Текст книги "Погребенные"

IX

Начало июня. Как же я любила это время, особенно в университетские годы. Перед парами всегда забегала в лучшую кофейню города, чтобы слопать круассан с шоколадом и залиться крепким чёрным кофе. А потом неторопливая прогулка до здания университета, сезонное обострение шопоголизма и прощай первая лекция…

– Ты что-нибудь слышал о том, что у женщин уже лет сто как появились права? – вспыхнула я, когда официант даже не принёс нам меню.

К нашему прибытию на столе уже стояли блюда, которые обычно заказывал Габриэль, только в двойном объёме. Овсянка! Да кто вообще ел овсянку в Париже?!

Ресторан был красивым, но без излишеств. Много зелени, круглые столы, накрытые белыми скатертями – вот и весь декор. Вспомнилось, что о вкусе человека можно многое сказать по месту, в котором ему нравится проводить время. О характере, впрочем, тоже.

Эттвуд косо на меня посмотрел и облизал ложку.

– Попроси меню, разве это так сложно?

Вообще-то легко. А вот перестать возмущаться лишь ради того, чтобы возмутиться – куда как сложнее.

Да, Габриэль правильно догадался. В наш первый разговор он обозвал меня шлюхой, чем сильно уязвил моё достоинство. И теперь я чувствовала себя как на иголках и сгорала от физической потребности говорить ему исключительно гадости.

Пока я страдала и краснела от раздражения, Габриэль снял пиджак и повесил его на спинку стула. Под идеально подогнанной по фигуре верхней одеждой скрывалась настоящая гора мускулов. Они бугрились и двигались, обтянутые тёмной рубашкой, каждый раз, когда Габриэль тянулся за чем-то на столе.

Мне стало неуютно. Я спряталась за меню, но и это не спасло от неприятного ощущения, словно я сижу голая. Впрочем, голой он меня уже видел, а значит, проблема состояла в другом.

Габриэль даже оторвался от еды, лишь бы убедиться в том, я разглядываю его. Удовлетворившись результатом, он гадко улыбнулся.

– Зачем тебе две пары часов? – прищурилась я, глядя на болтающуюся золотую цепочку, прикрепленную к внутреннему карману пиджака.

– Занятное наблюдение, – бросил Эттвуд, интересуясь своим завтраком больше, чем мной. – Ты общаешься вопросами. Они у тебя вообще когда-нибудь заканчиваются?

Возмущённо надув щёки, я ответила:

– Заканчиваются, когда передо мной сидят менее подозрительные личности. Хотя, знаешь, «менее» в данном контексте не применимо. Всё, что «менее», по-прежнему безумно странно и подозрительно.

– И в чём же меня подозревает такая очаровательно-подозрительная девушка как ты? – Подняв голову, он лениво улыбнулся и слегка качнул вилкой с наколотым кусочком бекона.

– Я составлю список, – буркнула я, если честно, подозревавшая его во всём подряд, начиная с распятия Иисуса.

– Какое предвзятое отношение.

Официантка, кружившая вокруг соседнего столика, то и дело выворачивала шею в попытке разглядеть моего спутника. Проходя мимо, она уронила вилку. Та закатилась под стол, и чтобы поднять её, бедняжке пришлось наклониться, потереться о штанину Эттвуда и прогнуться в пояснице.

Я закатила глаза.

– Простите, monsieur.

Эттвуд даже не посмотрел на официантку, слегка кивнув головой в знак того, что она была услышана, но внимания не удостоится. Вместо этого он уставился на то, как нервно я барабаню пальцами по пустой половине стола.

– Ты будешь что-нибудь заказывать? Я угощаю.

– Не надо меня угощать. У меня есть деньги, Габриэль Эттвуд, – с намеренно корявым английским акцентом протянула я.

– Были. Когда-то у фамилии Ришар были деньги. Напомни, как обанкротился твой отец?

