерару во всём, что творилось в моей жизни последние полгода, я ожидала, что он сочтёт меня чокнутой, но… нет. Парень изучал меня с любопытством, без какого-либо двусмысленного намёка, а я, впервые в жизни, добровольно доверила кому-то свой самый страшный секрет.

Даже Патрик, мой бывший парень, не знал о том, что со мной происходило. Мы никогда не ночевали вместе, и каждый раз, когда он просил меня остаться, я словно какая-то преступница, опасающаяся разоблачения, сбегала домой.

Да, общественное мнение играло важную роль в моей жизни. Во всяком случае до этого дня, ведь я впервые так сильно испугалась. Настолько, что ни секунды не думала о репутации, босиком выбежав на улицу и ещё полчаса в таком виде добираясь до кофейни Жерара.

Я не решилась остаться. Не стала разбираться в том, очередной ли это кошмарный сон или же неутешительная новая реальность. Не стала геройствовать, строить из себя бесстрашную главную героиню дешёвого фильма ужасов. Я просто сбежала.

– Но нет, не подумай неправильно, – поспешил добавить парень. Шипение телевизора, треск тлеющих сигарет и шум машины сопровождали его речь. – Я верю в то, что ты мне рассказала. Я скорее о том, что ты сама по себе сильно изменилась. Даже говоришь теперь совсем не так, как прежде.

Только вот я не желала меняться. Просыпаясь по утрам и кутаясь в дешёвое одеяло из маркета в соседнем доме, я вспоминала себя прежнюю и следующие четырнадцать часов бодрствования держала этот образ в голове, старалась ему соответствовать. Я знала, что изменилась, но больше всего боялась, что об этом узнают и остальные.

– А как я говорила прежде? – натянув фальшиво-безразличную ухмылку, поинтересовалась я.

Жерар слегка задумался, а потом резко сел и вскинул подбородок, наигранно надув и без того пухлые губы.

– Вот так. – Он взбил импровизированные локоны. – Патрик, не трогай меня! Патрик, я же только что сделала причёску!

Мне хотелось улыбнуться и наградить его хмурым взглядом одновременно, поэтому на лице вышло нечто несуразное, и парень громко рассмеялся.

– Ладно, прости, я просто хотел поднять тебе настроение.

– А вместо этого в трёх словах напомнил мне о бывшем и намекнул на то, что теперь я выгляжу не так хорошо, как прежде.

Решив неловко съехать с темы, Жерар спросил:

– Мама до сих пор не звонила?

Однако и эта тема оказалась не самой удачной. Я сунула руку в задний карман джинсов.

Мама не писала и не звонила, что вызывало неконтролируемый поток самых пугающих предположений. Вдруг в таком состоянии она выбежала на улицу следом за мной? А что, если её задержала полиция?

Если всё случившееся мне просто привиделось, мама бы уже непременно озаботилась отсутствием единственной, двадцати пяти лет от роду дочери. Из чего следовало – что-то всё же пошло не так, и мне стоило как можно скорее вернуться домой, но… столько различных «но», порождённых тупым страхом, копошилось в моих мыслях последние несколько часов.

– Не звонила. Считаешь, мне стоит вернуться домой и проверить её?

– А ты хочешь возвращаться домой?

– Нет, – недолго думая, призналась я. – Скажи честно, я сошла с ума?

– За пять лет в университете ты так ничего обо мне и не поняла, Аника Ришар.

В немом вопросе я вздёрнула одну, а затем и другую бровь.

– Я не из тех, кто судит людей. Я ведь приезжий без цента в кармане, забыла?

– Точно! – вдруг осенило меня. – Ты же из Сирии. Ты знаешь арабский?

– Знаю. – От того, как резко и радостно он кивнул головой, очки слетели с переносицы и повисли на подбородке.

– А если я тебе кое-что покажу, сможешь перевести?

Я схватила письмо бабушки, чтобы показать маме, а потом, убегая, машинально сунула его в карман. На то, чтобы собраться с мыслями, потребовалось какое-то время. Я боялась вновь что-то услышать, но ничего не произошло, когда Жерар взял письмо. Вполне обычный клочок бумаги в непропорционально маленьких по сравнению с туловищем руках выглядел совершенно безобидным.

– Чьё оно?

– Моей бабушки или прабабушки. Я не знаю.

Быстро пробежавшись по строчкам, он почесал бороду и повернул голову в мою сторону.

– Ну тут ничего интересного. Она по кому-то очень скучает и ждёт не дождётся, когда на свет появится их долгожданный малыш. Париж, 1968.

– Значит, бабушка.

– Писала она с ошибками. Безграмотная у тебя бабуля.

Я смерила парня гневным взглядом, а сама снова задумалась о том, что почти ничего не знаю о матери своего отца. Имелась ли вообще какая-то связь между ней и тем, что пыталось прогнать меня вчера вечером? Имелась ли вообще хоть какая-то связь между событиями, предшествующими маминому психозу?

– Чёрт, десять утра, – вдруг спохватился Жерар. – Кафе следовало открыть ещё час назад!