– Ты собрал на меня досье?

Я размышляла о том, а не швырнуть ли меню ему в голову. Хорошо бы острый конец пришёлся прямиком в глаз.

Игнорируя факт, что я уже не скрываю свою ненависть, Эттвуд обольстительно ухмыльнулся. И я заранее знала: мне не понравится то, что сейчас услышу.

– Не поверишь, сколько всего твоя мать успела рассказать мне за десять минут в палате Робинса. Ты страдала косоглазием в детстве?

Ответа не последовало. Я заговорила лишь, когда к нашему столику подошёл официант и учтиво поинтересовался, не желает ли дама сделать заказ.

– Не принесёте ли бутылку самого дорогого шампанского, что у вас есть?

Молодой парень замялся, вопросительно сощурив глаза.

– Самого дорогого? Могу предложить вам Clos d’Ambonnay. – Судя по тому, с каким трудом ему далось название шампанского, я сделала вывод, что он не француз. Скорее швед или норвежец, приехавший на парижскую неделю мод, но за пару дней до начала кастингов подвернувший лодыжку. Париж лопался от таких как он: молодых, красивых, уверенных, что в следующем сезоне им обязательно повезет. Только вот наш город не знал пощады. Здесь не было места везению.

– Нет, оставь себе. Я хочу самую дорогую бутылку в этом ресторане.

– Есть коллекционная бутылка Перрье-Жуэ. Она стоит на входе…

– Сколько она сто́ит? – сложив руки под подбородком, безразлично поинтересовался Габриэль.

– Семь тысяч евро, monsieur, но я должен уточнить, продаётся ли она.

– Скажите начальству, что я заплачу двойную цену, если бутылку принесут к… ты заказала что-то себе?

Я с трудом захлопнула широко разинутый рот, собралась с духом и вяло промычала:

– Шоколадный круассан.

Эттвуд усмехнулся.

– Будьте добры подать шампанское вместе с круассаном.

Мне пришлось постараться, чтобы не выдать разочарование, когда этот раунд остался за ним. Сложив руки на коленях и распрямив спину, с гордо поднятым подбородком я уставилась в окно. Я планировала дождаться шампанского в тишине, утешая уязвлённое эго, но Эттвуд доел и решил поболтать.

– Откуда ты знаешь архаичный египетский? – спросил он, вытирая уголки губ салфеткой.

– Архаичный? Ты имел в виду древний?

– Нет, архаичный. Язык, на котором говорили ещё до того, как образовалось Древнее царство. Его не знает даже твой умник профессор, повёрнутый на культуре.

– Я не знаю ни древний, ни архаичный. Я и арабский-то не знаю.

Похоже, он ожидал чего-то подобного.

– И часто ты говоришь на языках, которые не знаешь?

– Мне снятся плохие сны, – уклончиво ответила я, вгрызаясь зубами в свежий круассан. Шампанское выкатили сбоку, но я попросила не открывать бутылку. – И вообще, какое тебе дело? Тебе известно, как это переводится?

– Возможно.

– Можешь поделиться со мной, и мы разойдёмся. – И, как я надеялась, больше никогда не встретимся.

– Что это изменит в твоей жизни? – внимательно и очень неприлично следя за тем, как я жую, хмыкнул Эттвуд.

То, что осталось от моих бровей после утренней коррекции в сонном состоянии, взмыло вверх, а потом опустилось вниз и сошлось к переносице.

– Что? Какое тебе дело до того, что и как может изменить мою жизнь? Ты позвал меня поболтать о планах на будущее?

– Я позвал тебя на диалог, но ты мне врёшь. – Габриэль откинулся на спинку стула и завел руки за голову. – Что случилось с тобой тогда, в больнице?

– Я ничего тебе не обещала, а ты сказал, что поможешь с переводом!

– Во-первых, я ничего подобного не говорил, а во-вторых, это в любом случае не бесплатно.

Поперхнувшись застрявшими в горле крошками, я вытаращилась на него. Всё-таки первое плохое впечатление оказалось абсолютно верным.

– Мне не нужны деньги, Аника. – Эттвуд склонил голову набок, и солнце осветило прямой и высокий лоб. Несколько тёмных прядей прикрывали шрам и глаза. Его чёрные зрачки словно обладали способностью поглощать свет. Так и случилось, стоило до них добраться солнечному лучу. Габриэль даже не поморщился, будто яркое освещение никак ему не мешало.

– Я не буду с тобой спать, – выдала я первое, что пришло в голову.

Правый уголок губ собеседника изогнулся в снисходительной усмешке.

– Я не хочу с тобой спать. Я хочу, чтобы ты рассказала мне правду. Что с тобой происходит, когда ты начинаешь говорить на этом языке?

– Ты не мой психолог, Эттвуд. Я не буду обсуждать с тобой подобные вопросы. Либо скажешь, что тебе известно, либо я ухожу.

– Уходи, – обескуражив меня лёгкостью, с которой были произнесены эти слова, ответил он.

Я перевела взгляд с тарелки на свою руку и сжала в пальцах круассан. Под пристальным взглядом Эттвуда запихала остатки в рот и, как ни в чём не бывало, встала. Думаю, он не ожидал, что я поступлю именно так. По крайней мере не ожидал, что я буду действовать молча.

Я не собиралась делиться с ним подробностями своей шизофрении. Не дождётся. Теперь, когда выяснила, на каком языке всё это время несла всякую ахинею, смогу и сама разобраться. Очевидно, придётся привлечь Робинса, но я сильно сомневалась, что в мире существует нечто такое, о чём известно только Эттвуду. Масон хренов!

Последнюю мысль я, конечно же, не постеснялась озвучить вслух. После того, как он назвал меня шлюхой, напомнил о косоглазии и отсутствии денег, моя реплика прозвучала безобидно. Почти как комплимент.

Эттвуд не стал меня догонять или пробовать договорится, чему я ничуть не удивилась. Удивление пришло многим позже, уже в такси. На смену раздражению и смущению вдали от причины этих эмоций меня настигло чувство дежавю. Как будто я уже далеко не в первый раз желала убить Эттвуда.

Настроение пало смертью храбрых. Я с грустью наблюдала за толпой туристов, которые следовали за гидом словно утята за мамой-уткой и фотографировали всё вокруг. Меня с сигаретой у мусорки они тоже не забыли щёлкнуть.

Француженка. Всем хотелось сфотографировать уроженку здешней помойки, и никто даже на секунду не задумался о том, что в моей позе, взгляде и последней сигарете не было ничего романтичного. Я ощущала себя выжатой, как лимон, разбитой и уничтоженной. И я просто ненавидела этот проклятый город!

У стойки администрации в больнице меня притормозила медсестра.

– Madame, вы к кому?

– Monsieur Робинс, из сорок девятой.

Она что-то проверила в планшете, а потом сообщила:

– У monsieur сейчас посетители. Подождите его в коридоре. Он просил не беспокоить их.

– Какие посетители?

Первый, о ком я с ужасом подумала, был Эттвуд, но он не мог опередить меня. Тут уж никакие таланты не помогут: парижские пробки нагнут кого угодно.

– Не знаю. – Медсестра беспечно пожала плечами. – Кажется, жена и сын.

Иначе и не могло быть. Всему следовало навалиться непременно в этом году, именно в этот день и прямо мне на голову. Фортуна – необузданный зверь, о котором мне оставалось лишь читать и мечтать.

Впрочем, как оказалось, идти мне некуда, да и делать нечего. Я была безработной и сбрендившей. А ещё у меня на лбу выскочил прыщ. Впервые за десять лет.