– Это же твоё кафе. Тебя никто не уволит за опоздание. Ты сам себе босс.

– Аника, – теперь он говорил с нескрываемой насмешкой, как это делали взрослые, поучая малых детей, – в этом, понимаешь ли, и заключается проблема. Боссы платят на несколько месяцев вперёд. При банкротстве малого бизнеса таких поблажек не будет.

Я размышляла о тяжёлой судьбе Жерара, шлёпая по лужам в сторону Лувра. В провонявшем пóтом чёрном худи и солнцезащитных очках, скрывающих красноту глаз, я походила на типичную уроженку Обервилье. Наконец-то! Потребовались всего полгода и прогрессирующая шизофрения.

Мама по-прежнему не звонила. Я проверяла телефон каждые пять минут, и в конечном счёте вписалась в столб на перекрёстке. Воровато заозиралась, чтобы посчитать, сколько людей видело мой позор. Три автобуса с туристами только-только разгрузили вещи и с интересом на меня глазели.

Я ненавидела этот день. Ненавидела свою жизнь и думала, что на этом чёрная полоса, если не в жизни, то в сегодняшнем дне закончилась. Хуже ведь быть уже просто не могло.

«Могло», – подумала я, похлопав себя по бокам у кассы с билетами. «Особенный» пропуск остался дома, куда я, честно говоря, не горела желанием возвращаться, а в карманах не оказалось ни цента. Открывать банковское приложение не имело смысла.

Пока я крутилась на месте, вытряхивая из одежды всё, что вытряхивалось, в надежде отыскать хоть сколько-нибудь мятых купюр, очередь начала недовольно вздыхать. Все словно стервятники поджидали, когда я наконец сдамся, не стесняясь смотреть с осуждением и свысока.

Свысока… никто и никогда не смел смотреть так на Анику Ришар. С завистью, с восхищением – да, но только не так.

Румяная от смущения и одновременно зелёная от подкатывающих волн истерики, я отошла от кассы.

Лувр гудел, переполненный туристами. Суетливо, теряя друг друга в толпе, но со счастливыми усмешками на лицах, словно кадры из фильмов люди проносились перед глазами. Они быстро потеряли ко мне интерес, вернувшись к своим делам и мыслям, а я так и продолжала стоять, чувствуя себя липкой и грязной от их оценивающих взглядов.

– Нет, чёрта с два кто-то увидит мои слёзы, – себе под нос пробормотала я и резко развернулась, впечатавшись ещё побаливающим после встречи со столбом носом кому-то в грудь.

Охранник под два метра ростом с нескрываемым презрением опустил голову и оглядел мой вторничный образ под названием «дарёному коню в зубы не смотрят». Когда Жерар предложил выбор из того немногого, что у него было, я с благодарностью и скрипом зубов выбрала самый безобидный вариант. Рваную майку с жёлтыми кругами в области подмышек оставила на другой раз.

– Привет, – опустив солнечные очки, пискнула я. Раньше Эмиль был приставлен ко мне как личная охрана. Эксклюзивные выставки, светские рауты – я ходила в Лувр, как к себе домой, а этот амбал носил за мной сумки и шёпотом называл на «вы».

Он не поздоровался, не улыбнулся. Когда больше не платили за то, чтобы любезничать со мной, он сразу показал своё настоящее лицо, фыркнув на меня и отвернувшись.

– Эмиль, я должна срочно увидеться с monsieur Робинсом. – Я надеялась, что сын доктора Робинса носил ту же фамилию, что и отец, правда ещё не до конца понимала, зачем явилась к нему. Что сможет изменить перевод? Терапия резко пойдёт в гору? Кошмары решат, что им больше не интересно меня мучить и отвяжутся?

Я не могла дать себе всех ответов. Ладно, вообще ни одного ответа, но была так напугана и дезориентирована, что решила отложить размышления на потом. Потом, в котором всё само как-нибудь рассосётся, как с зачётом по экономике на втором курсе.

– Билет, – словно робот, ответил Эмиль.

– Нет у меня билета.

– Тогда купите билет.

– Пусти, кому говорю!

– Женщина, покажите билет или не задерживайте очередь.

Застонав, я от бессилия топнула ногой. Люди странно на меня смотрели. Вокруг всё гудело и бесило. Дёрнув золотую подвеску на шее, я внезапно прозрела. Быстро сняла украшение и протянула охраннику.

– Возьми это в качестве залога. Буду уходить – куплю билет.

«Если найду Робинса, а тот будет достаточно милостив, чтобы одолжить мне немного денег. Какой позор!»

Эмиль долго таращился на мою ладонь с болтающимся кулоном и не моргал. Поступившая информация обрабатывалась медленно, но я терпеливо ждала. Когда он поднял руку и почесал затылок, промычав что-то вроде: «ну-у-у», я уже шагала впереди толпы с его служебным пропуском на шее.

Я была невысокой. Скорее даже низкой. И именно поэтому двигаться как рыбе в воде не получилось. Стайка галдящих на весь Лувр школьников зажала меня в тиски и потянула с собой на первый этаж, чётко следуя за стрелочкой: «Джоконда».