Запах больницы нагонял тоску. Я села на скамейку, привалившись к стене, и вспомнила, как зимой этого года так же сидела, ожидая, пока мама опознает тело отца. Её лицо в тот день – возможно самое жуткое, что я когда-либо видела. Кошмары, которые мучили меня годами, пугали, но она… была разрушена, и я вместе с ней.

Папа. Я злилась на него, бесконечно и отчаянно. За то, что бросил, за то, что сдался. Так оказалось гораздо проще, чем скорбеть. Скорбь означала бы, что его правда не стало. Что я смирилась. Злость же, как очень сильная эмоция, словно бы делала его материальным. Порой я забывала о том, что его больше нет с нами.

Не знаю, насколько хорошим человеком он был. Уж точно не самым лучшим мужем и отцом, но… мне его не хватало. Особенно ночью, когда просыпалась в холодном поту и соплях. Когда после болезненного пробуждения чудовища из кошмаров мерещились в каждом углу, и я до утра просиживала с включенным светом и под одеялом.

Впервые это случилось через три месяца после аварии. Меня только выписали из больницы, но гипс и шейный фиксатор не сняли. Грузили и выгружали из машины как крупногабаритный груз.

– Ох, чёрт, – ругнулась мама, копошась в сумочке. Отец и санитар из больницы держали меня за подмышки. Я то и дело крутила головой, вдыхая жизнь и впитывая солнечный свет. Один раз зарядила санитару фиксатором по носу.

– Галиб, у нас в доме нет лифта! Как мы будем поднимать её на последний этаж?

Лифты, деньги, уколы – ничего из того, о чём они говорили, я не слышала. Я бежала. Мысленно. Загипсованная с ног до головы, я благодарила всех богов за то, что меня наконец-то выписали, за то, что через месяц всё срастётся, и жизнь станет прежней.

Только вот она не стала. Изменилось абсолютно всё. Я провела девять дней в коме. Учитывая третью степень, шанс летального исхода был максимальный, а выйти без хирургического вмешательства – невозможно. Сознание полностью отсутствовало, а рефлексы притупились. Я проснулась за несколько дней до опасной операции, и врачи назвали это чудом. А то, что я тут же села и попросила закурить – статистической ошибкой. Ожидалось, что первое время мне будет трудно думать и говорить, но уже спустя десять минут после пробуждения меня было не заткнуть.

– Вы не понимаете, – кричала я на английском. – Мне нужно домой! Аарон, позовите Аарона!

Но я не знала никакого Аарона. В жизни не встречала, а на английском говорила с ужасным французским акцентом. Врачи сказали, что так бывает, но никто не предупредил о кошмарах, которые будут преследовать меня остаток жизни.

Я хлюпнула носом, вспоминая свой первый сон.

Смердело болотной сыростью и помоями. Кожу холодило от чего-то липкого, мокрого. Пошевелив пальцем на руке, я убедилась, что лежу на холодном бетонном полу, залитом чем-то густым и вязким. Оставалось лишь надеяться, что это не моя кровь, иначе у меня для себя имелись плохие новости: её было слишком много.

Повернув голову, я с трудом открыла глаза. Боль запульсировала в висках с новой силой, наказывая меня за любопытство. Она была слишком сильной, и крик, который не удавалось выдохнуть, отскочил от черепа и взорвался в нёбе.

Фигура в чёрном стояла ко мне спиной. Кроме нас в затхлом помещении никого не было. Искорёженная спина сгорбилась над чем-то, что противно скрипело. Горячий поток воздуха донёс до меня обрывки слов…

– Виновна. Виновна. Виновна.

Ужас острыми когтями вцепился в сердце, подкатил к горлу и желчью осел на пересохшем языке. Фигура в чёрном дёрнулась, словно услышала, что я жива, что я дышу. И тогда я закричала и резко вернулась в реальность.

Кто-то тряс меня за плечи и умолял проснуться. Нога в гипсе ныла от боли.

– Аника, доченька, открой глаза!

– Кто ты?! Кто ты?!

– Аника, это я, твой папа!

Он ничего не боялся: ни меня, ни моих кошмаров. Ничего, кроме карточного долга с хреновой тучей нулей на конце.

Избавиться от наплыва воспоминаний помог звук открывающейся двери, следом за которым наружу вырвался приторно-сладкий аромат цитрусовых духов. Я никак её не представляла, но когда подняла голову и увидела, подумала, что именно так и должна выглядеть бывшая жена Робинса.

Она выглядела настолько непримечательно, что когда Алекс показывал фотографию, я не запомнила её внешность. Я лишь уверилась в этом мнении, увидев, как мышиного цвета хвостик качнулся на гуляющем по коридорам больницы сквозняке и пара серых глаз с интересом уставилась на меня.

Мальчик, больше похожий на Робинса, путался у неё в ногах и с опаской косился в мою сторону.

– Вы к Александру? – на английском спросила девушка, активно жестикулируя, на случай, если я не понимаю, о чём она говорит.

– Да. – Я резко встала, чуть не задохнувшись от повисшей между нами неловкости.

– Я Мэгги, – скупо улыбнулась девушка, протягивая руку. – А это Кас. Кас, поздоровайся с тётей.

Я посмотрела на мальчика, взглядом предупреждая о том, чтобы не смел называть меня тётей.

– Здравствуйте, тё… – правильно меня поняв, запнулся он, – здравствуйте.

– Вы должно быть помощница Алекса?

– Типа того. – Я пожала её руку. – А вы, наверное, жена?

– Неужели он кому-то обо мне рассказал? – искренне удивилась она.

– В это так сложно поверить?

Я смотрела ей за спину и прикидывала, как бы закончить неудобный разговор бывшей жены и неудавшейся любовницы.

– Обычно ему неинтересно всё, что не касается работы. Пойдём, Кас, вернёмся к папочке завтра. Попрощайся с тётей.

Я скрипнула зубами.

– До свидания, тётя, – крикнул мальчишка, заворачивая за угол.

Я не любила детей. Никаких: ни маленьких, ни больших. Конечно, рано или поздно всё закончится тем, что я забеременею, но, пока этот день не настал, я предпочитала тихо и без лишних слов их ненавидеть.

Алекс сидел на больничной койке в той же позе, в какой я его оставила вчера. С перебинтованной головой и килограммом апельсинов на груди, он смотрел телевизор, а потому не сразу меня заметил. Лишь когда я едва не грохнулась в проходе, зацепившись за вешалку, он обернулся и широко улыбнулся.

– Аника! Тебя я точно не ожидал здесь сегодня увидеть.

– Почему это? – Я отряхнула одежду и уверенно прошлёпала в центр палаты. Стащила с прикроватного столика шоколадную вафлю и уселась на край койки. – Неужели такого плохого обо мне мнения? Как ты себя чувствуешь?

– Как человек, который увидел сына, по которому очень скучал. – Он сиял от радости, даже несмотря на забинтованную голову и постное дерьмо на прикроватном столике, которым кормили в больнице.

Первое, на что следовало обращать внимание, планируя нечто серьёзнее, чем одноразовый секс с мужчиной, – отсутствие у него детей. Если с этим возникала проблема – на то, как он к ним относился. Наверное, лет через пять мне хотелось бы, чтобы кто-то вроде Алекса стал отцом… господи, о чём я только думала?

– Бывшая жена принесла столько же радости? – как бы между прочим поинтересовалась я, собирая волосы в хвост, чтобы проветрить вспотевшую на жаре шею.

– Гораздо меньше, чем ты. Если ты об этом.

Я не видела, но услышала, как он улыбнулся. Красивый, но знатно подбитый, немного не вмещающийся в кровать и оттого неловкий в движениях, Робинс смотрел открыто и без фальши.

Слишком мягкий и добродушный, ещё полгода назад он бы оказался за пределами списка мужчин в моём вкусе. Но не сейчас, когда в круговороте безумия я впервые желала чего-то простого, не требующего лишней драмы. Хотя вполне вероятно и другое объяснение: в свои двадцать пять я была даже более одинока, чем madame Розетта этажом ниже, к которой каждое утро заходил сантехник.

– И Кас тебе понравится, я уверен.

Я нахмурила брови.

– Мы ещё даже не спали, а ты уже такое себе нафантазировал.

Но Робинс уже не слышал и не смотрел мне в лицо, уставившись на мою грудь.

– Эй, профессор, – я пощёлкала пальцами, – мои глаза выше.

Робинс смущённо прокашлялся.

– Прости, это не то, о чём ты подумала. Просто Модлен принесла кое-какие личные вещи из моего кабинета. Кажется, – он что-то достал из тумбочки, – это твоё. Уборщица нашла под столом.

Он раскрыл ладонь, на которой лежал мой кулон. Золотая цепочка с красным сапфиром в форме слезы. Как последняя разгильдяйка и плохая хозяйка, я и не вспомнила о нём.

– Спасибо. Я уже и забыла про него.

– Красивая вещица, – заметил Робинс, наблюдая, как я застёгиваю цепочку. – Кто-то подарил?

– Давным-давно купила его на зимней ярмарке. Вторичное сырьё. Просто приглянулось.

Повисла пауза, вызванная непониманием, о чём дальше говорить, и в какой-то степени неловкостью. Но вместо того, чтобы исправить ситуацию, Алекс принялся чистить апельсины и рассказывать о сыне. По маленькому телевизору шла документалка от «Нетфликс» о какой-то пирамиде, и иногда Робинс замолкал, чтобы посмотреть, что же там происходит.

Скинув ботинки на пол, я залезла к нему на кровать и улеглась рядом. Этот мужчина источал уют и безопасность, которых мне сильно не хватало.

– Алекс, а что значит архаичный язык?

– Что? Архаичный? Ты где такое услышала?

– Прочитала, – солгала я. – Что, если я говорю на архаичном египетском?

– Архаичными называют языки, на которых общины говорили до возникновения письменности или наскальных иероглифов. Мы ничего о них не знаем, и лишь предполагаем.

– Археологи знают, когда, кто и на каких стоянках ел, испражнялся и сеял кукурузу тысячелетия назад… – нахмурилась я. А потом подняла голову и посмотрела на Робинса.

Его красивые губы дрогнули в усмешке.

– Язык и останки – разные вещи. Тогда как язык существовал лишь в мыслях, останки и экскременты были вполне материальны. Уже потом, после возникновения первых государств, появилась письменность и до нас долетели обрывки сказанных тысячелетия назад слов.

– И никто в целом мире не может знать этот ваш архаичный язык?

Робинс закинул одну дольку апельсина себе в рот, а другой заткнул меня.

– Нет, Аника, это невозможно. Не понимаю, где ты вообще начиталась об этом.

– Неважно, – пережёвывая, промычала я. – Уже неважно.

– Эй! – Алекс отложил апельсин и наклонился ко мне. Я хихикнула, когда он поправил повязку на голове, и опустила взгляд. – Новые видения?

За окном прогремел гром. Слишком много этим летом выдалось дождливых дней, под стать моему настроению. Серые тучи заволокли небо и светлая больничная палата погрузилась во мрак. Я невольно вздрогнула и прижалась к Робинсу. Позволив использовать себя как грелку, он накрыл меня одеялом.

– Они стали хуже, Алекс, – прошептала я. – Реальнее.

– Мы обязательно со всем разберёмся.

Я вяло улыбнулась, но не из-за того, что устала. Мне не хотелось искренне улыбаться по одной простой причине: где-то в глубине души я понимала, что ничем хорошим это уже не закончится.